Аленка с ужасом приподняла чемодан и сразу поставила его на место. Хорошо, Евгеша (она до сих пор втихаря и про себя так называла своего неотвязного друга), за ней заедет на своей новеньком Запорожце, правда, она не совсем представляла, как они все вобъются в его крошечный салон, да еще с вещами, и как доедут в таком виде до Юрмалы.
- Ничего, малыш!
У Евгения в последнее время появилась эта манера - так называть Аленку, ей не нравилось, но что-то говорить против было лень, и она молча принимала этого “малыша”, не особенно обращая на это внимания.
- Ничего. Папа сядет на переднее, рядом со мной, тем более мы будем меняться по дороге, мама с тобой. Останется куча места. Всего-то три чемодана, да две корзины. Разместимся. Главное, что ты с нами!
Евгеша просто исходил радостью, от его лучезарной улыбки было некуда деваться, казалось, когда он провожал ее из училища домой, он освещал дорогу не хуже прожектора. Аленка и это принимала снисходительно. Конечно, никакого замужества с ним она не допускала даже в мыслях, но их странноватая дружба ее устраивала, Женька для нее был чем-то средним между братом, другом и преданным псом, а еще он был ее совестью и дисциплинарным кнутом. Такого порядка, как в его хорошо организованной голове она больше не встречала ни у кого.
- Ну, смотри, Жень. Застрянем где-то в барханах, будем чемоданы на горбу тащить… Я отказываюсь. Сразу говорю.
Женька со смаком откусил здоровенный кусок халы, намазанной маслом - этакое пирожное он ел часто - разрежет халу вдоль, смажет маслом толщиной с сантиметр, посыплет сахаром и щурится от удовольствия, цедя через новенькие, только недавно вылупившиеся усики огненный и сладкий, как сироп чай. Они с Аленкой сидели на кухне, бабушка с Михаилом недавно уехали на вокзал, и квартира казалась пустой и гулкой, как новое ведро. Еще раз куснув свое пирожное, Женька тщательно его прожевал, допил чай, сунул чашку Аленке, сощурил слегка татарские глаза под толстыми очками
- Лен! Ты географию вообще учила когда-нибудь? Какие барханы? Это тебе пустыня, что-ли? И не надо ни по каким пескам брести - там город! Да еще какой! Это тебе не Балашов, вот где барханы. А там - почти заграница.
Аленка смотрела, как шевелятся красные масляные губы под редкими усиками, и ей вдруг страшно захотелось, чтобы Евгеша ушел. Дал ей побыть одной. Подумать… Ей было обидно за Балашов, она вдруг почувствовала себя ужасной деревенщиной, и этот любитель хал ее очень разозлил. Она с треском покидала бедные чашки в раковину, отняла у Евгеши ложку, которой он нацелился в абрикосовое варенье, шипнула, как гусыня
- Все! У меня еще работы много, я не собралась, как надо, давай домой. Завтра вставать рано, смотри - темнеет уже. Иди, Жень.
Женька вздохнул, кинул в рот последний кусок своего пирожного, пробурчал, не прожевав
- Некрасиво гостей выпроваживать. А я тебе подарок купил. Но покажу уже там - на курорте.
Аленка уже жалела, что согласилась на эту поездку. Правда, у нее и выбора-то особенно не было - или в Юрмалу, или в Сочи. Правда, можно было еще уехать в деревню… Но даже мысль об этом Аленке казалась крамольной, стыдной, вроде как она выскочит из своей жизни и запрыгнет в чужую. И этот прыжок… Дальше думать она боялась.
…
Уже светало, а Аленка никак не могла уснуть. Перед глазами у нее вставали картинки детства. Почему они вдруг явились к ней именно сейчас, объяснить было трудно, но степи, напоенные свежим полынным ветром, смутные и тайные берега быстрого и прохладного Карая, дубравы, с хитрющими, мелкающими в листве солнечными зайчиками, ромашковые поляны среди сосняка, похожие на белые озера - все это мучило Аленкино сердечко, не давало покоя. И еще… Среди всего этого она вдруг видела лицо Прокла… То, которое она увидела тогда, будучи совсем девчонкой, при первой встрече. То, которое было на фотографии, сейчас лежащей у нее в сумочке, она стащила ее в свой последний приезд у Софьи, и та ничего не заметила. Его, Прокла - смуглое, смущенное, с нежной, девчоночьей улыбкой. И от этой улыбки у Аленки больно рвалась какая-то струнка внутри.
…
Чуть задремала Аленка уже перед самым рассветом. Прямо провалилась в теплую темноту, как будто ее выключили. Сколько она спала, неизвестно, может минут пять, может двадцать, но из ласкового омута ее выдернул резкий звонок в дверь. Кое-как собрав себя в кучку, она натянула халат, глянула на будильник, стоящий у самого изголовья - еще только стукнуло пять, можно было спать целых полтора часа, и кого это черт принес, неясно, так и врезала бы шваброй вдоль хребта. Споткнувшись о сумку, чуть не загремев через перегородивший прихожую чемодан, она пробралась к входной двери и глянула в глазок. И сердце у нее подпрыгнуло, как будто внутри сорвалась какая-то пружина, чуть не выскочило через сжавшееся спазмом горло, заколотилось бешено, норовя пробить грудь. На лестничной клетке стоял Прокл. Чудной, в деревенском картузе, растерянный, потерянный даже. Но улыбка была та же - немного детская, ласковая… И очень мужская…
…
- Лягуш… Это ты? На улице встретил, не узнал бы. Даже заходить боюсь - вдруг улетишь, как виденье.
Аленка посторонилась, прижала руки к груди, унимая дурное сердце, пропустила Прокла в квартиру. Но он чуть задержался, коснулся горячими пальцами Аленкиной щеки, потом пряди выбившихся волос.
- Золотая… Светишься… С ума сойти…
А Аленка, с ужасом смотрела на свою раскрытую сумку. Потому что из нее выглядывал Прокл. И так же ласково улыбался с чуть затертой фотографии.