Из рассказа неизвестного А. В.
Молодой человек, 16-ти лет, слабого сложения, впрочем совершенно здоровый, вышел из училища, в котором он воспитывался, в сумерки, и тотчас же воротился, бледный как смерть, в величайшем испуге.
Дрожащим голосом сказал он своему товарищу: - Я умру в 9 часов утра, послезавтра. Товарищ его, полагая, что такая внезапная перемена в веселом молодом человеке должна иметь основанием что-либо чрезвычайное, всячески расспрашивал, почему он так думает?
А как любопытство его осталось неудовлетворенным, то и старался он выведать шутками; однако же и этим не достиг желаемого. Весь ответ состоял только в том, что "смерть его верна и неизбежна".
Множество доброжелательных ему людей собралось около него и старались вывести его из такого заблуждения веселыми разговорами шутками и даже сатирическими замечаниями; но он сидел с ними задумчив и грустен, и не принимал никакого участия в разговорах; вздыхал, и наконец уже сердился, когда над ним подшучивали. Все надеялись, что сон разгонит такую меланхолию, но он глаз не сводил во всю ночь, будучи занят мыслию о скорой смерти.
Рано поутру прислали за мной, и я действительно нашел его в странном положении: человек в добром здоровье, приготовляет все нужное к своим похоронам, чувствительно прощается со своими друзьями, пишет к своему отцу, уведомляя его о наступлении своего последнего часа, и навеки с ним прощается. Это меня поразило!
Я осмотрел его и не нашел ничего необыкновенного, кроме бледности лица, впалых глаз, покрасневших от слёз, холодных оконечностей и тихого биения пульса, следствие нервных судорог, которые обнаруживали состояние его мыслей.
А потому я старался удостоверить его самыми сильными доказательствами в его легкомыслии и уверял, что здоровый человек не имеет никакой причины ожидать скорой смерти; короче, я употребил все красноречие, однако не успел сделать на него ни малейшего впечатления.
Он охотно верил, что я, как медик, не мог открыть никакой причины ожидающей его смерти; но прибавлял, что есть особенное обстоятельство в его положении, и что без всякой натуральной причины, а единственно от непреложной судьбы, смерть его должна последовать; и хотя он не надеется, что мы убедимся его словами; однако ж оно верно сбудется на другой день.
Что мне оставалось делать? Я сказал ему: так как он находится в таких трудных обстоятельствах, то я должен считать его страждущим в болезни, и потому обязан предписать ему медицинское пособие.
- Очень хорошо, - отвечал он: - но вы увидите, что ваши лекарства не только не сделают мне никакого добра, но даже не произведут вовсе никакого и действия.
Не должно было терять времени, ибо мне оставалось только 24 часа на лечение; и для того я считал лучшим употребить сильные средства, дабы освободить его от уз, связывающих его воображение. С этим намерением, я дал ему крепкое рвотное и сильное слабительное, и поставил шпанские мушки на обе ляжки; он повиновался, уверяя, что тело его уже в половину мертво, и что все средства, мною употребленные, бесполезны.
К крайнему моему удивленно, когда позвали меня ввечеру, после моего распоряжения, я услышал, что рвотное почти не действовало, и что от шпанских мух даже тело не покраснело! Больной торжествовал, а из недействительности лекарств выводил, что тело его уже почти бесчувственно.
Обстоятельство это, по мнению моему, принимало важный вид. Я убедился в силе души над телом: ибо в ней существовало начало недуга, тело же было совершенно здорово. Я по справедливости мог полагать, что тело, воображением доведенное и до такой крайности, может дойти до высшей еще степени омертвелости.
Все наши изыскания о причине твердого его верования в скорую смерть остались тщетны, до тех пор, пока он не открыл одному из своих друзей, с величайшей тайной, что предшествовавшего вечера, когда он вышел, видел фигуру в белом, которая манила его, и в то же время он услышал произнесенные слова: "Послезавтра, поутру, в 9 часов ты умрешь".
Ему ничего не оставалось после сего явления, как привести в порядок свои дела, сделать завещание, распорядиться своими похоронами. Он требовал священника, чтобы приобщиться Св. Таин; но, по моему настоянию, в этом ему отказано.
Наступила ночь, и он начал считать часы, остающиеся до пагубного 9 часа следующего утра. Каждый раз, как часы били, беспокойство его видимо увеличивалось. Я начинал бояться за последствие, потому что я знал много случаев, в которых воображение о смерти производило пагубные последствия.
Я вспомнил читанное мной о мнимой казни, при которой преступник, после прочтения ему приговора, по которому присужден он был к лишению головы, был взведен на эшафот, с завязанными глазами положен на роковую плаху, и, вместо удара топором, получив удар по шее хлыстиком, умер от воображения.
Это обстоятельство давало мне причину опасаться, что подобный пример может случиться и с моим несчастным больным, воображение которого было чрезвычайно испугано. Звон колокола в 9 часов мог быть столько же пагубен моему страдальцу, как и удар прутика!
Но положим, что обошлось бы и без потери жизни, но звон колокола, сопровожденный чрезвычайным напряжением воображения и сильным судорожным состоянием, от которого вся кровь бросается к голове и к внутренним частям, может произвести опаснейший переворот: спазмы, обмороки, потеря рассудка, который уже и так вытерпел сильный толчок.
Что было делать? Я положился на единственное средство: обмануть его насчет течения времени, не давая ему того почувствовать. Надлежало, чтобы десятый час прошел для него незаметно: тогда он может вылечиться. Я положил всю свою надежду на опиум, и прописал ему 20 капель лаудана, с двумя гранами курослепа (henbane) принять около полуночи.
После того я распорядился с его товарищами, что ежели, как я и ожидал, он проспит пагубный час благополучно, то собраться им около его постели и, по пробуждении его, громко засмеяться над его глупостью, и тем не допустить его оставаться при его мрачной мысли.
Мои наставления были в точности исполнены: вскоре по принятии опиума, он впал в глубокий сон, от которого проснулся не ранее 11-ти часов следующего утра. - Который теперь час? - был первый его вопрос при открытии глаз. Ему отвечали: Двенадцатый! И вместе с сим словом больной поздравлен громким смехом за свою глупость.
Он спрятался под одеяло, и наконец стал и сам смеяться, говоря, что все прошедшее представляется ему как сон, и что он не может понять, как он мог быть таким простаком. С той поры он наслаждался цветущим здоровьем и никогда не давал воли колобродить своему воображению.
до 1835 г.