Красный обоз - это было только начало сдачи сверхпланового хлеба. В бригаде Щукина продолжали молотить пшеницу и отправлять её в райцентр на элеватор, или в Стоково, где хранили пшеницу лучше и по новому ещё до войны. И вот маленькие обозики, всего в несколько подвод выезжали из Шадринки с некоторыми трудностями, потому что найти возчиков на эти подводы бригадиру стоило немалых усилий. Взрослые были заняты на колхозных работах, а ребята уже в школу пошли, но тут райком партии принял решение продлить каникулы до начала октября, чтобы управиться в сроки по уборке урожая. Последнюю партию отправляли на элеватор, как Анна говорила в Стоково, а если бы дальше, в Ключи например, то Соколова своего сына не отпустила бы, потому как ехать туда около двух суток. Где кормить лошадей и чем самим питаться в дороге? А ведь осень, холода ночами... А если дождь? Чем укрыть пшеничку-то на возу, хоть и под брезентом? Собственным задом? А ночлег? Намокнет хлебушек, так поворачивай назад... Но в Стоково ехать было не страшно, самое беспокойное начиналось на самом элеваторе, потому и не посылали теперь ребятишек туда одних, как раньше было принято, всегда со взрослыми. Урожай по всему району хороший, а на хлебоприёмном пункте день и ночь целое столпотворение. Каждое хозяйство спешит вывезти хлебушко по теплу, да пока дороги мало-мальски держатся. Из ближних к Стоково сёл приезжают обычно большими обозами и вытесняют из очереди мелкие, загоняют их "в угол". А там можно сутки простоять и трое. Лошади не кормлены, о себе уж и говорить нечего... Потому и посылают туда самых отчаянных да терпеливых. Но и к весам прорвёшься, так особо-то не радуйся пока. Приёмщики со своими щупами в мешки лезут пробы брать, а обозники стоят и трясутся от страха. Вдруг влажность пшеницы окажется больше восемнадцати процентов? Или клеща при анализе обнаружат? Или заражение зерна головнёй? Или сорность выше положенной? Поворачивай тогда оглобли до дома, до хаты. Вези хлебушко назад, за десятки километров, без разговоров!
В этот раз доверили везти обоз хулиганистому Илюхе Химкову с Тонькой Ивановой, теперь уже тоже Химковой. Неизвестно, как к этому отнёсся её муж Яков, но только она собралась быстро в этот раз, без видимого скандала и пришла на конный двор.
Утро выдалось пасмурное и тёплое. Сплошной серой мутью было затянуто низкое небо: оно словно бы дымилось бледным светом, в котором все предметы вокруг виделись размытыми и плоскими, как тени. Избы, деревья, заборы - всё казалось нарисованным серым грифелем на серой же грифельной доске.
Село ещё покоилось в мглистой дремоте, лишь со стороны конного двора доносились частые удары по металлу. Эхо сдваивало звуки, и получалось звонко и весело. Виталька даже подпрыгнул от восторга предстоящего путешествия. Здесь, когда он подошёл, то увидел двоих - Илюху и его племянника, сына погибшего на фронте старшего брата Кольки Химкова Василька. Обычно ездил с Илюхой его брат близнец, Ивашка, а тут вдруг Васька поехал.
- А чего Ванька, сдрейфил? - спросил Виталик, на что Васька вместо ответа про своего брательника пожал плечами и запрыгнул на возок. - Скучно с тобой, едешь и молчишь всю дорогу, - пролепетал себе под нос Виталик, у которого сразу испортилось настроение перед долгой дорогой.
Илюха осматривал телеги, стучал молотком по люшням и железным ободьям колёс, потом вместе с ребятами принялся смазывать колёса вонючей густой мазью. Наконец управились с телегами, запрягли лошадей. Совсем уже рассвело, когда подошли ещё две возницы, Тамарка и Матрёна Медникова. Мирон Посконов уже чём свет возился вместе с Илюхой, проверяя поклажу, а вот дед Тимоха прислал вместо себя свою внучку Клавку, молодую, здоровую и бездетную бабу. Клавка явилась к обозу самой последней.
- Общий приветик! - завопила она. - А уж я думала, что без меня укатили!
Илюха отвернул чуток рукав, поднёс к уху свои часы, каким-то чудом уцелевшие от всей фамильной роскоши и не попавшие на рынок в обмен на продукты, которые мать его сохранила для своих сыновей, как отцову память, потом пощёлкал по часам пальцем, укоризненно покачал головой:
- Во сколько был назначен сбор?
- А у нас часов нема, а петухи проспали! - захохотала горластая Клавка. - Кавалеры мне тожеть называются, уж и поспать нельзя...
Она кривилась, надувала губы, а сама так и ласкала Илюху прилипчивым взглядом водянисто-синих выпуклых глаз. А Химков на неё не глядел, важничал, и когда грузили мешки с зерном у колхозных амбаров, он строго покрикивал на всех. Если мальчишки брали мешок по двое и, надрываясь, еле волокли, то Илюха один легко вскидывал куль себе на загорбок и бегом семенил по доскам-сходням из амбара к телегам. И приятно было смотреть как он работает: в одной рубашке с расстёгнутом до пупа воротом, широкоплечий, тонкий в талии, он как-то красиво изгибался под тяжестью, балансировал всем телом и частил ногами, будто отплясывал свой ритмический вальс.
Он здорово изменился за последнее время, это все отмечали, весь он стал какой-то не такой, будто подменили парня. И эта хмурая строгость на резком лице с прямым удлинённым носом и круглыми ястребиными глазами, и не показушная вроде жадность к работе, и даже голос - снисходительно-строгий, с лёгкой начальственной хрипотцой... Вот и поди же его разбери какой он настоящий этот Илюха Химков? Вчерашний - нелюдимый и угрюмый, особенно после женитьбы Яшки на Тоньке, озирающийся затравленным волком из-под огромного козырька-фуражки? Или вот теперешний - прямо прирождённый начальник, да и только?! Неужели это назначение старшим по обозу так его могло изменить и перевернуть? Виталька хмыкал, глядя на Химкова, и ничего не понимал. И обоз-то - название одно: пять заморённых кляч, впряжённых в полуразбитые скрипучие телеги... Может, что-нибудь другое? Это пока было не понятно. Всё открылось гораздо позднее...
А Химков старался подхватить тот мешок, который несли Клавка с Тонькой, старался помочь забросить его на телегу, и всё отворачивался, не глядел на Антонину, и как-то неловко было видеть это со стороны.
Тронулись в путь, когда небо совсем уже расчистилось от серой облачной мути и солнце высоко стояло над дальними сопками и тайгой. Был конец сентября, стояли последние погожие деньки, солнце уже потеряло силу, оно не пекло, и во всей природе чувствовалось что-то торопливое, стыдливо-тайное: скорее, скорее, скоро грянет зима! И эта торопливость пожить, покрасоваться лишний день отдавала горечью степной полыни. Виталик с Васильком уже стали задрёмывать на своей скрипучей телеге, когда впереди замаячили тёмные вётлы, а под ними глазели на проезжую дорогу крохотные избы. Ребята оживились, в сторону Стоково не приходилось ездить часто и поэтому они не знали, что это за деревня, что за люди живут в ней. Однако, деревня оказалась самой обычной, ничего загадочного, а людей и вовсе не было видно на улице.
- Подворачивай к колодцу! - крикнул с передней подводы Илюха. - Лошадей поить будем!
Колодец был посреди деревни, вокруг него жирно блестела зеленоватая вонючая грязь, в которой лежала большая, долбленная из осины, колода, обгрызенная лошадьми.
Разгорячённых работой коней поить сразу нельзя: ребята ослабили им подпруги и хомуты, бросили по клочку сена, а сами прилегли в сторонке, на пожухлой траве.
Из ближней избы пришла за водой старуха. Она была с изогнутой поясницей, темна лицом, крючконоса и напоминала чем-то покойную бабку Макариху.
- Где у вас народ, бабушка? - спросил Илья. - Как вымерли все, ни души не видать.
Старуха подсеменила к нему, согнулась ещё ниже:
- Что говорил?
- Народ, говорю, у вас куда подевался? - крикнул Илюха.
- Народ-та? - старуха пожевала губами, подумала и махнула рукой куда-то в поле. - Там народ. На току пашеница молотит...
В резиновых галошах на босу ногу она прошлёпала по грязи к колодезному срубу. Столкнула с прирубка деревянную бадью, и та с грохотом, раскручивая ворот, полетела вниз и там глухо бухнулась о воду. Бабка всем телом налегла на ручку ворота, стала медленно накручивать верёвку, и согнутая спина её тряслась от напряжения.
- Хлопцы, чему вас учат в школе, суконки вы этакие? - обращаясь к Виталику с Васильком, укоризненно покачал головою Илюха.
Соколов поднялся и пошёл помогать старухе.
- В Венгрии мы стояли, у-у! У их там попробуй какой ребятишка не помочь старику или старухе... - базарил Илья.
Виталик донёс ведёрко до бабкиной избы, поставил на крыльцо. Она сильно запыхалась, пока шла следом, но торопливо взобралась на крылечко, открыла дверь в сенцы и поманила парнишку пальцем.
- Садись тута, - показала она на стул, когда они вошли в избу, а сама убралась в кут за синюю занавеску, стала бренчать там какою-то посудою.
"Покормить хотят меня, что ли?" - догадался Виталик, заранее ощущая голод. В дорогу, кроме того, что мать собрала, им выдали сухие пайки, без горячего приварка на них далеко не уедешь, и они с Васильком собирали на мешках просыпанную пшеничку. Зерно хрустело на зубах, потом превращалось в жвачку, становилось тягучим и упругим, как резина, и глотать его было трудно и противно.
- Вы шибко-то, женишки мои, не увлекайтесь, - остерегла их Клавка. - Запор случиться в дороге - чо тада делать? Хоть матушку-репку пой...
И вот незнакомая старуха, похожая на бывшую соседку бабку Макариху, шебуршала в кути за занавеской, и оттуда уже попахивало чем-то щекотно вкусным до спазмы в глотке. Виталька маялся в ожидании, оглядывал избу, и всё здесь казалось ему странным, непривычным для глаза. Не было огромной на полкомнаты русской печи, которая для любого сибиряка является не только источником тепла, но и кормилицей, и поилицей, и от всех хворей и напастей вызволительницей, и главным местом детских игр, всех радостей и слёз. А здесь - как в амбаре! Вместо печи стоит круглая, обитая жестью печурка, похожая на высокую бочку. Не видно в этой избе и полатей под потолком, и лавок около стен. И чистота здесь какая-то непривычная. Уж на что мамка или бабушка Федора чистоплотные да строгие до порядку, а тут... аккуратность во всякой мелочи. На окнах линялые, штопанные-перештопанные, а занавесочки висят. Какие-то кувшинчики, горшочки на полке - все круглыми фанерками накрыты. На цветных картинках, что на стене - мужики завитые и в белых кальсонах до колен нарисованы. А бабы и того чуднее: платья на них длинные, ног не видать, а плечи наоборот, голые. Даже запах в этой избе не такой...
Гнутая старуха наконец показалась из-за синей занавески, неся в обеих руках по алюминиевой тарелке.
- Хлеб везёшь, на хлеб сидишь, а кушать нет, - непонятно проговорила она и улыбнулась: морщины лучами пошли вокруг большого крючковатого носа.
Она поставила перед мальчонкой тарелки. На одной было три ломтика чёрного хлеба, таких тоненьких, что они просвечивали насквозь, на другой - немножко жареной картошки, нарезанной аккуратными кубиками.
- Кушай маленько, - сказала старуха, - больше кушать нету, - а сама села напротив, склонив к плечу голову и, подперев щеку ладонью, приняла горестную позу и уставилась на Виталика своими круглыми, выпуклыми глазами. Он ёжился под этим бессмысленным взглядом, не знал, что делать, и только успевал сглатывать слюну, которая копилась во рту от нестерпимого вкусного запаха, источаемого чёрными ломтиками хлеба.
- Кушай маленько, - повторила старуха. - Я пуду поглядеть на тепя... Ты похожий на Фрица, который мой сынок. Фриц был когда мальчик, он был такой же... как это? Такой же очен длинный и очен худой... Тепер погиб Фриц...
Соколов почувствовал, как у него отвисла нижняя челюсть.
- Какой Фриц? На какого Фрица я похож?
Старуха приподнялась, подставила ухо:
- Что говорил?
"Да это же немка! - смекнул Виталик. - И сын у неё, этот самый Фриц - тоже немец! А я расселся, угощаться вздумал!"
Старуха тревожно глянула на него, будто угадала его мысли. Заговорила быстро, ещё больше коверкая русские слова:
- Ми - немцы... Ми - из Поволжья приехаль... Ми ненавидим фашист.. Мой сынок Фриц на трудовой фронт погиб...
Соколов уже не слушал старуху. Перед его глазами вдруг отчётливо возник газетный снимок: на затоптанном грязном снегу лежит истерзанная девушка. Рубашка на ней разодрана в клочья, будто катала её по снегу свора собак. На шее у девушки - обрывок петли из толстой верёвки...
Газету с таким снимком принесла однажды в класс их старенькая учительница Анна Константиновна. "Дети, это Зоя Космодемьянская, - сказала она и пустила газету по рядам. - Постарайтесь запомнить этот снимок на всю жизнь... Это у меня самая большая к вам просьба". Первыми заплакали девчонки. Анна Константиновна тоже отвернулась к окну, стала громко сморкаться в носовой платок. А потом и мальчишки не выдержали: кто закрыл ладонями глаза, будто голова вдруг разболелась, кто под парту будто за упавшей ручкой полез...
И сейчас, глядя на старуху немку, Виталик почувствовал, как что-то перевернулось у него в груди, как сами собой сжались кулаки до боли в ладонях от впившихся ногтей. Он положил на тарелку взятых хлебный ломтик, вылез из-за стола, попятился к двери. Старуха глядела на него и горестно качала головой.
На улице он стал вытирать кончики пальцев, которыми держал ломтик хлеба.
Шадринские уже напоили лошадей и собрались ехать дальше. Соколов никому ничего не сказал. Только когда отъехали от деревни, перебежал на телегу к Васильку и спросил:
- Я похож на Фрица?
- На какого Фрица? - вытаращился Василёк.
- Ну... на фашиста?
Он оглядел своего соседа внимательно и серьёзно сказал:
- Вообще-то, что-то есть, на картинках фашистов рисуют, как они от наших драпают - такие же худющие, шкелеты одни. И лохмотья, как на тебе: заплатка на заплатке.
В Стоково приехали уж к вечеру, когда солнце садилось за дальние холмы. Особого впечатления на ребят это село не произвело: серые домишки кривые улочки, на вокзале единственный дом в три этажа, а в остальном то же село, только зелени поменьше, да пыли на дорогах больше. Здесь до войны строили этот самый элеватор, на который они приехали, заключённые, потому об этом селе ходила всегда нехорошая слава, Единственным отличием от дальних сёл Беловского района было то, что здесь находилась железнодорожная станция и городской базар. Вот туда и побежали Виталик с Васильком от нечего делать пока их подводы стояли на элеваторе в длинной очереди.
Такого количества народа, как на этом базаре, они не видели никогда. И правда, говорили местные, что село Стоково по сравнению с другими подобными ему, огромное, видимо, из-за этого базара ещё и напоминало кому-то город. Кричали люди, скрипели телеги, на разные голоса блеяла, ревела, ржала, мычала скотина - и все эти звуки сливались в общий гул, и издали, когда ребята подходили к базару, им показалось, что в середине его сидит какой-то великан и, балуясь, играет на огромном баяне, растягивая его на одной басовитой ноте.
Беспрестанно гомонила и двигалась пёстро одетая толпа, и когда ребята окунулись в неё, то зарябило в глазах, точно на карусели. Всё поплыло мимо, замельтешили какие-то лица, замахали чьи-то руки, конские и бычьи хвосты... Вот стоял сивобородый старик, державший за рога рвущуюся козу, у которой от натуги и испуга выкатывались из орбит глаза. Рядом конопатая баба торговала красными леденцами-петушками на синих палочках. Неподалёку сидел, понурясь над пустой шапкой, безногий мужик с багрово-пьяным лицом. Маленькая нарядная девочка испуганно выглядывала из-за материнской юбки на инвалида и жалобно тянула:
- Ма-а, а где у дяденьки нозки?..
Наверное, такое она видела впервые: безногий человек был для неё в диковинку.
А посередине базара взахлёб наяривала гармошка, в тесном кругу лихо отплясывал молодой солдатик при погонах и медалях, но почему-то в соломенной шляпе, около него крутилась притопывая и махая руками, толстая крашеная девка, и хрипло напевала.
- Плохо, что нет нашего Илюхи здесь, а то бы он им показал кузькину мать! - сказал Василёк о своём дядьке.
Они ещё немного потолкались в чужой для них толпе без денег, и одежда была такая, что торговки пирожками и калачиками, подозрительно косились на ребят и растопыривали руки над своим товаром. Вот так потолкались немного и грустные усталые побрели на железнодорожную станцию, чтобы поглядеть поближе высокие паровозы с чёрным дымом над трубой и набраться необычной городской атмосферы.
Паровозов там было много, одни стояли молча, другие сердито пыхтели и фыркали, а какой-то поменьше других, весь чёрный от копоти и грязи, зачем-то толкал взад-вперёд вагоны с брёвнами. И всё здесь было грязно, пропитано копотью, пахло жжёным углём, мазутом, едким дымом. И всё суетилось, лязгало, гремело, со свистом выпускало мощные струи белого пара, и было страшно, что вот-вот с какой-нибудь стороны на них наедут, растопчут, смешают с маслянисто-густой грязью, что была под ногами. Люди тоже бегали и суетились, они казались жалкими, замордованными. Виталик подумал сейчас, что не они, люди, управляют этими машинами могучими, а наоборот, машины подчинили себе людей, чувствуют себя здесь полными хозяевами и вовсю командуют ими... Стало как-то неуютно сразу, он потянул за рукав Василька. Ребята отправились на элеватор к своему обозу. И ещё долго им чудилось что под ногами тревожно вздрагивает земля. "Зачем это? Что это за жизнь? - вертелось в голове. - Вот он и город такой же, да ещё почище!" И уже смутно мерещились Виталику, складывались стихи о том, как юная девушка в белом платье и с букетом душистых цветов заблудилась на станции в бесконечной путанице рельсов и мечется между паровозами, оглушённая железным грохотом, и грязные, чёрные чудовища вот-вот её растопчут...
Зря они спешили на элеватор. Веренице подвод не было видно конца, очередь Шадринских не подвинулась, а кажется стала ещё дальше. И уже совсем свечерело и всё походило на то, что им придётся ночевать на пыльном пустыре под открытым небом. Ещё погодка, слава Богу, миловала их: сухо и сравнительно тепло для конца сентября.
- Но всё-равно, ночевать в черте этого большого села, почти города, где ни лошадей покормить, ни себе пожрать приготовить, - говорил недовольный Илюха, - удовольствия мало!
Он нервничал больше всех и его понимали: как же, впервые ему такое серьёзное дело доверили - и на тебе! А вдруг ночью дождь? Промокнет в мешках пшеница. Тогда без разговору, поворачивай оглобли и погоняй домой: здравствую товарищ Щукин! На кого ты надеялся, на кого ты рассчитывал, тот некудышнее последней бабы оказался...
Илюха клокотал, носился вдоль длиннющей очереди подвод, с кем-то ругался, с кем-то договаривался, кого-то просил, кому-то угрожал. Где-то набегал, схлопотал фонарь под левым глазом, но это ещё больше его раззадорило: он весь сиял разбойным молодечеством, как когда-то во время пляски на сабантуе по случаю прибытия домой с фронта, где он уже в открытую подмигивал Антонине ястребиным цепким глазом, а та отворачивалась и краснела.
Илюха был в родной стихии, он был в ударе, не зря поговаривали, что в Химковых течёт цыганская кровь, и глядя на его потуги все поверили, что он умрёт, а своего добьётся, что они обязательно сдадут сегодня зерно и покатят восвояси.
И точно: вскоре Илюха прилетел откуда-то и зашипел, бешено вращая закровенелыми белками глаз:
- Выворачивай подводы!.. В голову очереди!.. К весам!..
Было около полуночи, когда они выехали из Стоково. Лошади не кормлены, не поены. Сами валились с ног от голода, усталости и нервотрёпки. Но стегали и стегали лошадей, будто боялись погони. И лишь когда скрылись из виду редкие огоньки большого села, остановились на ночлег у какого-то крохотного озерка, которое стеклянным осколком тускло блестело, опрокинутое в тёмных полях.
Наломали камышу и бурьяну, насобирали сухих коровьих шевяхов, развели костёр. Двигались вяло, как осенние мухи. Стали варить картофельный суп, для сытности всыпали в него пару горсточек пшеницы, которую удалось натрясти по пустым мешкам. Суп получился плохой, зерно в нём не успело развариться. Но ведь есть уже не хотелось, ничего уже не хотелось... Виталик прижался к Васильку и огляделся по сторонам. Почему сегодня всё так тоскливо и горько? И холодно и неуютно в ночной степи. Ущербная луна прячется за грязные лохмотья облаков и словно бы подглядывает оттуда, то высовываясь, то вновь скрываясь, и тогда вокруг костра такая чернота, что боязно шагнуть - как в пропасть...
Оттого тоскливо Виталику, что словно мираж рядом постоянно встаёт отцовский образ. Никак он не может смириться с его потерей. А вот маманька уверена, что он живой и скоро даст о себе весточку. Парнишка вздыхает, встаёт и семенит босыми ногами к телеге. Там стелет себе постель из пустых мешков, от которых пахнет коноплёй и пшеницей, Василёк ложиться рядом, что бы было потеплее, укрывшись своей драной шубейкой, рядом топочут стреноженные лошади, с треском срывая зубами жёсткую осеннюю траву. У костра ещё какое-то время переговариваются взрослые, а потом всё тонет в мерном шуме придонного ветерка и закрывается безмолвием.
Уже дома за обедом Виталик сидел хмурый, насупившись и не отвечая на вопросы. Анна и Марья были на ферме, бабка Федора на огороде, с ним рядом осталась Ольга, которая тоже думала про себя о чём-то не весёлом. Он настороженно оглядел её, придвинулся поближе на табурете, и спросил:
- Как смекаешь что будет, если Тонька от Яшки сама уйдёт?
Ольга даже подпрыгнула на стуле от такой неожиданности:
- С чего ты взял? - она резко к нему развернулась.
- А ночью спали и разговор странный слышали с Васильком... Она сперва Тонька-то, легла вместе с Клавкой, а потом под утро ушла к Илюхе под телегу... Костерок рядом трещит, а они балакают между собой, да так ещё смачно и живо прямо воркуют, как голубки... Илюха рассказывает ей, как в городу хорошо живётся, и что не мешало бы кузена в Омске проведать, маткиного, значит, племянника. Он давно уже его звал и работа в городу всегда найдётся. И стал Тоньку с собой зазывать. Она ему ответила, что с кем он думал, а тот и говорит, что один. Оно и видно, что один... А потом он стал к ней приставать, а она не шибко-то сопротивлялась. Всё у них там хи-хи, да ха-ха... Что будет то теперь, а?
- Ой, не знаю, - Ольга поёжилась, будто озябла. - Всё это так непросто, Виталик. Вон какие у них дела!
- Что она по морде-то его не смазала, а сидела и куковала с ним до рассвета? Суконка! - разгневался Виталик. - А муж-то?! Как же Яшка теперь? Ведь он же её, стерву, любит! Из-за неё же он... Чуть в страду себя не удавил. Привязывался к лобогрейке и натирал свои обрубки ног до крови, я же видал, сам с ним ездил... Ведь ради неё принимает он эти муки, старается, чтобы видела она в нём не калеку, а полноценного мужика, который достоин не жалости, а любви. Так где же справедливость?
- Понимаю, Виталик, - тихо проговорила Ольга, - всё так... Когда двое идут к своей любви через такие горести и утраты, то они бывают счастливы, если им удаётся найти друг друга, соединиться. Об этом все книги, которые только можно воспринимать как серьёзную литературу, об этом народные былины слагают сказки, песни. Но оказывается, в жизни всё не просто бывает, ох, как непросто!.. - она тут вспомнила о чём-то своём и глаза её в миг затуманились серой поволокой. - В жизни, Виталька, куда всё сложнее...
- А я дрожу под своими мешками, стыдно даже пошевелиться, будто уличён в чём-то нехорошем. Но ведь слышно всё, и уснуть не могу... Потом понимаю, что подслушивать нехорошо, и пересиливаю себя, чтобы их разговор прекратить, встаю на колени, громко кашляю и... Серая тень, которая как пень торчала у потухшего костра, вздрагивает и раздваивается...
- Да, не весело будет Яшке, - с тревогой в голосе проговорила Ольга. - Но ты, пока только мне рассказал, да?
- Точно, - заверил её Виталик.
- Вот, и не нужно никому говорить про это больше, ни к чему хорошему это не приведёт. Ты паренёк понятливый и я на тебя надеюсь, что не расскажешь более никому этого секрета, - Ольга притянула его к себе и поцеловала в макушку. - А Василёк, тоже слышал?
- Не, он больше спал, и когда встали, ничего такого не приметил... А если и что слышал, он ведь родня с Илюхой, сами разберутся, поди! - Виталик успокоился, ему было легко от этой непроизвольной исповеди, будто что-то свалилось с плеч, тяготившее всё утро и прилипшее к телу.
В этот день, как планировала ранее, Ольга больше не поехала в Беляево на станцию, чтобы добраться потом до Новосибирска, ей было ясно, что теперь она сама должна принять решение об отъезде домой уже без участия Алексея, который был занят какими-то своими важными делами. Ольгу это сильно беспокоило, она не понимала, что там могло случиться, если он так за весь день с ней ни разу и не поговорил, как бы долго они не запрашивали со связистом из воинской части его погран-участок. "Надо ехать, - решила она. - Чего ждать-то? Хлеба убрали, немного помогла Анне управиться с детишками в самый тяжёлый период уборки, а теперь и до дому надо собираться!.."
Вечером она проговорила Анне свои сомнения на этот счёт, а на утро следующего дня, стала укладываться в дорогу.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
