Из донесения Эдварда Финча к лорду Харрингтону (Уильям Стэнхоуп, 1-й граф Харрингтона)
С.-Петербург, 1-го ноября 1740 г. (13 ноября н. ст.)
Совершенно спокойный, безмятежный переход престола к ребенку в колыбели (Иоанн Антонович) и водворение по кончине усопшей Царицы (Анны Иоанновны) установленного во время непродолжительной болезни её регентства герцога курляндского (Эрнст Иоганн Бирон) события столь необычайные, что они, несомненно, обращают на себя внимание каждого частного лица и обязывают меня рассказать кое-что о них статс-секретарю его величества.
Потому, пользуясь отправкой курьера, постараюсь удовлетворить любопытству вашего превосходительства, и насколько возможно в короткое время, которым я располагаю, восстановить по слухам и тайным толкам, дошедшим до меня, как свершились упомянутые два важные происшествия.
Установление Петра I от 5-го февраля 1722 года и форма присяги, данной на основании оного почившей Государыне 17-го сентября 1731 года, когда она прияла самодержавие (как ваше превосходительство усмотрите из прилагаемых извлечений из этих документов), совершенно устраняют прямое наследование, права престолонаследия, и всякие притязания по первородству. В силу существующего здесь государственного устройства подданные обязываются признавать наследником престола, лицо, назначенное царствующим монархом по его личной воле и выбору.
Страна расположена была по всем вероятиям в пользу великой княжны Елизаветы Петровны, как вследствие воспоминания о Петре I, так и вследствие собственной ее популярности, однако ожидала, что власть перейдет к принцессе Анне Леопольдовне, которую покойная Государыня воспитала и, по видимому, особенно любила, которая год тому назад и замуж вышла по указанию Ее Величества, и еще недавно родила сына и наследника.
Естественно было, кроме того, предполагать, что Царица предпочтет отпрыска своей (к тому же и старшей) линии, но все эти соображения, как бы они ни были строги, отнюдь не решили бы вопроса о престолонаследии, и не отвратили бы от России чрезвычайной опасности, угрожавшей ей от раздора претендентов, которые могли бы заявить свои притязания и найти поддержку в соответствующих партиях:
- Со стороны принцессы Анны Леопольдовны, как ближайшей наследницы тетки, почившей Государыни, причем притязания ее подкреплялись бы рождением сына;
- Со стороны великой княжны Елизаветы Петровны, как дочери Петра Первого;
- Наконец со стороны молодого герцога гольштейнского (Петр III), мать которого была старшею дочерью Петра.
Все эти обстоятельства, особенно при настоящем положении дел в Турции и Швеции, сулили России крайне трудную будущность и могли повлечь за собою весьма печальные последствия. Обстоятельства эти представлялись герцогу курляндскому в такой ясной картине, что при первых признаках опасности в состоянии Ее Величества, 5-го октября он послал за обоими кабинет-министрами, Черкасским и Бестужевым, за фельдмаршалом Минихом, за адмиралом Головиным, за начальником кавалерии Куракиным и генерал-аншефом Ушаковым (заведующим следствиями по всем государственным преступлениям, и вообще пользующимся здесь большим весом и доверием), за генерал-прокурором Трубецким, за графом Головкиным (братом представителя России в Гааге), за Бреверном, и еще за тремя или четырьмя влиятельнейшими лицами.
Герцог объявил им, что, во избежание всякой последующей ответственности по делам чрезвычайной важности, близко касающимся блага родины, он признает своею обязанностью указать им на крайне опасные симптомы, сопровождавшие болезнь Ее Величества, а также на то, что она до сих пор не изволила еще сделать никакого распоряжения о престолонаследии. Некоторые из присутствующих заметили было, что, по всем вероятиям, Государыня думает передать престол принцессе Анне Леопольдовне; но герцог возразил, что знает намерения Ее Величества настолько, чтобы уверить их в ошибочности высказанного предположения, так как Императрица намерена назначить преемником своим новорожденного сына принцессы.
Действительно, Государыня, чувствуя себя хуже, чем полагали окружавшие, накануне, 4-го, вечером посылала за Анной Леопольдовной, дабы заявить ей, что с самого момента ее разрешения принцем (согласно решению, принятому в самом начале ее беременности на случай рождения сына) посвятила новорождённого служению Богу и отечеству, и торжественною клятвою нарекла его своим наследником, пока же объявляет его великим князем.
Ваше превосходительство легко представите себе насколько такое заявление изумило принцессу, которая с самого дня своего замужества и тем более со дня рождения сына, была уверена в том, что наследие останется за нею. Не менее ее удивятся, услыхав об этом, и дворы венский, берлинский и брауншвейгский, так как представители этих дворов постоянно самым решительным образом уверяли, что, в случае кончины Ее Величества, когда бы она ни наступила, престол неминуемо перейдет к Анне Леопольдовне. Однако продолжаю:
Выслушав заявление герцога, сановники (для краткости буду называть их "юнтой") немедленно просили его светлость ходатайствовать перед Ее Величеством, дабы она, являя нужную заботливость и внимание, с которыми всегда относилась к своим верноподданным, милостиво объявила им свою волю. Герцог принял на себя поручение и в тот же вечер, 5-го октября, Царица созвала "юнту" в свою опочивальню и повторила то же, что как я только что упомянул, накануне сказала Анне Леопольдовне.
Когда узнали, что вопрос о наследии решён таким образом, каждому неизбежно пришла в голову мысль о малолетстве наследника, а затем естественно представились вопросы:
- как пойдут дела правления при монархе, который еще много лет не в состоянии будет править сам, если даже останется в живых?
- что станется с его обширными владениями в случае его смерти?
По поводу первого из них, кабинет-министр Бестужев немедленно конфиденциальнейшим образом обратился к сотоварищу своему, князю Черкасскому, указывая на необходимость подумать о регенте или регентстве. Естественно представляются три пути выйти из затруднения, прибавил он:
Назначить регентом одного из родителей великого князя или совет, но каждое из этих двух решений вызывает сильные возражения и неодолимые трудности: если выбор падет на Анну Леопольдовну, уж лучше пусть бы она была прямо императрицей, чем регентшей, так как, облеченная так или иначе самодержавною властью, она все равно в состоянии будет изменить престолонаследие и оставит без выполнения намерение Ее покойного Величества касательно устранения от престола всех лиц женского пола.
Кроме того в ней подозревают характер мстительный и в значительной мере напоминающие капризы ее отца (Карл Леопольд Мекленбург-Шверинский); да отец ее и сам может немедленно прибыть сюда и, влияя на дочь, вовлечь Россию в собственные личные распри, в ссору с венским двором и с большинством имперских владетелей, не смотря на то, что, при настоящих обстоятельствах, прямые интересы Россе требуют сохранение с ними дружеских отношений.
С другой стороны, благодаря влиянию супруга ее, принца Брауншвейгского (Антон Ульрих), советы со стороны Германии , от дворов венского или берлинского, могут оказывать на русское правительство влияние слишком значительное. Подчиняться советам означенных дворов или ссориться с ними - дело далеко небезразличное; между тем Анна Леопольдовна не может разобраться в противоположных течениях, так как не знакома ни с внутренними, ни с внешними делами России.
По всем этим соображениям она казалась Бестужеву совершенно неспособною принять на себя трудную задачу правления и справиться с нею. Большая часть возражений, приведенных против регентства принцессы и ее способностей, может быть отнесена в точно такой же мере и к принцу брауншвейгскому; вследствие чего, по мнению Бестужева, и он должен быть оставлен вне вопроса.
Что касается регентства коллегиального, всякому известно, что такого рода учреждения уже теоретически не согласуются с характером русского правительства, с духом народа. Это доказано и на практике одиннадцать лет тому назад при восшествии на престол Ее Величества, и вообще так ясно, что о коллегиальном регентстве нечего и распространяться.
Сообразив все изложенное, продолжал Бестужев, я остановился на другой идее: не просить ли Ее Величество о назначении регентом герцога курляндского, так как его светлость, принимая широкое участие в делах отечества в силу полного доверия, оказанного ему Государыней, прекрасно знаком с силами России, с ее слабыми сторонами, с ее интересами внутренними и внешними, герцогским своим достоинством обязан России, обязан ей всем, и самым очевидным образом лично заинтересован в охранении и процветании России, от которой вполне зависит его личное благосостояние.
Бестужев указал далее, что высокое положение, ныне занимаемое герцогом, положение самостоятельного монарха, исключает всякую зависть и внушает известное необходимое в данном случае подчинение; что осмотрительность его светлости в мероприятиях, смелость и энергия их выполнения общеизвестны и совершенно необходимы при настоящем положении России между Турцией и Швецией; что, сознавая необходимость, ввиду духа русского правительства, сосредоточить власть в одних руках, он, Бестужев, считает герцога единственным лицом, которому желательно вручить регентство, потому предлагает князю Черкасскому, буде он с ним согласен, соединиться в стремлении к общей цели и вместе с другими сановниками ходатайствовать перед Государыней о назначены его светлости регентом.
Князь Черкасский признал изложенный Бестужевым выход лучшим из возможных при данных обстоятельствах, и они решились сообщить свои соображения "юнте", большинство членов которой чем либо обязано герцогу и совершенно ему предано. Все согласились. Бестужев немедленно передал герцогу о совещаниях сановников и о принятом ими решении и просил его светлость высказать: - примет ли он регентство в случае; если бы, склоняясь на всеподданнейшее ходатайство их, Государыня соизволила облечь его этим саном?
Герцог сначала (по примеру епископского "nolo episcopari") стал было уклоняться от трудного бремени, которое ему не по плечу. Чем вызвана была такая уклончивость, - недоверием ли к успеху или нежеланием высказаться прежде, чем воля Ее Величества не будет объявлена, - объяснять не решаюсь. Вероятно, уже зная о намерении Государыни назначить его регентом, он чувствовал, что может уклоняться совершенно безопасно.
Как бы то ни было, Бестужев послал за князем Черкасским, дабы и он присоединил свои настояния с целью склонить герцога на согласие. Бестужев, по-видимому, без всяких оговорок высказал его светлости, что, будучи всем на свете обязан России, герцог обязан ей и благодарностью, и не вправе покидать ее в беде, в то самое время, когда ему представляется возможность оказать ей важную услугу, по приглашению стольких сановитейших представителей отечества, которые решились обратиться к Ее Величеству с ходатайством о еазначении его регентом, как человека, который, по общему мнению, один только способен занять такое положение.
Бестужев пригласил герцога принять во внимание, что целость и процветание России тесно связаны с охраною его собственного герцогства, что он не может служить России или покинуть ее в настоящих критических обстоятельствах, одновременно не послужив и себе или не погубив себя. Бестужев, конечно, знал очень хорошо, что эта кажущаяся свобода речи не поколеблет расположения к нему в герцоге, который, сознавая, насколько обязан Ее Величеству и России, отвечал, что, раз сановники признают его способным выказать свою благодарность России в данном случай, он согласен, чтобы "юнта" продолжала действовать в направлении, которое признает наиболее соответствующим интересам отечества.
На этом дело остановилось 5-го октября. 6-го, когда Ее Величеству стало хуже, рано поутру послали за графом Остерманом. "Юнта" сообщила ему все, что произошло накануне и просила откровенно высказать свое мнение. Так как еще решительный шаг сделан не был, граф, как слышно, пожелал уклониться от выражения собственного мнения: он признавал вопрос слишком важным, не подлежащим его суждению, как иностранца; полагал, что решение его должно принадлежать исключительно ведению природных русских.
Бестужев (с которым отношения графа не из лучших) немедленно прервал графа, выразив удивление, как его сиятельство, прожив в России столько лет, занимая одну из важнейших государственных должностей, руководя почти один всеми делами, смотрит на себя, как на иностранца. Бестужев прибавил, что считает графа не только русским, но еще русским, за которого можно отдать двадцать других русских; что его мнение никто не насилует, что его только спрашивают - каково оно; что, раз он не намерен высказаться, какая же польза от его присутствия при возникших совещаниях.
Граф из этих слов вскоре понял, куда дело клонится и насколько оно близко к определенному решению, почему спешил дать иной смысл своему первоначальному ответу. Он заявил, что его плохо поняли, что, по его мнению, регентство нельзя передать в лучшие руки, чем в руки герцога, что в случае, если отечество постигнет несчастье и оно лишится Ее Величества, нельзя сделать шага более осмотрительного, в интересах России, как поручив регентство его светлости.
Тогда графу предложено было составить одно завещание, назначающее великого князя наследником, и другое - установляющее регентство герцога курляндского. И то и другое скоро были готовы. Тогда графу поручили отнести обе бумаги к Ее Величеству, предявив ей вторую от общего имени, как общее ходатайство. Это и сделано было в тот же день. Государыня немедленно подписала документ, касавшийся престолонаследия, в присутствии графа; он же приложил печать; документ же о регентстве Ее Величество пожелала оставить у себя. Тогда престолонаследие было немедленно провозглашено и принесена надлежащая присяга. Никто (кроме, быть можете герцога), однако, еще не знал, подписала ли Ее Величество и другой документ. Между тем ей становилось хуже, 11-го она впала в глубокий обморок.
"Юнта" предложила вновь отправить графа Остермана к Государыне, дабы он, если сможет, узнал - подписала ли она документ о регентстве? Ее Величество дала, однако, только общий ответ в том смысле, что ее воля и решение откроются по кончине ее. "Юнта" предложила тогда, дабы ее члены и все высшие чины до полковников включительно, разделявшие ее взгляды на регентство, подписали заявление о том, что до совершеннолетия наследника провозгласить регентом герцога курляндского в случае, если Царица не сделает какого либо иного распоряжения или вовсе не распорядится о регентстве.
Это, полагаю, сделано было не столько из предусмотрительности (так как герцогу, конечно, известно было о сделанном в его пользу распоряжении Государыни), сколько из политики, с целью показать народу, что регентство возложено на его светлость и согласно желанию высших государственных сановников, и по воле покойной монархини.
Возвращусь к 11-му, дабы прибавить, что три кабинет-министра и фельдмаршал Миних отправлены были от имени всей "юнты" к принцессе Анне Леопольдовне в то же утро, дабы узнать мнение ее высочества - кого она признает наиболее пригодным для регентства? Она охотно избежала бы выражения своего мнения, но, уже вполне извещенная о решении, принятом сановниками в пользу герцога курляндского, и, уступая давлению депутатов, которые настаивали на ответе, принцесса, наконец, или высказала, что признает герцога лицом наиболее подходящим, или слова ее были перетолкованы в этом смысле, только именно в таком смысле депутаты передали их собранию.
17-го Ее Величество скончалась. На следующее же утро граф Остерман был при дворе со всеми прочими высокими особами. Принцесса Анна Леопольдовна и принц Брауншвейгский находились тут же. Предложено было опечатать все в апартаментах почившей. Приступили к делу; но когда вошли в комнату, где хранились драгоценности Государыни, и хотели было наложить печати, одна из камер-юнгфер, много лет служившая при покойной, ее любимица, удостоившаяся ее доверия, объявила, что Государыня подписала в ее присутствии бумагу, принесенную Ее Величеству в начале болезни графом Остерманом, приказала затем отнести эту бумагу в комнату с драгоценностями и принести себе ключи от этой комнаты.
Принесенные ключи с той самой минуты постоянно лежали под подушкой больной, которая в то же время сказала любимице, "что спрятанная бумага, бумага чрезвычайной важности, но что о ней следует строго молчать впредь до кончины Государыни, а затем обявить, где найти ее". Содержание бумаги рассказчице было неизвестно. Многие из присутствующих, невзирая на такое заявление, требовали, чтобы комната была немедленно опечатана, но вполне посвященный в тайны герцог и, вероятно получивший уже намек о содержании бумаги, Бестужев решительно настаивали на том, чтобы бумага была сперва прочтена, так как, по всем вероятиям и по заявлению камер-юнгферы, она должна заключать в себе данные чрезвычайной важности, способные полнее выяснить последнюю волю усопшей. Бумагу достали.
Она оказалась запечатанной личной печатью Ее Величества, всегда хранившейся при ней. Когда бумагу вскрыли - она оказалась документом, назначающим герцога регентом, подписанным Государыней и помеченным 6-м октября, т. е. тем самым днем, как граф Остерман вручил ее покойной, хотя, вероятно, подписана она была и не в тот же день. Число 6-е было проставлено графом одновременно и в ней, и в бумаге, назначавшей наследника престола.
Засим все собрались в большой зале дворца. Граф Остерман заявили о кончине Ее Величества и в то же время приказал генерал-прокурору, Трубецкому, прочесть громко последнюю волю почившей, провозглашающую великого князя Иоанна Антоновича наследником, а герцога курляндского - регентом на время его малолетства, а также и присягу новому Государю, в которой одновременно упоминалась и о регентстве. Присяга немедленно была принесена всеми присутствующими, тремя пехотными полками и кавалерийским полком, выстроенными перед летним дворцом, а затем и лицами всех рангов, русскими и иностранцами.
Так установились престолонаследие и регентство - спокойно, тихо, будто Ее Величество только перебралась из летного дворца в зимний. Я послал вашему превосходительству выдержку из означенных документов и вы, без сомнения, уже заметили, что регент облечен властью, достаточною для определения престолонаследия в случае смерти настоящего Царя-малютки, то есть для разрешения второго из вышеупомянутых вопросов.
Признаю нелишним сказать несколько слов о поведении герцога курляндского со времени его признания регентом. 19-го, когда младенца-Царя перевозили из летнего дворца в зимний, герцог провожал принцессу Анну Леопольдовну от ее апартаментов до экипажа. На следующий день он навестил Царя и посетил принцессу, к которой относится с величайшей мягкостью и с уважением, хотя между ним и ею никогда близости не существовало, так как герцог всегда видел в принцессе смертельного врага и чувствует, что присвоение регентства в ущерб ей, особенно по устранении ее от самого престола, - она ему никогда не простит.
Тем не менее, герцог уверяет ее высочество, что она всегда найдет в поведении его несомненные проявления благодарности к памяти Ее Величества, которой он всем обязан, а также доказательство его полного почтения и уважения к ее высочеству, как к личности, и как к матери Императора. Он выразил надежду, что ее высочество примет двести тысяч рублей в год (около 50-ти тысяч ф. ст.) на содержание ее двора, присовокупив, что если она пожелает получать больше - ей стоит только дать о том приказание.
На другой день принцесса отдала визит герцогу, и с тех пор между ними произошел обмен еще нескольких визитов, которыми они, несомненно, обменялись бы и в силу простой вежливости, которые, однако, вызваны были следующим случаем: регенту доложили, будто адъютант принца Брауншвейгского и некоторые другие офицеры второго гвардейского семёновского полка (в котором принц состоит одним из подполковников) разговаривают очень свободно и в присутствии принца заявляют, что регентство должно бы принадлежать ему, намекая, будто распоряжение покойной Императрицы о регентстве добыто хитростью, а может быть и вовсе подложно, и легко можете быть уничтожено насильственным переворотом.
Регенту передали также, что принц не приказал офицерам замолчать, не опровергал их легкомысленной и мятежной речи. Вследствие этого регент 22-го октября прямо явился к принцу Брауншвейгскому и передал ему полученные известия. Затем последовали горячие обяснения. Герцог, между прочим, высказал принцу, что он, хотя и отец Императора, однако вместе с тем и его подданный, наравне со всяким другим, потому обязан ему верностью; а так как, волею покойной Государыни, герцог состоит регентом и на него возложена забота о государстве, ему грустно было бы убеждать его высочество в том, что законных отношений верности и покорности сыну от него будут требовать так же, как от всякого другого в Империи.
Принц был поражен этим прямым и твердым объяснением и извинился в том, что слушал глупые речи молодых офицеров, на которые не обращал собственно никакого внимания; что сего стороны, быть может, неуместно было не призвать офицеров к молчанию. Он почтительно просил прощения и уверял регента, что впредь будет вести себя осторожнее и не вызовет ни малейших замечаний или жалоб.
От принца регент прошел прямо к Анне Леопольдовне и сообщил ей о своем разговоре с принцем. Ее высочество отозвалась, что ничего о происшедшем не знала, тем более участия в упомянутых разговорах не принимала, и отнюдь их не одобряет. Она немедленно, т. е. в то же утро 22-го, отправилась с регентом ко двору и пробыла там с ним около двух часов, вероятно с целью смягчить впечатление и уладить дело насколько возможно.
Тем не менее, на другой день, 23-го, принц призван был ко двору, где нашел в сборе кабинет-министров, сенат, генералитет и перед ними должен был выдержать нечто вроде допроса ("il fut mis sur la sellette" - сказал бы француз). Регент изложил перед собранием все дело сначала до конца, а затем спросил принца: Что он об этом думает и чего он домогается?
Мне передавали, будто принц был настолько слаб, что, со слезами на глазах, отвечал, что замышлял восстание (я употребляю выражения более мягкие, чем принц) и захват регентства. Тогда генерал Ушаков (я уже упоминал о его положении и обязанностях) сказал:
"Принц, если ваше поведение не изменит наших отношений, каждый будет почитать в вас отца Императора; но мы же, если нас к тому вызовут ваши поступки, обязаны видеть в вас подданного вашего и нашего Государя. Молодостью и неопытностью вашей могли воспользоваться и злоупотребить, но если бы вы достигли более зрелого возраста, если бы вы обладали силою и способностью задумать и осуществить планы, угрожающие не только миру, спокойствию, благоденствию, но еще и самому существованию великой империи российской, угрожающие чрезвычайною опасностью, я должен заявить вам, что, несмотря на крайнее сожаление, я поступил бы с вами, как с лицом, виновным в государственной измене, в измене вашему сыну и Государю, с тою же строгостью, как и со всяким другим подданным Его Величества, несравненно низшим по званию и положению".
Затем к принцу обратился регент со следующими словами: "Ваше высочество, кажется, подозревает, что завещание покойной Государыни, касательно престолонаследия и ее распоряжение о назначении меня регентом не достаточно ясны, что регентство следовало бы возложить на вас. Граф Остерман, составлявший и тот, и другой документ, заявит вам, что оба они родственны, что он вручил их оба Ее Величеству одновременно и видел, как она подписала один из них.
Он, по ее приказанию, в ее присутствии приложил печать к нему. Ваше высочество и большинство присутствующих здесь лиц знают, как найден другой документ, открытый в вашем и их присутствии, носящий на себе все признаки несомненной подлинности. В нем Ее Величество назначила меня регентом и высокая почесть эта принадлежит мне, очевидно, прежде всего, в силу таковой монаршей милости; но, надеюсь, затем, что этой почестью я обязан также доброму мнению и доверию ко мне со стороны высших особ, здесь присутствующих.
Но так как Ее Величество предоставила мне право отказаться от высокого сана, на мне лежащего, заявляю, что, если здесь собранные лица считают ваше высочество более пригодным или вообще способным для регентства, я тут же отрекусь от своего положения в вашу пользу; но если они пожелают, чтобы обязанности регента и впредь остались на мне, я, ввиду всего, чем обязан милостям покойной Императрицы и России, решаюсь нести это великое бремя в надежде, опираясь на советы присутствующих, выполнить свои обязанности достойно чувству моей благодарности и согласно с выгодами великой империи".
Выслушав эту речь, значительное число присутствующих заявило, что, как они еще до кончины Ее Величества желали, дабы регентство возложено было на герцога, так и теперь просят его сохранить сан регента во благо и охранение всему государству. Затем регент просил графа Остермана сказать принцу, те ли документы, в подлинности которых теперь как бы сомневаются, он носил к покойной Государыне. Граф сделал требуемое заявление.
Тогда всем присутствующим (а тут были все высшие чины до генерал-майоров включительно) предложено было подписать и запечатать спорные документы, признав их подлинность и обязуясь поддерживать содержавшиеся в них распоряжения. Это было немедленно выполнено; наряду с прочими их подписал и запечатал принц Брауншвейгский. Энергия и решимость, выказанные регентом в данном случае, полагаю, будут признаны вполне согласными с осторожностью и совершенно необходимыми. Требовалось замять толки в самом их зародыше, и вместе с тем опасно было вести игру далее известных пределов.
Действительно, всякие недоразумения теперь заглушены, подавлены, и похоронены в забвении. Тем не менее, адютант принца и прочие офицеры, замешанные в разговоры, арестованы и отправлены в крепость, а с ними вместе и секретарь кабинета - Яковлев. Этот Яковлев занимал и прежде место секретаря, но утратил его при владычестве покойного Волынского по обвинению в каком-то воображаемом преступлении, в действительности же потому, что предан был графу Остерману.
Его место занял недавно сосланный Эйхлер. После ссылки Эйхлера и казни Волынского Яковлеву возвратили его прежнее место, но, переписывая, по приказанию графа Остермана, начисто копии с двух документов о престолонаследии и регентстве, он, вопреки самым строгим напоминаниям о том, что содержание их должно храниться в глубочайшем секрете, оказалось, списал двойные копии, из которых одни немедленно снес принцессе Анне Леопольдовна. Потому подвергся аресту и секретарь принцессы, принявший копии от Яковлева. Все это случилось в один день - 23-го.
Возвращаюсь к поведению герцога. За все царствование покойной Государыни, когда великая княжна Елизавета Петровна была как бы в загоне, его светлость всегда оказывал ей посильные услуги. Теперь он, по-видимому, всячески старается привлечь ее на свою сторону, зная, что она очень популярна и любима как вследствие личных качеств, так и по воспоминанию об ее отце, Петре 1-м.
С этой целью, регент в первые же дни регентства высказал, что его всегда смущало стесненное положение ее высочества, не дающее ей возможности жить согласно ее высокому положению, а так как покойная Государыня поручила ему заботу об императорской фамилии, он немедленно посетил великую княжну и заявил, что она будет получать 50000 рублей в год в дополнение к прежнему содержанию, а также что ей будут выданы недоплаченные за прежнее время деньги для расплаты с долгами.
Это отношение к Елизавете Петровне, наряду с длинным милостивым манифестом, встречено было чрезвычайно радостно. Герцог обявил также несколько повышений. Все здешние офицеры и полки гвардии за него, а также и большая часть армии. Губернаторы большинства провинций - его креатуры и вполне ему преданы; противиться же ему, тем более самодержавной власти, которою он облечен, никто не решится. Его вообще любят, так как он оказал добро множеству лиц, зло же от него видели очень немногие, да и те могут пожаловаться разве на его грубость, на его резкий характер, который французы называют "brusque". Впрочем, и эта резкость проявляется только внезапными вспышками, всегда кратковременными; к тому же герцог никогда не был злопамятен.
Короче, если регентство герцога принято в Москве, великой народной столице России, так же хорошо, как и здесь, не вижу, что бы могло помешать продолжению его регентства и впредь без помехи. Если он и далее будет править, как начал, правление его явится бесконечно полезным для России и не мене полезным для славы самого герцога. Счастье для него, что планы Волынского были своевременно открыты и замыслы русского Катилины разрушены. Доживи он до кончины усопшей Императрицы, останься его заговор тайной, он бы теперь зажег Россию с четырех концов и вызвал избиение всех иноземцев.
Порядок молитв принят такой: за Царя, за принцессу Анну Леопольдовну, за принца Брауншвейгского, за великую княжну Елизавету Петровну, за регента. Так как до сих пор великая княжна считалась старшею и на молитвах поминалась всегда первою, она несколько удивилась перемене, но ей обяснили, что принцессе Анне Леопольдовна подобает первое место, как матери Императора.
Тем не мене нельзя при данных обстоятельствах ручаться, чтобы не нашлось резонеров, готовых распространяться о чрезвычайном возвышении человека, которого еще недавно столь многие знали частным лицом. Разные лица будут при этом задаваться различными планами, руководиться то общим благом, то личными интересами; некоторые окажутся достаточно болтливыми, чтобы сообщить свои измышления другим, не соображая, что за каждую такую откровенность поплатятся доносом и показаниями против себя.
Это может вызвать ряд тюремных заключений, но беспорядков, способных низвергнуть регентство, не вызовет. Только в случае смерти ребенка-Царя и в случае, если у Анны Леопольдовны не будет других сыновей (мне рассказывали, будто, в первом порыве недовольства по поводу обманутых надежд, она обмолвилась словами: "или меня держат только для родов!")... О будущем при таких обстоятельствах можно делать тысячи предположений, но ни одно из них не имеет степени достоверности достаточной, чтобы я решился пророчествовать.
Его высочество, вследствие сделанных ему замечаний, 23-го объяснялся с регентом на словах, на следующий день обратился к нему с письмом, а вчера прислал формальное прошение на имя сына-Царя, в котором ходатайствует об увольнении его от должности генерал-лейтенанта российской армии и подполковника второго гвардейского, семёновского, полка. Шаг этот в обществе обясняется тем, что отцу Государя не приличествует иметь начальниками стольких высших по чину лиц; в действительности же его высочество не желает более сноситься с офицерами гвардии, дабы успокоить регента в том, что офицерам не придется делать, принцу же выслушивать дальнейших рассуждений о его светлости.
Кабинет-министры, сенат и проч. собирались 30-го для обсуждения и решения этого вопроса. Они несомненно подадут мнение за удовлетворение ходатайства, так как оно подано было по совету друзей регента. Принц кроме того переселился в апартаменты Анны Леопольдовны (до сих пор он имел отдельные апартаменты) с целью устранить от себя посещения молодых офицеров; а присланный из Вольфенбюттеля при бракосочетании принца в качестве камергера его высочества, Шелиан, выслан как бы курьером. Говорят, будто он был арестован, но затем, как я слышал, предпочли более мягкую форму его удаления.
Генерал Ушаков ежедневно находится в крепости, поглощенный следствием над арестованными лицами. В России не надо придавать подобным явлениям значения, какое они имели бы во всякой другой стране; тем не менее, глубокое молчание о том, что делается в Москве знак недобрый, так как в случае, если бы там все шло благополучно, об этом здесь громко толковали бы, даже с преувеличениями. Никто не смеет писать оттуда почтою ни слова, потому невозможно достоверно узнать ни о малейшем событии, там совершающемся.
Недавно, впрочем, один англичанин, проживавший здесь некоторое время, задумал отправиться в Москву. Постараюсь через него узнать, что там делается. Мы условились, что он напишет мне "путешествие мое было приятно" или "утомительно", смотря по тому, какое положение дел встретит в Москве. Утверждать ничего не смею, но здесь шепотом говорят, будто, если в Москве и проявляются признаки неудовольствия, так они вызваны не столько регентством герцога курляндского, сколько самым переходом престола к младенцу-Царю: уважение, поклонение памяти Петра I, скорее располагает большинство народа в пользу герцога гольштейнского, как прямого потомка Петра.
Если эти слухи верны, они могут с одной стороны быть полезными регенту, именно могут значительно содействовать его сближению с Анной Леопольдовной (на которое намеки есть уже и теперь), так как интересы их окажутся сходными. Если принцесса и могла стремиться к престолу или, по крайней мере, к регентству до совершеннолетия сына, ее теперь нетрудно будет склонить к посильной поддержке регентства герцога, так как она не может не принимать близко к сердцу интересов сына, собственной семьи и старшей линии, противополагая их интересам двоюродного брата, герцога гольштейнского, семьи дяди Петра I, младшей линии.
Вчера граф Остерман был при дворе на совете, о котором я упоминал, а сегодня поутру передал мне, что ходатайство принца об удалении из состава армии принято.
Регент смягчил приговор над Мусиным-Пушкиным, в силу которого он сослан был на остров Соловецкий, близ Архангельска. Ему разрешено удалиться в одну из его отдаленных вотчин, и провести остаток дней в кругу семьи. Этой милости, которую здесь признают большою, он удостоился от регента во внимание к кабинет-министру, князю Черкасскому, который, безусловно предан регенту и много содействовал установлению регентства.
Сестра князя замужем за Мусиным-Пушкиным. Кроме того у князя немало друзей, и оказанная милость может содействовать популярности герцога. В свое время я писал вашему превосходительству, что названному государственному преступнику урезан язык. Слышу теперь, что, вследствие приказания покойной Государыни, был едва отрезан самый копчик языка, так что Мусин-Пушкин может объясняться.
С.-Петербург, 11-го ноября 1740 г. (22-го ноября н. ст.)
Сегодня мне приходится только известить вас о 9-м ноября, дне, который останется памятным в летописях России, вследствие низвержения герцога курляндского, точно также как и день 18-го октября, когда он принял регентство.
9-го ноября между тремя и четырьмя часами утра фельдмаршал граф Миних, во главе отряда из сорока гренадер из стражи, стоявшей у зимнего дворца, явился в летний дворец и, по словесному приказанию принцессы Анны Леопольдовны, арестовал регента в его постели, а к шести часам регент и все курляндское семейство уже находились под стражей в зимнем дворца. Вслед за ними арестованы были и также доставлены в зимний дворец генерал Бирон и новый кабинет-министр Бестужев. Затем ко двору немедленно собраны были все сановники и принцесса Анна Леопольдовна, именем сына ее, объявлена великой княгиней с титулом "императорского высочества", причем на нее возложено было и государственное управление на время малолетства Императора.
Весь этот переворот произошел со спокойствием, которому возможно приравнять разве общую радость, им вызванную.