Сумбурный какой-то выдался день... За окном хмурая оттепель - скорее по ощущениям осенняя, чем та, которые случаются в преддверии весны.
Хочется уюта, пледа, книгу. Дай, думаю, почитаю какие-нибудь лёгкие приятные мемуары... Выбрала воспоминания матери художника Серова - Валентины Семёновны - о муже и сыне. Я уже начинала читать её книгу - пишет она просто, тяжёлые темы старается обходить. Даже о смерти мужа написала только: "К сожалению, знакомство [отца с подрастающим сыном - прим. моё] скоро прекратилось: несчастье разразилось над нашим домом - Серов внезапно умер". И ни строчки больше.
Слог у Серовой несколько не в моём вкусе, но сегодня захотелось её безыскусной немного банальной простоты.
Открыла главу пятую - про Париж. И почти сразу же - триггер)) Цитирую:
...Музыка кончалась поздно, Тоша [домашнее прозвище Валентина Серова - прим. моё] оставался один в неизвестном доме с неизвестными людьми. К счастью, положение его изменилось к лучшему, благодаря внезапному посещению И. С. Тургенева. Не застав меня дома, он прислал мне записочку приблизительно следующего содержания: «вероятно, не будучи знакомы с Парижем, вы попали в дом, пользующийся весьма сомнительной репутацией. М-м Виардо рекомендует вам пансион, который обыкновенно служит убежищем ее ученицам и пр.» (записочка не сохранилась, воспроизвожу ее на память). Я была поражена: хозяева, почтенные старики, имели такой солидный вид, внушающий полное доверие. Я немедленно переселилась в рекомендованный пансиончик с палисадником, с любезными, приветливыми хозяевами.
Опять эти вездесущие Виардо! Они мне ещё в теме репинских портретов основательно поднадоели, а теперь ещё и в жизнь десятилетнего Валентина Серова бесцеремонно врываются. На минуту допустила мысль, что у почтенных стариков-хозяев и впрямь могла быть дурная репутация, и Виардо сделали доброе дело - но у меня уже к ним предубеждение))) Я им как Станиславский - не верю)) Я просто вижу, как И. С. Тургенев возвращается в особняк Полины и Луи, рассказывает, где остановилась вдова композитора Серова с сыном, и друзья сразу же составляют своё экспертное мнение относительно репутации домовладельцев. После чего Тургенев тут же пишет записочку с адресом нужного друзьям пансиона. Такое чувство, что Виардо хотели всех заставить быть им обязанными. И процент от регулярной поставки новых жильцов в пансион имели. Ой, всё, не запоминайте это, я предвзята))
Читаю дальше. И буквально через пару страниц Валентина Семёновна, до этого старательно избегающая тяжёлых тем, пишет следующее:
В Россию! скорее на свою родину! - назойливо преследовало меня мое решение.
Одно событие в нашем русском артистическом кружке в Париже повлияло на наш спешный отъезд. После ряда празднеств, живых картин, пасхальных концертов наступило затишье. Работа закипела повсюду и у всех - в Париже умеют работать запоем, со жгучей энергией.
В таких случаях человек с его душевной жизнью оттирается, он уходит на задний план, его не замечают, проходя мимо его страдания с жестоким равнодушием - некогда! Нигде не чувствуешь так своей "заброшенности на людях", как в Париже. Все корректны, все кругом любезны, но никому никакого дела нет до ваших страданий, до ваших мучений.
Раз вечером случилось нечто ужасное: жену одного русского художника нашли у себя в спальне меpтвой над жаровней с горящими угольями с обгорелой частью тела - это обычная во Франции форма самoубuйства. Мы все видели эту молодую женщину в праздничной сутолоке веселой, нарядной, беззаботной. Что у нее есть какая-то внутренняя жизнь, какая-то болезненная неудовлетворенность, это никому из нас в голову не приходило. Мы все были сражены ее смертью, некоторые почувствовали себя косвенно виноватыми, что могли проглядеть терзания несчастного человека.
Как в лесу срубленное никому ненужное дерево, лежала она в гробу, разукрашенном цветами, неизвестная, чужая нам всем. А ведь мы были хорошо знакомы, часто видались с ней, вместе принимали участие в праздничных домашних маскарадах...
С этих пор мое душевное равновесие было нарушено. Более чем когда-либо я почувствовала отчужденность людей друг от друга, и это чувство меня угнетало.
Расспросы Тошины по поводу этой загадочной смерти меня еще более терзали: какая-то непрошенная нервность стала часто проявляться, и вся неутомимая оживленность "улицы" не очаровывала более, а раздражала нас...
...Легенда и слухи об умершей все еще не улеглись; они разрастались, варьировались и теребили мозг совершенно бесплодно. Я решила на один месяц сократить наше парижское пребывание.
Выбрала я себе приятное чтение, ничего не скажешь... Настроение было уже не спасти, думаю - узнаю хоть, кому из художников так не повезло...
Оказалось, что Константину Аполлоновичу Савицкому (1844-1905). Тому самому, что знаменитых медведей на картину И. И. Шишкина пририсовал ("Утро в сосновом лесу", 1889 г.). Что-то там не заладилось у них с супругой Екатериной Васильевной (1838-1875)... и такой исход...
Представилось, что чувствовал бедный Савицкий в ту зиму 1875 года...
Как быть, когда тебе только (или уже) 30 лет - а всё-всё рухнуло: счастье, репутация, жизнь... Молодость, свежесть восприятия мира, амбиции - всё смято, скомкано, раздавлено..
Как это пережить, зная, что за твоей спиной о твоём горе беспрестанно шепчутся. И в салоне друзей И. С. Тургенева тебе перемывают кости, раздувают твои маленькие промахи до размеров слона и подвергают сомнению твою и покойной жены репутацию...
Как пережить, если, имея обязательства, ты должен обдумать и написать к сроку полную жизни и солнечного света картину "Путешествие в Оверни"...
Выручает возможность вписать своё отчаяние в картину «Море в Нормандии (Рыбак в беде)», 1875.
Как пережить, если нужно прокричать, выплакать кому-то своё горе, но кому? Кому довериться, чтобы твою искренность не обернули против тебя? И ты пишешь Ивану Николаевичу Крамскому, с которым, как и с Шишкиным, тебя связывала дружба юности: "Страшное, ужасное горе постигло меня, я лишился всего, что имел лучшего и дорогого в мире".
И получаешь, наконец, то, чего искал - искреннее сочувствие
Сначала потрясённый Крамской в ответном письме скуп на слова, очень краток:
Пишу к Вам, мой добрый Константин Аполлонович... Сию минуту получил Ваше письмо, мой дорогой, добрый голубчик мой; что мне писать Вам, зачем?.. Это так неожиданно, так страшно, такое горе, что у меня язык остановился. Бедный Вы мой, хороший... И что такое случилось? Как, отчего? Однако ж, вероятно, до скорого свидания. Из Динабурга напишите подробно. Храни Вас бог! Глубоко опечален и поражен. Трудно Вам теперь! Ваш искренний друг И. Крамской
К. А. Савицкому 4 февраля 1875 г. С.-Петербург.
Видимо, Савицкий был какое-то время вне себя от несчастья и написал в ответ много чего эмоционального. И Крамской, прямо как бесконечно любящий родитель (которых у Савицкого уже не было), отвечает терпеливо, душевно, успокаивающе:
Дорогой мой Константин Аполлонович. Никакого сомнения, разумеется, не должно было бы быть с Вашей стороны в моем сочувствии, и стало быть, упоминать даже в письме не следовало бы об этом, но в то же время, дорогой мой и бедный друг, чем я Вам могу помочь?
Когда Вы приедете ко мне (т. е. прямо ко мне с железной дороги), то я могу только молча выслушивать и глубоко сожалеть о таком фатальном случае. И что тут скажешь? К чему это?
Я как-то всегда в этих случаях не находился... а что время залечивает, то бог знает, так ли это? И потом... ну, хорошо, положим, так... Мы забываем, и забудем. Но Вы сказали правильно: «...что чем глаже будет то место, на котором она стояла, тем бесцельнее будет Ваше существование». Это правильно и для настоящей минуты и для будущей, но с маленькой поправкой, до которой Вам, собственно, теперь нет никакого дела, а между тем я ее все-таки поправлю, т. е. сделаю...
В человеческом сердце рядом с горем личным часто лежат страдания за общественные несчастья; поскольку есть у каждого чуткости к страданию за общественные бедствия, настолько он человек. Чем нежнее и чище сердечная, личная привязанность, тем способнее человек к сочувствию в общественном горе. Как никогда все существование человека не может быть наполнено только личным счастьем, или, лучше сказать, личное счастье человека тем выше и лучше, чем серьезнее и глубже захватывают его общие интересы и чем менее встречает он в близком себе существе противодействия в этой потребности.
Вы можете только похвалиться, что в личном Вашем счастье не было помехи в любви к обществу и его судьбам. При катастрофах личных все струны, связывающие человека с обществом, кажутся порванными, но природа-мать не могла поступить иначе; она растягивает эти струны до бесконечности, отлагает разговор с человеком о своих делах и страданиях, как самый деликатный друг, до самой последней степени, уважает его горе и ждет.
И я полагаю, что если бы человек в минуты личного горя интересовался бы обществом, природа только отвернулась бы от такого деревянного, книжного и ненадежного человека, в таком человеке умерли, стало быть, все способности высшего порядка.
Но, наконец, наступает момент, когда человек выздоравливает... (или Вы не хотите его?), тогда начинается жизнь, правда, несколько более трудная и печальная (лично), но зато глубокая и плодотворная для общества. (Быть может, в настоящую минуту Вам мои рассуждения кажутся оскорбительными, как и те, что время все залечивает, - в таком случае простите меня только великодушно.)
Жизнь - страшная штука; каждый из нас висит на волоске от несчастий и горя, но уж тут мы бессильны... и покоряемся... Впрочем, к чему я все это Вам толкую, когда Вы отлично все знаете и без меня? Тут так много неожиданности, вся эта случайность так тяжела, что нет места уму, нет ему покоя, и я Вас жду с нетерпением, чтобы услышать, наконец, и понять хоть сколько-нибудь все случившееся. Я буду ждать Вас постоянно. Искренне и глубоко любящий Вас И. Крамской
К. А. Савицкому 14 февраля 1875 г.
И.Н. Крамской потряс меня до глубины души своим тактом. Сколько душевности, духовности в строках его письма. Сколько глубины и веры в неиссякаемость внутренних человеческих сил. Какая мощь личных представлений, убеждений о месте и важности человека в обществе.
Подумалось - не так уж и плохо, что день выдался пасмурный, а выбор пал на воспоминания В.С. Серовой. Открыла для себя переписку И.Н. Крамского.
---
PS: уже установила время публикации статьи через пару часов - и совершенно случайно зацепилась взглядом за даты жизни Савицкого. Сегодня, 13 февраля - ровно 119 лет со дня его смерти (1844-1905).
Удивительно... Как не вспомнить Э. Радзинского с его вечным поиском неслучайных случайностей и плавный вывод их в закономерности.
Всем прекрасного дня!
---
ღ Если хотите что-то добавить или, наоборот, возразить - добро пожаловать в комментарии ღ
---
Было интересно? Тогда поддержите публикацию лайком. Вам не трудно, автору очень приятно))