ИЗ ЦИКЛA ВРЕМЕНА ГОДА. ЛЕТО (ИЗЖОГА)

I

Сильнейшая, бог знает откуда взявшаяся изжога полночи поджаривала Гутмана на каком-то жутком аутодафе и унялась лишь к самому утру, оставив по себе дрожь в руках и ногах, больше похожую на мелкие судороги, и унизительную слабость, делавшую положительно невозможным поход на работу. Однако, ситуация с выпуском проектов была предынфарктной, и не только что целый день, но даже и несколько часов гутмановского отсутствия сегодня могли вскоре довести ее до совершенно критического состояния, и Гутман, поерзав-поерзав в постели напоследок, пожаловался вовсю расходившимся в саду птицам на свое житье-бытье, решил, что, наверное, даже при напрочь отнявшихся ногах, сделал бы попытку как-нибудь да добраться до бюро, и, невесело усмехнувшись, начал собираться.

Есть не хотелось напрочь, да Гутман и в любом случае побоялся бы вбрасывать новое топливо в жерло слава богу утихомирившегося вулкана, ведь даже от одной мысли о горячем чае его основательно передернуло, и он решил ограничиться пока лишь несколькими глотками наскоро приготовленной газировки - заодно и в лечебных целях.

Попивая маленькими глотками этот немудреный утренний декохт и мнительно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, он на противно-ватных ногах поднялся из кухни в гостиную и, подойдя к большому окну на садовую террасу, в паре шагов за ним увидал большого рыжего кота, вальяжно развалившегося спиной к нему около грубо тесаных камней, окаймлявших маленький прудик в конце террасы.

Кот жил где-то по-соседству, явно считал гутмановский садик своим собственным и время от времени наведывался сюда во время регулярных инспекционных обходов окрестностей, появляясь откуда-то из, казалось бы, совершенно непроходимых зарослей кустарника в дальнем конце участка и исчезая там же после пары-тройки по-хозяйски вдумчивых и неспешных кругов по его периметру. Гутман полагал даже, что аппетиты кота распространяются вообще на весь дом. Читая однажды на диване в библиотеке, он, случайно подняв голову, совершенно неожиданно встретился взглядом с бесцеремонным пришельцем, явно уверенным в правоте своих притязаний на усадебку в целом и потому явившемуся безо всякого доклада, бог знает сколько помещений и комнат ее успевшим уже осмотреть и теперь спокойно наблюдавшим за Гутманом через полуоткрытую дверь.

Гутман негромко, но весьма внушительно сделал коту выговор за такое демонстративное неуважение к чужой - вот именно чужой - собственности, однако тот выслушал его не моргнув глазом, а в конце концов, даже хладнокровно запрыгнул на большое, винтажное кресло в гостиной, явно подчеркивая этим свою полную независимость от каких-либо суждений на свой счет, а ведь Гутман вовсе не приглашал его садиться. Было совершенно ясно, что кот считает себя во всех смыслах ровней Гутману, а его в аккуратно подобранных выражениях и периодах обвинительную речь - не более чем грубым наветом.

Это было уже слишком, и Гутман начал было приподниматься с дивана, но кот не стал все-таки доводить дело до рукоприкладствa и, сохраняя свое и хозяйское реноме, спокойно удалился через нижнюю форточку в двери на террасу, пару раз, впрочем, презрительно оглянувшись при этом на Гутмана, не способного, как оказалось, состязаться с ним в выдержке и терпении и решившегося, за неимением прочих доводов, грубо и примитивно поиграть мускулами.

После этого Гутман, ничего не имевший против подобных встреч в саду, но не желавший принимать по полной программе визитеров без каких-либо рекомендаций, немедленно закрыл клапан в двери, но кто знает, сколько раз до того кот наведывался сюда в отсутствие хозяина. Впрочем в добропорядочность его Гутман слабо верил и после этого эпизода, полагая, что кот как-нибудь да найдет случай отреваншироваться за отказ от дома и, кажется, оказывался прав в своих пессимистических предчувствиях: его сегодняшнее появление на террасе было похоже на самый настоящий вызов, ведь здравомыслящему и вежливому коту совершенно нечего было с такой нарочитой и небрежной элегантностью растягиваться у чужих дверей столь ранним утром, да к тому же еще довольно пасмурным и прохладным.

- Ах, вот стало быть как! - жестко и решительно сказал Гутман. - Ну, на этот раз ты, мой милый, явно заигрался, воображая себя новой мадам Рекамье. У нас тут не Директория, не рю Риволи, до Лувра далеко, а я не Давид и писать твой портрет вполоборота не стану - не напрашивайся! Я тебя просто-напросто сфотографирую, а потом этот документик предъявлю кому следует, а при случае так и тебе под самую то есть морду суну!

Он быстро, будто и не было никаких ночных мытарств, взлетел на второй этаж, схватил мобильник и выглянул в приотворенное наполовину окошко спальни. О, теперь картина на террасе была видна полностью, и выяснилось, что за котом на плитках лежит какой-то серо-бурый камень величиной с кулак.

- Да ведь это же жаба! - ахнул Гутман, присмотревшись как следует.

Теперь все становилось на свои места: гастрономического интереса к жабе кот, конечно, не имел, но поохотиться на нее был не прочь. Охота, однако, должна была происходить по его правилам, которые предполагали, что будущая жертва отчаянно сопротивляется, прячется и увертывается, спасая свою жизнь. Жабе же этот кодекс охотника был глубоко чужд: не обращая внимания на попытки кота растормошить ее то одной лапой то другой, она упрямо оставалась на одном месте и производила при этом совершенно обреченное впечатление. Впрочем, уже через несколько мгновений выяснилось, что она умнее и сообразительнее не только своего мучителя, но и Гутмана тоже, ибо, едва лишь кот, убрав лапу и подобравшись, начал изготавливаться для последнего, смертельного броска, она сама - ни дать ни взять чемпион в тройном прыжке - совершила свою решающую и победную попытку: первый скок пришелся аккурат с головой кота, отчего тот, застигнутый врасплох такой смелостью, с коротким мявом взвился вертикально вверх, второй закончился на бордюрном камне, а после третьего жаба исчезла в пруду. Пришедший в себя кот ринулся было за ней, но куда там - теперь ему оставалось лишь считать расходящиеся по воде круги. Кот ошарашенно посмотрел на них, обернулся по сторонам - то ли в поисках сочувствия своей охотничье неудаче, то ли, наоборот, проверяя, не был ли кто из посторонних ее злорадным свидетелем - и, наконец, удалился, нервно подрагивая кончиком хвоста и, на взгляд Гутмана, куда быстрее, чем это приличествовало чувству собственного достоинства.

- Так вот не пойду же я сегодня на работу! - вдруг громко и уверенно произнес Гутман и для верности еще добавил по слогам: - Не пой-ду! Имею я право раз в жизни заболеть, а субботу провести дома, как все нормальные люди!

- И вообще, я спать хочу, и устал, и работать не в состоянии, и уже давно, и делайте со мной что хотите, - все приговаривал и приговаривал он, разбирая застеленную уже кровать, после чего быстро нырнул под одеяло, будто давешняя жаба головой вниз в холодную воду, и, немедленно отключившись, заново проснулся уже в восьмом часу.

Утро, между тем, преодолев так не шедший ему серый, вялый, нервический туман переходного от ночи возраста, грозивший того и гляди разразиться дождливой истерикой, повзрослело, переоделось в яркое солнце и голубое от края до края небо и обещало через пару часов превратиться в полнокровный, радостный-теплый летний день.

Представляя себе удивленный вид коллег, не нашедших Гутмана на его галерной скамье, и чувствуя при этом некоторое злорадство, он позвонил в бюро, не вдаваясь в излишние подробности, рассказал о своем ночном недомогании, превратившемся сейчас в полное изнеможение, намекнул на какую-то неведомую инфекцию, почти парализовавшую его тело и дух, и пообещал остальные справки и прогнозы дать после врача, до которого, мол, рассчитывает все же доплестись на своих двоих в ближайшие часы. Шефа, разумеется, об эту пору на месте еще не было, и разговор - несколько уже против воли Гутмана - слегка затянулся. Коллеги наперебой выражали ему соболезнования, давали разные рекомендации, друг друга едва ли полностью исключающие и потому пропускаемые Гутманом мимо ушей, и советовали - кажется, вполне искренне - лечение и выздоровление не форсировать, а прежде всего отлежаться как следует.

На том и порешили, но Гутман не был бы самим собой, если бы, положив трубку, не начал бы немедленно рефлексировать, копаться в себе и своих сиюминутных ощущениях и добросовестно расковыривать гвоздиком любимую болячку, образованную бесконечным наслоением друг на друга все новых и новых, то заживающих, то снова воспаляющихся шрамов и шрамиков под названием "могу - не могу" и "должен - не должен". За неимением других экспертов, на консилиум было приглашено отражение Гутмана в зеркале ванной, которое явилось на совет с какими-то совершенно неправдоподобными морщинами во все лицо, большими мешками под глазами и, в контрапункт к ним, такими набухшими веками, что им, пожалуй, позавидовал бы и Вий. "Да, эти глаза не лгут," - попытался было свести дело к шутке Гутман и даже показал сам себе язык, но тот, обложенный каким-то серо-зеленым налетом, оказался в такой замечательной гамме с землистым цветом лица, что Гутман, свернув дальнейшие консультации, полез в душ и немедленно начал собираться к доктору, оставив завтрак на потом: есть по-прежнему не хотелось, да и с возможными анализами натощак Гутман хотел расквитаться сразу же.

Кабинет врача находился в соседнем квартале и официально начинал работать только в восемь, но приемная открывалась раньше, а пациентов принимали не по записи, а в порядке очереди, так что Гутману вовсе не улыбалось терять уйму времени в ожидании своей. Да, собственно, и не уйму тоже, но тут уж выбирать не приходилось: больничный на сегодня ему был совершенно необходим, так как заводить разговор с начальством о хотя бы одном дне в счет несколько раз отложенного-переотложенного почти в принудительном порядке и безнадежно просроченного в конце концов отпуска он считал абсолютно для себя унизительным и потому невозможным.

Ходить по врачам Гутман всегда терпеть не мог, а в последние годы - особенно. Теперь к обычному его в таких делах суеверию - не трогай, мол, лиха, пока спит тихо - прибавилось категорическое неприятие образа жизни некоторых его знакомых, которые, не имея решительно никаких серьезных занятий, едва ли не половину огромного избытка времени проводили в посещении самых разных специалистов, с тем чтобы потом в подробностях и завораживающих деталях рассказывать о своих впечатлениях при этом. Да он и вправду не видел в этом ни малейшей необходимости, а к своему здоровью относился с каким-то оптимистическим фатализмом: мол, допустил же его господь-бог дожить и до седых волос и до начала их полного исчезновения без единого дня в больнице, без проблем с давлением или желудком и даже без переломов или вывихов - так почему же и впредь будет иначе?

С полгода назад, однако, и сам Гутман, перезаключавший об эту пору договор с больничной кассой, был вынужден долго и муторно бродить по мукам всевозможных клинических обследований. Донельзя раздосадованный этой казавшейся нескончаемой волокитой он под конец, как и положено, для последней, резюмирующей все подписи, явился с кипой бумаг и заключений к своему терапевту, где впервые и увидел того, работающего тут к этому времени как выяснилось уже добрых три года.

,   Доктор, дородный, основательный и уже очень пожилой господин, вычитывал сообщения коллег из компьютера, быстро делая какие-то пометки у себя в бумагах прекрасным паркеровским пером и время от времени негромко комментирующий отдельные пункты, но Гутман, до того не удостоивший свои бумаги ни единым взглядом, и сейчас не особенно прислушивался к мало понятным и абсолютно не интересным ему пояснениям, нетерпеливо ерзал на стуле и лишь прямо спрошенный, на что жалуется, раздраженно заметил:

- А я - должен?

- Ну-у, вообще-то нет, - с улыбкой ответил доктор, отложив споткнувшуюся на полном скаку авторучку и взглянув на Гутмана поверх очков, - но коли уж вы в кои-то веки все равно тут...

- А-а-а, ну тогда - да, - не совсем логично откликнулся Гутман. - Тогда жалобы, конечно, имеются.

- Вот как! И на что же именно, позвольте спросить?

- На количество работы! - веско и желчно сказал Гутмнан. - А все остальное, - он небрежно кивнул на свои бумаги, - все остальное, знаете, это лишь возможные следствия этой первопричины. Полуотвлеченнсти, так сказать. Темы для салонных разговоров, не более.

- И больше ничего?

- То есть, абсолютно ничего, - подтвердил Гутман.

- Ага, ага, понятно, - закивал доктор, пожевав губами хотел было добавить еще что-то, но затем, пожав плечами, лишь повторил еще раз: - Понятно.

Быстро составив и подписав свое резюме, он вручил его Гутману, витиевато пожелав тому на прощание, чтобы и в дальнейшем его проблемы, буде они все же возникнут в новом или же сохранятся в старом виде, так или иначе хотя бы не были связаны именно с его, доктора, профессиональной компетенцией.

- Э-э-э, как? Что? - не понял Гутман.

- Здоровы будьте, - улыбнулся доктор. - И поверьте старику - именно это, почти везде и всегда, проблема, а остальное, - он сделал округлый обобщающий жест руками, - приложится, коли бог даст.

Надо же, как безапелляционно, вот уж воистину - по-стариковски!- неприязненно отметил тогда про себя Гутман, но спорить ему не хотелось, а посвящать в глубинные и почти что интимные детали своей жизни абсолютно не знакомого человека, даром что доктора, тем более. Да и время отнимать у того ему, обычному кассовому пациенту, в общем-то тоже. Вместо этого он, забрав свои бумаги и сухо поблагодарив за них, просто-напросто немедленно выкинул из головы этот короткий диалог, так и не превратившийся полнометражный осмысленный разговор, и не вспоминал о нем в течение шести месяцев, вплоть до сегодняшнего утра.

В приемной Гутман оказался первым, как и почти всегда в своем бюро, и эта параллельность почему-то развеселила его. Но не успел он, устроившись поудобнее, раскрыть предусмотрительно захваченный из дома спортивный журнал, как - вот уж чудо из чудес, еще ведь и восьми не было! - галантно пропустив вперёд даму средних лет, шапочную знакомую Гутмана из дома напротив, вошёл доктор. Быстро пошептавшись о чем-то с сестрой в регистратуре, он коротко кивнул Гутману и исчез в своем кабинете, а через пару минут, выглянув оттуда, пригласил заходить и его самого.

Крепко и радушно пожав Гутману руку, доктор усадил его в глубокое, удобное и явно старинное кресло с кое-где потрескавшейся и залатанной кожаной обивкой, а сам вот уж действительно покойно уместился в такое же по другую сторону стола - будто корабль в гавань вошёл. Полгода назад кресел в кабинете ещё не был, и Гутман подумал, что они удивительно хорошо подходят его хозяину. Быстро проглядев какие-то свои записи в журнале, доктор удовлетворено кивнул головой и, широко улыбнувшись, поинтересовался:

- Похоже, не очень помогла Биржа труда, нет?

Не обратив особого внимание на подначку, которую он сам же некогда спровоцировал, Гутман попытался поподробнее рассказать о своих ночных мытарствах.

- Изжога, говорите? - посерьезнел доктор. - Изжога - это плохо!

- Так мне и было плохо, даже очень, - подтвердил Гутман.- И это при том, что у меня раньше никогда со всем этим трактом, - он быстро провел рукой от горла до низа живота - в общем, со всей этой требухой никогда никаких проблем не было. Да, собственно, и вчера всякие там сопутствующие симптомы отсутствовали, вот только сегодня утром язык был какой-то серо-зеленый - не знаю уж, почему.

- Ну, это само по себе мало что показывает и доказывает, - покачал головой доктор, - однако, быть может, у нас есть свидетели и понадежнее. Их, правда, уже довольно давно к присяге приводили, и с тех пор много воды утекло, но посмотрим, - повернувшись к монитору, он начал что-то там вычитывать, и Гутман догадался, что речь идет о результатах его зимних тестов.

- И что же показывают эти ваши свидетели? - осведомился он.

- Ну-с, вообще говоря, они ваши, а не мои, я ведь их лишь опрашиваю, - уточнил доктор, отрываясь от экрана. - Но, знаете, они ведь и зимой были не слишком хорошо информированы о ваших делах, а сейчас и подавно ничего определенного сообщить не могут. А вы вот лучше скажите, не принимали вы каких-нибудь лекарств, которые сильную аллергическую реакцию вызвать могут: или сами по себе, или там в комбинации с другими?

- Да я вообще никаких лекарств не принимаю, - пожал плечами Гутман. - Ну, может, когда голова сильно заболит. Но такого уже давно не было.

- Да-да, я помню, вы вообще говорили, что больны только работой.

- Не совсем так, - поправил Гутман, - вернее, почти совсем не так: это бюро у меня, так сказать, болеет хроническим несварением желудка от количества взятых заказов, и уже многие годы так.

- Насколько я понимаю, довольно распространенное нынче заболевание, - снова поддакнул доктор. - И чем же ваше бюро от него лечится?

- Мной! - мрачно буркнул Гутман.

- Помогает?

- Хм, как вам сказать, - пожал плечами Гутман, - фирме, конечно, помогает, да вот беда: лекарства-то, кажется, только на донышке и осталось.

- Ах, во-oт оно что! - протянул доктор, покачав головой. - Ну надо же, а я вас, грешным делом, с точностью до наоборот понял, потому и про Биржу труда спрашивал! Ну, хорошо, давайте-ка я коротко просмотрю ваши сегодняшние верительные грамоты.

Hесколькo минут Гутман терпеливо сносил измерения давления, прослушивания, выстукивания и просвечивания глаз и горла каким-то крохотным фонариком, и только когда доктор заявил, что тут все более-менее в порядке, криво усмехнулся и мрачно заметил:

- Так вы меня eще чего-доброго вообще в тунеядцы или симулянты запишете!

- Да ну, что вы! - энергично замахал руками доктор. - При чем тут симуляция, ежели вы..., - он замялся, - ежели вы... э-э-э... В общем, вы же прекрасно понимаете, что врачам иногда приходится говорить своим пациентам мало приятные вещи - разумеется, в чисто терапевтических целях. Так вот - вы уж не обижайтесь ради бога - но выглядите вы сейчас словно скомканная бумага.

- Даже так? - опешил Гутман.

- Именно так! А поскольку и полгода назад вид у вас был не намного лучше, то о симуляции и речи быть не может. Просто я - надо же, ерунда какая..., - он опять не договорил и снова махнул рукой, то ли пытаясь выловить из воздуха нужное слово, то ли отгоняя сомнительные и не надежные. - Послушайте, я вас, э-э-э-…, не очень...?

- Н-нет, - теперь очередь пожимать плечами была за Гутманом, который, собираясь к врачу, никак не предполагал, что его ожидает тут доверительная беседа подобного рода, а потому не мог отыскать в ней нужный и верный тон. - К тому же я тогда действительно был не в лучшей форме, и мне это все наперебой говорили. Да вы своих - ну, или моих, это как угодно - свидетелей еще раз расспросите, - не удержался он от колкости, показывая на экран, - они об этом тоже наверняка что-нибудь да знают!

- Да полно, - негромко, но твердо отозвался доктор, - свидетели - не свидетели, ваши - не наши, информанты всякие! Полно! - он внимательно и серьезно посмотрел на Гутмана. - Тут не осведомители нужны, а эксперты, причем высокопрофессиональные и желательно побыстрее! Причиной вашего ночного недуга может быть что угодно, а я не ясновидящий и единственно верную вот так, прямо на месте, отыскать не могу. И никто не может, тут время необходимо, а потому начинать надо с самого неотложного. Понимаете?

- Гос-с-с-поди! - Гутман даже немного поежился от какого-то неприятного чувства в животе. - Да вы ровно некролог читаете! У меня же изжога была, всего-навсего, и больше ничего: ни тогда, ни теперь!

- И тогда, и теперь, - немедленно подхватил доктор, - у вас был очень усталый вид. Заметьте: если я избегаю слова "изможденный", то лишь потому, что вы сами сказали, будто в качестве лекарства почти на исходе, причем сами это прекрасно знаете, да и другие бог знает с какого времени вам об этом твердят, но только вы их не слышите и слышать не желаете! Ни их, ни даже себя самого, а это уж просто-таки верх безответственности! Разве не так?

Он тяжело и едва не кряхтя, выбрался из кресла и, обогнув стол, немного раздвинул плотные, старомодные портьеры на единственном в кабинете окне - теперь в него была видна цасть псевдороманской апсиды деревенской церкви напротив. Возвратившись к столу, доктор внимательно посмотрел на Гутмана и повторил:

- Разве не так?

- Ну, как-то вы уж очень прытко, - только и промямлил Гутман, совершенно сбитый с толку при такой резкой смене ритма и нити разговора. Он порыскал глазами по кабинету, словно пытаясь зацепиться им за что-нибудь крепкое и по-прежнему надежное, и, остановившись наконец на церкви, вздохнул: - Начинаете за здравие, а кончаете за упокой!

- Ничего подобного! - быстро возразил доктор, помотав для вящей убедительности головой, - лично я всегда и везде за здравие: только и исключительно! Oднако, - он проследил за взглядом Гутмана, - эта ваша ассоциация в целом принимается, ведь и священники, по сути-то, тоже врачи, только у них упокой идет уже после здравия, а у нас — разумеется, как просто покой, - его составной и абсолютно необходимой составляющей на возможно более долгое время.

- Как? Что? Почему? - растерянно забормотал несчастный пациент, после тяжелой ночи уже решительно не способный поспевать за своим собеседником и понимающий лишь, что над его, Гутмана, бедной головушкой вдруг начали собираться нехорошие и тяжелые тучи каких-то неведомых и чрезвычайно злокозненных болезней, причем уже с полгода назад, за исключением его самого, это было хорошо видно едва ли не каждому встречному и поперечному, а доктору-краснобаю - и подавно! "Лучше бы я на работу позвонил и с шефом в три минуты договорился, что ли, - тоскливо подумал Гутман, - а тот тут, неровен час, и до мозговой изжоги недалеко - от несварения мыслей!" Да что там, теперь - задним числом, так сказать, - даже перспектива провести сегодняшний день в бюро не казалась ему совсем уж невозможной. Ну, пересидел, перемогся бы как-нибудь до вечера, а там видно бы было - не в первый раз! Все лучше, чем здесь не пивши не евши время терять - ведь битых четверть часа прошло, а на руках даже и тривиального больничного нет, не говоря уж о диагнозе или там лекарстве. Одни туманные и маловразумительные намеки на его состояние здоровья, приправленные то ли иронией, то ли упреками и допускающие самые зловещие истолкования именно в силу своей абсолютной неконкретности. Бред какой-то, бред и больше ничего!

- "Ну нет, на это я уж точно не подписывался!" - решил Гутман. - Надо кончать эти посиделки!" Но только что он собирался попросить доктора высказаться, наконец, более определенно и понятно для малопосвященных, но крайне и кровно в этой определенности заинтересованных слушателей, как тот, надо думать, в свою очередь уже не рассчитывающий получить от пациента внятную реплику, извинился, что оставляет Гутмана на минуту-другую и, вновь с усилием выплыв из кресельной гавани, направился в приемную, дружески успев на ходу потрепать Гутмана по плечу.

Входная дверь кабинета осталась при этом полуоткрытой, и Гутман, немного повернувшись в сторону, мог видеть, как доктор, зайдя за высокую плексигласовую перегоеодку, объясняет что-то сидящей за компьютером даме. Та, переспросив что-то пару раз, стала быстро печатать, между тем как доктор, не отходя от нее и время от времени косясь на экран, набрал чей-то номер на мобильнике и, очевидно, поговорив для начала о том о сем, зачитал своему собеседнику вынутый из принтера документ. Что-то в нем, однако, одному из собеседников не понравился, и доктор, согласно покивав напоследок головой, разорвал бумагу, дал сестре новые указания, а сам повернулся в сторону Гутману, и, наверное, встретился бы с ним взглядом, если бы тот за мгновенье до этого не успел принять прежнего положения, сев прямо и внутренне покраснев, будто его застали за чем-то постыдным и предосудительным.

"Черт побери, вот только водевиля и дешевого детектива с подслушиванием у дверей мне не хватало! Вот уже воистину: и «не к лицу и не по лЕтам«'' - зло подумал постаравшийся принять непринужденный вид Гутман, лишенный, однако, теперь возможности наблюдать за событиями в приемной и лишь к большому своему усилению услыхавший, как пришедшую следом за ним даму с приличествующими извинениями просят запастись терпением еще на четверть часика, пока не настанет ее очередь.

"Елки-палки, да что же он такого во мне теперь открыл или переоткрыл, ежели на меня, захудалого частного пациента, аж полчаса с легкостью тратят! - с резким беспокойством подумал он. - Эй, доктор, миленький, у меня ведь изжога, только изжога и больше ничего - вот честное слово! И вообще, она уже давно прошла!"

Он быстренько произвел поверку своих бортовых систем и, не вдаваясь во всякие мелочи вроде неприятного холодка под ложечкой - бог весть, от волнения или же элементарного голода, - без особой признал их вполне и вполне боеспсобными. "Нет, нет, нет, - нельзя раскисать, нельзя поддаваться слабости!" - немедленно прикрикнул он на себя, но тут же - вот уж все одно к одному! - ни с того ни с сего вспомнил, что точно такими же словами подбадривал себя всходивший на эшафот, а до того ни бога ни черта и никого на земле вообще не боявшийся Дантон. Казалось бы, что тут общего, но результат только что проведенных испытаний и тестов немедленно был забыт - теперь Гутману стало уже по-настоящему страшно. Еще немного и он, объятый иррациональной паникой, пожалуй, немедленно выскочил бы прямо в окно, не убоявшись ни высокого второго этажа, ни мало лестного сходства с Подколесиным, но тут в кабинет снова вошел доктор.

Неспешно прошествовав к столу и еще раз, симметрично, похлопав Гутмана по плечу, он положил перед собой листок бумаги с размашистой подписью под двумя куцыми абзацами и, указывая на него, значительно возвестил:

- Вот, это к нашему разговору об экспертах!

Вид у него при этом был настолько спокойный и довольный, что у Гутмана немного отлегло на душе, и хотя сам он до того ни о каких экспертах не заикался, но теперь разговор, похоже, наконец-то мог перейти от пустых софизмов в область вполне ощутимой конкретики, а потому перечить попусту резона не было. Гутман и не стал и лишь поинтересовался, небрежно уставив палец в документ:

- И это точно про мою честь?

- Сейчас, безусловно, про вашу, - доктор веско положил большую ладонь на бумагу, будто печать поставил, - А дальше видно будет, но тут главное - начать!

"Опять - двадцать пять, опять одни загадки," - подумал Гутман и сделал было нетерпеливое движение, но доктор тут же продолжил:

- Видите ли, описанные вами симптомы вполне могут быть не изжогой, но следствием серьезной сердечной недостаточности, развитию которой ваш modus vivendi - по крайней мере, в вашем же собственном изложении - вполне способствует. Вот так вот!

- Какая недостаточность, какой modus vivendi? - зачастил Гутман, в очередной раз попавший из огня да в полымя. - Уверяю вас, у меня никогда в жизни не было ни малейших проблем с сердцем!

- И что же, оно вам выдало в этом соответствующую справку? - поинтересовался доктор.

- Да нет, но ведь ваши же коллеги.., - продолжал горячиться Гутман, указывая рукой на компьютер и в спешке теряя слова. - Даже полугода не прошло!... И потом, никаких же симптомов: ну там, одышки или еще чего!   -

- Ой, ну что вы! - махнул рукой доктор. - Ведь это было обычное рутинное обследование, которое ничего не показало и показать не могло - ну, разве в случае совсем уж экстремальных отклонений. Тут для каких-то выводов эксперты нужны. Да-да, уж не взыщите за очередное повторение пройденного, именно эксперты со специальным оборудованием и методиками. А что касается одышки... Вы вот скажите, много вы за последние месяцы бегали, поднимали тяжести, лазали по горам или хотя бы на колокольни или верхние этажи без лифта взбирались, много?

- Да нет, а что?

- Так откуда одышке вообще взяться, ежели вы то в бюро у себя сидите, то дома - на диване. Послушайте, - вдруг прервал он себя, - вы часом не думаете, что я тут запугиваю вас? Так, честное слово, и в мыслях нет! Ни капельки! Просто симптомы у вас тревожные, и ни унять, ни подтвердить эту тревогу я не могу, ибо тоже не эксперт. А тут надо не рассусоливать, а поворачиваться - да поживее: сердечные проблемы - это, знаете, не судебное постановление, которое в случае чего еще еще сто раз обжаловать можно, тут штраф порой приходится платить сразу же и в полном объеме, подчистую. Одним словом, есть у вас хороший кардиолог на примете?

Ответить Гутман не успел; во вторую дверь в дальнем конце кабинета постучали, и выглянувшая из нее после разрешающего ворчания доктора сестра доложила, что следующую пациентку как раз проводили в аппаратную для снятия электрокардиограммы.

- А-а-а, очень хорошо, - одобрил доктор, - да мы тут, собственно, тоже уже почти готовы, не так ли?

"Как-то странно, - быстро подумал Гутман, машинально кивая, - коли у него самого такая аппаратура имеется, зачем же меня еще куда-то посылать, да еще, похоже, специально договариваться об этом? Ах да, он ведь что-то там про некие тонкие методики толковал, которые, мол, только настоящим экспертам ведомы и не чета всяким там обычным и рутинным, а те разве лишь бревно в глазу и могут заметить, но для более тонких анализов не годятся. Ну и хорошо: провел бы прямо сейчас со мной еще один такой самый обычный-разобычный тест для исключения этого самого толстенного бревен - и вся недолга, а про суперэкспертов мы потом отдельно бы поговорили!"

,   Впрочем, вопреки опасениям доктора, словоохотливые его откровения вовсе не повергли Гутмана в шок или тяжелое уныние, а наоборот, скорее даже немного успокоили его. Понятное дело, даже в допущении наличия у него более-менее серьезных проблем с сердцем ничего приятного не было. Но, с другой стороны, это была какая-никакая но ясность, а ее, пусть и со знаком минус, Гутман всегда и везде предпочитал неизвестности, которую в мало-мальски тревожных ситуациях его фантазия, за неимением ничего конкретного и твердо-фактического часто не зная удержу раздувала до химер прямо-таки апокалиптического масштаба, взвинчивая и взвинчивая его, пока глаза от больше внушенного, нежели действительного, страха становились настолько большими, что уже лезли на лоб. Да что там, только-только всего лишь несколько расплывчатых формулировок доктора, наложившись на собственные гутмановские рассуждения о слишком, на его взгляд, пристальном и долгом внимании к его скромной персоне, едва не ввергли несчастного философа в жестокую хандру с историческими аллюзиями. Пестовать эти мОроки и отдавать им себя не откуп Гутман ни за что не хотел, и тут любая определенность была лучше.

А сердце - ну что сердце! Не слишком-то радостно, чего уж там, подозревать его в в злокозненном саботаже, но для чего и нужны обследования, исследования и расследования, если не для его полной и окончательной реабилитации, и даже очень хорошо, что им как можно быстрее начнут заниматься именно высокопрофессиональные эксперты.

Такое неожиданное слияние разных значений слова "реабилитаций" в едином судебно-медицинском смысле очень понравилось Гутману, и, пробуя его на вкус, он даже не сразу обратил внимание на то, что от него ждут ответа.

- Так есть у вас на виду хороший специалист по сердечным проблемам? - переспросил доктор, и Гутман, машинально отметив несколько странное обозначение профессии кардиолога, отрицательно покачал головой.

- Quod erat demonstrandum! - резюмировал доктор с улыбкой. - Иначе у вас наверняка не было бы изжоги! Ну, это дело поправимое!

Особой связи Гутман тут не видел, но кто знает, быть может, в обязанности настоящего первостатейного эксперта по сердечным проблемам входил и ежедневный и неусыпный контроль за состоянием пациентов, исключавший форсмажорные ситуации? На всякий случай он и тут не стал перечить и правильно сделал: с его молчаливого одобрения дело теперь пошло немного быстрее.

- В общем, будем надеяться, что скоро все ваши неприятности будут позади, - заверил доктор, вкладывая бумагу в большой белый конверт с красным сердцем в левом верхнем уголке, но не запечатывая его. - Скажу прямо: вам немного повезло... Нет, разумеется, вы в любом случае не остались бы без помощи: и вчера, и позавчера, и, скажем, через пару дней, - но именно сегодня так сошлось, что сравнительно неподалеку - и часа езды не будет! - вас готово принять одно учреждение, э-э-э..., специализирующееся на коррекции и терапии недугов именно вашего свойства.

"Как-то странно это звучит, - с сомнением подумал Гутман, - "одно учреждение", "коррекция недугов" - как будто речь идет не о кардиологическом центре, а о психитрической клинике, где страсть как не любят называть вещи своими именами".

- И вы только посмотрите, в каком чудном месте они расположены! - доктор развернул к Гутману экран с выведенной на на него заглавной страницей официального сайта "учреждения", за которой последовало несколько видов его окрестностей: сначала осеннего, а потом заснеженного леса, весело и буйно заросшего какими-то совершенно беспаспортными травами и цветами луга и, наконец, обрывистого, скалистого спуска к довольно широкой реке, омывающей небольшой островок с некоей романтической беседкой на нем. Все это было красиво, даже очень красиво, до полного душевного восторга даже, но лишь усилило странные подозрения Гутмана, прекрасно знавшего, что санатории для душевнобольных как раз и принято вписывать в подобные умиротворяющие пейзажи.

- Результаты их работы просто завораживают, и уже довольно давно, - увлеченно продолжал рассказывать доктор. - Причем достигаются они совершенно не традиционными методами. Не могу, правда, сказать, какими именно, так как под каждого пациента их подбирают в сугубо индивидуальном порядке, делая акцент именно на его личности и подгоняя под нее самым наилучшим образом. Надо думать, эта их палитра имеет довольно много оттенков, но все же не бесконечна, поэтому туда далеко не всех берут, но с вами решили поработать! Ага! - доктор победоносно поднял вверх указательный палец. - Что вы на это скажете!

- И чему же я обязан таким невероятным интересом? - поинтересовался он, стараясь вытравить из тона иронию - обижать доктора он в любом случае не хотел .

- Ну, так ведь это именно у вас был сегодняшней ночью сильнейший приступ изжоги, возможно, даже застаревшей, но в любом случае такой сильной, что не приведи бог. Кого же им еще брать? - без малейших сомнений немедленно парировал доктор. - Тут все одно к одному!

"В психушку собираются закатать, вот как есть - в психушку!" - с какой-то веселой обреченностью подумал Гутман.

- Да, - сказал он, - Все это, конечно, отлично. Просто-таки прекрасно и замечательно! Да-да! Но, с другой стороны, столь же несомненно и...

- Нич-чего подобного! - теперь палец доктора совершал колебательные движения около лица. - Если вы о деньгах, то ничего подобного! Ну, разумеется, любое лечение требует каких-то материальных затрат, как же без этого! Но, во-первых, есть больничная касса...

- И даже моя? - усомнился Гутман.

- Безусловно! - заверил его доктор. - Методы лечения выбираются под пациента, это так, но ведь вариантов медицинских страховок не так уж и много, а ваш ничем не хуже ряда других, поверьте мне! Вы там такой будете наверняка не первый! Кстати, давая свое согласие, - доктор повел рукой в сторону регистратуры, - они об этих материях даже не заикались.

- Надо же!

- Вот именно! И потом, вы же понимаете, никто о своих финансовых делать просто так с кем угодно болтать не будет, но мне кажется, то есть я просто-таки уверен, что живут они никак не за счет пациентов. У них, наверняка, и другие источники доходов имеются, такие же солидные и заслуживающие уважения, как и их собственное реноме, а оно, насколько я знаю, выше всяческих похвал Это даже не во-вторых, а в-главных будет! Так что ваши собственные инвестиции вряд ли превысят затраты на обычный, скромный, недолгий, домашний, так сказать, отпуск.

- Как это - отпуск? Почему отпуск? - удивился Гутман. - Я думал...

- Нет, - немедленно перебил его доктор, - все должно идти своим чередом, и терапия требует своего времени, буде ее вообще признают необходимой. А если нет, так вы и вовсе ничего не теряете: ни времени, ни денег - опять же хорошо! Между прочим, у них даже начальные обследования уже могут являться известной составной частью лечения - не знаю уж только, как они их в каждом конкретном случае обставляют, но, стало быть, и тут есть какие-то твердые наработки. Одним словом, для начала я выписываю вам больничный на пять дней, а дальше...

- На сколько? - изумленно переспросил Гутман.

- На пять, на пять, все верно! Причем именно рабочих дней, так что, поскольку во вторник у нас праздник, то в вашем распоряжении будет вся следующая неделя, а дальше уже они сами решать будут по мере необходимости. Не думаю, кстати, что это очень уж долго, особенно, учитывая ваше состояние!

- Но как же..., - продолжал блеять Гутман, - у меня ведь работа и вообще...

- Дорогой мой, - твердо возразил доктор, - дорогой мой, я взялся лечить вас, а не вашу работу, и мои коллеги, - он указал на конверт, - тоже! Ваша же личная врачебная деятельность в бюро на время прерывается - будем надеяться ненадолго. Да и какой в ней сейчас прок, скажите на милость, ежели вы сами признали, что лекарства осталось разве на самом донышке!

- Жестко вы!

- Я всего лишь в очередной раз повторяю ваши слова, - упрямо покачал головой доктор, - ваши собственные. И они полностью совпадают с моим впечатлением, о чем мы тоже уже говорили! Впрочем, - он развел пуками, - вас никто и ни к чему не принуждает, вы вправе поступать как сочтете нужны, но только боюсь, что такого шанса..., - он положил руку на конверт и замолчал.

- Безальтернативненько, - криво усмехнулся Гутман.

- Ну, почему же, - немедленно откликнулся доктор, - альтернатива всегда есть, и вашу я вполне могу вкратце обрисовать, коли пожелаете. Да-да, я знаю, - не оборачиваясь, бросил он через плечо еще раз заглянувшей в кабинет сестре, - теперь уже на самом деле через минуту-другую! Ну-с, так вот, для полноты картины, так сказать, - быстро продолжил он, не успев даже дождаться разрешающего кивка Гутмана. - Вот представьте: мы с вами пожимаем друг другу на прощание руки, и я выписываю вам на посошок небольшие такие таблеточки. Своего рода витамины для сердца: никаких побочных действий, ни малейшей угрозы передозировки, но и польза, разумеется, тоже примерно аналогичная. Завтра - суббота, за выходные вы успеваете отоспаться, отлежаться, надышаться как следует свежим воздухом - милое дело, при такой-то погоде - и к понедельнику чувствуете себя бодрым и полным сил. Ни о каких врачах и мысли нет - зачем, если вы и без них в превосходнейшей форме, да и таблетки уже явно начали помогать, не напрасно же они вам дадены! Так чего же дома без толку сидеть? Ура - на работу, на работу; там ведь прорва дел с пятницы накопилась! Куда как чудесно, но через неделю, много - через две, ваша изжога снова приходит по вашу душу. И не смотрите на меня так - по душу, именно так, а иначе-то что ей у вас делать? Вот-с, это вам ваша альтернатива на сегодняшний момент в самом кратком изложении и без всяких мелодраматических виньеток. А теперь, если можете, укажите, в каком слове, в какой букве я тут приврал или ошибся?

Гутман сидел ни жив ни мертв - такого напора он никак не ожидал. Доктор же между тем, быстро пробежавшись несколько раз по клавиатуре, вытянул из принтера несколько разноцветных бланков, подписал их и протянул Гутману.

- Вот, извольте. Это вам больничный только на сегодняшний день, дабы вы не думали, что я вам детские страшилки из какой-то корысти рассказываю. Ах, бросьте, - он с улыбкой остановил готовящегося что-то возразить Гутмана. - Бросьте, я не вчера родился и не первый день пациентов принимаю! Будто я не знаю, какие тени у вас теперь на задворках ходят или еще будут ходить! Ну да бог с ними. Тут два экземпляра: один для бюро, другой для страховки, а печати вам в регистратуре поставят. Вот этот розовый - рецепт на таблетки. По две штуки по утрам, можно с водой, можно - без, как хотите. Вреда в них не будет, если вы только не замените ими настоящую врачебную помощь. Тоже печать не забудьте.

Та-ак, дальше. Вот это - направление на срочный анализ крови, - доктор махнул в сторону церкви, за которой находилась большая многопрофильная больница. - Очень хорошо, что вы натощак, а ждать долго не придется - меня там знают и пациентов моих не мурыжат. Результаты, правда, только к вечеру известны будут, но мне их тут же сообщат, а я - вам, если паче чаяния что-нибудь совсем не в порядке окажется. Ничего подобного не ожидаю, но бережного - бог бережет, так вы уж мобильник не отключайте и при себе держите. Да, если после анализа вы слабость почувствуете или там головокружение, дурноту, то ни в коем случае не геройствуйте и домой тут же не рвитесь, а так прямо тут же и скажите - вам спокойно отдохнуть дадут и с силами собраться или даже такси вызовут. И дома два дня никакой тяжелой работы: ни физической, ни умственной; за компьютером не сидите, а постарайтесь расслабиться и по-возможности вести растительный образ жизни. Пример берите с подсолнуха: тянитесь потихоньку за солнышком, но вот про конверт все же при этом не забывайте - быть может, он вам еще более теплое и беззаботное принести сумеет. Я его до понедельника, так и быть, оставлю у себя. Cогласен, выходные - они и есть выходные, какой с них спрос и толк: если бы хоть сотая часть твердых-претвердых обещаний, которые за эти дни люди себе и другим всегда давали и дают, претворялась в жизнь, то мы, глядишь, в другом бы мире жили! Но потихонечку все сейчас сказанное и услышанное все же про себя повторяйте, чтобы потом еще хуже не стало. Сейчас-то вы как себя чувствуете?

- Да нормально, - растерянно ответил Гутман, совсем уж не знающий, по каким карманам рассовывать бланки, наставления и увещевания доктора и потому только молча кивающий им в такт. - Есть вот только хочется.

- А-а-а, есть! Ну, это хороший знак! Только вы все-таки немного подождите с этим, хотя бы до середины дня, да и вообще на этих днях - сегодня ничего острого, жирного, жареного, тяжелого, особенно к ночи. Водички обычной побольше пейте. И вот еще что: при малейших признаках недомогания - звоните в неотложку, можете еще при этом сослаться, что врач, мол, еще утром настоятельно рекомендовал. Ну, даст бог, до этого уж точно не дойдет, а в понедельник, раненько утром, милости просим ко мне для окончательного решения; откладывать его дальше бессмысленно и безответственно, да и слишком долго вас ждать тоже не будут. Договорились?

Возражений у Гутмана, разумеется, не было, и его безропотность и бесконфликтность были немедленно одобрены очередным похлопыванием по плечу, которое теперь играло роль некоего "pax vobiskum", ибо после этого доктор проводил его до регистратуры и, напомнив снова о печатях и свидании в понедельник, отпустил наконец на свободу - весьма относительную, как выяснилось всего лишь четверть часа спустя. К этому времени Гутман чувствовал себя просто-таки тигром в клетке, пытаясь по совершенно противоречащим друг другу указателям в вестибюле больницы найти дорогу в лабораторию, но неизменно возвращаясь при этом на одно и то же место.

Отчаянно ругавшийся про себя Гутман решил было плюнуть на все и немедленно возвращаться домой, но над ним сжалилась маленькая, сухонькая старушка какой-то тихоокеанской наружности в темном монашеском одеянии, которая, очевидно, работала здесь сестрой - больница была приписана к католической общине. Она поджидала кого-то у дверей больничной библиотеки, и когда Гутман с отчаянным выражением лица в очередной раз прошествовал мимо нее, тихо и совершенно по-ангельски взяла под локоть и, выведя во двор, просто показала на расположенную в десяти метров от главного входа дверь, которую он во время своей бездумной беготни взад-вперед почему-то не замечал.

В предбаннике уже томились по стенам с десяток человек, и Гутман, отдав свое направление в окошечко, приготовился к более-менее долгому ожиданию.

Еще сравнительно недавно он устроил бы себе по этому поводу шумный, образцово-показательный процесс со взаимоисключающими друг друга обвинениями в слепоте и неумении читать, которые, удивительным и хитро-злокозненным образом вступив в преступный сговор, заставили его сначала бестолку носиться туда-сюда с высунутым языком, а затем привели к совершенно ненужной потере времени в очереди. Эти состряпанные на скорую руку процессы всегда были сильной стороной Гутмана. Пускаясь в них со стороны прокурора, он никогда не ограничивался простым выговором или внушением в свой адрес, но обычно очень изобретательно находил в себе все новые и новые отрицательные черты и склонности, которые тут же принимался обличать с таким жаром и вдохновением, что ему в эти минуты наверняка позавидовали и Дизраэли, и оба Питта: старший и младший. Однако, и Гутман-адвокат в таких случаях тоже, как правило, был на высоте, и уже через полчаса все обвинения обычно не только рассыпались из-за полного отсутствия состава преступления, но и сообщали Гутману, весьма довольному своими ораторскими и адвокатскими способностями, более-менее прочное душевное равновесие.

Однако, сейчас спешить ему было абсолютно некуда, мобильник сообщал ему известную независимость и автономность, да и вообще, неплохо было бы начать заниматься выстраиванием в шеренгу и расчетом на первый-второй своих впечатлений от визита к доктору. Впрочем, долго ждать ему не пришлось. То ли направления других посетителей были иного рода, то ли имя доктора на самом деле обладало здесь известным весом, но уже через пять-шесть минут Гутмана пригласили в кабинет, а через четверть часа он, имея за щекой твердое обещание лабораторной сестры побыстрее известить о результатах лечащего врача, вышел из него с другой стороны и присел отдохнуть на скамеечку под чудно пахнувшей липой во внутреннем скверике больницы.

Кроме него и маленьких, золотых и красных рыбок, водивших вялые хороводы в небольшом, наполовину заросшем камышом прудике перед скамейкой, в этом на удивление тихом и покойном скверике не было ни души. Путь же домой, напротив, лежал через две шумные, наполненные транспортом и грузными домами улицы, карабкающиеся к тому же на небольшой холм, и Гутман, не долго думая, решил продолжить свои размышления на тему "Как теперь жить и чему именно верить" именно здесь.

Собираясь рано утром к доктору, он шел, прежде всего, за больничным, ни на какие открытия не рассчитывал, и большинство откровений доктора застало его полностью врасплох. Но, с другой стороны, а что такого сногсшибательного было ему поведано? Зимнeе тестирование проводилoсь больше для отцепного? - А как могло быть иначе, если в его основе лежала в основном бюрократическая волокита со страховкой, озабоченной лишь доказательством принципиальной жизнеспособности клиента - подумаешь, новость какая! Предположение о сердечной недостаточности как источнике ночных невзгод пациента? - И это возможно, тем более что остальные причины доктор вовсе не отвергал напрочь, но лишь рекомендовал начать серьезные обследования именно с сердца - по вполне понятным, кстати, причинам. И не только рекомендовал, но даже и подыскал для этого превосходную, по его словам, клинику, готовую принять Гутмана немедленно и тем самым сэкономить ему кучу времени и сил. Но вот тут-то именно и начинались некие неувязки, которые могли означать что угодно или ровно ничего, но, по мнению Гутмана, не являясь обязательными, вовсе не обязаны были возникать в разговоре в таком виде, причем не один раз.

Во-первых, бросалось в глаза довольно последовательное нежелание доктора в буквальном смысле называть вещи своими привычными и понятными именами, ведь слово кардиология было употреблено им лишь однажды, а затем заменялось - причем даже с определенным скрипом заменялось - какими-то странными иносказаниями, хотя, казалось бы, настойчиво говоря о предполагаемой сердечной недостаточности и ее жутких возможных последствиях, доктор затем уже вполне мог не щадить "нежных" чувств пациента замалчиванием вполне безобидных терминов.

Зачем? Какой в этом мог быть смысл? Гутман порылся в памяти, надеясь выудить из ее закоулков какие-нибудь обрывки разговора, интонацию или выражение лица доктора, которые позволили бы ему наспех соорудить хоть чуточку правдоподобную версию, но ничего не нашел и двинулся дальше.

В принципе, он не видел ровно ничего плохого в горячей рекламе доктором одной вполне конкретной клиники - ведь про остальные он ни единого плохого слова не сказал, так что врачебная этика была полностью соблюдена. Странно было другое: Гутман прекрасно знал, что срок ожидания места для комплексного обследования в более-менее приличном медицинском центре может быть очень долгим, причем, естественно, при прочих равных обстоятельствах растет пропорционально престижу больницы или госпиталя. А тут - не угодно ли! - все решилось в четверть часа после одного-единственного телефонного разговора, причем замечание доктора, что, дескать, именно его ночная изжога была в этом решении определяющим фактором, Гутман вообще полностью всерьез воспринимать не мог - речь ведь шла не о какой-то экзотической и специализирующейся исключительно на изжогах клинике, а все же о кардиологии, и в настоятельную необходимость подобного обследования Гутман вполне и вполне готов был поверить. Везение? - Но даже если допустить, что один из пациентов клиники внезапно выпал из графика на следующую неделю, то на его место вряд ли могли бы вот так сразу записать не другого потенциального клиента из середины или конца очереди, а совершенно постороннего Гутмана, о котором до сих пор, наверняка, ничего не слышали и платежеспособностью которого, кстати, даже не поинтересовались. Нет, тут никаких сомнений быть не может: слово, оказавшееся для такого везения решающим, замолвил за Гутмана его личный доктор - неважно уж, почему.

Важно другое: слово это было сказано - и услышано! - в разговоре между друзьями, и Гутман, прекрасно помнивший выражение лица доктора в начале его телефонного разговора, ничуть в этом не сомневался. Не просто коллегами - но именно друзьями, причем друг друга не только уважающими и ценящими но и прекрасно знающими. И рассказанное Гутману о клинике безусловно имело в основе своей не слухи с коммунальной профессиональной кухни, но задушевные приятельские беседы, а передавалось ему, Гутману, если не по дружески, на что он, обычный пациент да еще довольно редкий, естественно не претендовал и претендовать не мог, то во всяком случае вполне благосклонно. Но вот ведь штука: точным и вполне определенным языком передавалось лишь до известного предела, за которым тут же начиналось эканье, меканье и поиски способов сообщить что-то важное и принципиальное, не раскрывая при этом вообще ничего конкретного. Превосходные успехи в лечении пациентов при самой нетрадиционной методике. - Какой же? - А для каждого своей собственной, да еще и связанной с характером обследований, так что, пожалуй, еще и не каждого берут. Не слишком большая заинтересованность в финансовом положении клиентов, ибо имеются другие источники доходов. - Именно? - А кто их знает, чужая бухгалтерия,как и чужая душа, - потемки, но источники вполне уважаемы. И - опять-таки - имеются адрес и, разумеется, собственная страничка в интернете, а название - аморфно и неопределенно, по крайней мере, в услышанном им переложении. Почему именно тут едва ли не всякий раз возникают недоговоренности и многоточия, в то время как другие формулировки доктора абсолютно точны и не лишены даже известного литературного изящества?

Гутман хотел было посоветоваться на эту тему с изумительно бирюзовой стрекозой, на секунду присевшей на спинку скамейки рядом с ним, но та, слегка потрепетав крылышками, тут же поднялась этажом выше, уселась на пышном липовом соцветии и опять оставила Гутмана наедине с его раздумьями.

"И ведь не завлекают, не гонят же меня в самом деле в эту клинику, - подумал Гутман, - ни к чему не принуждают с пылу с жару, не стоят над душой с угрозами типа "давай, мол, сейчас решай, не то поздно будет! Доктор аж специально это в своем финальном коммюнике подчеркнул." Вовсе нет - спокойно дают аж три дня на размышление, снабжая на это время точными и выверенными медицинскими рекомендациями да еще и лекарством впридачу! То есть, подталкивать, конечно, подталкивают, причем довольно-таки основательно - да и глупо, в самом деле, не делать этого, если на мой счет договоренность, пусть даже пока только предварительная, но уже имеется. Нет-нет, как раз убеждают именно этим предложением воспользоваться, а не другие искать, и доказательства в своих убеждениях приводят, вот только до конца их не доводят, но на самом интересном месте замолкают и на полпути в уговорах останавливаются, заменяя их какой-то невнятицей ." И Гутман вдруг вспомнил, как давным-давно его институтский профессор математики, выписывая на лекции сложное доказательство какой-то головоломной интегральной теоремы, имел обыкновение сокращать выкладки и, завершая лекцию конечной и неожиданно простой формулой, хитро приговаривал: "Кто не верит - пусть проверит!"

Понятно, делалось так не из-за экономии времени, но с желанием привлечь студентов хоть к какой-то самостоятельной работе, и, столь же понятно, ничего никогда Гутман не проверял и не перепроверял, но сходство ситуаций представилось ему теперь несомненным. И хотя однозначная причина внезапных смен словоохотливости доктора явной его скрытностью по-прежнему не прорисовывалась, но было очень похоже, что тем самым он толкал Гутмана к каким-то самостоятельным действиям.

Ну, так за чем же дело стало? Адрес клиники Гутман после быстрого промелька ее сайта на докторском компьютере помнил, по нему он снова мог выйти на ту же самую страничку, а потом позвонить и за пять минут выяснить все что угодно. Простая, логичная и к тому же легко воплотимая в жизнь идея - это же не математика какая-то, но рука Гутмана, уже достававшая было мобильник, вдруг, словно сама собой, застыла на полдороге. Выяснить-то он, конечно, выяснит, а вот что именно?

Ну, звонили туда и договаривались про него, хорошо! Ну, готовы они Гутмана принять и обследовать - например, с понедельника, а дальше-то что? Никаких медицинских вопросов с ним по телефону обсуждать, естественно, не станут, и правильно - с какой стати: приезжайте и поговорим, тем более вам назначено. И о каких финансах может идти речь, если к чахлой гутмановской страховке претензий нет, а остальное вообще его никоим образом не касается. В лучшем случае, услышит он это еще раз, но ведь лучше один раз увидеть, чем сто раз — услышать!

- Ха! - встрепенулся Гутман, теперь уже по-настоящему. - Ха, почему бы и нет! Он прогулялся к автомату в вестибюль больницы, купил бутылку воды, вернулся в скверик и, с удовольствием отхлебнув, повторил: - А в самом деле, почему бы и нет!

Он, правда, на больничном, но постельный режим ему не прописывали. Доктор что наказывал? Воды побольше пить! - Очень хорошо, сейчас он эту бутылку допьет и за следующую примется! Предаваться медитации на лоне природы, а не за компьютером! - И это в поездке будет вполне обеспечено, тем более доктор сам этот райский уголок хвалил! Никакой тяжелой физической и умственной работы не выполнять! - И не собирается, хотя бы его об этом очень просили! Какая это работа, если его туда и обратно поезд повезет, а в промежутке он немного дела свои в клинике обсудит. Да ведь и не о футболе же говорить собирается, а о собственном здоровье, дабы впредь именно как можно меньше больничными пользоваться - что тут может быть предосудительного! И потом, недаром же ему этот самый бюллетень на всю следующую неделю хотели выписать - стало быть, обследования довольно долгими могут выйти и того и гляди постоянного присутствия рядом с клиникой потребуют. А раз так, то надо рассмотреть и обсудить на месте возможные варианты размещения: в самой клинике или где-нибудь в окрестности, не будет же он всю неделю туда-сюда каждый день мотаться - тут до полусмерти наездишься, так что впору будет сразу же новое обследование проходить!

Неспешно перебирая таким образом четки доказательств в пользу своей поездки, Гутман вполне убедил себя в ее если и не абсолютной необходимости, то, во всяком случае, разумности и безусловной полезности именно сегодня, а не, скажем, в понедельник, тем более что до него ему предстояло бы три дня кряду дома сиднем сидеть, не зная, что с тобой происходит да на каком ты свете, и беспрерывно задавать себе вопросы, не имеющие ответа, а кислее и безыдейнее этого он сейчас ничего и представить не мог.

И вообще, ехать-то совсем недалеко надо было, a Гутман любил это направление и довольно часто, в любое время года, с удовольствием гулял по невысоким холмам, начинавшимся километрах в пятнадцати к югу от города и окаймлявших цепь тихих и уютных, образованных запрудами реки озер с берегами в ирисах, кувшинках и водных лилиях. Дальше холмы постепенно становились выше, круче, ощетинивались во все стороны выступами какой-то мрачно-серой, сложенной косыми горизонтальными слоями породы и увенчивались то дозорными башнями-памятниками, уже давным-давно никого и ничего не сторожившими, то старинными усадьбами посреди огромных, по-лесному заросших парков, в одной из которых, судя по интернетовским фотографиям, располагалась и клиника. Туда, однако, надо было добираться уже с несколькими пересадками, и Гутман, который терпеть не мог суетливого перескакивания с электрички на электричку, довольно быстро вычеркнул дальний вариант южного маршрута из рассмотрения и не вернулся к нему даже после того, как по нему с год назад стал курсировать прямой и удобный поезд - все как-то руки не доходили.

Поезда ходили с двухчасовым интервалом, и Гутман быстро прикинул: если он отправится на вокзал прямо сейчас, даже не заходя домой, то с гарантией успеет на один из них и вернется обратно вовсе не поздно. У него, пожалуй, даже останется вполне достаточно времени, чтобы купить на дорогу в вокзальном киоске горячую овсянку, которую развешивали в большие стаканы-термосы, наподобие кофейных, и сдабривали по желанию молоком, сахаром джемом, орехами, изюмом и бог знает чем еще.

Было, конечно, немного странно - вот так с бухты-барахты и без каких-либо сборов срываться в долгий путь, о котором четверть часа назад он и думать не думал, но, с другой стороны, а зачем ему домой возвращаться и два часа терять, если он всего-навсего только на разведку едет, пусть и довольно дальнюю и задуманную для решения не сиюминутных проблем, а важных и стратегических?

Да и что ему, скажите на милость, брать из дому на половину-то теплого, солнечного дня, если все необходимое и так с собой: деньги, паспорт, проездной билет, кредитная и медицинская карточки? Привстав со скамейки, Гутман театральным жестом охлопал себя по карманам легкой летней куртки-безрукавки, хотя все его имущество преспокойно умещалось в одном-единственном бумажнике. Никаких не выключенных утюгов и открытых кранов в домашнем тылу тоже не оставалось, так что ничего там в его отсутствие не могло ни сгореть, ни утонуть. Выглядел он вполне презентабельно, ибо, собираясь к врачу, успел начисто побриться, а одет был по-походному удобно, но вполне достойно; в захваченной же с утра на всякий случай маленькой планшетке через плечо покоился даже небольшой складной зонтик, забытый в ней с предыдущей поездки - впрочем, он-то при такой погоде как раз вряд ли понадобился бы Гутману до самого вечера.

И при всем этом он прекрасно отдавал себе отчет, что занимается сейчас обычными самоуговорами, доводы которых - все вместе и по отдельности - могут быть заменены простой и понятной каждому формулой "отклад не идет на лад". Да что там: доведись ему сейчас подыскивать аргументы в пользу именно более поздней поездки, он с легкостью справился бы и с этой задачей. Все это было не более чем пустой софистикой. Важным и принципиальным, напротив, являлось лишь то, что любая задержка, будь то связанная с возвращением домой или простым блужданием по срочно выдуманным делам, грозила новыми сомнениями и раздумьями, а те, в свою очередь, могли в принципе опрокинуть его решение отправляться в южный вояж: не только сегодня или на худой конец завтра, но даже и в понедельник. И все это вместе могло решительным образом развернуть Гутмана на 180° и пустить его жизнь по рельсам "альтернативного варианта", эскизное, но вполне красочное изложение которого доктором очень не понравилось Гутману, вероятные же его последствия рождали крайне неприятные раздумья даже у него, записного в подобных случаях оптимиста.

Нет, нет, по всему выходило - и Гутман ясно это ощущал, - что чепуховая, казалось бы дилемма, которую в другое время вполне можно было бы рассматривать по принципу "не сегодня - так завтра, не завтра - так послезавтра" и уж во всяком случае "не сейчас - так парой часов позже", дилемма эта в предлагаемых граничных условиях разрасталась до некоего принципа. А потому никакие сроки поездки ни малейшего значения не имели и, оставаясь пустяками, лишь надували щеки в мнимой многозначительности, только маскируясь под важности.

Экие пустяки, право слово, и уже пришедший было с самим собой в замечательное и однозначное согласие Гутман вновь обмяк и погрузился в аморфные раздумья. Само собой, соглашаясь на более-менее серьезные обследования - причем как раз не важно, где и когда именно, - он тем самым так или иначе признавал над собой диктат поставленного доктором диагноза, пусть и снабженного знаком вопроса. Да, вердикт мог бы и не подтвердиться, но уже необходимость думать в будущем о его регулярной проверке и перепроверке задним числом ставила под большое сомнение прежнее бесшабашное отношение Гутману к своему здоровью, и, чего уж там, приятного в этом было мало,равно как и в постоянном прислушивании, не раздастся ли где поблизости удар колокола, с последующим гаданием, не бил ли он теперь именно по тебе.

Но мало того, поездка в клинику - даже вне зависимости от своей прямой и вполне ясной и очевидной цели - чем дальше тем больше представлялась Гутману неким водоразделом, или, иначе, поворотным пунктом, после которого его жизнь уже точно никогда больше не будет такой, как прежде, причем к добру или худу она при этом изменится, сказать было решительно невозможно. Никаких логичных объяснений этому ощущению, разумеется, не было, но Гутману почему-то представлялось, что в него преобразовались все странные недоговоренности, недосказазнности и увертки доктора во все время их разговора.

- Вот уж, воистину: не буди лихо, пока спит тихо!, - повторил он свою старую присказку, но и это повторение пройденного никак не прояснило тумана в голове, и он все сидел и сидел, словно зачарованный, размякая на все еще легком солнышке и чуть ли не забывая, кто он таков и что тут делает, пока два удара часов на башенке больничной церкви не обняли его за плечи, и наваждение тут же рассеялось.

- К черту! - вдруг четко и спокойно сказал Гутман, стряхивая с себя остатки наваждения. - К черту! Довольно рефлексировать: собрался ехать - езжай; и раз нынче - так и в добрый путь! Переименовываю на один-единственный день это самый антиизжоговый в самый настоящий и единственный Элдорадо. С завтрашнего приказываю считать его Фатой-Морганой и маршрутов к нему не пролагать. Всем занять свои места! Командовать парадом буду я и только я!

Он позвонил в бюро и аккуратно подбирая слова, поведал шефу о том, что за, казалось бы, тривиальным приступом изжоги его врач склонен видеть серьезную сердечную недостаточность, а потому все врачебные мероприятия начнутся уже сегодня и при необходимости будут продолжены на следующей неделе. Шеф, достойно, по-мужски выдержав страшный удар, начал умолять Гутмана не запускать болезнь, гнать ее в хвост и гриву и вообще делать все для ее искоренения, как полного, так и окончательного. Гутман внутренне прослезился и твердо пообещал впредь именно так и поступать. Шеф поддал жару, предложив в случае чего свою посильную помощь. Гутман, обливаясь слезами, заверил его в своем неизменном желании непременно к этой помощи прибегнуть - тоже в случае чего - и сразу же вслед за тем закруглил разговор, всерьез опасаясь закончить комедию хохотом и советом шефу навести хоть какой-нибудь порядок в своем собственном бюро и уже тем самым обеспечить покой и здоровье сотрудников на долгие годы.

Он еще раз оглянулся по сторонам, словно проверяя, не забыл ли чего, и не увидев никаких запрещающих движение и жизнь знаков, быстро зашагал к выходу из скверика, где в пролете невысокой арки виднелась автобусная остановка.

II

К удивлению Гутмана, не ожидавшего увидеть автобус на остановке напротив, тот уже не только стоял там, но, судя по мелькавшему огоньку, как раз собирался отъезжать. Отчаянно размахивая руками и подавая просто-таки преступный пример детям вокруг, Гутман ринулся к нему через улицу, и лишь плюхнувшись под возмущенными взглядами пассажиров на сиденье, сообразил, что мог, вообще говоря, и не спешить: автобус, на который он шел, никак не мог опередить расписание на 5-6 минут, еще в пути и вскоре вполне нормально подойдет к остановке, а этот просто задержался где-то на четверть часа и теперь выбился из графика.

Странным образом, однако, та же ситуация повторилась чуть позже, на станции, где автобус должен был с солидным упреждением сдать Гутмана с рук на руки пригородной электричке, идущей в центр. Однако, и тут поезд уже стоял у платформы, а на семафоре перед ним горел зеленый. Тут уж было не до раздумий - электрички ходили с получасовым интервалом, и Гутман что есть силы рванул вверх по перронному пандусу. Хорошо еще что машинист, увидев его, успокаивающе махнул рукой из своего окошка: мол, не выкладывайся так - я жду!

"Да что они сегодня с ума все посходили, что ли - как хотят, так и едут!" - чуть ли не вслух возмущался Гутман, отмечая, впрочем, про себя, что длинный спурт на перрон он выдержал без сильной одышки и особого сердцебиения. Он покосился на попутчиков, но те, как и раньше, в автобусе, сидели совершенно спокойно и никак таком явным нарушением расписания не возмущались. Ну да Гутману оно было только на руку - тем больше времени у него оставалось на вокзале перед поездом.

В таком успокоительном заблуждении он пребывал до того момента, когда, решив еще раз сверить номер платформы своего поезда, выяснил, что тот отправляется не через полчаса с лишком, а почти немедленно, причем следующего придется ждать чуть ли не до обеда.

- Караул, заговор! - тихонько взвыл бедный путешественник, затравленно озираясь вокруг, и тут только поверху большущего табло посреди зала заметил набранную крупным шрифтом красную бегущую строку: "Уважаемые пассажиры! Сегодня - первое июля. Напоминаем, что..."

Тьфу, пропасть! Не став дочитывать и без того понятное, Гутман тут же винтом врезался в густую толпу - надо же, совсем из головы вон, что сегодня начало нового полугодия и все расписания меняться могут: и автобусов, и электричек, и даже пригородных поездов. На поезд он, правда, все равно еще успевал, но вот о еде, увы, приходилось забыть и ехать на уже изрядно бурчавший желудок - не терять же, в самом деле, несколько часов из-за какой-то овсянки! В общем, осел - да и только!

Все это было очень обидно, и на бегу к самой дальней платформе Гутман прикинул даже возможность сформулировать еще один судебный иск, но идея оказалось совсем тухлой и уже перед лестницей на перрон - разумеется, без эскалатора - от нее пришлось отказаться из-за явной невозможности определить, кто кого назвал ослом и, главное, за что - ведь только благодаря двойной гонке сломя голову удалось настичь в конце концов этот поезд, и даже если бы решение ехать в клинику было принято к исполнению немногим раньше, это не принесло бы ни единой бонусной секунды здесь, на вокзале.

Да-с, первое июля, вот не угодно ли: не одно, так другое! Обреченно вздохнув, Гутман откинулся на спинку сидения и посмотрел в окно. После мелодичного сигнала, больше похожего на аэропортовский, поезд бесшумно отвалил от перрона и начал набирать ход. По дороге на юг он должен был сначала снова миновать пригород Гутмана, и вскоре в окошке в обратном порядке, чем какие-нибудь четверть часа назад, замелькали все те же рощицы, поля и дома, причем Гутману казалось, будто это не они, но дни и недели убегают назад во все убыстряющемся темпе, и, собственно, именно поэтому он не любил последние два месяца лета.

Дело было, разумеется, вовсе не в пушкинском "когда б не пыль, жара, да комары, да мухи". По этим критериям июль и август мало чем отличались от вполне милого его сердцу июня. Да и то сказать, пыли и комаров здесь не было почти никогда, а летнюю жару, пусть иногда и в проявлениях несколько более настойчивых, чем это требовали правила здравого смысла, он лично предпочитал демисезонной серости. На самый же крайний случай Гутман всегда готов был спеть и себе, и другим "У природы нет плохой погоды...", понимаемое в данном конкретном случае в самом прямом смысле.

Нет, нет, с этим как раз все было в порядке, но вот к отраженному во всех календарях наклону земной оси Гутман, действительно, имел самые серьезные претензии. Этот зуб мудрости начал расти у него еще в студенческие времена и мало-помалу превратился в хронический флюс, всякий раз обострявшийся и донимавший Гутмана со второй половины июня и слабо поддающийся лечению какими бы то ни было разговорами, договорами и заговорами. Несмотря на все эти смешиваемые в самых разных пропорциях снадобья Гутман, никак не мог примириться с тем, что любое теплое, легкое, светлое, доброе, нежное лето, едва начавшись и твердо собираясь длиться еще два месяца с лишним, с этого времени уже несло в себе очаг разложения и тлена, который, вполне развившись, каждый раз неизбежно превращал его в осень и зиму.

Ежесуточное уменьшение, начиная с летнего солнцестояния светового дня на 3-4 минуты Гутман, всегда расценивал нe иначе как каждодневную кражу нескольких минут его жизни. Он мог сколько угодно, подобно Боэцию, пытаться утешать себя философией или же прислушиваться к настойчивым обещаниям календаря, начиная с декабря помаленьку отдавать взятое сейчас взаймы время. Пустое, пустое! Что ему было до декабря или февраля, темных, холодных и невыносимо зимних! Время нужно было ему сейчас, летом, а оно каждый год в июле и августе медленно, но верно утекало сквозь пальцы подобно песчинкам в часах.

Гутман отнюдь не пестовал в себе эту свою странность, о нет! Но что же он мог поделать, если уменьшающийся световой день непоколебимо ассоциировался у него с его собственными одряхлением и старостью, пусть и далекими, но совершенно неизбежными, а потому особенно отвратительными! В конце концов он решил, что эти его фантомные страхи есть некий атавизм сознания, восходящий к самым древним, первобытным еще ужасом людей перед умирающим на заходе солнцем, а раз так, то ничего не попишешь: атавизм - он есть атавизм!

И пусть вся эта чепуха вовсе не так уж серьезно определяла строй летней жизни Гутмана, но кто знает, сколько поздних вечеров он вынужден был заканчивать разочарованным вздохом, включая свет и мгновенно воздвигая стену между собой и окружающим миром, так как книга или шахматная доска, еще так хорошо видимые на этом же самом месте какую-нибудь неделю назад, совершенно заволакивались густыми сумерками.

Разумеется, Гутман понимал, что эти его ежелетние переживания вряд ли будут адекватно поняты и разделяемы другими, и потому никогда и никому о них не рассказывал, как не стал бы распространяться, например, и о некоей своей редкой форме сезонной аллергии, которая все равно сходила у него на нет уже в сентябре.

Осенью другая погода и иной жизненный ритм с новыми задачами и приоритетами совершенно вытесняли у него из головы его летние химеры. Однако же совсем бесследно они, наверное, не исчезали. Задумавшись как-то о причинах своей иногда маниакальной страсти к экономии времени, Гутман решил, что в основе ее лежит не только школьная закалка, раз навсегда приучившая его дорожить и со смыслом использовать любую свободную минуту, но и безотчетное, подспудное желание наверстать, нагнать, компенсировать потерянное или отнятое у него некогда кем-то или чем-то время, желание, заставлявшее его иногда радоваться даже 5 минутам, сэкономленным на пути из пункта А в пункт В, и люто ненавидеть любую не слишком ладно организованную и заведомо обреченную на последующую переделку, а, значит, хотя и оплачиваемую, но бессмысленную по сути своей работу в бюро, хуже которой, на его вкус, могло быть лишь полное безделье.

Так было с ним практически всегда, и лишь около года тому назад, стоя однажды на остановке, Гутман вдруг поймал себя на мысли, что вовсе не расстроится, ежели автобус опоздает немного или даже вообще не придет и он будет вынужден ехать на другом, следующим с двадцатиминутным интервалом, а потерянное время наверстывать вечером. Вспомнив сейчас об этом, Гутман подумал, что в таком равнодушии, многим людям вполне свойственном и привычном в любом возрасте, для него лично кроются первые симптомы подступающей старости, для которой все едино, июнь ли на дворе, июль или же август. Здесь было нечто, весьма схожее с поразившей его когда-то формулой Окуджавы: "Чем медленней мы, тем старее...", которая, слава Богу, - тут Гутман был абсолютно объективен и честен с самим собой - все же еще не властвовала над ним.

Впрочем, как ни крути, а когда-то он, действительно, был и жил куда быстрее, чем сейчас, и, наверное, именно поэтому зачастую ухитрялся втискивать в одни-единственные сутки столько дел и событий, что, глядишь, теперь даже на двoe-трoe с лихвой достало бы, причем делал это без малейшей спешки или суеты, с какой-то завораживающей, само собой разумеющейся уверенностью в своих силах. И, надо же, один такой день тут же приветливо помахал Гутману рукой из своего, наверное, уже пятнадцатилетнего далека, и Гутман решил пригласить его в гости.

Тогда на дворе стоял май, а, может быть, и июнь. Нет, скорее всего еще май! Ах, да не важно это, а важно, что было в тот день Гутману легко, спокойно, безмятежно и тепло. Не жарко, а вот именно тепло - причем и внутри, и снаружи. Все его домашние в то воскресенье разъехались - так уж одно к одному получилось, и Гутман, знавший об этом заранее, загодя и предвкушал день без хлопот и обязанностей, больших и малых, - ни дать ни взять мальчишка, радующийся отъезду родителей и остающийся дома совершенно один с правом делать все что ему заблагорассудится. К кое-каким пустякам, намеченным все же на этот день, он относился строго и покровительственно, обещая заняться ими, только ежели те будут вести себя смирно и терпеливо, а иначе - ни-ни, пусть напрасно не рассчитывают!

И все действительно сошло великолепно - ему даже ни разу не пришлось голос повышать. Провалявшись в постели до семи - неслыханная по тем временам роскошь! - он для начала отправился в бюро, где, работая в совершенно гордом одиночестве, за какие-нибудь три часа разгреб выглядевшие до того абсолютно неподъемными завалы последних недель и обеспечил себе таким образом светлое и чистое будущее аж до следующих выходных.

- Вот так вот, а ты не верил! - победительно сказал Гутман огромному скоросшивателю, в который он напоследок аккуратно подшил всю входящую и исходящую корреспонденцию за минувший месяц и которого теперь, казалось, просто распирало от гордости быть вместилищем такой мудреной информации.

- A так будет с каждой, кто посмеет!... - он погрозил пальцем лежащей в мусорном ведре скомканной бумаге c ошибочными показателями, и та немедленно съежилась еще больше в ужасе от своей грядущей судьбы.

Тем временем бездельничавшее все утро солнце умылось остатками ночного тумана, сделало утреннюю разминку и вымахнуло чуть ли не в самый зенит, улыбаясь при этом так широко, что сидеть на работе дальше показалось Гутману сущим преступлением. Он помахал рукой недоделанным мелочам, пообещал не забывать их и, подарив все бюро "Прощанием Славянки", был таков.

Никаких дел дома у не пока еще не придумалось и он решил завернуть на расположенное как раз на полпути между работой и домом кладбище, которое за отсутствием в ту пору у Гутмана дома с садиком всегда радушно предоставляло ему свои скамейки в тени или на солнышке. Своими ухоженными аллейками и пышной растительностью оно больше напоминало городской сквер, никаких печальных мыслей о бренности мира в Гутмане не вызывало и постепенно он привык ходить туда в хорошую погоду читать в каком-нибудь укромном закутке, почти полностью отгороженном от остального мира кустами туи, можжевельника или магнолий, совершенно не любопытствуя, кто похоронен на расположенных рядом участках, как вряд ли расспрашивал бы первых попавшихся ему по дороге людей об их именах, жизни или занятиях.

Выходя утром из дома, Гутман предусмотрительно запасся огромным томом еще не читаных рассказов Каттнера и теперь он почти полтора часа смаковал их один за другим, сидя на все еще не жарком солнце и отвлекаясь разве лишь на сновавших около его ног и выпрашивающих орешки белок. Когда же часы деревенской церкви напротив кладбища пробили половину первого, он подумал, что и ему самому не плохо бы перекусить, да и глаза у него то и дело норовили закрыться.

Стараясь не расплескать подступающую дрему, Гутман вяло доплёся до дому, быстро соорудил себе грандиозную трехпалубную яичницу и, игнорируя все советы диетологов, немедленно после нее улегся немного вздремнуть, ибо именно такое завершение первой половины дня казалось ему теперь наиболее логичным и приятным.

Проснулся он аккурат к заезду "Формулы 1" и до начала четвертого с удовольствием наблюдал, как его тогдашний кумир, англичанин Мэнселл, с легкостью обходит одного за другим всех своих конкурентов, будто все они не более, чем вешки на автодроме. Впрочем, к моменту награждения он уже почувствовал легкую зависть к осыпаемому со всех сторон похвалами сэру Найджелу и, решив показать, что и сам с усам, немедленно вывел из подвала свой велосипед и устроил небольшой пробег по окрестностям, этапы которого проходили по дальним, полого спускающимся к Руру полям и террасам раскинутого на месте бывших горных выработок парка.

Промежуточный финиш он устроил у замка Дельвиг, родового гнезда всей фамилии, в незапамятные времена перебравшейся отсюда в Швецию, а оттуда уж и в Россию. Из уважения к Антону Антоновичу, который никогда ни о какой американской фантастике и слыхом не слыхивал, Гутман решил отказаться здесь от чтения Каттнера, уселся на небольшой лавочке у окружавшего замок пруда с небольшим островком посередине и попытался втолковать стоящей на островке выпи, что он вовсе не соперник ее в рыбной ловле, а так просто, погулять вышел. Выпь недоверчиво косилась на него, несколько раз топорщила крылья, видно собираясь улетать, но в конце концов передумала и, отвернувшись, сосредоточилась на подготовке к ужину. Гутман пожелал ей приятного аппетита и поехал домой.

А день-то все не кончался и не кончался - волшебство да и только!

Дома, наскоро освежившись, он быстро перекусил под репортаж о воскресных футбольных матчах и до вечернего фильма успел дважды приголубить компьютер, выиграв у него в одном и том же варианте сицилианки сначала черными, а потом и белыми - железка, как видно, не знала партии Керес - Смыслов из матч-турнира 1947 года, а потому и проиграла почти без борьбы. Гутману, донельзя довольному такому явному превосходству своей памяти перед электронной.

Ну, и фильм, фильм тоже показывали не абы какой, не серо-обыденно-голливудский, а будто специально подобранный под Гутмана и его сегодняшний праздник: "Танец Чингиз Кона" - тонкий, трагический и печальный, но вместе с тем и удивительно оптимистичный, как хороший еврейский анекдот!

Есть ему несмотря на довольно давний уже и очень легкий полдник вовсе еще не хотелось и он лишь съел, отщипывая по кусочку, купленную им еще ранним утром, но не потерявшую с тех пор свежести булочку с изюмом и корицей, а после кино, выйдя на четверть часа во двор, запил ее из ковша Большой Медведицы мягкими сумерками, забеленными шиповником, густо оплетавшим стену сарая напротив, и маленьким острым месяцем и приправленнми капельками звезд.

Затем вновь настало время футбола, теперь уже международного. В течение следующего часа Гутман охал, ахал и восторгался голами и лучшими игровыми моментам последних матчей чемпионатов главных футбольных стран Европы.

И ни капли усталости, ну просто ни капли! Спать решительно не хотелось, а надо было - ведь завтра начиналась новая трудовая неделя, пусть и существенно облегченная сегодняшним героическими делами в бюро и не такая длинная, как прошедшая, почти 64-часовая, но тем не менее отнюдь не совсем беспроблемная.

Заранее угадав грядущие сложности с засыпанием, Гутман, даже не дожидаясь конца футбола, выпил на сонный посошок две махонькие стопочки коньяка, заев их большой сушеной грушей, и, уже раскладывая постель, почувствовал приятную тяжесть в ногах. Снотворное его подействовало быстро и верно. Улегшись с томом все того же Каттнера, Гутман, едва перелистнув пару страниц, почувствовал, как неудержимо начинают слипаться глаза, и, еле успев потушить свет и отложить книгу, заснул так спокойно и крепко, что даже не почувствовал довольно-таки шумного, надо полагать, возвращения домашних.

За окном, между тем, после невзрачных, серых и однотонных пригородных поселков сначала замелькали пышно-зеленые луга вперемежку с отчаянным, ван-гоговским золотом полей; потом их сменили дважды рассеченные поездом широкие речные поймы со старыми, давно ушедшими на покой, но все еще устрашающими своей мощью и смелостью акведуками на фоне дальних холмов, пытающихся выдать себя за горы; затем настала череда долин между ними, поросших таким густым ельником, что сверху, из поезда, он представлялся совершенно непроходимым, но все эти красоты казались теперь Гутману какой-то нарочитой бутафорией, не имеющей ни малейшего отношения к его легким и счастливым воспоминаниям, стало быть, и к нему самому.

Впрочем, уже минут через десять продолжавшему ленивые размышления Гутману почудился в этом налет какой-то странной, почти болезненной однобокости, и дабы доказать себе, что белый свет ну никак не может сойтись клином на одном-единственном, пусть даже и представляющем собой само совершенство, дне, он немедленно начал рыться в памяти, надеясь отыскать в ней хотя бы пару-тройку верных тому соратников. Однако, выисканные на скорую руку кандидаты в комильфо столь же быстро, практически после первого же собеседования, обнаруживали свою достаточно очевидную ущербность, не в одном - так в другом, не в другом - так в третьем, и друг за другом тихо и скромно удалялись в небытие.

Уязвленный и удивленный таким результатом, Гутман пошел на новый, более размашистый виток и хотел было, проскочив студенческие годы, от которых все равно не ожидал никаких счастливых откровений, двинуться в еще более ранние времена, но тут же сообразил, что на этих-то дорожных расходах он как раз может сэкономить, ибо и без того прекрасно знал: в его детстве, особенно в летнем, дачном детстве, было полно таких безоблачно счастливых дней, и в этом он может чувствовать себя вполне на равных аж с самим Набоковым.

В общем, по всему выходило, что именно после этого в его, Гутмана, личной державе, завелась какай-то гниль, да такая стойкая и прожорливая, что даже вполне румяные и сочные на вид дни, недели и месяцы оказывались на поверку с червоточинами, а для нахождения хотя бы дюжины подлинно и несомненно счастливых и здоровых надо было тщательно перешерстить в памяти их всех год за годом. При этом Гутман под горячую руку немедленно представилось, что именно данная гниль, на корню превращающая в труху его дни, и есть первопричина давешней изжоги, но он не мог ни связно растолковать себе самому эту связь, ни представить, какие меры в конце концов может предпринять против нее клиника, пусть даже и сверхуспешная, по утверждению доктора.

Так, в медитации, обращенной во внутрь себя и своего прошлого, и глядя невидящим взором в окно, он скоротал целый час, почти потеряв чувство времени и пространства, и очнулся от своего транса, только когда поезд мягко вкатывался под ажурные арочки дебаркадера, хорошо известного Гутману по ретро-фотографиям, но вживую не виденного, наверное, лет двадцать.

Здесь поезд делал небольшой привал, и этого времени Гутману как раз хватило, дабы окончательно прийти в себя, сообразить, что он наконец почти у цели, и разминая на ходу отчаянно затекшие ноги, выйти в город.

Вокзал и несколько зданий рядом были выстроены в стиле английской провинциальной готики, в конце XIX века весьма популярном в любой среднеевропейской провинции вообще, а в прихорашивающейся в ожидании скорых перемен к лучшему - в особенности. Гутман помнил, что здесь тогда на основе каких-то редких минеральных вод собирались создавать большой и фешенебельный курорт, способный заткнуть за пояс даже сравнительно близкие арденнские, но из этого так ничего и не вышло: ни до войны, ни тем более после. С тех пор жизнь тут словно законсервировалась для сугубо внутреннего потребления и не оживилась даже весной 45-го: фронт обошел эти места стороной, ибо бороться было не за что и не с кем. Вокзал же, выстроенный вместе с несоразмерно большой площадью перед ним в надежде на резкое и быстрое расширение во все стороны городской черты, так и остался у его границы напоминанием о "злых" надеждах в те времена, когда, согласно известному стариковскому ворчанию, футбол, женщины и авто были не в пример красивее и интереснее нынешних.

Ну а уж еда-то и подавно: сунувшийся было туда-сюда Гутман не вдохновился ни маленькой вокзальной кондитерской, ни турками-греками-итальянцами перед ним и решил от греха подальше подождать еще немного, а пока ограничиться еще одной бутылкой воды - на этот раз местного разлива и, действительно, очень свежей на вкус. В перспективе же ему мерещился небольшой ресторанчик "для своих" где-нибудь поблизости от клиники, на террасе которого с чудным видом на реку он смог бы в кои веки вкусно и без спешки отобедать - вот именно отобедать, а не просто поесть - и даже выпить бокал рислинга за здоровье свое и доктора, нежданно-негаданно сосватавшего ему это путешествие, - вот бы ему еще и кончиться ко всеобщему удовлетворению!

Однако, уже через пару минут выяснилось, что понятия "недалеко от клиники" и недалеко от вокзала" почти синонимы. Маленькая улочка, название которой Гутман хорошо запомнил с официального сайта, находилась сразу за площадью, а во втором доме от угла, в симпатичном, уютном фахверковом особнячке о двух этажах располагалось гутмановское Эльдорадо - если можно было верить табличке у входа с абсолютно непереводимым англо-латинским названием, но зато украшенной изображением белого конверта с красным сердечком в углу, младшего брата виденного Гутманом у доктора. Однако, ни реки, ни террасы тут и в помине не было.

Так все-таки: Эльдорадо или Фата-Моргана?

Он надавил на ручку, подергал глухую, без оконных вставок, дверь, но она не поддавалась, а рядом с ней не было ни звонка, ни переговорного устройства, и отступив на заранее абсолютно не подготовленные позиции, Гутман вернулся чуть назад и в некотором замешательстве присел на широкую, декоративную, с удобной высокой спинкой скамью у небольшого бассейна с фонтаном в скверике наискосок. Для него это был уже третий маленький водоем за первую половину дня, хотя как раз у своего собственного он сегодня посидеть еще не успел. Рыбок в бассейне, правда, не было, но зато напротив фонтана имелась небольшая, в натуральный размер, вырезанная из дерева скульптура мужчины, сидящего с улегшимся на коленях котом. Скульптура называлась "Неожиданный отпуск" и Гутману сразу же понравилась - причем не столько необычностью сюжета и названия, сколько просто-таки безмятежным покоем, который она излучала. Оба: и мужчина, и кот - были немедленно приглашены в собеседники, и Гутман начал размышлять, что на сегодня, кажется, постепенно становилось главным его занятием.

Конечно, чисто теоретически, можно было представить, что кому-то сегодня во что бы то ни стало потребовалось пошуровать в гутмановском доме в отсутствие хозяина, которого поэтому срочно услали за тридевять земель под первым попавшимся предлогом. Но такая гипотеза годилась разве лишь для не очень оригинального детектива, а в переложении к Гутману оказывалась явной ерундой. Во-первых, никто не неволил его никуда ехать, а решение это он принял сам после довольно-таки непростого и заумного самокопания. Во-вторых, Гутман при всем желании не мог себе представить, чем потенциальный злоумышленник мог бы у него поживиться: денег он дома не хранил, особо ценных вещей там отродясь не было, а если бы кому-то пришла в голову идея вынести из дому какие-нибудь мелочи, вроде бесчисленных тарелок, часов или вазочек, то он бы, пожалуй, еще и спасибо сказал: все не пришлось бы самому хлам на помойку тащить!

Но самое главное - это конвертик, который явно показывал, что Гутман идет по верному и правильному следу, ибо совсем уж трудно было предположить использование такой мелочи в качестве злодейской наживки для него. С другой стороны, теперь он вспоминал, что показанные ему странички сайта клиники содержали лишь снимки ее окрестностей, хотя в подобных случаях, идет ли речь об отелях, санаториях или клиниках, в первую очередь стараются сделать акцент на их внутреннем обустройстве, а внешний интерьер лишь добавляют на сладкое. Собственно, в другой раз Гутман давным-давно рассмотрел бы и остальные фото клиники и прочитал бы отзывы о ней других пациентов, но сегодня у него просто не оказалось для этого времени: сначала он на хотел звонить, потом бежал как очумелый вдогонку за транспортом, а в поезде так и вовсе улегся спать.

Ладно, лучше поздно, чем никогда, и Гутман полез за телефоном, но тут заветная дверь широко открылась, и Гутман, успев поблагодарить мужчину с котом за беседу, опрометью бросился к ней.

Перед самым зданием он немного сбавил ход, пропуская несколько машин, но собраться с мыслями все же не успел, и бюро никак ему в этом не помогло: Гутман увидел обычную, среднестатическую, марки тринадцать на дюжину, контору с какими-то дипломами в рамочках, групповыми фотографиями и несколькими небольшими вымпелами футбольных команд по стенам и позади единственного в помещении стола, за которым сидела средних лет дама, вопросительно и дружелюбно глядевшая на Гутмана. За ней, у торцовой стены стояло небольшое бюро с какими-то проспектами и полудюжиной выдвижных ящичков. Ни врачебных халатов, ни стетоскопов, да и вообще никакой другой медицинской атрибутики здесь не было даже на фотографиях, и если бы не несколько все тех же белых, разномерных конвертов с красными сердечками на столе рядом с монитором, Гутман решил бы, пожалуй, что попал все-таки не по адресу.

- Я - Гутман. Про меня, наверное, уже звонили сегодня утром. Гутман я, - сказал он каким-то извиняющимся тоном, подходя поближе к столу и, окончательно сбился, некстати вспомнив ни с того ни с сего, что примерно в таких же выражениях и с тем же литературным шиком, изъяснялся Пятачок в своем призыве о помощи во время наводнения.

- А-а-а, да-да! - обрадовалась хозяйка. - Конечно! Присаживайтесь, пожалуйста! Ваш лечащий говорил о вас и вкратце обрисовал ваши проблемы. Мы только не думали, что вы так быстро до нас доберетесь!

- Похоже, однако, что в принципе вы были более-менее уверены в этом? - уточнил Гутман.

- Ну-у, от нашей помощи, как правило, все же не слишком часто отказываются, если уж мы ее предлагаем. Конечно, бывают исключения, - она развела руками, - но всегда это связано с особыми, я бы сказала, исключительными обстоятельствами! В вашем же случае такое решение представлялось маловероятным, и вряд ли было бы благоразумным, - уж вы извините меня за прямоту!

- Откуда же такая уверенность, если я сегодня просто-напросто коротко переговорил со своим терапевтом после нескольких неприятных ощущений неизвестного происхождения. Что такого абсолютно однозначного было в моем случае? - резко переспросил Гутман, раздосадованный, что сегодня все вокруг были не только самым наилучшим образом осведомлены о его делах, но и ухитрялись судить о них, не видя даже его самого.

- Да нет, что вы! - успокоила его дама. - Я, наоборот, как раз имела в виду, что ваш случай более-менее типичен, а потому мы сразу же смогли строить в связи с этим определенные прогнозы, и. как видите, оказались правы: вы здесь даже без предварительного звонка и раньше, чем мы ожидали! Как вы добрались?

-  Нормально. Размышлял о своем житье-бытье всю дорогу!

- И совершенно правильно делали! - одобрила дама. - Совершенно! Вы, кстати, очень неплохо выглядите, хотя, по сообщению вашего доктора..., - он не договорила. - Да вы не обижайтесь, ведь если врачи иногда не будут знать о своих пациентах чуточку больше, чем те о себе сами, то зачем они тогда и нужны, не правда ли?

- Не знаю; наверное, так, - пожал плечами Гутман. - Я, понимаете ли, редко бываю у врачей. Вернее бывал...

- Да, это тоже проблема, и тоже не только ваша, - согласилась дама. - Но, думаю, главное тут, что вы сами все прекрасно поняли и понимаете. Оттого, наверное, и терапия так быстро начала сказываться. Я же говорю: ваш вид и вообще...

- Как терапия! - ошеломленно вскричал Гутман. - Какая терапия, если я только-только приехал и даже еще ничего толком узнать не успел!

- Но позвольте, - удивилась дама, - разве доктор вас не предупреждал, что уже обследование пациента само по себе является составной частью терапии и реабилитации?

- Предупреждал, но я думал...

- А что методика обследования под каждого подбирается строго индивидуально?

- Тоже говорил, разумеется, и даже подчеркивал их, так сказать, нетривиальность.

- И успешность?

- И успешность! Но все равно: ведь ничего подобного, ну, там или тестов каких-нибудь вообще еще не было, я уже не говорю о лечении. Я, собственно, затем и приехал дабы все это не месте обсудить!

- Так слава богу, что приехали; вдвойне - что так быстро! Но при этом: как же вы можете судить о терапии или обследованиях, если вы вовсе не специалист по сердечным проблемам?

- Нет, но и не ребенок - тоже! - запальчиво возразил Гутман. - Я же не теоретизирую, но лишь о своих собственных последних нескольких часах говорю, уж на это-то моего разумения в любом случае хватает. Меня, быть может, и удалось бы убедить в успехе некоей терапии, имей она вообще место хоть в какой-нибудь форме, но ведь тут типичный случай "наличия отсутствия!"

Он хотел было сказать еще, что никак не считает себя и объектом для заключений всяких пари по старому английскому образцу типа: "клюнет - не клюнет" или "приедет - не приедет", но решил, что это-то как раз будет вполне по-детски и не стоит вносить в разговор дополнительную остроту и язвительность и, лишь заметив про себя, что словосочетание "сердечные проблемы" странным образом имеет удивительно широкое распространение среди кардиологов, добавил:

- Доктор довольно подробно говорил сегодня о профессионализме настоящих специалистов. Вряд ли он имел в виду именно такого рода, когда стена знаний наглухо отделяет пациента и его врачевателей!

- Упаси бог, упаси бог, - дама почти молитвенно сложала руки на груди. - Ваши ощущения, чувства и мнения как самого заинтересованного лица вообще являются в данном случае определяющими - как же мы можем вас лечить, тем более - успешно, без вашего прямого и сознательного участия и понимания происходящего с вами и вокруг вас! Но, с другой стороны, вы ведь не можете не понимать, что кроме самых современных компьютерных технологий в нашей области имеются еще и другие, так же очень неплохо зарекомендовавшие себя методы! Многие болезни в двадцать первом веке усугубились, но принципиально другими ведь не стали, а от них лечили и 50 и, скажем, 100 лет назад - и вылечивали же!

- Кого вылечивали, а кого - залечивали! Особенно, если плохо представляли себе, от чего лечить! Это я к тому, что нельзя - ну, никак нельзя - всерьез говорить о логичности и верности следствий, если причины не установлены! Стойте, стойте! - теперь уже сам Гутман повторил жест своей собеседницы, готовой что-то возразить. - Вы меня, бога ради, поймите правильно, я вовсе не о вас конкретно говорю, а, скорее, думаю вслух - так дайте додумать до конца более-менее связно, а то у меня с утра одно недоразумением на другом сидит и третьим погоняет. Я, действительно, ничего не смыслю в медицине - ну, просто, нужды до сих пор не было. Но когда сегодня утром она появилась, то разговор с вашим коллегой меня не очень-то просветил, и сейчас, похоже, повторяется то же самое. А меня, как вы сами совершенно верно отметили, все это не в теоретическом, а в самом что ни на есть практическом смысле касается. Так, может быть...

- Ну, в чисто практическом смысле, - пробилась наконец дама, - в чисто практическом смысле ваш недуг и его причины в общей форме были установлены нашим коллегой, и мы, в принципе, согласны с ним и его выводами, иначе бы не подключились.

- Ваш коллега сегодня утром на меня такого страху нагнал описанием моих хворей и болячек и их последствий, что будь здоров! - вставил Гутман, и синхронно с собеседницей улыбнулся неожиданному каламбуру. - Хотя я жаловался только на изжогу и слабость после бессонной ночи - вот и все! А больше никакой практики с конкретикой у меня на руках покамест нет!

- Но, насколько я понимаю, вы сегодня делали еще и анализ крови?

- Делал.

- Вот если он никаких аномалий не покажет, то...

- То?

- Как же вам объяснить-то попроще? Ну, вот представьте себе некую экосистему, большую или маленькую - неважно. Естественные процессы в ней совершенно разладились, и системе угрожает коллапс и уничтожение или. по крайней мере, исчезновение в прежнем виде - называйте как хотите. Так вот, даже прекращение постоянного вредоносного влияния на систему со стороны довольно быстро и надежно может вернуть ее в более-менее здоровое состояние, ведь тогда заложенные в ней изначально силы самоочищения и регенерации будут задействованы с полной силой, а не подавлены. Таких примеров вокруг - уйма! А человек - это ведь тоже экосистема...

- Которая в отличие от природной еще и собственной волей обладает, - упрямо докончил Гутман. - И может, между прочим, иметь на происходящее с ней совершенно иную точку зрения, если, разумеется, онa хорошо обо всем информированa. А тут, посмотрите, у меня на руках ни диагноза, ни даже намека на понимание ситуации.

- Это не совсем так, - возразила дама. - Диагноз вам поставили, но что вам скажет какое-то мудреное название "синдром XYZ". Могу еще раз повторить, что ничего редкого или необычного в нем нет, по крайней мере, в его сравнительно легкой форме, а чтобы исключить более тяжелую, вам анализ крови делали, а за ним и другие тесты последуют- как же без них! Вот их совместные результаты - как же без них - уточнят диагноз и методику терапии!

- Вот как! Но вы же несколько раз говорили, что терапевтические мероприятия уже начались. Уже!

- Общеукрепляющие и поддерживающие мероприятия никогда не могут помешать. Вам, наверняка, и доктор на ближайшие дни и часы несколько советов дал, разве нет?

- Да, дал, и еще какие-то "витамины" для успокоения выписал - не знаю уж чьего: сердца или же моих мыслей о нем. Но это и все. А новый визит он только на на понедельник новый визит назначил, - по-прежнему гнул свою линию Гутман. - Мне лично это представляется явно не не достаточным, тем более даже доведенное до моего сведения было сообщено несколько расплывчато и с какими-то странными купюрами - скажем так. И у меня складывается вполне однозначное впечатление, что за моей спиной было принято определенное решение, касающееся не анонимной экологической системы, но меня лично, и вот именно меня-то c ним как раз не познакомили. Ваша клиника, наверняка, высокопрофессиональна, столь же успешна, и у меня нет и не может быть никаких предубеждений против нее - но в значительной мере просто потому, что я ничего не знаю ни о ней, ни о своем заболевании - неважно, в какой именно форме или степени тяжести. А знай, то мог, напротив, навести соответствующие справки, например, в интернете. Это, безусловно, тоже было бы в известной мере

общеукрепляющим и поддерживающим мой дух мероприятием, вы не находите?

- Вам никто не мешал и не мешает сделать это когда вам будет угодно, - в голосе дамы послышалось нечто, похожее на легкий смешок. - Более того, вы просто обязаны так поступить перед окончательным выводом. Пока же ничего необратимого не произошло, и вы не можете взять назад только лишь свою сегодняшнюю поездку к нам - вне зависимости от того, верите ли вы в ее положительное воздействие на вас или нет - для меня оно, впрочем, несомненно. Ну, и наш разговор, конечно, тоже, но он ни к чему вас не обязывает и никак не хуже сведений из интернета.

- И, безусловно, он тоже имеет серьезное терапевтическое значение! - не удержался Гутман он сарказма, но дама предпочла не заметить иронии.

- А как же, а как же! Ведь прямой контакт между пациентом и медиком крайне важен при исхода курса лечения, если тот, разумеется, доведен до конца!

- В таком случае меня, верно, может ожидать множество подобного рода бесед? - не унимался Гутман.

- О-о-о! Вот чего не знаю, того не знаю! Я ведь, видите ли, только промежуточное звено: в мои обязанности входит прием реального или еще только потенциального пациента, составить о нем первое впечатление, провести с ним информационную беседу, ответить на вопросы и так далее. А непосредственными лечебными мероприятиями занимаются уже другие коллеги, которые и конкретную терапию разрабатывают и в жизнь ее претворяют. Надо полагать, беседы с пациентом в какой-то форме являются ее составной частью, но их удельный вес и направленность.., - она пожала плечами, - нет, увольте!

"М-да, кажется, опять тупик!" - подумал Гутман. Он покрутил головой, покусал губы, побарабанил пальцами по столу и, проделав весь этот стандартный при любых сомнениях ритуал, решил попробовать еще раз.

- Я, наверное, не очень удобный пациент, - сказал он, стараясь говорить как можно более спокойно и вдумчиво. - Во-первых, я непонятлив, во-вторых, э-э-э, да, во-вторых, опять же, непонятлив, равно как и в-третьих. Но, по-моему, в моей ситуации и люди много сообразительнее меня вряд ли сумели бы крепко связать все сегодняшнее воедино. Вот, рассудите: сначала мой терапевт предполагает у меня наличие довольно серьезного заболевания, настоятельно рекомендует консультации на этот счет у вас, а потом все же отправляет меня домой до понедельника, ибо, по его словам, особой пользы от лечения в выходные не предвидится. Отлично-с! Однако, через пару часов выясняется, что уже самый этот разговор есть прелюдия к некоей терапии, о которой я понятия не имел и не имею. Ах, нет, не терапии, но общеукрепляющих мероприятий, под которыми следует, очевидно, понимать поездку сюда на поезде с предварительной игрой в догонялки на пересадках, а настоящая терапия последует позже - после обследований, которые, поразительным образом, уже начались! Ну, помогите мне расставить все это по ранжиру. На случай, если предыдущая справка была забыта или утеряна: я жаловался на изжогу и слабость. И?

Решимости оставаться твердым и хладнокровным Гутману, понятное дело, хватило не надолго, и к концу монолога в нем явно преобладали желчь и ирония, а тут еще, взглянув на большое фото на стене за спиной хозяйки и обнаружив на нем группу весьма довольных друг другом и просто-таки безоглядно счастливых на вид людей, он почему-то так разозлился, что последние слова почти выкрикнул, снабдив еще и крепким шлепком ладони по столу.

Нехорошо, конечно, что уж тут, но к удивлению Гутмана, дама выслушала весь его спич вполне благосклонно и только что головой в знак согласия не кивала.

- Знаете, - она доверительно наклонилась к Гутману, - я думаю, мне следует подготовить для вас небольшой информационный пакет. Да-да-да! - он в такт постучала указательным пальцем по стопке конвертов с сердечками. - Так будет лучше всего! Тогда у вас до понедельника будет еще два с половиной дня для принятия решения. О, ничего особенного - всего лишь основные положения, описывающие методы и принципы нашей работыв случаях, подобных вашему, которые вы можете спокойно и не торопясь обдумать, сравнить с другими вариантами и предложениями, посоветоваться с кем хотите для принятия решения - надеюсь, единственно правильного. Согласны?

Гутман пожал плечами и кивнул: мол, пакет - так пакет.

- Очень хорошо! Я сейчас.

Крутанувшись в кресле, она принялась доставать из ящичков бюро и складывать вместе какие-то листки с текстом и фотографиями, похожими, как показалось Гутману, на уже виденные им в кабинете доктора.

- Быстро вы! - сказал он.

- Что? - она обернулась к Гутману. - А-а, да нет, все равно это лишь скелет, который потом будет уточняться и подгоняться. Кстати говоря, этих сведений вы в интернете напрямую не найдете.

- Почему? - удивился Гутман. - Это же не секреты внутрифирменные какие-то, раз вы все равно ими делитесь.

- Делимся - да, но не со всеми! - возразила дама.

- О как! - поразился Гутман. - И чем же именно я заслужил такую высокую степень доверия? Или - предпочтения?

- Ну, так ведь это у вас была изжога, кому же еще эти бумаги давать? - не слишком логично, но абсолютно убежденно ответила дама.

"Как странно!" - подумал Гутман. - Как странно: едва полдень, а я уже веду второй довольно долгий разговор с медиками. Моя годовая норма, и повод, кажется, довольно серьезный, а что я в действительности услышал кроме общих фраз и советов, пусть даже и продиктованных искренним желанием помочь? Да что там, ведь я даже имен моих собеседников не знаю: фамилия доктора мне вообще без надобности была, я к нему и зимой и сегодня утром за справкой ходил, а подписи на рецептах и бумагах как-то даже и не рассматривал, а эта промежуточная звеньевая сама то ли не захотела представиться, то ли нужным не посчитала, словно она..., словно она - никто! И всюду, ведь всюду буквально, туман да иносказания, иносказания да туман: дескать, дураку - не объяснишь, а умный - и сам поймет! А что, скажите на милость, означенный умный должен понять? Бог его знает, но лично я - нет. Может быть, то, что не только принятие решений, естественным образом, на нем лежит, но даже и сбор информации для этого - тоже?"

Хозяйка между тем упаковала отобранные страницы в конверт, налепила сверху свою визитку и, снова повернувшись анфас, легонько подтолкнулa весь пакет в сторону Гутмана.

- Вот, это вам в качестве своего рода небольшого домашнего задания на выходные или, если хотите, легкой закуски на свежем воздухе для ума на во время прогулки по нашим окрестностям. Вы знаете, какие у нас тут красоты?

Забавно, неужели вместо продолжения разговора ему аккуратно указывали на дверь?

- Ну, на всякий случай я прибавлю сюда еще один маленький проспектик.

Она всунула в конверт маленькую, в ладонь, брошюрку - что-то из серии "Люби и знай свой край" - и передвинула его еще на пару сантиметров вперед.

Да, пожалуй, это было именно так!

- И кроме того, тут на всякий случай еще мой телефон - звоните если что, не стесняйтесь, - добавила она, явно не обращая внимания на молчание Гутмана.

"А и в самом деле, - вдруг подумал Гутман, - отчего бы и не прогуляться! Нет, право, что толку сидеть здесь, если разговор явно не сложился и напоминает какую-то странную "Угадайку": одни не умеют как следует спрашивать, а другие то ли на самом деле не знают ответов, то ли вид делают, а в результате все договаривающиеся стороны жуют резину да по кругу ходят, вместо того чтобы хоть, потихоньку, но вперед продвигаться! Так, может, я хоть на свежем воздухе нужный тон, как аппетит, нагуляю? Тем более это, явно, желание обоюдное!"

- Знаете, - небрежно сказал он, даже не пытаясь казаться более-менее правдоподобным, - я тут случайно вспомнил о кое-каких делах неподалеку. Так вот уж заодно, по пути.., - он привстал и протянул руку к конверту.

- Ну вот, одно - к одному, - спокойно кивнула дама. - Будет прекрасное сочетание приятного с полезным!

" Или не слишком приятного с почти бесполезным," - немедленно перевел Гутман на свой текущий, пессимистический лад.

- А с другой стороны, мне как-то не с руки будет с ним целый день туда-сюда, - он широко махнул рукой в сторону окна. - Да мне и положить его некуда, в руках разве... А тут ненароком - дождик, а? Я лучше за ним потом зайду, хорошо?

- Да-да, пожалуйста, - немедленно согласилась дама. - Я сегодня тут до четырех буду - успеете?

- Безусловно, безусловно! - заверил ее Гутман, вставая теперь уже в полный рост. - Тут недалеко! Ну, в самом крайнем случае я вам задолго до того дам знать. Вы позволите? - он быстро цапнул со стола еще одну визитку. - Позвоню, стало быть, а вы мне тогда бумаги по почте вышлете, ладно? Я вас этим не слишком обременю?

- О чем вы говорите! - дама всплеснула руками. - Да ведь это же моя прямая обязанность! Еще лучше, правда, если вы мне свой электронный адрес дадите, тогда все бумаги у вас через 5 минут будут, и изучайте когда хотите!

- И то! - согласился Гутман и, снова присев, начал было выводить на быстро подсунутом дамой листке свой e-mail, как вдруг кто-то плеснул ему в лицо несколько пригоршней холодной воды. Гутман инстинктивно зажмурился, а когда снова открыл глаза, то тут же увидел две хитрые девичьи мордашки, высовывавшиеся из-за деревянной скульптуры, и пожилого господина, спешившего к нему с соседней скамейки с виновато поднятыми руками.

III

Пока мужчина огибал бассейн, Гутман быстренько провел проверку своих бортовых систем и выяснил, что дверь в бюро кардиологического центра все еще закрыта или, по крайней мере, выглядит таковой с его места; полдень только-только пробило и, стало быть, спал он от силы десять-двенадцать минут; зовут его по-прежнему Гутман, а пожилого господина он, несомненно, видит впервые в жизни.

- Вы уж простите моих непосед, уважаемый, - сконфуженно сказал тот, повинно склоняя голову и разводя руками. - Сильно они вас окатили? Ничего важного не промокло?

- Да ну, ерунда, - успокоил его Гутман, поднимаясь со скамейки - есть о чем, говорить! И хорошо, что разбудили, не то бы я тут все на свете проспал бы, а солнышко все равно сейчас все высушит!

- Ну и слава Богу, - улыбнулся мужчина. - Мы как сюда пришли, внучки все хороводы вокруг вас кружат. Я уж и так и сяк их урезонивал: оставьте вы, мол, этого господина в покое, пусть себе дальше дремлет, да куда там: никакого сладу нет! - он погрозил пальцем в сторону скульптуры, - Так сначала хоть в каких-то рамках себя держали, а под конец вон что сотворили - ума не приложу, что они в этот раз от жабы просили, а она им наобещала!

- Жаба? - удивился Гутман. - Какай жаба? Почему жаба?

- А-а-а, так вы, наверняка, не здешний! - догадался мужчина. - Очень хорошо, вот пусть эти малолетние злодейки сами вам расскажут да заодно и покаются, а то виданое ли дело: людей на улице водой обливать! У вас еще минут пять есть?

- Есть! И пять, и десять - тоже!

- Вот и чудесно! Подождите секундочку!

С неожиданной ловкостью он метнулся за скульптуру и через мгновенье показался оттуда, ведя за руки двух девочек лет семи, которые, прячась за спину деда, все же с любопытством косили оттуда одним глазом.

- Так! - веско сказал мужчина, усевшись на скамейку и потянув за собой Гутмана. - Допрыгались, да? Считайте, милые мои, что вы уже в полиции, а если не хотите оказаться к вечеру еще и в тюрьме, немедленно рассказывайте этому господину, что вы против него имеете и при чем тут ваша сообщница жаба. Да чтобы как на духу - теперь ваша судьба только от него зависит!

Произнесено это было весьма грозным тоном, но девчушки вовсе не испугались: очевидно, полицейско-тюремные страшилки принадлежали к стандартному набору домашних игр и заклинаний.

Немедленно выяснилось, впрочем, что они лично тут абсолютно ни при чем, а во всем виновата именно жаба.

- Ах, жаба! - трагическим голосом повторил Гутман. - Вот оно как! Значит, это она прилетела из космоса и плюхнулась в бассейн, окатив меня с ног до голова!

Девочки презрительно фыркнули в унисон, выражая таким образом свое удивление поразительному для, казалось бы, взрослого человека незнанию элементарных вещей, известных любому младенцу, но снизошли к такой слабости и, пошептавшись, решили все же попонятнее объяснить, в чем дело.

Оказалось, что жаба сама по себе решительно никуда плюхнуться не может, ибо является частью барельефа городской церкви.

Мудреное слово было произнесено правильно и на одном дыхании, и Гутман, скосивший глаза в сторону соседа, увидел, как тот при этом еле заметно кивнул и согласно смежил на мгновенье веки - все, дескать, именно так и есть.

История, споро рассказанная Гутману на два девчоночьих голоса, оказалась хотя и довольно стандартной, но тем не менее не лишенной определенной элегантности и поучительности. В давние-давние времена - и судя по позднероманскому фасаду видневшейся в конце улицы церкви, таковыми они являлись и на самом деле, а не только в присказке - не было во всей округе людей, более богатых и счастливых, чем жители этого города. И кому же они были этим обязаны?

- Да, кому? - Гутман подался вперед и широко раскрыл глаза.

А-а-а, вот именно, что розовому кусту, который рос вокруг церкви!

- Розовому? А, может быть, - голубому?

- Ну что вы, дядя, ну как это розы могут быть голубыми - это же розы!

И вот, значит, пока эти самые розы цвел, все в городе были довольны и счастливы, и все дела спорились.

- А зимой?

- И зимой тоже! У нас в саду, если хотите знать, розы тоже круглый год цветут, даже в Рождество!

Но однажды розы вдруг начали вянуть, и в городе все сразу же пошло плохо, а все потому, что под кустом поселилась большая жаба. Жабу убили...

- Бедная, она же не виновата! - вздохнул Гутман и, еще раз покосившись в сторону пожилого господина, по его полуопущенным векам понял, что рассказа девочек и - главное! - его собственная реакция на него были абсолютно верными.

- Поэтому ничего не изменилось, и розы все равно продолжали увядать.

"Этого следовало ожидать! - подумал Гутман. - Вот что бывает, когда диагноз поставлен не правильно, а лечение выбрано наудачу!"

- Наверное, жаба была волшебницей, - неуверенно предположил он.

- Волшебниц не бывает! - хором отрезали девочки, напрочь отвергая его худосочную версию. - просто под кустом завелась еще одна жаба. Но ее тоже убили.

- И, конечно, опять ничего не вышло.

- Не-а, и в третий раз - тоже! А куст ужепочти совсем завял, и в городе становилось все хуже и хуже, а никто все равно не знал, что делать.

- И тогда? - завороженным голосом спросил Гутман.

- И тогда один мудрец сказал, что в городе надо построить еще одну церковь и пересадить туда куст. Eго пересадили, и он снова зацвел, как и прежде, и все жители опять стали счастливыми и радостными!

- Надо же, как просто! - восхитился Гутман. - Жаб вот только жалко.

- Нам тоже жалко, - заявили девочки, - но им памятник поставили.

- Памятник? Жабам?

- Барельеф, - тихонько подсказал мужчина.

- Барельеф, - послушно повторили внучки. - А на нем есть церков, и розовый куст, и жаба под ним - совсем не страшная. А все могут потереть ее спинку, загадать любое желание, и оно обязательно исполнится!

- Любое? Совсем-рассовсем любое? - вкрадчиво поинтересовался Гутман.

- Любое! Только рассказывать о нем никому нельзя, а то ничего не выйдет! - девочки были начеку.

- Поду-у-у-маешь, тайны какие! - пренебрежительно скривил губы Гутман. - Я и так все знаю: вы решили попрактиковаться в колдовстве и начать с превращения людей. А так как помощи попросили у жабы, то и начали поливать всех подряд водой почем зря, чтобы те тут же заквакали. Ну, да не на такого напали - я сам кого угодно во что угодно могу превратить! Можете прямо сейчас так и передать своей наставнице, если дедушка, конечно, разрешит! - обернулся Гутман к мужчине.

- Разрешит, разрешит! - кивнул тот, и девочки тут же немедленно порскнули за скульптуру. - Спасибо вам за выдержку и подыгрыш, - улыбнулся он Гутману. - Это было чудесно, я словно в театре побывал! Знаете, девочки, далеко не с каждым так беседуют - они все больше друг с дружкой да с жабой этой шушукаются, все спину ей полируют, а тут вон как разошлись, аж глазки заблестели!

- Так этот барельеф на самом деле где-то неподалеку есть?

- Да, конечно! И барельеф, и легенда - все честь по чести вон там,- он указал рукой на церковь, - слева от алтаря. И ежели вы интересуетесь подобными вещами, то очень рекомендую: там внутри и кроме барельефа чудесная романика бог знает каким чудом сохранилась.

- Спасибо, зайду обязательно, - кивнул Гутман.

- Не за что, не за что, тем более я в известной мере ваш должник! Вы, наверняка, только сегодня приехали, так могу я вам чем-нибудь здесь, в городе, помочь?

- Помочь? - с сомнением протянул было Гутман, до того ни о какой помощи со стороны не задумывавшийся и вовсе не собиравшийся посвящать чужаков в свои проблемы. "А, впрочем, почему бы и нет? - тут же подумал он. - Не все же мне на закрытые двери да на бесконечные, закольцованные диалоги во сне натыкаться!" - Помочь? Да, спасибо, пожалуй, пожалуй, раз вы так любезны! Скажите, вы не знаете здесь в окрестностях, - он неопределенно повел рукой, - ну, там, ближе к реке, например, какого-то кардиологического центра?

- Кардиологического центра? - мужчина был явно озадачен.

- Да, или клиники, это все равно.

- Нет - ни того, ни другого даже и в отдаленном соседстве.

- Ах, вот как? Ну хорошо, а реабилитационного центра со специализацией на кардиологических проблемах?

Мужчина отрицательно покачал головой.

- Уж не знаю, обрадую я вас этим или огорчу, но у нас ничего подобного не имеется и в обозримом прошлом тоже не было. Уж, поверьте, я бы знал, ведь сам их первым пациентом был бы! - Он постучал ладонью по груди. - Куда как здорово - в двух шагах от дома, но, увы, приходится вечно на стороне искать - и довольно-таки далекой к тому же. Но, позвольте, вы-то сами из какой нужды интересуетесь?

- Да, похоже, что из вашей же, - неуверенно хмыкнул Гутман, донельзя озадаченный таким ясным и недвусмысленным, но именно потому абсолютно ни с чем не вяжущимся ответом.

Он снова замялся. Попытки хоть как-то упорядочить свои сегодняшние похождения и впечатления, а также их возможные последствия так или иначе не оставляли его с раннего утра и преследовали даже во сне, где на разные лады повторялись вновь и вновь, и ему страсть как не хотелось сейчас заново влезать в их дебри, да еще и перед человеком, пусть вполне благосклонно к нему настроенным, но все же абсолютно чужим и случайным. Однако, сказавший "А".., - и Гутман, не вдаваясь в излишние подробности, в двух словах пересказал, как получил от своего врача самые горячие рекомендации в знаний и опыта местных специалистов-кардиологов и, не связанный никакими твердыми решениями и временными рамками, решил все разведать и разузнать на месте, да вот не согласовал своего визита заранее, а теперь, похоже, вообще оказывается, что и ехать-то некуда было!

- Подождите, подождите! - прервали его. - Ну ладно, не звонили вы никому отчего-то, но адрес, адрес ведь у вас есть?

- Да, конечно! Вон там, наискосок, бюро этого самого центра, только оно закрыто, как я двадцать минут назад выяснил. Ну, тут уж хочешь-не хочешь, а пришлось бы звонить, да меня так на солнышке разморило, что я и телефона достать не успел. Надо думать, по сию пору бы дремал. если бы ваши чудесные внучки меня не разбудили.

- И вы точно не ошибаетесь?

- Абсолютно точно - там на табличке у двери даже тот самый логотип имеется, который мне врач сегодня утром показывал.

- Да, вот уж воистину, век живи - век учись, - пожал плечами мужчина. - Каждый день, наверное, там хожу, по вывеске этой медицинской глазами скольжу, но хоть бы раз в голову вошло, что они с кардиологией связаны! Хотя, воля ваша, я и сейчас в этом сомневаюсь. Или тут только главное представительство, а сидят они, на самом деле, за тридевять земель!

- Или так! - согласился Гутман, почему-то не желая упоминать, что он на сайте центра фотографии именно здешние видел.

- Странная история!

- Странная, - повторил Гутман, - но, вроде бы, до сих пор безвредная, раз я пока никому ничего не обещал и бумаг не подписывал.

- Это да, вот только проехались, наверное, зря.

- О, это уж точно нет! - убежденно возразил Гутман. - Даже если у меня с этим центром ничего не сложится, так я все равно историю забавную услашал, да еще в каком испонении! И природа у вас прекрасная - где и гулять еще в свободный день, как не тут; вот и с жабой еще познакомлюсь!

- Ну и славно, коли так! - улыбнулся мужчина. - Пусть и банально звучит, но быть в согласии с собой - даже сиюминутном! - это самое лучшее лекарство от всех болячек, а от сердца - и подавно! В таком случае, знаете что... Да, мои красавицы? - он повернулся к подкравшимся внучкам, начавшим тут же что-то жарко шептать ему в оба уха, прикрываясь ладошками и стреляя при этом глазами в сторону Гутмана. Дед, понятливо улыбаясь, кивал им в ответ.

- Да, конечно, сейчас, - сказал он наконец и, обернувшись к Гутману, развел руками: - Извините, служба! Но, знаете, меня, действительно очень заинтриговал и заинтересовал это таинственный центр по-соседству, так уж я, разумеется, попробую навести справки. А вы, ежели сами ни к какому результату не придете, смело можете звонить.

Он порылся в нагрудном кармане рубашки, выудил оттуда маленькую полоску бумаги и протянул ее Гутману.

- Это, ясно, не визитная карточка по полной программе, ну да чем богаты - здесь все мои данные, звоните, ежели охота или нужда придут.

Они пожали друг другу руки, на удивление синхронно выразили свое удовольствие от знакомства, затем упорхнувшие девочки были негромким, но довольно требовательным голосом вызваны назад и церемонно, по-взрослому, тоже подали руки Гутману, и тут он, вспомнив ни с того ни с сего свои утренние химеры, выстрелил в упор вопросом, не знает ли, мол, его новый знакомый здесь поблизости психо-неврологического диспансера, раз уж кардиологический так законспирирован.

- Или - или? - от души расхохотался тот. - У вас поразительный диапазон медицинских интересов! Да успокойтесь: таких заведений здесь тоже нет и никогда не было. В смысле: будьте здоровы! - и пожав еще раз Гутману руку он пошел догонять внучек.

"Н-да, за что боролись..., - наставительно сказал себе Гутман, оставшись один, и еще раз повторил эту немудреную фразу через каких-нибудь пять минут, когда, подойдя во второй раз к дверям бюро и найдя на табличке у дверей написанный крохотными циферками номер телефона, немедленно набрал его и выяснил, что бюро медицинского центра - ого, в самом деле! - по пятницам закрыто для посетителей, и его просят перезвонить в другой день или оставить сообщение.

Некоторое время после этого Гутман развлекался рассуждениями, является ли данный телефонный звонок и разговор с автоответчиком доказательством, что он уже не спит, или же его пробуждение в скверике у скульптуры с фонтаном и бассейном было лишь мнимым, а сам сон вообще начался намного раньше, например, в поезде. При этом граница между сновидениями и явью представлялась ему крайне зыбкой и неустойчивой - настолько даже, что Гутман при желании мог сдвинуть ее еще дальше назад, в самое раннее утро, объявить фиктивным самый визит к врачу, во время которого как раз и начались всякие нелепицы и несуразицы.

Kрайне забавной, впрочем, выглядела и другая версия, объявлявшая, наоборот, разговор в бюро в качестве единственного, имевшего места, а последующие события, то есть пробуждение у бассейна, разговор с дедом и внучками и теперешний звонок, - сонным миражом.

В конце концов, однако, он решил не излишествовать в этом странном фантасмагорическом кокетстве и в индуистскую философию не ударяться, объявил сиюминутно виденное и слышанное единственно возможной реальностью и, поскольку решение всех вопросов откладывалось по крайней мере до понедельника, пошел знакомиться с жабой, после чего положил себе, наконец, поесть, осмотреться по всем и всяческим сторонам и зайти в аптеку.

Квартировала местная знаменитость, действительно, на большом, выполненном из довольно твердого песчаника барельефе, очевидно, недавно отреставрированном - он был намного светлее соседних, со въевшейся пылью и копотью и расположенных, наверное, один за другим по полукругу апсиды. Начавший, как ему говорили, с левого края и не видевший еще всей заалтарной части церкви, Гутман прикинул, что всего их, наверное, было штук 7-8, и подумал, что такое дорогостоящее украшение, действительно, могла позволить себе только очень зажиточная община, и розовый куст делал свое дело на совесть. На следующем группа господ в длинных плащах и церковных облачениях на первом плане наблюдала за сооружением каких-то строительных лесов, так что все вместе они, надо полагать, рассказывали историю возведения церкви, а первым по очереди шел, конечно, "жабий". Здесь собравшиеся перед церковью и выглядевшие на удивление жалко и подавленно люди с поднятыми к небу или прижатыми к груди руками растерянно смотрели на некую тонкую ленту, вьющуюся вверх по левому краю барельефа и символизирующую, надо полагать, полузасохший розовый куст - уже почти без цветов. Под кустом располагалась довольно крупная жаба, остававшаяся единственным не расчищенным элементом изображения и выглядевшая, пожалуй, боле плоской, чем все остальные. Должно быть, реставраторы намеренно оставили ее такой, решил Гутман, - то ли хотели подчеркнуть таким образом древность легенды, то ли боясь при чистке сделать еще менее выпуклой ее фигурку, и так немного стершуюся от бесчисленных прикосновений.

Все это выглядело, конечно, немного наивно, но весьма мило, а церковь на заднем плане, несмотря на ее явную непропорциональность, была выполнена со множеством мелких деталей и удивительно точно повторяла внешний вид этой - очевидно, создатель барельефа настолько вдохновился ею, что и старой, у которой некогда рос куст, придал черты новой.

Да, забавно, забавно, ничего не скажешь! И сам сюжет крайне оригинален - ну, где это видано: жаба в церкви, вот уж никак не геральдическое и сакральное существо! Ни о чем особенно не думая и не успев даже пожелать себе ничего конкретного, Гутман машинально погладил жабью спинку и тут же услышал негромкий смешок сзади. Он обернулся: у дверей, ведущих на лестницу в крипту, стоял улыбающийся старичок в пасторском сюртуке.

- Тоже не прочь выпросить кусочек счастья у уездного чудотворца? - спросил он подходя немного ближе.

- А вы в него не верите по принципиальным соображениям? - слово "выпросить" неприятно царапнуло Гутмана, и вопрос его прозвучал почти с вызовом.

- В счастье - верю, причем однозначно и безусловно, в чудотворчество же - в ограниченных мировоззрением размерах, - пастор показал рукой на свое облачение. - А вы?

- Знаете, был такой гениальный физик - Нильс Бор, - уже спокойно сказал Гутман, - так вот, на входной двери его дома висела подкова, и однажды его спросили, неужели же он, ученый, создавший

игрою ума всю современную ядерную физику, верит в подобного рода талисманы и амулеты. Бор отвечал, что, разумеется, как человек трезвомыслящий не верит, но говорят, будто подкова приносит счастье и в этом случае тоже.

- Ах, как чудно! - восхитился пастор, голос которого звучал абсолютно миролюбиво и дружелюбно. - Спасибо за анекдот! Запомню и вверну когда-нибудь при случае с вашего разрешения.

- Сделайте одолжение! - улыбнулся в ответ Гутман. - И вообще, долг платежом красен: мне ведь эту вашу местную легенду тоже где-то с три четверти часа назад рассказали - здесь, у фонтана неподалеку.

- Полностью рассказали, до конца?

- Ну, откуда же мне знать, я ведь ее в первый раз услышал, - развел руками Гутман. - А что, есть варианты?

- Как и всегда в подобных случаях, - убежденно сказал пастор. - Тут все от рассказчика зависит!

- Мне девочки лет семи рассказывали, они с дедом прогуливались и дурачились немного. Боже мой, неужели тут имеется нечто, не предназначенное для их ушей?

- Не для ушей, для восприятия, - поправил пастор. - Для общего восприятия мира, так сказать, хотя с подобными возрастными ограничениями в нашем современном мире вполне можно поспорить. Понимаете?

- Нет, - честно признался Гутман.

- Ну, этo что-то вроде сказок братьев Гримм: есть вполне невинные, адаптированные для детворы, а есть их оригиналы-предшественники, которые братья в народе собирали - так там кровь потоками льется, а жестокостям счету нет!

- Про братьев Гримм я, конечно, слышал, - пожал плечами Гутман, - но тут-то какое двойное дно может быть: обычный местный фольклор, такой повсюду есть, во всем мире.

- Обыденность зла не может служить его оправданием!

- Согласен. Но какого в данном случае зла? Почему зла?

- Конечно, зла! Ведь мы же не дети и понимаем, что народные легенды не создаются на пустом месте оттого лишь, что кому-то пофантазировать захотелось, не так ли? Они всегда отражают в переработанном виде то ли реальные события, то ли идеологические максимы, то ли нравы людей и их главные сочетания для данного места и времени - правильно?

- Ну, если не всегда, то часто, - вставил Гутман.

- Хорошо, давайте не обобщать на все сто процентов, - согласился пастор, - но в данном, конкретном - именно так, а не иначе! Бог уж там с ним, с розовым кустом, но здесь люди шесть веков назад, действительно, были зажиточные и гордые: ни наместников герцогских, ни даже самого епископа в грош не ставили. В общем, граничные условия принимаются без изменений, как и их последующие изменения. Сюда, видите ли, пришли ураганы: политические, торговые, религиозные, - и весь достаток чуть не в одночасье выдуло! Так ведь не себя же и не гордыню свою в этом винить - где же такое видано, в самом-то деле! Понятно, что корень зла был довольно быстро найден в других: тех, кто иначе выглядел, или одевался, или говорил, или ел, или спал. В жабах, короче, с которыми поступали ровно так, как вам ваши знакомые и рассказывали. А когда сумасшествие сошло на нет да к тому же с обычными для любого исступления результатами, возникла потребность переработать это стихийное

умопомешательство и задним числом оправдаться перед жабами.

- Все-таки, по-прежнему: жабами?

- Увы! - печально подтвердил пастор. - Увы, они продолжали оставаться жабами. И, кстати, даже это произошло значительно позднее, ведь и легенда, и тем более, барельеф куда моложе тех событий. Впрочем, каково покаяние - таков и итог: город-то постепенно совсем захирел.

- Хм, мои рассказчицы были уверены в обратном!

- Так я и говорил о существовании своего рода детской версии. Вот если бы легенду рассказывал вам их дед, да еще наедине, то, возможно, акценты были бы расставлены по-другому! На самом ведь деле ничего не стало, как прежде; даже барельеф этот городу один меценат завещал с местными корнями. Но это и все - кроме самого апокрифа, конечно!

- Нет, почему же все, а новая церковь! - запальчиво возразил Гутман, будто выступая адвокатом горожан

- То есть как, новая церковь? - недоуменно переспросил пастор. - Что за новая церковь такая?

- Да вот эта самая!

- Ах вот оно что! Вы считаете ее той, которую в легенде горожане по совету мудреца во искупление грехов выстроили? Ой, что вы! - пастор махнул рукой.- Что вы, эта как раз старая и есть, около которой некогда розовый куст рос. Да вот она - на барельефе очень даже похоже высечена.

- А-а-а! - всплеснул руками Гутман. - А я, понимаете, сходство объяснить не мог: почему этот храм, в моем представлении - новый, так удивительно на старый похож. Но коли он старый и есть, то все сходится, все ясно! Да нет, ничего не ясно, - тут же перебил он сам себя, - даже совсем ничего: какой же смысл барельеф об истории строительства церкви в старой размещать. Ведь это же бессмысленно!

- А его, изволите видеть, негде больше размещать! Я ведь недаром говорил про соответствие искренности покаяния и итога - вот и воздалось горожанам по вере их, или, вернее, по тому, что они за нее принимали: с новопостроенной-то церковью с самого начала не сложилось! Вообще! И горела она дважды, и молния в нее била, и в Тридцатилетнюю войну наполовину ее разрушили, потом, после ливней затяжных, оползень рядом прошел и чуть с собой не захватил, а в 45-ом, кажется, единственная авиабомба на всю округу рядом взорвалась - не знаю уж, по какой ошибке она сюда залетела. Ну что, впечатляет?

- Да, пожалуй, пожалуй, - уклончиво ответил Гутман. Увы, в рассказанной истории он не видел ничего из ряда вон выходящего. мало ли было в Европе во все времена то тут, то там дикой, иррациональной злобы одной части населения к другой, чем бы она ни была вызвана. А удары судьбы, сыпавшиеся на несчастную церковь, уж точно можно было бы найти в curriculum vitae доброй половина европейских храмов. Однако, ни спорить, ни даже дискутировать об этом с добрым, умным пастором, абсолютно правым по-существу, Гутману не хотелось. Вместо этого он подумал, что рассказанные ему одна за другой две версии легенды, взятые вместе, удивительно точно описываются формулой "Сказка - ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок".

- Пожалуй, - повторил он еще раз, совсем потеряв мысль, но тут пастора кликнули из крипты, и он, извинившись, отошел к двери на лестницу вниз и принялся, не спускаясь, довольно громко переговариваться с кем-то внизу - судя по всему, реставраторами, производившими расчистку подземелья. Чтобы не мешать ему, Гутман передвинулся к третьему по счету барельефу, почти в середине апсиды, на котором была видна уже достаточно высоко возведенная церковь готического вида - Гутман поостерегся называть ее старой или новой, но отметил, что в качестве фона скульптор выбрал какие-то невысокие холмы, в городе им еще не замеченные.

"До чего странный день, - неспешно рассуждал Гутман. - С раннего утра веду какие-то непрерывные беседы - то наяву, то во сне, - и хоть бы один разговор до какой-то логической точки дошел, все как-то обрывается на вопросительных знаках, не имеющих ни сил, ни желания разогнуться. Вот и дед этих сестричек Гримм тоже явно не договорил, хотя, вроде бы, что-то предложить собирался. Скоро уж обедать пора, а я за всей этой болтовней с ночи маковой росинки во рту не имел - ни дать ни взять соловей, которого все как раз баснями накормить пытаются!"

Из-за небольшого креста со статуей какого-то святого показался пастор.

- Ноги мои не те, чтобы по лестницам целый день вверх-вниз скакать, - словно извиняясь, сказал он с улыбкой. - Так на чем бишь, мы с вами остановились?

"Вот-вот, и я о том же!" - подумал Гутман вдруг, неожиданно для себя самого, сказал:

- Вы мне еще про куст не рассказали!

- Про куст? - растерялся пастор.

- Ну да, под которым жабы жили. Он же, кажется, гарантом городского благополучия был - так стало быть потом, когда его к новой церкви пересадили. тоже должен был ее судьбу вместе со всем городом разделить, разве нет?

- То есть, совершенно нет! - засмеялся пастор. - Он-то как раз был единственным, кто от всей этой истории в конце концов только выиграл!

- Нет, почему же - ведь жабы тоже в фольклор и на барельеф попали!

- Э, нет, тут я не про легенду, а про действительность, - уточнил пастор. - Ну, понятное дело, конкретный куст здесь следует понимать несколько метафорически, скорее уж речь идет о его родственниках или наследниках. Вполне возможно, что перед новой церковью на самом деле розы или уж скорее шиповник высаживали. Она же в честь Девы Марии освящена была, так что-нибудь в этом роде как раз кстати былo бы, да и традиция, вроде бы, обязывала. Но только лет через двадцать все это так принялось, одичало и разрослось, что нижний ярус совсем за цветами стал не виден и совершенно заброшенное впечатление производил.

- Вы так уверенно, словно сами это видели! - удивился Гyтман.

- Счета видел, - поправил его пастор. - Счета за расчистку фасадов, территории вокруг церкви и кладбища. Тогда чиновники, знаете ли, не хуже теперешних толк в канцелярском бюрократизме понимали и все очень подробно описали. Так даже если принять во внимание известные преувеличения при оценке объема и стоимости работ - тоже по вполне понятным соображениям, - то и тогда выйдет, что храм божий тогда больше на заброшенный замок был похож - ни дать ни взять из "Спящей красавицы", если уж при сказках оставаться.

- Стало быть, торжество шиповника было все-таки временным.

- Это торжество садовников было временным! Природа-то снова свое взяла: у нас гравюры имеются, так на них словно не просвещенный 18-век, а чистая готика! Понятное дело, тогда в моде Уолпол и Казот были со своими псевдосредневековыми фантазиями, но, думаю, художник не слишком реальность мистике подчинял. Церковь, впрочем, тогда уже полуразрушенной стояла, так что особенно много выдумывать все равно было не нужно.

- И снова шиповник?

- Снова! То ли там почва именно для него такая подходящая, то ли других врагов-растений нет, но как его не чистили и не сводили, а он все равно обратно возвращался!

- "Талисманство" как наследственное семейное призвание? - задумчиво сказал Гутман.

- И передающееся через десятки поколений, заметьте себе, - поддакнул пастор. - Так что свою долю работы он выполняет на совесть, и если бы все только от него зависело, так мы бы здесь, верно, уже давно как в раю жили. Да вы сходите, посмотрите сами - там опять все в совершенно первозданном состоянии.

- А церковь?

- Ее с войны так и не восстанавливали, только законсервировали, чтобы дальше сама по себе не рушилась, и так, похоже еще долго будет: то денег нет, то решимости хоть что-то делать, то понимания, зачем и в каком именно виде восстанавливать. Одно слово - несчастливая звезда!

- Так у вас выходит, как в Дрездене когда-то: в центре города развалины церкви, - улыбнулся Гутман.

- Нет, это здесь у нас центр, - пастор дважды притопнул ногой по полу. - А ту в свое время специально строили немного на окраине - считали, что город под ее покровительством снова расти во все стороны начнет, и она вроде центра притяжения будет. А получилось ровно наоборот: город от реки и прибрежных холмов отхлынул, и она словно на выселках осталась. Да вы сами взгляните - право слово, при всех входящих и исходящих очень даже интересно будет, да там и без нее пейзаж замечательный. Проехать, правда, сложновато будет - у нас как назло дорогу начали ремонтировать...

- Я пешком, - перебил Гутман.

- А-а, так еще и лучше. Тут сразу за церковью велосипедная дорожка начинается, а рядом с ней очень удобная тропа, даже, можно сказать, дорога - она вас прямо до церкви доведет, туда никак не больше полутора километров будет. Тут заблудиться невозможно, тем более церковь на картах Гугла указана - все-таки памятник истории, даром что разрушенный.

Со стороны крипты снова послышались голоса.

- Да-да, уже иду! - громко крикнул пастор вполоборота и тут же снова повернулся к Гутману. - В общем мой вам совет - прогуляйтесь, не пожалеете! И, знаете что, - вот вам моя карточка, позвоните потом, коли охота будет - мне было бы крайне любопытно услышать ваше мнение!

- Именно мое? - удивился Гутман. - Почему?

- Не знаю, - пастор простодушно пожал плечами. - Наверное потому, что вы тут у нас человек новый и взгляд у вас свежий, а в своем привычном круге я уже десятки раз все это взад-вперед обсуждал и при желании любой довод каждого сам себе могу вообразить.

Гутман обещал перезвонить, получил еще в качестве напутствия странно общо прозвучавшее пожелание пастора найти дорогу и следовать на ней до конца, поблагодарил уж заодно и за это тоже и вышел на улицу.

Велосипедная дорожка и широкая пешеходная тропка рядом с ней начинались, как и говорил пастор, сразу же за церковью. Они были частью какого-то специально разработанного и довольно длинного маршрута по местным достопримечательностям, нанесенного на большой щит с подробной картой окрестностей и краткими пояснениями. Полуразрушенная церковь - как раз следующая остановка - была обозначена на нем условным значком руины, и Гутман, прикинув, решил, что и в самом деле доберется туда минут за двадцать, хотя дорожка и вела в гору.

Был уже час, в животе ощутимо бурчало, срок, определенный доктором до первой еды, уже давным-давно истек, так что, в принципе, следовало бы для начала подкрепиться, но Гутман решил не наедаться на дорогу: отяжелев, он мог бы вообще отменить свое небольшое путешествие, да и облачка, начинавшие набегать на солнце, вполне могли за это время под ощутимо усилившемся ветром превратиться в тучи, а смывать свое хорошее настроение дождем Гутман не хотел ни в коем случае. "Ладно, туда да обратно по двадцать минут, да там еще столько же - как-нибудь часик еще продержусь", - подумал он, допил остатки воды и пустился в путь.

И велодорожка, и тропа рядом с ней были абсолютно пусты, и никто не мешал ему спокойно и неторопливо болтать с самим собой, обдумывая происходящее. Сейчас он чувствовал себя чем-то вроде одушевленной эстафетной палочки, которую люди, совершенно не знакомые доселе ни ей, ни, по всей видимости, друг другу, с самого утра передавали все дальше и дальше, отправляя на новые этапы путешествия с какой-то не понятной целью. Или, быть может, целью было путешествие само по себе, и никаких финишных клеток и раздачи призов после них вовсе не предвиделось? При этом одушевленность эстафетной палочки пусть и принималась во внимание остальными участниками забега, но полной свободой воли как-то не подкреплялась - Гутман даже остановился на минуту, дабы додумать до конца эту немудреную мысль.

Нет, в самом деле, разве мог разговор с врачом не привести его сюда? Гутман в раздумье прошелся взад-вперед по тропинке, отшвырнул носком кусок мха, свалившийся на нее с дерева, нагнулся за травинкой, но ни к какому выводу не пришел и решил начать с обратного конца.

Вот, идет он по дорожке, направляясь к полуразрушенной церкви, прямо-таки персонажу средневековой легенды, на котором чуть ли проклятие от века лежит. Мог он не последовать совету пастора после обстоятельной беседы с ним? - Ясное дело, никак не мог, разве что сначала бы перекусил, но это пока значения не имеет. Хорошо, дальше.

Разговор с пастором производит, конечно, впечатление случайного - тот мог подняться из крипты чуть позже, а Гутман начать осмотр барельефов с другого конца апсиды. Нет, это уж вряд ли - ведь знакомый из сквера указал ему именно на левую ее сторону как место нахождения ключевого изображения с жабой, так зачем же было бы делать наоборот? Да и свою часть пути до рандеву Гутман проделал будто по расписанию, не уклоняясь в сторону ни на метр, ни на минуту, потому что никаких дел или идей сразу же после прощания с дедом маленьких рассказчиц и непосредственно за ним последовавшего разговора по телефону у дверей бюро у него возникнуть не могло: церковь была в ста метрах, а первостепенные задачи на день уже решены. Так что, случайность - случайностью, но вот уж точно, тут ее можно было считать непознанной закономерностью.

Слабой стороной этих рассуждений был, конечно, мнимый разговор с дамой в бюро. Хотя, хотя, с другой стороны, - почему же слабой? Наоборот, если бы сон не был обставлен такими вполне реальными подробностями, разве заснул бы Гутман так глубоко и надолго, что разбудить его оказалось возможным, лишь плеснув ему холодной водой прямо в лицо? А уж потом, слово за слово в разговоре возникли жабы: сначала в легенде о жителях города, а потом и на барельефе. Нет, и тут смена этапов эстафеты представлялась совершенно логичной и единственно возможной.

И вот надо же - все это вполне симметричное и логическое совершенство никак не сходилось в самом начале: Гутман, как ни бился, не смог вывести предопределенность поездки сюда именно сегодня в первой половине дня из его утреннего визита к доктору. Он вспомнил даже, что сидя в скверике больницы и разбирая по косточкам свой разговор с врачом, и тогда, по горячим следам, тоже не сумел расценить рекомендации и советы того как настоятельную необходимость немедленно бросаться в дорогу. Последyющей же гонкой сломя голову, даже не заходя домой, еле-еле попадая на транспорт и без предварительной договоренности по телефону, он был обязан только и единственно своим собственным доморощенным умозаключениям, которые как-то сами по себе и без особо логичных оснований возвели сегодняшний день в разряд судьбоносных и заставили его поверить в необходимость немедленного разрешения хоть части загадок и недоговоренностей.

Да и вообще, нечего путать и сопоставлять соленое с красным. Одно дело - кардиологический центр, и неважно, существует ли он на самом деле где-то в окрестностях или же нет, если верить словам его нового знакомого; в конце концов, сюда бы он, надо полагать, так или иначе, но добрался бы, пусть даже и в понедельник. И совсем другое - путешествие по следам забавной местной легенды, в которую эта поездка превратилась после звонка в бюро и за неимением именно сейчас других целей.

Скорее уж тогда весь вояж сюда - все равно, с какими именно интересами, приоритетами и внутренними закономерностями, - был следствием больничного, полученного утром от доктора, к которому он шел, еще понятия не имея ни о возможных своих проблемах с сердцем, ни о местном фольклоре и просто чувствуя дикую опустошенность от бессонной ночи и накопившейся усталости.

Ну да, ну да, он ведь и это решение не сразу принял, а поначалу вполне всерьез собирался идти на работу наперекор всем болячкам; даже кровать застелить успел и оделся наполовину, а потом вдруг отвлекся на охотничьи сцены у пруда на террасе - ни дать ни взять Наталья Павловна, только тут участниками были не "козел с дворовою собакой", а пришлый рыжий кот и жаба.

Точно, как же это он раньше не вспомнил: именно жаба, вернее, ее чудесное спасение было тем толчком, которое бог весть почему изменило его бессмысленно-геройское намерение отправляться в бюро на галеры, затем привело к доктору и, в конце концов, - сюда, на тропинку к полуразрушенной церкви. строительство которой было связано именно с жабами - по крайней мере, если верить легенде. А услышал он означенную легенду, сидя рядышком с деревянной скульптурой, одним из персонажей которой был кот.

Вот это да! Вот это да!! Вот это да!!! Черт возьми, ведь тут не заурядная эстафета проклевывается, а самый настоящий марафонский забег по какой-то круговой спирали, где участники не только постоянно встречаются друг с другом на каждом новом витке, но и побуждают бежать дальше, а то и маршрут наперед определяют!

Вот это да! Вот это да!! Вот это да!!! Черт возьми, ведь тут не заурядная эстафета проклевывается, а самый настоящий марафонский забег по какой-то круговой спирали, где участники не только постоянно встречаются друг с другом на каждом новом витке, но и побуждают бежать дальше, а то и маршрут наперед определяют!

Гутман представил себе репортаж о таком забеге под названием "Жаба позвала в дорогу!" и от души расхохотался. Вот уж точно: рассказать - так никто не поверит! А, впрочем, что за ерунда: поверят - не поверят! Не один же он на свете в самом-то деле, с кем подобные чепуховины наяву происходят! Совершенно нечего всех под одну гребенку стричь - наверняка многие, даже очень многие, у кого на подобные проказы судьбы еще глаз не замылился, и поверят, и посмеются заодно от души, и головой от удивления покрутят, и о своих приключениях алаверды расскажут - знать бы вот только, где таковых разыскать, пока что они на пути не слишком часто попадались! А другие... Ну что, другие - какое ему в сущности дело до их веры: будь-то в чудеса вообще или же в его рассказ! Да чем крепче они в это не верят, тем больше их самих, может, пожалеть надо - как людей с резко пониженной остротой зрения, например, или дальтоников!

И освободив широким жестом всех идейных слабовидящих от осмотра некогда чуть ли не по-жабьему велению возникшей, а затем заросшей шиповником церкви, и местности вокруг нее, Гутман, не замечая уже довольно солидного уклона дороги вверх, новоявленным Иваном-Царевичем, зашагал дальше, ожидая вскоре увидеть перед собой не иначе как волшебный замок: то ли Синей Бооды, то ли Кащея-Бессмертного.

Он и думать забыл про свою ночную изжогу и слабость и не ощущал ни малейшей тяжести в груди и волнения, но все же у него крепко захватило дух, когда через пару минут тропинка, обогнув заросли стоящих непроходимых стеной и перевязанных к тому же понизу колючей проволокой дикой ежевики деревьев, вывела его на небольшую лужайку, в дальнем конце которой, метрах в пятидесяти от Гутмана, стояла церковь - вернее, ее доступный глазу остов.

Ни один архитектор, ни один гений-садовник, зовись он даже Ленотр, Гонзаго или Фельтен, ни за что не смог бы с таким великолепием и выдумкой задрапировать искусственно созданную парковую руину, как это здесь делали цветы. И если нижний ярус развалин был отдан на откуп вьюнкам и исполинскому, в человеческий рост, иван-чаю, то выше безраздельно царил шиповник: белый и красный. Такого фантастического его буйства Гутман не видел никогда в жизни: это была какая-то аллегорическая вакханалия на тему войны Алой и Белой Розы, только тут Йорки и Ланкастеры, действуя сообща, гасили любое сопротивление и, сплетаясь в немыслимых сочетаниях и комбинациях, покрывали стены церкви сплошным красно-снежным ковром.

Верхние ярусы церкви были полностью разрушены, и теперь от шиповника оставался свободным лишь возведенный поверх уцелевших нижних защитный стеклянный колпак - ни за него, ни за тонюсенькие прожилки металлических профилей кустарнику было просто не зацепиться.

Да, вот уж точно - шиповник тут, как и говорил пастор, изо всех сил старался соответствовать своей роли в легенде и обеспечивать горожанам бескрайнее благоденствие и процветание. И, на взгляд Гутмана, тут и все и дальше должно было оставаться, как есть: вряд ли церковь в момент своего возведения представляла собой какой-то из ряда выходящий шедевр, а после многократной утраты внутреннего убранства об этом и вовсе речи идти не могло. Теперешнее же состояние, напротив, делало ее едва ли не уникальной, тем более что от дальнейшего разрушения она, надо полагать, была надежно защищена, а genius loci олицетворяла самым наилучшим образом. Даже странно, что Гутман никогда не слыхал о такой дикой и пышной красоте и не видал ее снимков в местных и региональных путеводителях.

- Ну, ничего, этому как раз легко помочь, - и Гутман полез за мобильником. Ему, однако, никак не удавалось выбрать удачный ракурс: начинающаяся сразу же развалинами цепочка невысоких холмов непременно желала влезть в кадр и испортить его, а Гутман хотел снять церковь в гордом одиночестве и на фоне голубого неба, подернутого легкой, белой поволокой. Решив уменьшить широту кадра, он попытался было по лужайке подобраться к церкви немного ближе, но куда там: уже через пару шагов путь ему преградила канала, не видная с тропинки, но такая широкая, глубокая и сплошь поросшая настолько апокалиптически жуткой крапивой, что перебраться через нее без существенного ущерба представлялось сейчас абсолютно нереальным.

- Ну, в обход - так в обход, - миролюбиво сказал Гутман, еще до остановки тут заметивший, что велодорожка и тропинка, огибая небольшую рощицу рядышком, резко сворачивают к холмам, откуда дорога к развалинам могла оказаться проще и подарить новые чудесные виды.

Рощицу составляли тоненькие, явно относительно недавно насаженные осины и совсем редкие на гутмановой домашней равнине сосенки. Ухаживали за ними тут, очевидно, с любовью и большим знанием дела; во всяком случае корни деревьев утопали не в обычном месиве из буро-коричневых перепрелых листьев и сломанных веток, а во мхе и ягоднике, и когда Гутман с удовольствием погладил теплые и пахнущие свежей смолой стволы двух ближайших сосен, снизу ему приветливо мигнуло несколько крупных земляничин.

"Интересно, как здесь все выглядит зимой? - неторопливо размышлял Гутманна ходу. - Наверное все белым-бело, и жизнь прекращается. Хотя вот девчушки утверждали, что у них в саду розы чуть не круглый год цветут! Дед не поправил, не улыбнулся, не сыронизировал - наверное, не обманывали. А вот тропинка — увы!"

И действительно, дорога, как-то незаметно изменив свою кривизну, теперь явно уводила Гутмана в сторону от церкви, исчезая в открывшейся перед ним небольшой ложбинке между холмами. Потоптавшись немного на одном месте, Гутман решил дать ей на размышление еще от силы минут десять, а потом уже, коли не выведет, как обещала, к самой руине, сразу же возвращаться - зависать неизвестно где на целый день ему при всем любопытстве совсем не хотелось.

Размякший на нежарком солнышке и красивых видах и ощущавший теперь упоительную гармонию с самим собой и миром вокруг Гутман не был способен сейчас на более строгое внушение. Однако, сработало и такое: тропинка, перестав юлить у выкручиваться, подсобралась, сменила подъем на легкий спуск и всего через пару минут вывела Гутмана прямо к проходу между откосами холмов, которые были укреплены частоколом, расположенным террасами и увитым диким виноградом. Миновав его, она влилась в небольшую долину, окаймленную с трех сторон другими холмами пониже, и выстланную во всю глубину и ширину разноцветным лугом, поразительно похожим на тот, который он видел сегодня утром в кабинете доктора на сайте кардиоцентра.   Да нет, не просто похожим даже! Обычный, заурядный луг, покрытый лохматым разнотравьем и цветами-простолюдинами, отозвался вдруг в душе Гутмана таким мощным резонансом, что впору было о дежа-вю говорить - чудеса, да и только!

Какая там церковь - теперешняя красота ее развалин в отделке коврами шиповника была выставлена на всеобщее обозрение и восхищение, а тут перед Гутманом было нечто, предназначавшееся, возможно только ему одному, да, глядишь, еще и временно. Он быстро-быстро заходил взад-вперед вдоль края луга, принюхиваясь, вслушиваясь, приглядываясь, - ни дать ни взять гончая в поисках следа!

Нет, конечно, ничего невозможного в таком открытии не было - ведь что ни говори, а он целый день шел, бежал, ехал и снова шел в нужном направлении: сначала в сам город, а потом из центра - к окраине и холмам над рекой, пусть даже цели этого движения то и дело менялись. Непостижимо было другое: каким образом из множества наверняка почти одинаковых и на первый и на второй взгляд лугов и полей во всей округе он ухитрился сейчас вычленить, вычислить, опознать тот единственный, который был пять часов назад предъявлен ему чуть ли на в качестве Эдема, несущего исцеление от бед сердечных, а затем едва не потонул в лавине снов, легенд и разговоров. А в том, что это так, именно так, никаких сомнений не было! И хотя взгляду его по-прежнему не удавалось зацепиться ни за одну конкретную его особенность, которую бы Гутман задним числом мог бы опознать в утреннем его варианте на фото, но тут уж в дело вступал внутренний его взор, который находил совершенно идентичными всплески восторга в душе Гутмана при виде этого луга утром и сейчас, и на основании этого сердечного спектрального анализа объявлял идентичность картинки и оригинала.

Да, но если это так, то где-то поблизости, возможно, - даже очень возможно! - находится и сам кардиологический центр, или как его там еще! Где? - Ну, где... Ну, скажем, вон за той высокой шеренгой деревьев, замыкающей луг с четвертой стороны - туда как раз и велодорожка с тропинкой ведут!

- Ну, теперь уж не подведите, - попросил их Гутман, слегка поклонившись и разведя для пущей убедительности руками. - А то, похоже, сейчас тут самое увлекательное начнется - так не без меня!

Дорога согласно кивнула и проведя Гутмана для начала еще немного краем луга, свернула затем к его середине, а оттуда побежала прямо навстречу деревьям. Теперь все вокруг здорово напоминало огромный театральный зал: холмы, охватывавшие луг полукольцом, были ярусами лож; деревья впереди - занавесом над сценой; высокая трава, расцвеченная там и сям островками маков и васильков, казалась креслами партера, а сам он шел по его центральному проходу к рампе. И хотя занавес при его приближении не взлетел вверх и не раздвинулся, Гутман легко отыскал проход за кулисы и тут же оказался в новой части долины.

Теперь холмы оставались позади него, и к одному из них почти вплотную лепился солидный двухэтажный дом с небольшим мезонином под высокой двускатной кровлей.

"Теплее, теплее", - обрадовался Гутман, - да что там - теплее, когда уже почти горячо!" И, действительно, дом очень напоминал виденное им утром на сайте центра здание, только там оно было снято, наверное, с другой стороны - откуда-то сбоку.

Похоже, он снова возвращался к цивилизации, о об этом тут же напомнила широкая, выдолбленная из большущего ствола дерева скамья, радушно пригласившая Гутмана отдохнуть с дорожки. Он с удовольствием присел на теплую, прогревшуюся за день древесину и, взглянув на дом, вдруг подумал: как, наверное, здорово было бы жить в нем! Вот именно - жить, а не существовать или, упаси бог, коротать дни. Вот уж до чего здесь, в этом уединенном доме у самого подножия холмов и видом на луга и рощи за ними, никогда не дошло бы - уж это точно!

Дом, понятное дело, выглядел великоватым для него одного, но ничего - быть может, он сумел бы населить его своими фантазиями и образами, среди которых ему никогда не было бы скучно или одиноко. Он оброс бы ими и новыми знакомыми - да вот сегодняшними хотя бы, и, глядишь, постепенно вытравил бы из головы, сердца, нервов и привычек серую и обрыдшую до тошноты работу в бюро, никогда ему по большому счету не бывшую даже чуточку интересной и мстившей за это тупой усталостью, а теперь еще и тяжелой изжогой. Да ну, в самом деле, это там, на работе и под ее воздействием он всегда чувствовал себя более-менее одиноким, но здесь - разве это было возможно здесь, посреди постоянной смены настроений и мира вокруг.

Он стал бы вести дневник природы, как в далеком-далеком школьном детстве, и скрупулезно заносил бы туда по весне все распустившиеся за день цветы на солнечных полянках и лугах, вернувшиеся косяки диких гусей, среди которых высматривал Мартина с крохотным Нильсом на шее, а осенью лучше всех знал бы, в какой день и при каких облаках золото и багрянец холмов красивее всего отражаются в успокаивающейся к зиме реке около островка с беседкой.

Он - черт возьми, может быть, он выучился бы рисовать и создал бы большой цикл акварелей о церкви и шиповнике, будто это был бы Руанский собор! Ну, хорошо, ладно - пусть не рисовать, но на красивые, сочные фотографии его бы уж точно хватило!

Да он и думать бы забыл о своих дурацких распрях с календарем после летнего солнцестояния. Вот уж чепуха, право слово - ведь зимой он до темноты ходил бы гулять по окрестным снегам с собакой... Как с собакой? - Очень просто, конечно, же с собакой - что за зима без большого, лобастого, лохматого пса, проваливающегося в снег по грудь, а по вечерам дремлющего у камина, положив голову на лапы, рядом с ним, Гутманом который сочинял бы под треск сучьев рассказ, или повесть, или роман, или эссе, а потом сжигал старые, уже ни на что не годящиеся черканные-перечерканные черновики.

"... и заведу себе собаку.

Как-нибудь проживем''

Кто это: Булгаков или все же Вертинский? - Ах, какая разница, какая разница, ведь сказано же: "Проживем".

Про-жи-вем!

Впрочем, - он поднялся со скамейки и потянулся, - впрочем, пока дом означал лишь существенное приближение к сели всего сегодняшнего путешествия, так что следовало обойти его со всех сторон и, быть может, натолкнуться на новую информацию о кардиоцентре.

Идти напрямик, через поле, не хотелось, да, собственно, и не нужно было: впереди, метрах в ста от скамейки, он заметил несколько дорожных указателей. Там явно была развилка, и одна из дорог - очевидно, автомобильная, - уходила куда-то в сторону дома.

Так оно и оказалось, и Гутман зашагал по обочине шоссе, огибающего участок луга с домом, который теперь поминутно представал перед ним во все новом и новом ракурсе, будто театральная декорация. Это было очень интересно, и, наверное, поэтому Гутман едва не пропустил еще одну развилку, где от главного шоссе вбок ответвлялась дорога поуже, которая вела к нескольким небольшим одноэтажным коттеджам-бунгало в противоположной от дома стороне. Возле перекрестка стоял щит с названием медицинского учреждения, уже знакомым Гутману, но за последние пару часов не ставшим ему более понятным. Однако, какое это имело значение, если в правом верхнем углу щита на белом фоне красовалось маленькое красное сердце.

- Ну-у! - восхитился Гутман. - Вот это попадание так попадание, прямее не бывает! А дед этот еще говорил, будто здесь в округе никакой кардиологии отродясь не было! Ладно, сейчас мы разберемся, что тут есть, а чего — нет!

Всего коттеджей было пять, и расположены они были небольшим уступом, выходя в общий, тщательно ухоженный сад. огороженный невысокой изгородью из какого-то вечнозеленого кустарника. К нему вела выложенная керамической плиткой тропа, а сама дорога, сделав небольшой разворот, пряталась за коттеджами, где, наверное, была парковка. Перед самими же домиками ни машин, ни велосипедов, ни детских колясок, ни садовой мебели видно не было, и они производили впечатление нежилых.

Калитка в садик в конце тропинки была, впрочем, открыта. Около нее находился еще один щит со все той же филологической головоломкой в названии. Чувствуя себя новым Шамполионом, Гутман начал то так, то этак комбинировать свой неважный английский с никакой латынью и в конце концов с помощью красного сердечка убедил себя, что речь здесь идет о центре по решению сердечных проблем, никак точнее не декларируемых. Весь квартал, скорее всего, тоже принадлежал этому центру, а размещались в нем либо пациенты, проходящие реабилитацию, либо сами медики.

Не долго думая, он вошел, прогулялся до конца садика, вернулся обратно к калитке - ни души и никаких следов. что островок коттеджей вообще обитаем! Во всех домиках - кроме одного, самого дальнего от калитки, - жалюзи были опущены, а подходить ко входным дверям и разбирать возможные надписи на на них и почтовых ящиках было ему, чужаку, явившемуся сюда в общем-то незваным образом, совестно и крайне неудобно. Можно было бы, конечно, позвонить своему доктору, отрапортовать нахождение на месте и запросить дальнейшие инструкции, но взглянув на часы, Гутман в сердцах чертыхнулся: уже почти два, а по пятницам доктор так долго не принимал.

Единственной надеждой на продолжение экспедиции оставался теперь тот последний коттедж, где окна вместо жалюзи были затянуты легкими ажурными занавесками кремового цвета, а на подоконниках выстроились в ряд горшки с мощными, крепкими лилиями. Преодолевая чувство неловкости он подошел поближе к двери. Никаких табличек или имен тут не было, но Гутман, замерев, услышал - а, быть может, просто захотел услышать - некое слабое шуршание внутри. "Господи, да не съедят же меня! А если нет никого, то и вовсе не о чем думать! - упрекнул он себя за глупое жеманство и нажал кнопку звонка.

Он позвонил, и дверь мгновенно открылась, словно с той стороны следили за ним, ожидая его звонка. На пороге стояла женщина средних лет невысокого роста, ее коротко стриженные волосы были окрашены в медно-красный цвет. От неожиданности заготовленные фразы немедленно улетучились и оставили Гутмана совершенно одного.

- Я - Гутман, - неловко сказал он. - Я... Вы открыли так быстро...

- Это все кот! - всплеснула руками хозяйка. - Знаете, он такой гуляка - по целым дням носу домой не кажет, а в прошлом году пропал аж на две недели. Я с ума сходила, бог знает что передумала, а пришла однажды домой, так он сидит как ни в чем не бывало в своем кресле и умывается, можете себе представить! - она обернулась и показала куда-то вглубь дома, и Гутман машинально перегнулся в сторону, как будто увидеть, где сидел вернувшийся на круги своя блудный кот, было сейчас самым важным на свете. - А теперь я его со вчерашнего дня не видела, - продолжала она, - и тут мне показалось, словно, кто-то скребется снаружи - вот я и вышла, а это — вы.

- А я - Гутман, - повторил он, словно пароль, и не зная, что сказать еще.

- Вы похожи на иностранца, - тихо отозвалась она.

- Это плохо? - улыбнулся он.

- Нет, но просто вы - другой, не отсюда.

- Я и есть не отсюда, - подтвердил он и добавил: - совсем-совсем не отсюда.

- Вы мне расскажете об этом? - она вопросительно посмотрела на него.

- Конечно, - легко согласился он и почувствовал, что и в самом деле готов рассказать ей все, что она ни пожелает, и сделает это без малейшего усилия или принуждения, как если бы говорил сам с собой. - А вообще-то я -Гутман, - в третий раз повторил он. - Обо мне, наверное, уже звонили сегодня утром.

Фраза получилась, конечно, кособокой - ведь Гутман стоял не в бюро и не в регистратуре, а перед хозяйкой одного из коттеджей, не известно как с ними связанных. Откуда же она могла знать о каких-то звонках на его счет, если они вообще были - он впервые за день подумал об этом. Однако, и тут он угадал.

- Да-да, конечно, - кивнула она. - Ваш коттедж будет через один от моего, там - слева, - она небрежно махнула рукой в сторону. - Вы можете занимать его прямо сейчас, там уже почти все готово, а остальное к вечеру подвезут.

- Ну, какое - занимать, если я только утром приехал, и все мое несу с собой - вроде улитки!

- Ах, это совершеннейшая ерунда, - она пожала плечами. - Ну, просто совершеннейшая!

- Наверное, вы правы, - послушно подтвердил он. - Раз уж сегодня такой день особенный …

- Почему особенный?

- Ну, знаете, первое июля, новое полугодие начинается. Я раньше вообще лето начиная с равноденствия не любил.

- А сейчас?

- А сейчас я собираюсь разработать новый календарь, где год будет начинаться как раз с первого июля. И всякий раз, как новая жизнь.

- Вы мне расскажете об этом? - тихо попросила она.

- Да, конечно, - твердо пообещал он. - Вот только передохну немножко и с мыслями соберусь.

- Послушайте, - тревожно сказала она, - но если вы с утра на ногах, то верно с тоже времени и не ели ничего как следует?

- Ах, знаете, - усмехнулся он, - я, наверное, уже давным-давно ничего как следует не ел! Вы даже себе представить не можете, насколько давно!

- Боже мой, ужас какой, - она спрятала лицо в ладонях и сокрушенно помотала головой, - вы с голоду умираете, а я вас тут мурыжу на пороге!

- У меня изжога, - сказал он невпопад и некстати.

- Была, - мягко поправила она и повторила: - Была. У нас здесь хорошо врачуют подобные сердечные проблемы. Да проходите же вы, наконец, проходите!

Через узкие сени она провела Гутмана в большую, почти квадратную комнату. Все здесь: и мебель, и обои, и ковролин под ногами - было выдержано в светлых, почти холодных тонах, но ее темно-красные волосы наполняли ее солнечным сиянием, жаром и разноцветными искрами. Каким-то чудесным образом в ее руках на пути к дивану у дальней стенки, куда она усадила Гутмана, оказались высокий стакан, бутылка минералки и другая бутылка, поменьше

- Это сироп, домашний и очень вкусный, настоятельно рекомендую, - сообщила она, а затем, строго наказав Гутману быть послушным и никуда не исчезать, объявила, что совсем скоро все будет готово и скрылась в боковой двери, оставив гостя в состоянии легкой оторопи: как это он, всегда полагающий любую трапезу сугубо личным, почти интимным процессом и редко когда делящий ее не что с не знакомыми, но и с полузнакомыми людьми, будет теперь запросто обедать с дамой, которую впервые увидел от силы пять минут назад и чьим именем даже еще не располагает.

Но, с другой стороны, заранее договариваясь о встрече с другом, близким настолько, что задушевная беседа с ним будет вестись о самом наболевшем и хромом житье-бытье, не сообщаешь же ему предварительно на всякий случай своего имени и его собственного не переспрашиваешь: коли уж полезли оба в один кузов, то уж, надо думать, - грузди! А измерять близость дружбы ее стажем - так это и вовсе курам на смех: время-то относительно! Вон, сегодняшний день даже еще к вечеру не клонится, а сколько всего с ним, Гутманом, уже произошло - на иную неделю хватит! Рассказать - не поверят, хотел было повторить он свою любимую присказку, но тут же спохватился: а вот и поверят, очень даже поверят, ведь ему же прямо сейчас об этом как нельзя яснее объявили. И поверят без проверки - тут yже не высшая, а самая что ни на есть небесно-высокая математика, а коли так, то и воздастся обоим - и рассказчику и слушателям - по вере их!

До Гутмана долетел пряный, кисло-сладкий, дразнящий кисло-сладкий запах. "Не иначе как говядина по-бургундски в красном вине, - с удовольствием подумал он, - недурная компенсация за ночную изжогу и последующий пост. Жаль только, что к этому грандиозному угощению у меня ничего нет, кроме застольных сказок. А, впрочем, успею еще отреваншироваться: отпуск-то только начинается!" Отпуск? Он сказал: отпуск? Ах, да конечно же, отпуск - до понедельника, как минимум! А там уже видно будет: два с половиной то ли дня, то ли года спустя - как бог да судьба приговорят да постановят. Как там скульптура в скверике называлась, где он перед фонтанчиком задремал? Ну, где мужчина с котом из дерева вырезаны? "Неожиданный отпуск"? Ага, вот и выходит, что сон в руку!

И не успел он подумать об этом, как тут же почувствовал на себе чей-то пристальный, цепкий, оценивающий взгляд. Входная дверь, очевидно не захлопнутая, чуть скрипнула и поднявший глаза Гутман увидал большого рыжего кота, бочком протискивающегося в комнату и боязливо косящегося на незнакомого пришельца.

- А-а-а, вот ты-то мне и нужен! - строго и внушительно сказал Гутман. - Иди-ка сюда, друг любезный, нам надо серьезно поговорить!

Кот нерешительно помялся на пороге комнаты, еле слышно мяукнул и тихонько подошел поближе к дивану, все еще нервно подергивая хвостом.

- Давай, давай! - ободрил его Гутман. - А то строишь тут из себя невинного котенка, а сам шляешься неизвестно где неделями.

Кот что-то невразумительно промямлил, вспрыгнул на диван, оттуда перебрался на колени Гутману, потоптался на них, проверяя, ладно ли будет, и, наконец, улегся, свернувшись клубочком и закрыв глаза.

- Ну, a что я говорил! - довольно сказал Гутман. - Отпуск - он и есть отпуск!

,