Одним из ярчайших представителей так называемой «народной школы», все творчество которой уходит своими корнями в фольклор, является великий чешский поэт Карел Яромир Эрбен (1811—1870).
«Букет» является вершиной поэтической деятельности Эрбена. В основу баллад сборника легли поэтические славянские поверья, легенды и сказки. На основании глубокого изучения самых разнообразных жанров не только чешского, но и вообще славянского фольклора Эрбену удалось создать серию баллад, отражающих ряд характерных мотивов славянского народного творчества. Но вместе с тем необходимо отметить склонность Эрбена выбирать из фольклора мотивы народных суеверий, мотивы борьбы человека с потусторонними силами. Последние нередко побеждают человека или же тяготеют над ним.
Композитор Антонин Дворжак использовал многие баллады К. Я. Эрбена как основу для своих симфонических произведений (например, op. 107 Водяной, op. 108 Полдневная ведьма, op. 109 Золотое веретено и op. 110 Лесной голубь).
По мотивам баллад Эрбена в 2000 году был снят чешский фильм "Букет" (Kytice) (режиссер Франтишек Антонин Брабец).
Сегодня к прочтению предлагаются 3 баллады «Золотая прялка», «Сочельник», «Голубок». Желаю всем приятного прочтения.
Сборник баллад по мотивам чешских народных легенд:
- Букет
- Клад
- Свадебные рубашки
- Полудница
- Золотая прялка
- Сочельник
- Голубок
- Загоржево ложе
- Водяной
- Верба
- Лилия
- Дочернее проклятье
- Пророчица
Легенда о золотой прялке обработана и в сборнике сказок Божены Немцовой в первом выпуске. Кроме того, она известна и среди южнорусских сказок. (прим. автора) Стихотворение создано около 1844 г., опубликовано впервые в «Букете». Источником стихотворения явилась народная сказка, переданная Эрбену чешской писательницей Боженой Немцовой (сказка опубликована в «Собрании сочинений» Б. Немцовой, т. XIV, Прага, Квасничка и Гампль, 1930, стр.10—18). Божена Немцова обработала эту сказку в прозе (там же, т. VI, стр. 7—20).
Золотая прялка
Около леса поля клин,
едет там пан без слуги, один,
едет, бодрит вороного коня,
конь горячится, подковой звеня,
едет один.
Перед избушкой поводья из рук!
В дверцы избушки: стук, стук, стук!
«Эй, отворяйте двери скорей,
я заблудился на ловле зверей,
дайте напиться!»
Вышла девица — весенний цвет,
краше такой и не видел свет;
вынесла воду студеную,
села у прялки, смущенною,
стала прясть лен.
Пан уж не помнит, о чем и просил,
всю свою прежнюю жажду забыл;
тянется пряжа, нитка блестит,
глаз не может он отвести
от пряхи прекрасной.
«Люб ли, ответствуй тебе кто иной?
Хочешь ли стать моею женой?»—
девушку обнял он сильной рукой. —
«Ах, воли нет у меня никакой,
лишь матушки воля».
«А где же матушка, скажи, твоя?
здесь никого нет, кроме тебя». —
«Пан, я у матери неродной,
с дочкой придет она завтра домой,
в городе нынче».
II
Около леса поля клин,
едет там, едет пан один,
едет, бодрит вороного коня,
конь горячится, подковой звеня,
прямо к избушке.
Возле избушки — поводья из рук,
в двери избушки: стук, стук, стук!
«Добрые люди, впустите скорей!
пусть мои очи увидят скорей
радость мою».
Вышла старуха, кожа да кость:
«О, с чем к нам прибыл почтенный гость?»
«Явился я в дом как на праздник большой—
дочь твою сделать хочу я женой,
ту, неродную».
«Ой же, паночку, дивно слыхать!
кто б в то поверил, если сказать?
Низко вам кланяюсь, гость дорогой,
все ж я не знаю, кто вы такой?
Как пан попал к нам?»
«Князь-господин я этой земли,
случай и жажда меня привели,
дам тебе много казны золотой,
дочку свою ты мне выдай за то,
пряху красотку».
«Князь-господин, что пришлось услыхать,
кто б в то поверил, если сказать?
Нету у нас никаких заслуг,
чтоб к нам склонились взоры и слух
милости вашей.
Все же обычай должно блюсти:
раньше родную к венцу вести;
кстати и схожи они во всем,
словно два глаза во лбу одном,
нити шелковы!»
«Плох же обычай, старуха, твой!
Выслушав, помни приказ прямой:
завтра, лишь неба засветится край,
дочь неродную свою провожай
в княжеский замок».
III
«Вставай, дочурка! Проснулся мир,
князь ожидает, готовят пир:
все бы могла я предполагать,
только не то, чтоб тебе пановать
в самой столице!»
«Одевай, дорогая сестрица, наряд,
княжеский замок велик, богат:
ох, высоко ты стала летать,
меня оставила здесь прозябать,
ну, будь счастлива!»
«Идем, Дорничка, поспешим,
не провиниться б пред князем твоим,
ты лишь опушку леса пройдешь,
про дом не вспомнишь и не вздохнешь,
идем скорее, идем!»
«Матушка, мама, дозвольте спросить,
зачем вам нож этот в лес уносить?»
«Нож этот вострый— в чаще как раз,
гадюке злобной выколем глаз —
идем, скорей идем!»
«Сестра, сестрица, позволь спросить,
зачем топор вам в лес уносить?»
«Топор тот острый — в темном лесу,
лютому зверю башку снесу —
идем, скорее идем!»
Когда ж зашли они в чащу, в кусты:
«Гад этот — ты и зверь этот — ты!»
Горы и долы туманились,
видя как обе расправились
с бедной сироткой!
«Мы очи ей выкололи, мать,
куда ее ноги и руки девать?»
«Не зарывай их в лесной тени,
как бы опять не срослись они —
возьмем их с собою».
Вот уж за ними лесов стена:
«Бояться ты, дочь, ничего не должна!
вы ведь схожи с нею во всем,
как око с оком во лбу одном —
не опасайся!»
Вот уж столица стала видна,
князь поджидает их у окна,
вышел с придворными на крыльцо,
целует невесту, глядит ей в лицо,
обмана не чуя.
И была свадьба — великий грех,
с губ у невесты не сходит смех;
сплошь заварились балы да пиры,
пляски да игры до поздней поры
все семидневье.
Только восьмой день занялся,
с войском князь в поход собрался:
«Слушай ты слово мое, госпожа, —
еду я с войском моим поражать
недруга злого.
Когда закончится славой поход,
опять любовь наша расцветет!
Ты же, пока я буду в пути,
добрую прялку приобрети, —
дома сидя, пряди!»
IV
В глухой и темной чаще лесной
что же там сделалось с сиротой?
Шесть животворных ручьев текло,
чистых, прозрачных, словно стекло,
на мху зеленом.
Блеснул ей счастья внезапный луч,
но скрыла смерть его тьмою туч.
Не стало дыханья, жизни следа,
беда настигла ее, беда!
князь бы то видел!
Но вдруг из окрестных, лесистых скал
старец чудесный поднялся, встал:
сед он и сив — до земли борода,
на руки взял он ее и тогда
скрылся в пещере.
«Дитятко, слушай: спеши, молодой,
стан прядильный возьми золотой,
его в столицу ты отнеси,
иной цены за него не проси,
только ноги две!»
Мальчик у башни сидит в воротах,
стан золотой держит в руках.
Княгине в окно случилось глядеть:
«Ах если б тот стан золотой мне иметь!
жаркого золота!»
«Маменька, выйдите разузнать,
сколько за это сокровище дать?»
«Эй, госпожа! Я его продаю:
отец назначил цену свою:
за две ноги лишь».
«За ноги? Это неслыханно ведь!
все ж я желаю стан тот иметь;
маменька, отмыкайте запоры,
выньте там ноги погубленной Доры,
дайте ему их!»
Мальчик в уплату те ноги взял,
с ними обратно в лес убежал.
«Мальчик, подай мне живой воды2,
чтоб от рубцов не остались следы, —
как не бывало!»
Вот рану к ране он плотно прижал,
по жилам живой огонь пробежал,
и затянулись рубцы на теле,
как будто ноги не омертвели,
без поврежденья.
«Возьми, мой мальчик, в углу на лавке,
там колесо золотое от прялки,
в столичный город его неси,
иной цены за него не проси,
как две руки лишь!»
Мальчик у башни сидит в воротах,
жар-колесо держит в руках.
В окне мелькнуло княгини лицо:
«Ах, как бы кстати мне то колесо
к золотой прялке!»
«Выйдите, маменька, на крыльцо,
сколько он хочет за колесо?»
«Эй, покупайте дешевой ценой!
Платы отец не назначил иной,
как — две руки лишь».
«За руки? Это неслыханно ведь!
Все ж колесо я желаю иметь!
Маменька, отмыкайте запоры,
выньте там руки загубленной Доры,
дайте ему их!»
Мальчик те руки в уплату взял,
с ними поспешно в лес убежал.
«Дитятко, дай мне живой воды,
чтобы от ран затянулись следы,
как не бывало».
Он рану к ране тесно прижал,
по жилам живой огонь пробежал,
в одно мгновенье срослося тело,
как будто вовсе не омертвело,
без поранений.
«Сбирайся, мальчик, пора давно,
вот золотое веретено,
его в столицу ты отнеси,
цены иной за него не проси,
только два глаза».
Мальчик у замка сидит в воротах, —
веретено золотое в руках.
Стала княгиня в окно глядеть:
«О, как хочется мне иметь
то веретенце!»
«Спросите, маменька, — какой ценой
Ценит он это веретено?»
«Отца оценка веретена —
пара очей вся его цена,
всего два глаза».
«Пара очей? То неслыханно ведь!
А кто отец твой, дитя, ответь?»
«Нельзя увидеть отца моего,
кто б ни искал — не отыщет его,
пока сам не явится».
«Матушка милая! Как же мне быть,
веретено мне нужно купить!
Идите откройте скорей затворы,
лежат там очи убитой Доры:
ему отдайте».
Мальчик очи бережно взял,
с ними обратно в лес убежал.
«Подай мне, мальчик, живой воды,
пускай исчезнут от ран следы,
как не бывало».
Очи в глазницы он положил,
огонь погасший в зрачках ожил.
Девушка молча взглянула, встала
и никого близ не увидала,
кроме себя лишь.
V
Вот трехнедельный срок истекает,
князь из похода домой приезжает:
«Как поживаешь, моя княгиня,
держишь ли слово мое в помине,
прощальное?»
«Ах, я на сердце его хранила,
вот поглядите-ка, что я купила:
золото прялки блестит на солнце —
стан, колесо и веретенце,
все из любви к вам».
«Будь же любезна, княгиня,—присядь,
нить золотую в прялке приладь,
княгиня за колесо присела,
только крутнула, вся побледнела —
ужасный напев!
«Вррр — из зла ты свиваешь нить!
Князю сумела ты навредить:
сестрицу сводную ты загубила,
ноги и руки ей отрубила —
Вррр— зла та нить!»
«Что это прялка гулко поет?
о чем колеса шумит оборот?
Ну-ка, княгиня, крутни опять,
чтоб эту песню нам разгадать,
пряди, княгиня, пряди!»
«Вррр — из зла ты свиваешь нить!
Ты разум князя хотела затмить:
сгубила подлинную невесту,
чтобы самой сесть на ее место —
Вррр—зла та нить!»
«Ох, эта песня нехороша!
Неужто ж то правда, моя душа?
Крутни, госпожа моя, в третий раз,
чтоб знать мне правду всю без прикрас,
пряди, княгиня, пряди!»
«Вррр — из зла ты свиваешь нить!
Обманом хочешь счастье добыть!
Сестра твоя в чаще, в пещере скал,
Любимый ее тебе мужем стал.
Вррр — зла та нить!»
Как только слова те князь услыхал,
вскочил на коня и в лес поскакал;
искал и кричал по лесу мчась;
«Ответь, моя Дорничка, где ты сейчас?
Где ты любимая».
VI
От леса к городу ширь полян,
едут там, едут с пани пан,
едут, бодрят вороного коня,
конь горячится, подковой звеня,
едут в столицу.
И начиналась свадьба опять,
время невесте цветком расцветать:
и были празднества да пиры,
утехи и пляски до поздней поры
все три недели.
А что ж с той матерью, со старухой?
А что ж с той дочерью, со гадюкой?
Ой, воют четверо волков в лесу,
у каждого в пасти нога на весу
от двух женских тел.
Очи застлала им черная ночь,
руки и ноги отрублены прочь:
как над сироткой они надругались —
того над собой и сами дождались
в лесу дремучем.
А что ж с той прялочкой золотой?
Дальнейших песен напев какой?
Как в третий раз напев проиграл,
так прялки с тех пор никто не слыхал
и не увидел!
Сочельник
I
Окна окованы тьмой и морозом,
в хате теплынь и уют;
бабка клюет перед печкою носом,
девушки пряжу прядут.
«Прялка, быстрей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро и святки придут!»3
Любо работать девице красной
в зимние хмурые вечера;
знает – старанья ее не напрасны,
верит придет и ее пора.
Явится молодец за прилежной,
молвит: «Красавица, выйдь за меня!
будешь супругой моею ты нежной,
верным супругом твоим буду я.
Я тебе мужем; ты мне женою,
брачный венец нас с тобою ждет!»
Та, что над пряжи клонилась волною, —
глядь — уж для свадьбы рубашки шьет.
«Прялка, быстрей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро сочельник придет!»
II
Ой, ты, щедрый вечер
святочных гаданий,
кому исполненье
принесешь желаний?
Хозяину — хлеба,
коровам — кормежку,
петух — чеснок любит,
курам — горсть горошку.
Плодовым деревьям —
со стола остатки;
детям — золотые
во сне поросятки.4
А моя девичья
душа молодая
чего-то иного
желает, гадая.
У темного леса
над старой плотиной
столетние вербы
склонились с повинной.
Одна верба круто
над землей склонилась,
где синее озеро
подо льдом укрылось.
Тут, говорят, в полночь,
при лунном сияньи,
в проруби девице
суженый предстанет.
Не страшна мне полночь,
к ведьмам нету страху;
прорублю я прорубь
топором с размаху.
Погляжу я в прорубь
ровно к полуночи,
суженому тихо
загляну я в очи.
III
Мария с Ганной — двое подружек,
обе как розы весенней цвет:
какая краше, какая лучше,
сразу на это не дашь ответ.
Эта ли к молодцу обернется —
ради нее хоть в огонь готов!
Только вторая ему улыбнется,
нету у него для сравненья слов.
Полночь настала. В глуби небесной
вспыхнули звезды. Полночь тиха,
звезды вкруг месяца скучились тесно,
словно овечки вокруг пастуха.
Ночь наступила — мать над ночами,
ночь рождества, путеводной звезды;
снег вкруг деревни искрится лучами,
по снегу — к озеру видны следы.
Над полыньею одна в душегрее,
встала другая подле нее:
«Ганнушка, Ганна, скажи мне скорее,
что ты там видишь, сердце мое!?»
«Ах, там в тумане, — с открытою дверью
мнится мне Вацлава домика вид —
вот прояснело, вижу теперь я,
там на пороге парень стоит.
В темнозеленом кафтане он, молод,
шапка надвинута набекрень,
к ней мной дареный букетик приколот,
Господи! Это ж — Вацлава тень!»
Быстро вскочила в жарком порыве,
стала над низко склоненной другой:
«Ну, мое золотко, что там, Мария!
Что тебе видится под водой?»
«Ах, вижу я: вижу скрытые мглою,
в дымной завесе, мерцая в ряд,
словно бы свечи вокруг аналоя,
красные огонечки горят.
Черное что-то туман прикрывает,
вот уж из мглы проясняется той: —
боже! ведь это ж — подружки рыдают,
а между ними — покров гробовой!»
IV
Веет ветер ласковый
по полям, яругам,5
цвет весенний стелется
полем, садом, лугом.
Загудела музыка от костела звоном,
а за ней, осыпана цветом благовонным,
едет свадьба цугом.
Молодой жених, красив
и лицом и станом,
шапку лихо заломил,
зелен цвет кафтана,
как предстал ей ночью той,
так ведет к себе домой
красавицу Ганну.
Пришла осень. На ветвях
ветер листья косит,
похоронный слышен звон, —
мертвую выносят;
в трауре подружки, свечи потухают,
клич и причитанья трубы возглашают,
заунывно воют:
вечному покою!
Чье венок обвил чело,
кто в гробу почиет?
белой лилиею чья
надломилась выя?
Отцвела, как бы затоплена росою,
умерла как бы подкошена косою, —
бедная Мария!
V
Окна окованы тьмой и морозом,
в хате теплынь и уют;
бабка клюет перед печкою носом,
девушки пряжу прядут.
«Прялка, живей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро и святки придут!
Ах, сочельник темный,
и звезда святая,
как тебя я вспомню, —
за сердце хватает!
Так же мы сидели
вкруг за челноками:
год промчался еле —
нет двоих меж нами!
Одна косу расплела,
волосы густые,
распашонки шьет она,
а другой — земля тесна,
бедная Мария!
Вот сидим мы, как вчера,
дружной стайкой тесной,
что же с каждой через год
станет? Неизвестно!
Громче жужжанье! Быстрее вращенье!
В мире все кружится, все в измененьи,
жизнь человеческая, как сон!
Лучше, коль завтрашний день им неведом,—
людям непрочной надеждою жить,
чем — обреченное бурям и бедам —
страшное будущее открыть!»
Голубок
Около погоста
дорога глухая,
шла по ней, рыдая,
вдова молодая.
О своем супруге
плакала, рыдала:
она его навек
туда провожала.
От панского дома
по травам, долинам
едет панич в шапке
с пером соколиным.
«Не плачь, не печалься,
вдовствуя, горюя;
не тумань ты очи,
слушай, что скажу я.
Ты свежа, как роза,
забудь сердца рану!
если муж твой умер, —
хочешь я им стану».
День один рыдала,
на другой смолкала,
а на третий горе
забываться стало.
С тех пор об умершем
она позабыла:
едва минул месяц
к свадьбе платье шила.
Около погоста
с горы путь уклонный:
едут по нем, едут
жених с нареченной.
Веселая свадьба
была среди луга:
невеста в объятьях
нового супруга.
Шумна была свадьба,
музыка гремела:
она к нему льнула
на него глядела.
«Веселись, невеста,
вскинь голову выше:
покойник в могиле
не видит, не слышит.
Обнимай другого,
нечего бояться:
тесна домовина7 —
мужу не подняться.
Милуйся, красуйся
ликом набеленным:
кого отравила
не встанет влюбленным!»
Бежит, бежит время,
все собой меняет:
что не было раньше,
теперь наступает.
Бежит время мимо,
год проходит тенью;
одно неизменно:
тяжесть преступленья.
Три года промчалось,
как того не стало,
и его могила
травой зарастала.
Трава над могилой,
в головах дубочек,
на дубовой ветке
белый голубочек.
Голубок на ветке
воркует, рыдает,
каждому, кто слышит,
сердце надрывает.
Не так другим людям
слышны его стоны,
как той, что рвет косы,
вопит исступленно:
«Не воркуй, не гукай,
не терзай мне уши:
так тосклив твой голос,
что пронзил мне душу!
Не тоскуй, не гукай,
мутится мой разум,
или так уж гукни,
чтоб пропасть мне разом!»
Течет вода, льется,
волна волну гонит,
меж волнами что-то
забелело, тонет.
То нога взметнется,
то плечо заблещет:
женщины несчастной
душа смерти ищет!
Вынесли на берег,
тайно схоронили
там, где две дороги
накрест проходили.
Никакого гроба
ей не стали делать,
лишь тяжелым камнем
придавили тело.
Не так тяжко камню
лежать над ней кладью,
как на ее имени
вечному проклятью!
