Когда Мишка ставил свечу Спасителю в самом центре Храма, то в очередной раз увидел ту странную старушку. В её обязанности входило специальной щёточкою счищать нагоревший воск с центрального подсвечника, и изредка разливать компот из чайника для причастников. Собственно, на большее старой женщине вряд ли хватило бы сил. Служка была такой же древней, как старое трухлявая дерево, которое согнулось под собственным весом. Она входила в разряд «вечных» Храма, потому как вроде была здесь всегда, являлась собирательным образом всех бабушек в церкви. По крайней мере, Михе так казалось.
Согнутая в три погибели, худенькая, высохшая как мумия, всегда в одном и том же – чёрном длинном халате из блестящего материала, такой же косынке, в тапочках, она шаркающей походкой медленно передвигалась между семикадилом и выгородкой для причастников, далеко от них отойти не могла. Её жёлтое лицо, словно чёрствый кекс, полностью состояло из морщин. Самым запоминающимся на лице был огромный орлиный нос, делавший старушку похожей на Бабу-ягу из сказочных фильмов, глазки маленькие, белёсые, дрожащий полуоткрытый подбородок… Старая служка всегда носила перчатки, и лишь однажды неосторожно сняла их и обнажила руки. Тогда-то случайно и бросил на них взгляд Миха. Бросил и онемел. Руки бабушки были все синие от наколок, многие из них были настолько древние, что уже стали неразличимы и местами стирались на дряблой коже. Но что было совершенно точно – что старая служка долго сидела в лагерях, может даже царских, но в сталинских уж сто процентов. Наколки явно уголовные, похоже бабулька в своё время была в авторитете. Вот тоже сюда пришла в конце жизни грехи замаливать.
Однажды так совпало, что Мишка вышел из Храма вместе с ней. Одета бабка была так же неказисто, но чисто – пальто, унты. Всё та же, согнутая буквой «г», шаркала к выходу, как… Перед ней остановился, развернувшись на полицейском развороте, чёрный, тонированный в хлам двухсотый Крузак с номером «200». Дверь распахнулась и старушка, с небывалой для себя проворностью, без лишней помощи «вспорхнула» на высокий порог-приступок внедорожника и скользнула в салон. Чудеса! Чёрный Круизёр, тонированный в хлам, на прощание моргнул стопарями, засвистел жжёной резиной и на полном ходу скрылся из глаз за поворотом. Во дела!
*****
Придя домой Мишка задумался над увиденной сценой, и ему вдруг на долю секунды показалось, что эту бабушку он видел в этом Храме всегда, всю свою жизнь, сколько себя помнил. Видел, когда в детстве с Лёхой Зининым и Потснёй бегал сюда на Пасху поживиться куличами и крашенными яйцами, свободно лежавшими на лавочке возле крестильни. Видел, когда в отрочестве и в студенческие годы искал себя и метался от одного смысла жизни к другому, когда в тридцать три года крестился… Годы шли, жизнь менялась, а Храм всегда был на одном и том же месте, он казался вечным, незыблемым. Мишка по молодости приходил сюда в трудные минуты жизни, молился и клятвенно обещал Господу, что если в этот раз пронесёт, то уж тогда он точно станет хорошим и больше никогда… Обещал, чтобы потом, когда пронесло, снова удариться во все тяжкие и забыть обещания…
Потом, лет в тридцать пять, на время разуверился, забыл в Церковь дорогу, кажется заболел чем-то, да никак вылечиться не мог, не отпускало, а Господь в этот раз почему-то не помогал. И правда, почему? Он ведь всем всё должен? Как и во многих в нём говорила духовная слепота, обида. Но ведь к пониманию, что крест – не волшебная палочка, а Бог – не Дед Мороз, надо прийти… Порой проделать путь через всю жизнь.
Но шло время, болезни отступали, или просто он научился терпеть, и Мишка в который раз опять вернулся в Храм, уже раз и навсегда, став осознанным, зрелым, истинно верующим. А во что, скажите на милость, верить-то ещё? Ведь по сути больше ничего и нету для души… Вакуум. Пустота. У кого ещё можно попросить, кто никогда не предаст, где твоя точка силы? Вся его жизнь была так или иначе связана с этой старой церковью возле дома. И всегда, когда бы он не был здесь, здесь, на одном и том же была та самая странная бабушка-служка. Эта мысль пронзила, как ток.
Ему показалось что в самой по себе этой мысли есть что-то крамольное, мистическое, неправильное ну как дух или призрак… Ведь он поймал себя на мысли, что бабушка эта… Она была всегда одной и той же сколько он себя помнил. И главное Мишка менялся – рос, мужал, взрослел, дожил до полтинника, а бабушка та, славно законсервировалась, словно у неё где-то есть портрет Дориана Грея… Только странно то, что она всегда была старой, всегда одной и той же, что десять лет назад, что двадцать пять, что пятьдесят.
Нет поначалу он этого, и не осознавал, и не замечал её, благо и бывал в Храме по молодости очень нечасто, здесь всё казалось в диковинку и связанным с чудесами. Вдруг в памяти всплыло, что это именно она, эта бабушка-призрак первый раз одёрнула его, когда он, ещё учась в старших классах, пришёл в церковь, просто так, посмотреть, как на экскурсию, только красный галстук спрятал под свитер:
- Молодой человек! Ну-ка не держи руки за спиной, не скрещивай пальцы! Ты должен открытым быть перед Богом, не замыкай себя! Или давай, иди отседова, раз не готов!
Ему было тогда лет пятнадцать, самый расцвет отрицания и нигилизма. И надо сказать фразу эту он запомнил на всю жизнь. Тогда обиделся он и на бабку, и на весь белый свет – жуть, надолго забыл Мишка дорогу в Храм.
- «Да кто она такая?» - кричал он всем друзьям, - «Какое право имеет меня поучать? Не, не пойду я, пацаны, больше в церковь раз там такие старухи!»
И не ходил. Долго, несколько лет не ходил, не тянуло. А потом всё равно вернулся. Вернулся-то в самый разгар девяностых, в самые лютые, злые времена. Первый раз на Пасху пошёл на ночную службу. Шёл с надеждой на что-то новое, что там ему что-то откроется, что он увидит наконец это таинство, что там он найдёт что-то, что наставит его на верный путь, вытянет из серой действительности, из уличных драк, из разрухи и душевной боли. Шёл с дрожью в душе, ждал, в нетерпении, не ел как положено. Ему казалось, что вот-вот, ещё секунда и ему откроется истина, он с толпой вошёл в Храм, открыл глаза и…
Обомлел. Церковь была заполнена народом, все давили друг друга, яблоку негде упасть, а самое центральное место перед алтарём выгородили мрачные бритоголовые люди в кожаных куртках со звериным выражением лица. Они оттеснили толпу, высвободив пространство от центрального свечника до ступней к алтарю, где вольготно и одиноко стояли как в театре в VIP-ложе, упиваясь комфортом хозяева жизни – высокие люди в длинных кожаных плащах с зачёсанными назад волосами. Мишка пригляделся издали… Ё-моё, да это же Кречет, местный авторитет, глава Никитинской ОПГ, его каждая собака на районе знает, даже он. Погоди, говорили, что он в розыске, неужели бесстрашный такой… Мишка понял в тот момент, что как правильно пел Владимир Семёнович Высоцкий: «Нет и в церкви всё не то, всё не так, как надо…». А кто это рядом с Кречетом? С неумолимым видом рядом с криминальным авторитетом и его кровавой свитой, буквально между ними, совершенно не обращая на них никакого внимания сновала та самая старушка, мерно соскабливая воск со свечей и выкидывая огарки…
Конечно он не придавал никакого значения этой странной церковной старушке. Ну есть она и есть, а может это и вправду собирательный образ, разные бабушки. Но когда с годами стал всё чаще в зрелом возрасте бывать здесь и по долгу стоять на службе, в голове сами собой всплывали события всех прошедших дней, ярко врезавшиеся в память. Постепенно всплывало всё, что было именно здесь и связывало его с этим местом… И что-то не давало ему покоя, Мишка долго мучился, вспоминал, но никак не мог понять: что… Но однажды вдруг его осенило, прорезало ум мыслью, как обухом по голове. Связующее звено всей его жизни, пересекающее как шрам её от рождения, и до пятидесятилетнего юбилея - была именно бабушка-призрак. Она как двадцать пятый кадр, как метка, как сбой матрицы…Была здесь всегда, просто он этого долгие десятилетия не осознавал, а теперь внимательно пригляделся к ней и вспомнил, как пелена с глаз спала… Всё встало на свои места. Но как такое может быть? Страшная догадка пронзила Мишку. Ведь старушка эта церковная не менялась, всегда была одинаковой, что пять минут назад и пять десятков лет…
Теперь каждый раз приходя в воскресенье в церковь, Мишка внимательно следил за бабушкой-призраком, опять и опять всматривался в лицо этой странной вечной старушки. А та не обращала внимания и занималась своими обычными делами. Та же согнутая буквой «Г» фигура, всё та же, маленькая, сухая, как водится, в своём неизменном чёрном халате и чёрной косынке. Иссохшая и сморщенная как старый гриб, она шаркала между семисвечниками, соскабливала воск, выкидывала огарки, высвобождая место для новых свечей. Чем ещё занимаются служки? Протирала иконы и образа, после того как их целовали, ну и конечно излюбленное дело всех бабушек – подавала компот и разрезанные просвирки причастниками после причастия за маленьким прилавком слева от алтаря. Поначалу боевая, всё подгоняла очередь прихожан:
- А ну не стой, не стой, дай другим пройти! Ты куда вторую просфору берёшь? Всем не хватит. Люди, да пропустите, расступитесь вы, не толпитесь, дайте другим за частичками пройти! Да не опирайся ты на кафедру, это тебе не стойка у пивной! Пей и проходи, освобождай место другим!
Старушка разливала своими сухими пергаментными пальцами тёплый компот из никелированного чайника в одноразовые стаканчики, суетилась, следила за порядком. Конечно в числе первых бабушек, других служек, причащалась, чуть не каждую неделю, исповедовалась. Со временем она менялась только в одном – гнуло её к земле всё ниже и ниже, да бросила с причастниками возиться, только на свечи у центрального семисвечника сил хватало. А Мишка всё пристальнее и внимательнее вглядывался в это лицо и раз за разом как будто погружался в машину времени. В памяти всплывали события всё более и более давние, вот уже детство, поход в церковь в дядей Володей и отцом, когда они крестили уже в солидном возрасте их непутёвого племянника – Пашку, а он за ними увязался. Сколько ему было тогда? Шесть? И точно, сквозь пелену памяти, самых её глубинных пластов, как вечный призрак всплывала эта старушка.
- Не может быть! – вскрикнул от неожиданности воспоминания Мишка, осознав, что и в шесть лет лицо этой бабушки всё таким же, как и сейчас всплывало из глубин детских воспоминаний.
Он так громко вскрикнул, что все прихожане и другие бабушки-служки повернулись, укоряюще покачали головами. Зашипели женщины в косынках с накачанными силиконом утиными губами в дорогих пальто, размалёванные и в облегающих лосинах. Эти-то что здесь забыли? Даже косынку не удосужились натянуть.
Вскрикнул Мишка ещё и потому что понял. Ведь совсем недавно он ставил свечку за упокой Пашке, тот умер от цирроза, оставшись один, никому не нужный, в пустом старом доме давно умершей матери в деревне в Саратовской глубинке, одно слово – непутёвый… И эта самая бабушка, которая была при его крещении, она же принимала у него записку за упокой на панихиду, помогала ставить свечку. Там ещё все места кончились, так она нашла дырочку у самого креста и говорит Мишке таким каркающим дребезжащим голоском:
- Ставь сюды, да не боись ты, втыкай посильней, экий ты безрукий!
Погоди, а сколько Пашке-то было? Далеко за шестьдесят, ему и самому-то уже полтинник стукнул… Это ж сколько лет прошло? Полвека? В голове всплыл образ Пашки – огромный, высокий, бородатый, ни дать, ни взять – Илья Муромец… Его уж нет, а бабка всё такая же. Нет, наваждение какое, не может быть… Это же всё-таки Храм Божий, откуда тут домовые да призраки… Вечные бабки, бред какой-то… Может это у него поворот по фазе? Ну типа глюков, какие-то игры с памятью, как такое может быть? Как это называется, когда кажется то, чего не может быть? Михан перекрестился, говорят - когда кажется креститься надо, помогает. Глубоко вздохнул, покачал головой, стряхивая морок. Ан нет, бабка вот она, жива-живёхонька, всё так же шаркает в тапочках между иконами, как тень, то тут то там помогает, наводит порядок.
*****
В одно из воскресений Мишка опоздал на службу, как ни старался встать и выехать пораньше, да на дороге снег, заносы, еле доехал. Под осуждающие взоры прошёлся по залу, расставил свечки, тут же начали петь «Отче наш». Литургия быстро закончилась, прошло и причастие, и молебны. В этот день было очень интересно и необычно – все священники после причастия вышли на последнюю часть, отчитали финальные молитвы, отслужили за здравие Божьей матери. Михаил ещё с удивлением обратил внимание, что следом за центральной иконой и золотой кафедрой в середине, почему-то стояла такая же поменьше, но с крестом и маленьким плоским подсвечником, какие бывают на панихидах. Святые отцы сразу после молебна за здравие перешли на новое место к этому кресту, чуть пройдя назад и к Мишкиному удивлению сразу стали все вместе читать за новомученников, невинно убиенных и вновь преставившихся. Мишка такое видел первый раз, чтобы так вот – во время литургии за здравие и тут же за упокой, да ещё и всем приходом. Обычно служба кончалась, дьякон проводил панихиду, затем один из священников – молебен за здравие. Видимо какой-то сегодня особый день, особый порядок.
Толпа скопилась у алтаря, главный священник давал всем приложиться к кресту. Народу море, все хотят поцеловать… Михан решил переждать, пока народ схлынет, отошёл в сторонку, к прилавочку для причастников, где за кафедрой стояли две бабушки. И вдруг увидел на столике за кафедрой фото той самой вечной бабушки, как бы скромно выстеленное напоказ. Что это значит… Неужели… Не может быть...
- Что, неужели преставилась? – он показал двум бабушкам за прилавочком глазами на маленькое цветное фото в небогатой рамочке, на котором вечная старушка была как живая, так и казалось, что она идёт очищать свой подсвечник.
Старушки - как добрый и злой полицейские. Одна высокая, худая, вся в белом, даже косынка белая, седая, с длинным носом, впалыми щеками и родинкой на лбу. Вторая наоборот приземистая, вся в чёрном, круглая, как колобок и лицо такое... Как мякиш хлебный или тесто. Мишку даже удивил это диссонанс, как две противоположности, две стороны одной сущности…
- Да милок, отдала Богу душу… - белая старушка вроде хотела произнести имя вечной старушки, да так и осеклась, и промолчала, - два дня до праздника не дожила…
- До праздника? А я и смотрю, всё сегодня как-то не так, молитвы то за здравие, то за упокой во время литургии, первый раз такое вижу…
- Да, сегодня особенный день, - подтвердила чёрная маленькая круглая бабушка, качая головой, правда не уточнила какой.
Первая продолжила:
- Она…
Почему они не называют её по имени? Что-то есть в этом странное…
- Она ведь здесь, ну в церкви, с пятидесятых годов, почти семьдесят лет провела. Каждый день, с шести утра до самого закрытия. А было-то ей девяносто девять с половиной лет! О, как!
Так неужели… Значит всё что ему казалось - на самом деле правда? Получается все его видения и воспоминания – реальность? Значит он не сошёл с ума? Значит вечная бабушка - не метафора, ей и вправду век... Только вот кажется этот век закончился...
- Да… - задумчиво ответил Мишка, - я её кажется очень давно знаю, действительно всю жизнь… Почти сто лет, это ж сколько… Она же ещё при Ленине, да при Сталине родилась… Да… Щедро ей Господь жизни насыпал, полной ложкой, видать не зря она столько здесь провела. Как говорят «у Христа за пазухой»… Смерть её наверное здесь не замечала…
- Да знаешь ты её, знаешь, как не знать, - словно очнулась белая словоохотливая старушка, - коли она больше полвека здесь провела… Только вот последние две недели приходила только по воскресеньям, видать ослабла совсем… А так - ровно семьдесят годков, от звонка до звонка с 6 утра до 8 вечера здесь.
- Уму не постижимо…
- Постижимо-постижимо. Она же сидела по молодости, долго сидела. Потом вот в церковь и пришла, а за что сидела, почему… То никому не ведомо…
- Да тише ты, чего раскудахталась, - резко одёрнула белую чёрная круглая бабушка, - как говорят? О покойниках либо хорошо, либо ничего, нечего тут! Какая разница где кто сидел, да за что.
- Ах, да-да, у неё же наколки на руках, точно… Такого не скроешь, - вспоминая поддержал разговор Мишка.
- Так вот и я говорю! А чего, что там было столько времени лет назад, кто знает? Может её, ну как это… Репрессировали, или незаконно осудили. Может она за правду сидела или невинно осуждённая?
- Да молчи ты, ты в Храме, балаболка, а не на митинге! – чёрная бабушка злилась и пыталась заткнуть белую.
- Да что уж тут говорить, мы же в России живём. Тут за что вчера расстреливали, завтра будут награждать, а кодекс… Тоже самое – вчера статья, сегодня – бизнес, или коммерция… Только вот одно мне непонятно… Странная тут арифметика выходит. Вот вы говорите с пятидесятых она здесь была, умерла почти в сто, значит пришла в церковь в тридцать, посадили её по молодости, так что она? Отсидела, а потом всю жизнь грехи отмаливала… А может пряталась здесь от кого-то… или от чего-то…
- Ты, милок не ломай голову, иди вон, к кресту приложись, полегчает.
Мишка повернулся, и в правду, алчущий народу уже почти рассосался. Перед священником с большим золотым крестом в руке, осталась только небольшая кучка людей, которые хотели его о чём-то спросить отдельно от всех, чтобы не задерживать толпу. Такие всегда найдутся. Михан терпеливо дождался своей очереди, поцеловал крест, руку Святому отцу, попросил благословения.
По дороге домой он только молчал и думал, сидя на холодном сиденье троллейбуса. Согревая дыханием заледеневшее стекло, чтобы сделать дырочку, смотреть в щёлочку на заснеженный город и не проехать свою остановку, Мишка всё пытался понять, что же это за знак дала ему судьба и размышлял о странностях жизни и смерти… Он думал, что всё не вечно в этом мире, даже век вечной бабушки подошёл к концу....
