1894 год
«Ростов-на-Дону. В том же заседании перед мировым судьей предстали, привлеченный полицией к ответственности по 31 и 38 ст. устава о наказаниях, дворянин И. М-ч и его рабочий Ф. Райков. За то, что произвели буйство в трактире, и когда городовой Коробкин старался их оттуда выпроводить, М-ч изорвал на нем шинель. Свидетели подтвердили, что когда бушующему дворянину М-чу в трактире не пожелали подать бутылку водки, то он стал ругаться и, на просьбу городового удалиться, закричал: «Что мне городовой! Я дворянин»! А когда не унимавшегося дворянина городовой, при содействии трактирного слуги старался вывести, по-видимому, оскорбленный такой бесцеремонностью и неуважением к своей дворянской персоне, М-ч изорвал на Коробкине казенную шинель.
На суде господин М-ч, между прочим, объяснил, что он вовсе не бушевал, а когда городовой и околоточный надзиратель начали бить его, он, защищая себя, нечаянно изорвал на городовом шинель. Далее он прибавил, что его избили уже в кордегардии полицейские, избили до бесчувствия, и во время этой расправы сломали ему ребро, о чем он заявил полицмейстеру, по распоряжению которого теперь и производится дознание. Так как злополучный дворянин и его рабочий были голословны в своих показаниях, то господин мировой судья приговорил М-ча к аресту на 7 дней, а Райкова на 4 дня». (Приазовский край. 37 от 09.02.1894 г.).
1895 год
«Ростов-на-Дону. На днях на паперти соборной церкви обращал на себя внимание высокий красивый мужчина, на вид лет (неразборчиво), в железных веригах. Старик этот стоял все время с обнаженной головой, вымаливая подаяния у прохожих и затем тут же отдавая полученное нищим, стоявшим около него. Многие заинтересовались этим зрелищем, подходили к старику и спрашивали, зачем он отдает деньги другим, когда, по-видимому, сам в них нуждается. «Так Богу угодно», - отвечал странный субъект, набожно осеняя себя крестным знамением. Сам он уроженец Оренбургской губернии, Василий Иванов Нозов, и уже более (неразборчиво) лет ходит по России, побирается Христовым именем, раздавая данное детям и женщинам из нищей братии». (Приазовский край. 37 от 09.02.1895 г.).
1898 год
«Ростов-на-Дону. Нищие Ростова. А вот и другой защитник отечества, николаевский солдат, Федор Вашецкий. По летам этот тоже близок к сотне. Высокий, сильно сгорбленный. Белые, как лунь, волосы, на лбу масса морщин. Лицо доброе, кроткое. Потухшие глаза смотрят куда-то вдаль. Изнуренный, изможденный. Дрожащие руки посинели от холода, с трудом двигаются полубосые, больные, опухшие ноги. Тяжело опирается на палку. Плохо слышит, плохо видит, слабо помнит.
- Сколько вам лет? – спрашиваем мы Вашецкого.
- Не знаю, не помню – тихо отвечает он.
- Может быть, сто?
- Пожалуй, и сто. Я был барский, Ефремовских господ. Они отдали меня в службу, когда у меня уже была борода. Участвовал в осаде Карса, прослужил на Кавказе около 25 лет. На родину вернулся, никого не застал. Одинок, кругом все чужие. Нигде не приняли, не поместили; некому похлопотать за меня, всем чужой.
И опять рисуется картина рабства, крепостного ига, неволи. Каприз какого-нибудь барина-самодура… и бесконечная, бессрочная служба вдали от семьи от родины! А потом прошли года, и родина, и кровные родные сделались чужими, умерли, а горе сроднялось, сделалось своим, живучим, постоянным; болезнь вошла в плоть и кровь, мозжит и грызет старые солдатские кости. И невольно вспоминаются слова:
«Бел, как лунь, на лбу морщины,
С испитым лицом,
Много видел он кручины
На веку своем».
И все-таки, несмотря на это:
«Рад он жить, не прочь в могилу,
В темный уголок.
Где ты черпал эту силу,
Бедный мужичок?»
К чести здешней полиции, надо сказать, она сама скорбит при мысли, что эти старые воины, отдавшие все свои силы на служение и защиту отечества, остались беззащитными от холода и голода и заслужили только одно право: умереть в грязи, под забором какой-нибудь этапной тюрьмы. Но за что же их гонят? Что они сделали преступного, чем нарушили общественный порядок? В ответ на это мне рисуется такая картина.
Однажды у порога храма стояли эти «Божьи дети», и славили, и просили прощения у Бога за все посланные им скорби жизни. В это время вошли в храм еще два человека. Один из них молился так: благодарю тебя, Господи, что я не такой, как окружающие меня…, миллионную часть своих миллионов я отдаю неимущим. Я хлопотал о бедных и добился почестей, я давал милостыню малым мира сего и получал милости от великих, я старался о благолепии храмов и за это был награжден по заслугам. А другой, услышав эту молитву, говорил: благодарю тебя, Господи, что я не такой, как этот фарисей. Он своею показной благотворительностью развел массу паразитов, тунеядцев, нищих. Разори его, Господи, сокруши моего врага и супостата и помоги мне в заботах о храме сем, укрепи мои силы, и тогда, радея о благолепии храма и благолепии молящихся в нем, я изгоню из его пределов всех нищих и калек, которые издавна привыкли здесь просить милостыни и подаяния.
И нищие были изгнаны…
А кому помешал 16-летний юноша Дмитрий Хехопопандофило? Это круглый сирота, калека, безродный. От рождения до колен омертвели у него ноги, повисли, как плети, исхудалые руки, глубоко впала чахоточная грудь. Лицо бледное, бескровное, с огромными, черными кругами под глазами. Из-под лохмотьев летнего пиджака выглядывают местами кости худого измученного тела, из которого как будто вовсе ушла жизнь, сосредоточившись в глубоких черных, чудных глазах. Сколько в них выражения, сколько трогательной мольбы, муки, страдания. Это глаза загнанной и раненой на смерть лани, кроткой, беспомощной, умирающей. По-русски он не говорит и понимает плохо. Ползает на коленях. Быть может, переползая на своих больных ногах Большую Садовую, этот калека наткнулся на какого-нибудь модного золотушного Альфонса, который преждевременно полысел от разврата, одряхлел от пороков, «сел на ноги» от оргий и кутежей. Быть может, высматривая какую-нибудь местную имитацию «article de Paris», которую решил оплатить на средства богатой старухи, он, благородный «эстетик», среди своих мечтаний вдруг заметил калеку-нищего, и его изящный, утонченный вкус оскорбился при виде этого убожества. И справедливо негодуя, он пожаловался кому следует, чтобы нарушителя «эстетики» отправили в участок».
«Ростов-на-Дону. Не лишено интереса в бытовом отношении дело рассматривалось в день закрытия выездной сессии таганрогского окружного суда, 27-го января, без участия присяжных заседателей.
Жалуется некая Ефросинья Григорьева, обитательница «верхней части Гниловской станицы», как пояснила она в своей жалобе, на обитающую там же некую Низяеву. Из жалобы вытекает, что 18 июня 1896 года, во время проливного дождя, в то время, когда Григорьева очищала возле своего забора нанесенный водой мусор, к ней вдруг подскочила Низяева, вырвала из рук у нее лопату и начала ее бить, причем, как гласит жалоба, «выбила локтевую часть левой руки, от чего я, т. е. Григорьева, должна остаться вечной калекой».
Частная обвинительница и ответчица – женщины лет под сорок, искоса поглядывая друг на друга, занимают свои места. Свидетели – три женщины и мальчик лет тринадцати. Прежде чем рассматривать дело по существу, председатель предлагает сторонам покончить дело миром.
- Я согласна, - заявляет обвиняемая. – Я с удовольствием помирюсь. И готова извиниться…
- А вы согласны? – спрашивает председательствующий у обвинительницы.
- Да как же теперь мириться? – возражает последняя. – Что ж она не знала, где я живу? Могла домой ко мне прийти и помириться.
Председательствующий ставит ей на вид, что примирение в суде имеет более торжественный характер и большее значение, чем примирение дома.
- Да, нет! – отрицательно машет руками обвинительница. - Как же мириться? Извольте радоваться – она мне руку выбила, на веки калекой сделала, а я буду мириться! Ишь какая!
За отказом примириться, приглашается врач-эксперт для установления характера и последствий побоев. После исследования, эксперт дает заключение, что побои или, вернее, удар по руке незначителен и никаких серьезных последствий иметь не может.
- А говорили: локтевая часть повреждена! – разочаровано бормочет обвинительница, видимо недовольная тем, что рука у нее не выбита.
- Признаете себя виновной? – обращается председательствующий к Низяевой. – Били вы ее лопатой?
- Признаю, била.
- Расскажите, как это было?
- Да как было дело? Она меня выругала и ударила, а я выхватила у нее лопату и ударила ее.
- В виду сознания подсудимой, свидетели не будут допрошены, - объявляет председательствующий.
- Нет, как же без свидетелей? – протестует обвинительница. – Нет, вы уж допросите.
- Да она ведь сознается, что била вас.
- Что ж что сознается! Пусть еще свидетели покажут.
Допрашиваются свидетели. Все видели, как Низяева била Григорьеву лопатой. Одна показывает, что Григорьева выругала Низяеву «неприличными словами». Суд удаляется и через несколько времени выносит резолюцию, на основании которой Низяева приговаривается к 10-дневному аресту при полиции. На лице Григорьевой разочарование.
- А ты думала в Сибирь пошлют? – ядовито шепчет по ее адресу обвиняемая, когда суд удалился из залы заседания.
- Будет с тебя и этого! – не менее ядовито шепчет обвинительница. – Десять деньков отсидишь, да еще на поверенного денежки вылетели! Вот и будешь знать – впредь наука!
Противницы бросают друг на друга молниеносные взгляды и удаляются».
«Новочеркасск. Неурожай прошлого года и критическое положение нашего хлебного рынка вызвали в настоящее время в Новочеркасске массу распродаж. Мануфактурные торговцы особенно изощряются в этом отношении. Чуть не на всех окнах базарных магазинов красуются предлинные афиши, «кричащие» благим матом: «Распродажа!», «Большая распродажа!», «Окончательная распродажа!». Некоторые же торговцы не ограничиваются этими «немыми» возгласами, а предлагают еще своим покупателям разные презенты, начиная с детских картинок и кончая жестяными коробками различных форм и величин. И покупатели, особенно казачки, валом валят на эти приманки и на последнюю копейку покупают себе всякого гнилья. Торговцы от удовольствия потирают руки.
Одно время у нас последовало распоряжение начальства о запрещении всякого рода распродаж; но потом, не известно почему, они опять получили право гражданства. А что распродажи зло, и зло большое, в том не может быть никакого сомнения. Посудите сами: откуда это наши торговцы набрались такого альтруизма, что за бесценок продают свой товар, да еще ради этого расходуются на афиши. Если быть последовательным, то нужно бы было разрешить распродажи и на всякую живность. Какими бы «одерами» заблагоухали тогда наши базары! И вы думаете, что не нашлись бы покупатели на этот пахучий товар? Ошибаетесь: лишь было бы по дешевым ценам да с презентами – вмиг разберут. Казачки, покупая заведомо горькую, но дешевую муку, утешают себя такого рода сентенцией: «Со штями детишки все поедят». Если у нас существует санитарный врач, на обязанности которого лежит осматривать на базаре и в магазинах съестные продукты и не допускать к продаже испортившиеся, то не мешало бы учредить также и должность «мануфактурного врача», который бы осматривал товары в тех магазинах, которые объявляют распродажи. Нам кажется, что действия такого «врача» были бы в высшей степени целесообразны. Сколько бы наших «распродажников» было тогда запротоколено, сколько бы заработали наши дрягили за очистку магазинов от гнилья.
Прошлогодний неурожай не преминул «мазнуть» и наших rentier, которыми здесь, к слову сказать, хоть пруд пруди. Люди эти, вероятно, в силу одинаковых жизненных условий и сходных «умонаклонений», представляют из себя строго-определенный тип и во многом разнятся от других представителей населения города. Отличительные признаки наших rentier – это полное ничегонеделание, шлифование тротуаров и обсуждение вопросов, касающихся внешней политики и «внутренних» инцидентов. Самим Господом Богом предназначено человеку в поте лица добывать себе хлеб – и действительно, станичник-казак роется в земле, выращивает себе «доброго» коня и на досуге мечтает об «Уссуре», чиновник гнет свой хребет над «бумагами» и пропитывается чернильным запахом, купец изощряется над тем, как бы заманить в свою лавку покупателей – один только rentier живет, как птица небесная, не ведая, что такое труд и нужда; он хорошо знает, что как только наступит значащееся в контракте число месяца, «риндатель» приедет к нему в своей колымаге и привезет ему то, «чем люди живы». Часть из полученного rentier приобщит к неприкосновенному капиталу, часть употребит для раздачи в рост и «часть «на потребу». Затем он напоит своего «риндаля» чайком, поговорит с ним по душам и проводит его опять в чисто поле, напомнив еще раз, когда он должен привезти арендную плату. «Добре, пане!» - скажет ему на прощанье косматый хохол и затарахтит восвояси. Так прежде жили и благосуществовали наши rentier. Теперь совсем не то: и теперь и они носят скорбь в своем сердце. Лукавые хохлы не везут им денег и живности с потрохами, а ограничиваются присылкой одних цидулок, в которых каракулями выведено: «Звыните, пане, нема грошей!» Выругается rentier, порвет цидулку, затопчет ее ногами и пойдет с сокрушенным сердцем тревожить свой «неприкосновенный» капитал.
А насколько неурожай минувшего года отразился в жизни окраинцев нашего околотка, можно судить хотя бы по следующему факту: в прошлом году во время рождественского мясоеда на одной улице «сварганили» три свадьбы, а теперь пока еще ни одной. В прошлом году по целым дням раздавались у нас свадебные песни:
«Сестрицы-подружки,
Несите подушки…»
Или:
«А я сваво Митю женила,
Невестушку в дар получила!»
- А что, - спрашиваю я на днях Матрену, - неужели мы в этом мясоеде не погуляем на свадьбе?
- Нет, - отвечает она уныло, - денег ни у кого нет». (Приазовский край. 37 от 09.02.1898 г.).