Те, кто читал роман, помнят, конечно, что после обрушения павильона в Гостилицах императрица Анастасию, «ничего ей не объясняя и не тратя себя на гнев, отлучила от своей особы, запретив ей появляться при дворе». «Отлучённая» даже не подозревает, что ей грозит: в руки Елизаветы попала та самая «писулька», вспомнились и другие грехи, и теперь готовится расправа: «"Ты скажи мне, милая, — так мысленно начала разговор Елизавета, — как посмела ты бежать с католиком, презрев веру православную? Как дерзнула ты писать матери своей, государевой преступнице, да ещё просить у нее благословения на неугодный нам брак? И как ты, чертовка окаянная, дошла до такой низости, чтоб в обход государыни твоей сноситься тайно с молодым двором? Не отпирайся, дрянь, Шмидша слышала, как ты с Екатериной шепталась!" Далее должна была последовать жестокая сентенция: брак с Беловым разъять, а с мужем твоим, мерзавцем, пусть Тайная канцелярия разбирается!
Если бы этот разговор состоялся, то не миновать Анастасии монастыря или крепости». Затем, правда, «дела благочестия оторвали государыню от намеченного плана», затем, смягчившись, приказала она: «Ягужинскую, то бишь Белову, больше ко мне не звать!» «Но всего этого не знала Анастасия и потому не могла понять, что нежелание государыни говорить с ней есть как раз милость, а не опала». Мы видим её глазами Саши, который замечает, что жена «мало сказать изменилась, стала другим человеком — обиженным, беспомощным, вздорным. Горячка с ней приключилась в тот же вечер, как вернулись они из Гостилиц. Позвали лекаря, он пустил кровь, и казалось, вместе с порченой кровью выпустил из пациентки жизненную силу». Потом будет и арест мужа. Софья расскажет: «Она не выходит из дома, плачет, молится. Анастасия говорит, что это возмездие». Беда только в том, что и молится она по-своему: «Анастасия ни о чём не просила Бога, не славила, а, стоя на коленях, сбивчиво и страстно рассказывала святым ликам разнообразные события своей жизни и всё пыталась объяснить, как она права и как другие не правы».
На какое-то время она придёт в себя, задумавшись: «Что я всё себя жалею, — подумала вдруг Анастасия. —Горькая моя доля, мать в ссылке, муж в крепости, но ведь надобно и их пожалеть, им-то ещё горше…» Вскоре вернётся муж и услышит её «громкий, навзрыд» крик: «Где он? Голубчик мой ясный, где он?»
Но это облегчение в состоянии Анастасии продлится недолго. И в третьей книге тетралогии перед нами предстаёт «больная, измученная жизнью женщина», «женщина без возраста, она словно задержалась навек в юности и состарилась в ней»,«Александр не мог понять, что это за болезнь, медики тоже разводили руками. Сама Анастасия считала, что это чахотка». Однако ясно видно, что хотя «болезнь мучила Анастасию бессилием физическим, худобой, синяками под глазами, полыхающим румянцем», главное здесь – болезнь души. И в первую очередь – непомерная гордыня.
Анастасии и раньше был свойствен немалый эгоизм. Вспомним: вернувшегося после освобождения Никиты мужа она встречает упрёками: «Боже мой! Вы напали на мызу? Но как ты не подумал обо мне? В такое время! Последствия вашей беспечности могут быть самыми страшными». При аресте Саши спрашивает: «А что будет со мной?» - и он с горечью размышляет: «Даже в такую минуту она больше заботилась о своём вполне благополучном завтра, чем о муже, которого уводят в тюрьму». Но теперь это переходит все границы. Она становится фанатичной христианкой (мечтает даже, вопреки давним мыслям, уйти в монастырь – только прежде нужно, во-первых, «доказать императрице, что та была жестока и несправедлива к ней и маменьке Анне Гавриловне», и «увидеть раскаяние Елизаветы», а во-вторых, мешает любовь к мужу).
Но не случайно мать Леонидия не раз напоминает ей: «Если в молитве к Господу ты мыслишь себя самым лучшим, самым чистым и искренним, то лучше не молиться вовсе, потому что сие есть гордыня, чувство, особенно порицаемое православной церковью». Перебороть себя Анастасия не в силах – «болезнь или жар душевный сжигали её, как вулкан». Да и любовь к мужу выражается, в основном, в ревности и упрёках в непонимании, а подчас и в унижении его («она, Анастасия, подняла мужа до своего уровня, а он как был мелкопоместным дворянчиком, так им и остался»). Не поэтому ли «благочестие Анастасии казалось Александру истеричным, показным и ханжеским»? Даже провожая его на войну, она не меняется: «Как ты можешь ехать, бросив меня здесь одну, больную?.. Я уеду к матери Леонидии, так и знай! И мы больше никогда не увидимся!» — «Зачем так грубо намекать, что меня убьют?» — «Это меня убьют! Меня убьют болезнь, горе, слёзы… Я умру в дороге».
Снова не перестаёшь удивляться Александру, который её, «во-первых, любил, во-вторых, тоже любил, а в-третьих, жалел»! И всё же, отвезя в монастырь, «десять с хвостиком месяцев» не виделся с ней.
Но, неожиданно для себя, он по возвращении встречается с совершенно иной женщиной. Он чувствует её «тёплые ладони», которые «легли ему на глаза», слышит «музыку, не голос» и, наконец, видит: «Новая Анастасия с округлившимся лицом и спокойным взором имела возраст, Александр с удивлением понял, что ей перевалило за тридцать, но эта взрослая, улыбчивая женщина была необыкновенно хороша. Движения её были плавны, даже замедленны, улыбка, как и должно ей быть, загадочна, а широко открытые глаза впитывали в себя весь мир — и монастырский двор, и надвратную церковь, само небо, и вселенную, и его, Александра Белова, неотъемлемую и нехудшую часть мироздания. Он засмеялся, вспомнив, как Анастасия говорила ему: от скромности ты, Сашенька, не помрёшь…»
И диалог при встрече: «Я ни минуты не верила, что ты погиб. Ни минуты». — «А разве был повод так думать?» — «И в монастырь газеты привозят. Я всё знаю. Знаю даже, что ты в плен попал». — «Откуда?» — «Сон видела, — отмахнулась она. — Мой любимый… Обними крепче, не раздавишь. Вот так… и не отпускай никогда».
И на недоумённое восклицание мужа «Ты изменилась, ах, как ты изменилась» она ответит очень просто: «Я знаю. Болезнь с меня схлынула. Знаешь почему? Матушка меня простила».
Мать действительно простила. Уже после её смерти будут получены два письма. В первом, напоминаю, благословение на брак, во втором, предсмертном, «в её вопросах, пожеланиях и увещеваниях звучала такая страсть и вера, что можно было домыслить и смертную тоску её по дочери, и обиду на страшную и убогую жизнь, на которую обрекла её императрица».
Горько осознание: «Я понимаю, что страшно. Я выздоровела только тогда, когда мать померла. Совпадение или Божий промысел? Я только знаю, что она меня за всё простила и благословила на жизнь», - но, так или иначе, слова Анастасии будут точны: «Моя епитимья длилась пятнадцать лет, а здесь в монастыре и кончилась».
Конечно, останется боль и горечь - отсюда и просьба: «Увези меня, милый, из России… Россия матери моей стала мачехой, да и мою жизнь заела. Я Россию не простила, так и знай!». И грустные слова Белова «Придётся тебе еще раз накладывать на себя епитимью» в ответ. Но, немного успокоившись, захочет ли действительно уехать из России? Или в конечном счёте будет среди тех, «которым есть за что предъявить счёт родине, но которые не предъявляют его, предпочитая обиде прощение»? Она ведь изменилась во всём. Если раньше «ревновала Сашу к друзьям и часто говорила в запальчивости: "Они тебе нужнее, чем я!", — а если доходило до громкого разговора, когда он упрекал жену в приверженности ко двору, она отвечала: "Да, это моя жизнь. А у тебя своя! Ради вашей мужской дружбы ты меня не пощадишь!"» - то теперь, видя, что в доме «вдруг появились посыльные с записками то от Никиты, то от Лядащева», «Это как-то связано с судьбой Мелитрисы? — спросила Анастасия и, не дожидаясь ответа мужа, добавила: — Ты, Сашенька, уезжай из дома когда хочешь и на сколько хочешь. У меня сейчас в доме дел… выше головы». Да, она занята домом: «Мы здесь всё переделаем. Здесь надобно другую мебель, другие картины, шторы, здесь всё надо обживать заново». А ещё… Описывается же визит к Корсакам: «С Софьей Анастасия встретилась, как с доброй подружкой, хоть и не виделись они без малого три года. Самой интересной темой для хозяйки дома были Николенька с Лизонькой. Анастасия умела слушать, и потому весь вечер выглядел как оживлённая и приятная беседа. Алексей перед Анастасией робел, был очень предупредителен и ласков, а она, заметив его смущение, безобидно над ним посмеивалась». Может быть, скоро и у Анастасии появится своя «самая интересная тема»? Пообещали же они с мужем друг другу: «Мы с тобой хорошо будем жить. Не зря… Я тебе обещаю». — «И я тебе обещаю». Было и описание: «Анастасия мало говорила, но по лицу её было видно, что она пребывает в полной гармонии с миром, попросту говоря, счастлива»…
И хочется вслед за матерью Леонидией сказать: «Благослови вас Господь»!
***************
Прежде чем перейти к другим персонажам тетралогии, хочу сказать ещё два слова в ответ комментатору. Я, конечно, уверена, что каждый читатель воспринимает прочитанное по-своему, но некоторые выводы всё же очень удивляют.
Я могу понять тех, кто осуждает Анастасию за предательство, хотя мне это представляется скорее просто нравственными метаниями. Но вот читаю: «Поэтому задуманная как идеально белая и пушистая Анастасия предаёт и подличает, что автор считала это хорошим поведением». А почему «поэтому»? Комментатор безжалостен: «Просто у самой автора были большие проблемы с морально-нравственными нормами и она совершенно серьезно считала, что предательство это нормально». Простите, но здесь, по-моему, он уже, что называется «хватил лишку». Правда, исходя из утверждения, что в романе «все гардемарины с абсолютно одинаковыми характерами», предполагаю, что всё-таки причина подобных взглядов кроется в невнимательном чтении…
****************
И раз уж заговорили о комментариях… К предыдущей статье получила вот такой издевательский, после которого стало смешно, но и немного противно: «Бедняжка. Как она страдала, живя во дворе. Слёзы текут, читая это. То или дело бабы в деревнях, вот те счастливы были». Меня опередили, ответив, что есть вещи, которые нельзя сравнивать, что «во времена Карамзина новостью была мысль о том, что "и крестьянки любить умеют"», а сейчас отказывают в чувствах дворянкам. Всё это, конечно, так. Но я прошу «критиков строгих» учесть, что рассматриваю конкретное произведение с конкретными героями, относящимися к определённому классу общества. И подобные высказывания, мне кажется, близки к тем, которые предлагали Ларису Огудалову отправить «к коровкам», а Н.Н.Пушкину – на фабрику: просто примитивное незнание (или нежелание знать?) эпохи и обстоятельств. Уж извините, если резко.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
Путеводитель по всему циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь