Как ни прискорбно это сообщать, Силия, до встречи с Мерфи, зарабатывала на жизнь проституцией. Еще более прискорбным выглядит то обстоятельство, что после вынужденного, как уже было сказано выше, переезда на новую квартиру и, соответственно, пересыхания первого источника, никакие увещевания не могли заставить Мерфи отправиться на поиски работы. При этом он артистически морочил голову своей возлюбленной. Так, что после особенно прочувствованных его излияний Силию охватывало ощущение, «что она словно заплевана словами, умирающими в тот самый момент, когда они срывались с его губ; каждое следующее слово отменяло смысл – так и не успевший проявиться – слова предыдущего, и под конец она совсем уж не понимала, что он, собственно, хотел сказать. Слушать Мерфи было все равно, что слушать исключительно сложное музыкальное произведение в первый раз».
Некоторое время союз существовал только за счет упомянутых накоплений, которые таяли на глазах. И лишь ультимативное заявление Селии, что она в скором времени будет вынуждена вернуться к прежнему ремеслу, заставили Мерфи отправиться на поиски работы. Что это были за поиски, и могли ли они привести к какому-либо позитивному результату, мы уже знаем. Так продолжалось еще несколько времени, почти до полного пересыхания последнего источника.
Собственно говоря, именно вынужденный переезд и положил начало разрушению и без того хрупкого мира, в котором существовали Мерфи и Силия. Равнодушный, как мнилось влюбленным, внешний мир все-таки вспомнил о них, к удивлению Мерфи, и грубо вмешался в их жизнь.
Жалко Силию, которая только-только начала осознавать преимущества разделения миров на маленький, уютный, сферический, предназначенный сугубо для внутреннего пользования, и большой, бесконечный, невозмутимый, бесцеремонный, порой враждебный, общий, то есть, ничей, как Мерфи и кресло-качалка исчезли из ее жизни. Она осталась без учителя, наставлявшего ее в премудростях жития о двух мирах, так и без средства, позволявших скрываться в маленьком мире от покушений большого. Самым обидным было осознание того, что причиной, разрушившей наметившуюся гармонию, была она сама.
Между строк. Вы, наверное, уже обратили внимание на то, что под видом англичан у нас пока выступают исключительно ирландцы. Я, признаться, прежде не делал никакой разницы между этими двумя нациями (или этносами?), и обратил внимание на этот факт лишь потому, что ирландцы-писатели постоянно делают акцент на ирландском происхождении своих героев. Имеет ли это какое-либо значение для русского читателя? Не знаю. Для меня, например, все едино: что англичане, что ирландцы, что шотландцы, что уэльсцы: все они подданные одной короны, всех их в последнее время окрестили ругательным словом «англо-саксы», хотя, наверное, не все из них с этим согласны. Смутно припоминаю, что коренным населением острова принято считать кельтов, по которым позднее прокатились многочисленные волны мигрантов, грабителей и захватчиков, как то, англы, саксы, викинги, сиречь норвежцы и датчане, норманны… Возможно, я кого-то упустил. Да! Еще римляне, древние, разумеется. Впрочем, к литературе все это имеет отношение весьма косвенное, и не будем более на этом останавливаться.
Мерфи, понукаемый бесцеремонными замечаниями Силии о том, что неплохо бы ему «заняться чем-то более прибыльным, чем размышления о посмертной славе или созерцание небесной тверди, усыпанной звездами», неожиданно для самого себя нашел-таки работу – как нам уже известно, санитаром в лечебнице для душевнобольных. Он трудоустроился там по протекции старого приятеля Тыкалпенни (еще один, упущенный мною, персонаж, в говорящем имени которого, похоже, не хватает одной буквы в самом конце; но даже если прилепить эту недостающую букву, намек не становится понятнее, ибо ни в каких действиях сексуального характера – а какие еще могут возникнуть ассоциации с этим именем? – он не был замечен), который уступил ему свое собственное место. Дело в том, что Тыкалпенни стал не на шутку опасаться, что обязательная и безусловная трезвость (таково было правило больницы) вкупе с постоянным пребыванием в обществе умалишенных доведут его до нервного срыва или до чего-нибудь похуже.
Это «похуже» не вызвало у Мерфи никакого опасения. И совершенно напрасно, как выяснилось позже. Хотя, как знать, быть может, Мерфи считал именно такое развитие событий вполне приемлемым.
Так или иначе Мерфи покинул Силию и со всем свои скарбом, включая кресло-качалку, переехал на жительство в сумасшедший дом: санитары должны были по правилам заведения постоянно пребывать на рабочем месте. С этого дня Силия не видела его вплоть до его кончины.
Поначалу на новом месте, вопреки предварительному отрицательному мнению старшего санитара о способностях Мерфи (на последнего неизгладимое впечатление произвел мерфиев наряд: бесконечный пиджак колоколом, пузырящиеся на коленях брюки, рубашка времен студенческой молодости и лимонно-желтый галстук-бабочка, и лишь настойчивое ходатайство Тыкалпенни, к которому старший санитар был не равнодушен, склонило последнего к решению принять Мерфи на должность санитара с испытательным сроком), все шло хорошо; паче чаяния Мерфи на удивление быстро освоился на новом месте и даже заработал у больных репутацию внимательного, доброго и заботливого человека. Злостные отказники, не подпускавшие к себе других санитаров, легко отдавались в руки Мерфи для проведения лечебных процедур, далеко не все из которых были приятны. Очевидно, они чувствовали в нем родственную душу. И, очевидно, взаимно. Идиллия продолжалась, пока не наступило время ночного дежурства.