Константин Райкин приезжал в Тбилиси, когда я была маленькая - в самом начале 80-х. И я запомнила его со всеми детскими радостями вместе. Вместе с летом, платанами на проспекте Руставели, с рассыпчатыми хачапури и яркими красками тбилисской публики. Из самого его выступления помню только, как он нереально танцевал. Я, конечно, раньше никогда такой пластики не видела - ни живьем, ни по телевизору. В его движениях было что-то неправдоподобное и магическое. Еще помню, как весь зал все время смеялся, а я не понимала, почему. Но когда родители смеются - это всегда хорошее воспоминание. Улыбку фирменную помню и ощущение общего подъема и радости от соприкосновения.
Когда концерт окончился, все зрители сразу пошли в «Воды Лагидзе». Это рядом и вообще, как не пойти?
«Воды» - это большой зал с мраморными столешницами по периметру, стеклянными конусами с лимонадами, и к каждому продавцу - хвост очереди. И вот стоим мы в одной из них, как вдруг в зале начинается ажиотация. Оказывается, Райкину после выступления тоже захотелось лимонаду, так он пришел и скромно встал в очередь. Помню, все его кудри и рубашка были совсем мокрые - выложился на сцене, пить хотел. Ну тут ему со всех сторон зала понесли стаканы с разноцветными напитками (зеленый тархун, желтый лимон). Все улыбались, угощали, а он отказывался и стеснялся. Так и смешалось у меня в памяти - радость, Райкин и лимонад «шоколадный с лимоном».
Кстати, лимонада такого больше нигде нет, рецепт утерян, остался в другом времени и пространстве. А Райкин - тут с нами.
— Мам, на сцене стула нет. Он что, два часа будет стоя читать?
— У него работа такая.
Он стоит на сцене ЦДЛ во фраке и сценических лаковых туфлях, в этом есть уважение - к залу, к тем, чьи стихи он читает, к своей миссии и себе самому. В этом есть что-то стоически, подчеркнуто традиционное - театральное, актерское в самых лучших, высоких смыслах. Фрак, жилет, бабочка.
Совершенно невозможно, что ему 73. Манера говорить, декламировать, двигаться - все стремительное, бурлящее на внутреннем огне. Глаза не смеются, но горят как прежде. А мимика - узнаваема, почти родная. Да что там «почти»! И пластика, и руки. Господи! Пластика, которую я помню по 82 году - точно такая же - неправдоподобная, неподражаемая, физически продолжающая каждую мысль и эмоцию.
Читал Давида Самойлова и Пушкина. Два часа, не делая пауз, а только отбегая на секунду вглубь сцены с закрытыми глазами между стихотворениями. Каждое следующее - новая роль, разительное преображение, иногда пугающее, иногда внутри одного диалога, как в «Старом Дон Жуане» Самойлова.
Это могут только самые лучшие актеры - меняться физиологически, на уровне вещества, интонации, жеста, выражения на дне глаз. Раз! И перед нами не просто Дон-Жуан, а именно старый Дон-Жуан! Или в пушкинской «Сцене из Фауста»: читает за Фауста - и сразу весь он скучающий Фауст, читает за Мефистофеля - и тут же подлейший бес. Мгновенная перемена завораживает, гипнотизирует, и это не фокус, а настоящее искусство перевоплощения. Истинное.
Райкин - носитель культуры, носитель всех тех книг, пьес, стихов, которые он прочитал и знает наизусть. Носитель истории искусства, в котором живет с рождения («Утесов сказал мне, совсем маленькому: «Старик, молодость приходит с годами»). Живет, ставит в театре, играет, преподает, а сам носит в себе все это и воплощает. Может, потому и не стареет - с таким-то составом клетки, с такой-то внутренней насыщенностью гениальными мыслями, рифмами, лучшими словами в лучшем порядке - витаминами духовной жизни.
Возможно, Райкин и думает иногда, например, о ценах на яйца, но когда говорит о Пушкине, понятно, что много думает о нем, что многие годы находится с Пушкиным в напряженных личных отношениях. И когда рассказывает о них, начинаешь вовлекаться, ревновать и тоже хотеть такой удивительной близости с поэтом и человеком, и такого же понимания - его стиха и жизни в целом.
— Сделать Пушкина неопасным можно только одним способом: преподавать его скучно.
Райкин резко сокращает путь к Пушкину и поэзии в целом - напрямки, но до какого-то предела, дальше надо самому понимать и строить свои отношения. А исполнение «Сказки о царе Салтане» в лицах и всем прочим, что можно изобразить актерскими средствами - это я вам скажу, был психологический триллер с экшеном и преображением актера на бешеных скоростях - то в сватью бабу бабариху, то в дядьку-Черномора, то царевну-лебедь… Представляете себе? Ну, что он делает! Что делает! Ай да Райкин!
Отдельный поклон за стихотворение «Краев чужих неопытный любитель…» и строчку «Но я вчера Голицыну увидел», исполненную в этой живительной, жизнеутверждающей манере. Хочется записать, как он это произносит, и переслушивать в трудные моменты.
В самом конце вечера Константин Аркадьевич благодарил публику, говорил, что понимает: «Сложно так долго слушать стихи». Но сложно-то и не было. Было стремительно, было жаль, когда кончилось, и то самое «не останавливайся», пока продолжалось.
— Сынок, снимай скорей! Это называется овация!
Улыбался Константин Аркадьевич реже, чем я помню в детстве, но когда улыбался, в зал будто устремлялся луч света. Работа у него такая - светить. И он светит изо всех сил.
— Мам, из школьников - я был один в зале!
— Не бурчи, ты еще внукам расскажешь, что Райкина видел.
После вечера осталось детское светлое чувство, когда следующим утром просыпаешься и еще ничего не соображаешь, но помнишь: вчера было что-то хорошее… А! Райкин.