Это четвертая книга Кобо Абэ, которую прочитал после «Женщины в песках», «Совсем как человек» и «Сожженной карты», однако, именно она заставила меня всерьез усомниться в таланте автора. Собственно абсолютным шедевром среди вышеперечисленного можно считать лишь «Женщину в песках», ибо только в ней сочетание отвлеченной метафоричности с бытовой конкретикой соблюдено в необходимых для большой литературы пропорциях. «Чужое лицо» же многословно, абстрактно, по сути это «поток сознания» и безостановочной рефлексии без диалогов и почти без сюжета. Вместо них – лишь въедливое самокопание, в суть которого очень трудно проникнуть: это фактически Пруст, рассуждающий как Сартр. «Чужое лицо» практически полностью лишено черт японской литературы, это типичный европейский роман 1950-1960-х годов с неприятным рассказчиком, своего рода новым «человеком из подполья», чье мышление, однако, лишено острой полемичности героя Достоевского.
Насколько я могу судить, это самый объемный роман Абэ, по крайней мере, лаконичность здесь и не ночевала, это совершено точно. Лишь однажды, когда герой Абэ рассуждает о масках театра Но, «Чужое лицо» хотя бы частично вписывается в проблематику японской литературной традиции. Действительно, тема подлинности и подделки, Dasein и das Man, лица и маски (в том числе и социальной) – одна из стержневых в экзистенциализме. Насколько помню, у Мисимы она затрагивалась в «Исповеди маски», тексте не столь перегруженном саморефлексией, как «Чужое лицо», но все равно по-достоевски душераздирающем. Абэ в своей книге устами главного героя пытается дотошно препарировать своего рода философию маски – эмблему несобственного существования человека. Насколько же были слепы советские литературные критики и цензоры, видевшие в книгах Абэ не типичный экзистенциализм, а «проблему отчуждения человека в буржуазном обществе»!
Быть может, вполне осознанным для автора приемом было углубление персонажа в свои собственные переживания при почти полном игнорировании существования окружающего мира, что свидетельствует о его предельном эгоцентризме и зацикленности на самом себе. Мне такие книги всегда тяжело читать, я не улавливаю и тридцати процентов рассуждений рассказчика, находящегося в состоянии предельной психической текучести (это ли не причина того, что первый роман прустовского семикнижия за прошедшие несколько месяцев чтения я осилил лишь на пятнадцать процентов?!). Есть прозаики, вроде Вирджинии Вулф, которым удается погружать читателя в «поток сознания» и удерживать его внимание на протяжении всей книги: однако, это когнитивный поток обычно не одного, а нескольких героев, и получается это у таких авторов далеко не всегда (взять, к примеру, романы «Волны» и «Между актов», которые совершенно невозможно читать часто по тем же причинам, что и «Чужое лицо»).
Таким образом, данный роман Абэ написан на стыке литературных влияний: Достоевский, французский экзистенциализм и проза «потока сознания», но возникает ощущение, что автор берет худшее из них. Ведь не будем забывать, что литература этих направлений порой очень увлекательна, у Абэ же герой рассуждает о себе, свеем лице, маске, возможном преступлении, духовной провокации десятками страниц и столь многословно, занудно и невыносимо скучно, что нет никакого желания интерпретационно распутывать этот психологический клубок, если, конечно, вы – не психоаналитик (на ю-тубе в частности есть разбор романа профессиональным психологом, наверное, интересный). К переводу 1966 года, выполненному Гривниным претензий нет: ведь он переводил и «Женщину в песках», и, если последняя читалась взахлеб, то не его вина, что «Чужое лицо» по-русски вышло таким тягомотным, пресным и неудобоваримым для чтения.
Хотя, быть может, автору этих строк просто уже неинтересна экзистециалистская литература, хотя того же Камю два года назад он читал с большим увлечением. Мне представляется, что французы склонны больше рационализировать экзистенциальные бездны, потому их проще и легче читать. Что же касается японцев (по крайней мере Абэ и Мисимы), то они чаще всего выглядят на их фоне не очень талантливыми эпигонами, чем самостоятельными прозаиками с оригинальной проблематикой.