По прошествии месяца меня впервые отпустили на выходные домой. В отделении полагалось теперь масса разных поблажек, правда о выписке речи пока не шло. Зато меня перевели на спокойную половину, где не д...чили и не лаялись по каждому пустяку. Люди там лежали нормальные. Например, два приятеля-наркомана. Оба матёрые, лет по тридцать. И как только смогли дожить? Они легли сюда добровольно. Друзья оформляли себе инвалидность и вовсю пользовались привилегией свободного выхода на территорию откуда приносили в больницу наркотики и водку для алкашей.
В моих новых апартаментах на восемь человек стояли не железные койки с панцирными сетками, а настоящие деревянные кровати с цветным постельным бельём. На окнах висели шторы, а верхний свет по ночам гасили. Оставляли гореть лишь пару светильников над кроватями и в палате стоял полумрак. Всё эти плюсы перечёркивались жирным минусом. После завтрака палату до обеда закрывали. На спокойной половине не позволялось бездельничать и вместо того, чтобы праздно валяться на койке изволь посещать трудотерапию – конвертики клеить. Но клеить конвертики в тёплом помещении столовой было гораздо привлекательнее, чем убирать лопатами снег на улице. Все старались избежать этой повинности и прятались по туалетам, пока санитарка не наберёт нужного количества человек. А с лодырями или с отказниками разговор получался короткий – в палату и две недели аминазин в задницу.
В течении всего дня очень напрягала невозможность побыть одному. Куда ни сунься везде окружали психи. Ценней сигарет, ценней кипятка в психиатрической больнице – это пять минут тишины, пять минут одиночества, пять минут передышки от всех этих рож!
В 14 часов привозили обед. Потом санитарка разносила таблетки и смотрела всем рты. Дальше по распорядку шёл тихий час. Во время этого тихого часа меня порой посещало вдохновение, и я сочинял стихи. Мои стихи нравились многим. Ко мне часто подходили томные юноши от военкоматов, протягивали листки, тетради и просили написать им какое-нибудь стихотворение на память. В масштабе нашего отделения я получил репутацию известного поэта. Пару раз меня вытаскивали на большую сцену в здании клуба, где я выступал со стихами перед более широкой аудиторией. В зале насчитывалось около восьмидесяти мест и меня пришли послушать сумасшедшие из нескольких отделений.
Как живой ты была во мраке,
За тобой мог любой увиться.
Крошку хлеба отбил я в драке
Для тебя, ведь ты тоже птица!
Потом сел и заплакал, рядом,
Все слова о Любви – пустяк.
Пожирал тебя молча, взглядом,
Стосковавшийся холостяк.
Углублялся в твои детали,
Изучал географию черт.
Где у скульптора пальцы устали,
У художника дрогнул мольберт.
Но, увы, не узнал я: кто ты.
Может быть исключенье из правил.
Все слова о Любви – анекдоты;
Всех смеяться бы я заставил!
И в слезах весь взлетел с места,
Был не в силах тебя забрать я.
Ведь ты мертвой была, невеста,
Да и хлеб твой склевали братья…
После ужина я глотал свой вечерний набор таблеток. В семь ложился и засыпал пустым чёрным сном без единого сновидения. На спокойной половине мне и спалось спокойно. Это на буйной нельзя расслабляться и надо быть всё время настороже. Спать вполглаза, а то этих онанистов всего ожидать можно.
В декабре меня дёрнули на комиссию. Решения по выписке принимались коллегиально. В кабинете заседало человек тридцать. Подавляющее большинство было мне незнакомо. Врачи смотрели на меня словно я какой-нибудь дикарь из Новой Гвинеи. Папуас из племени каннибалов, а они цивилизованные европейцы. Посыпались стандартные вопросы. Задавала их та самая бабка, которая верховодила на первом консилиуме и отказалась меня отпустить. Вопросы были из серии: “Как себя чувствуете?”, “Пошло ли лечение Вам на пользу?” и прочие того же порядка. Когда вопросы у неё кончились, она подключила своих коллег. Может у них найдётся что у меня спросить.
Коллеги неприлично молчали. Наконец кто-то из мужчин не выдержал и вызвался спасти ситуацию:
– Э… – многообещающе начал он – А Вы никогда не думали, что чем-то отличаетесь от остальных?
– Ну, хвоста у меня вроде нет. А так все мы так или иначе отличаемся друг от друга. – ответил я – Что конкретно Вы имели ввиду?
Интервьюер ничего не ответил.
– Какие у Вас планы на будущее? – после очередной долгой паузы в тишине прозвучал нерешительный женский голос. Всё это напоминало пресс-конференцию, в ходе которой “звезда” отвечала на вопросы журналистов.
– А на какое именно будущее? – для порядка уточнил я – На ближайший день или Вы спрашивали о планах на вечер? Ну а если в более широком диапазоне, то для начала мне нужно выписаться.
С психиатрами я разговаривать научился.
Долгожданный день моей выписки ничем не ознаменовался. Накануне в четверг после рыбного деликатеса на завтрак Лия Михайловна обрадовала меня известием о предстоящей завтрашней выписке. Близился Новый Год, и она получала указание от руководства максимально разгрузить отделение.
– Ну что? Завтра выписываемся? – Лия Михайловна сообщила о выписке в форме вопроса. За прошедшую неделю мне поставили несколько капельниц. Каждая капельница на пару часов погружала меня в сомнамбулическое состояние, а также отпускали одного в другой корпус брать лечебные ванны. Вода в них была такого же изумрудного цвета как напиток “тархун” или глаза врачихи.
Все эти врачебные манипуляции закрепляли успех моего выздоровления и скорую выписку я предчувствовал. Либо выпишут домой, либо переведут в загородный филиал куда отправляли старожилов, и я очень боялся, что ссылка коснётся и меня. Хотя люди, побывавшие там неплохо отзывались об этом месте в посёлке Поливаново.
Вообще от этого дня я ожидал большего, а по факту прощание с отделением получилось скомканным и поспешным. Грандиозного события не получилось. Слёзы никто не лил, цветами не провожал и напутственных речей не произносил. Из больных я ни с кем не дружил. Только Лия Михайловна предупредила, чтобы вёл себя хорошо. Попасть сюда снова очень легко. Она говорила правду: после пары недель на свободе многие возвращались обратно и проходили весь круг заново. Опыт я получил ценный, но с меня хватит. Не хочу больше.
В пятницу меня передали приехавшим за мной родителям. Отчиму и мамаше, украдкой всучившей моей зеленоглазой врачихе пухлый конвертик с денежкой. Та, залившись краской, поспешно затолкала его в карман своего халата. А я подумал:
“Ну, суки, я вам этого никогда не прощу!”