Вот вы говорите, что таланту нужно помогать, бездарность же сама пробьется на поверхность, как чертополох в огороде. Да еще, пожалуй, и не один талант собой заглушит, – задумчиво глядя на пузатый бокал с пятизвездочным коньяком, произнес видавший виды актер Богатырев. – И это – истинная правда. Но иной раз, знаете ли, и на старуху бывает проруха… И в доказательство тому я расскажу вам одну поучительную историю, за правдивость которой (здесь актер Богатырев отточенным жестом приложил ладонь к сердцу и посмотрел на своих слушателей проникновенным взором) я могу поручиться своей собственной головой…
Тут следует отметить, что у актера Богатырева было внушительное, если не сказать, героическое лицо, в гриве роскошных седых волос, а жесты – выразительны и величавы, что позволяло ему играть роли благородных рыцарей и романтических любовников. Причем дикцию свою он отрабатывал столь же усердно, как и древнегреческий оратор Демосфен, кричавший всякие словечки на берегу моря с камешками во рту. Вот почему и слова старого театрального волка звучали увесисто и внушительно.
Эти увесистые слова были произнесены им в буфете одного из малоизвестных театров, и вызвали совсем не тот эффект, которого следовало бы ожидать. Сидевшие рядом с «маэстро» молодые артисты Зубков и Носков прижали руки к животикам, пытаясь сдержать расползавшиеся улыбочки на своих юных цветущих лицах и, тишком от почтенного театрального ментора, понимающе перемигнулись. Они прекрасно знали, что Богатырев – известный мастак рассказывать разные закулисные байки. Между тем старый актер отпил коньяку, наморщил нос, пожевал дольку лимона, прищурил око, снова расплющил его и, наконец, повел свой рассказ.
…Жил да был в эпоху развитого социализма на просторах бывшего Советского Союза молодой пародист по фамилии Казарин. Репертуар у него был не густ – в основном перебивался на пьяных сантехниках, грубиянках-продавщицах да одном недотепе-студенте из кулинарного училища. А и то правда – вякнешь что-нибудь не в тему, и придется тебе потом, голубчик, не в костюмчике с бабочкой по сцене порхать, а пахать где-нибудь на заводе, или еще и того хуже. А пахать, хоть то в поле, хоть то на заводе – молодому дарованию ой, как не хотелось!
А, скажу я вам, в те времена бывало совсем не то, что ныне… Это ж уже теперь из своих тараканьих щелей повылазили всякие там орлазоровы да новиковы, не способные вызвать своими кривляньями у нормального зрителя ничего, кроме приступов аллергии. А в наше время все бывало по-другому. Тогда, брат ты мой, чтобы попасть в тираж, надобно было пройти не одно сито. И коли ты бездарь – то застрянешь уже в первом, дальше тебе ходу нет. Ну, а уж коли шибко талантлив – так тоже беда: свои же сожрут, и не подавятся.
И ведь как все эти бездари вылезают на гору? Известное дело. Начал наш Казарин тусоваться среди богемы, заводить знакомства с нужными людьми… С тем накатил по соточке, тому, держа дулю в кармане, польстил, этому сделал мелкое одолжение. Словом, везде и повсюду вроде бы как и свой в доску и, в тоже самое время, никому дорогу перейти не может, даже если бы и захотел. Вот и стали ему содействовать, организовывать выступления то тут, то там. И пошел, пошел потихонечку да полегонечку, наш Казарин на подъем. Выступил даже разок-другой по центральному телевидению. И – представьте себе! – заметили, где надо! Даже самому генсеку его монолог про недотепу студента пришелся по душе. И – вообразите такой пассаж! – пригласили его как-то на застолье к самому Леониду Ильичу Брежневу! Чтоб, значит, потешил своими актерскими талантами высокое партийное руководство.
А чего ж не потешить, коли надо? Тут главное, не ударить в грязь лицом: в лепешку расшибись – а дело сделай, развлеки! Потому как такое выступление дороже тысячи гастролей будет. И уж постарался, не подвел молодой, подающий надежды актер Казарин, потрафил старику. И начался, братцы вы мои, его головокружительный взлет! И за границей побывал, и по Союзу покуролесил. И все это, заметьте, в строгом соответствии с идеологическими установками нашей родной коммунистической Партии во главе с её любимым вождем Леонидом Ильичом Брежневым.
Но времена меняются, не так ли? Подули иные ветра. А, скажу я Вам, этот Казарин умел держать нос по ветру. И потому мог легко и без всякого напряга развернуться в какую угодно сторону, как тот флюгер. Потому как гибок был. И легок. А точнее сказать – пуст.
Вот и начал он, в соответствии с веяниями времени, бичевать «совковые» порядки (поскольку уже разрешено было). Но поначалу этак, знаете ли, осторожно, с оглядкой на компетентные органы. Когда глядь – ничего. Концерты идут на ура – и никто его при этом не тревожит! Чудеса! А и в богемном кругу он теперь на коне! И известность растет, как на дрожжах! В общем, «процесс пошел…»
А Леонид Ильич вдруг возьми, да и умри. А, надобно вам знать, мальчики (потому что сейчас всякое болтают) что в молодости Брежнев был красавец, дамский угодник и лихач – любил прокатиться на машине с ветерком, никогда никому не хамил (не то, что-нынешние-то наши паны из хамов) был со всеми отменно вежлив и тактичен. А как постарел – так шамкать стал, заговариваться. В общем – старость не радость. Ну, а Казарин-то, как лакейничал перед ним на застолье, все это и подглядел. И как он ест, и как брови топорщит, и как шамкает – все срисовал, гаденыш. И, еще труп Брежнева остыть не успел – как он уже перекривлять его начал, да притом, так мерзко да пакостно… И вот как подумаю я, ребятки вы мои, о детях Брежнева, да о внуках его – каково им было глядеть на всё это скотство, так аж муторно становится. Вы знаете, хлопцы, я ведь человек атеистического воспитания, так уж судьба моя сложилась. Но и я вам скажу: грех это. Большой грех так оскорблять память больного старого человека, да, к тому же еще, и руководителя своей страны. Ну, да Казарину-то все трын-трава. Моя покойная бабушка знаете, как о таких людях говорила? «Ты ему сцы в глаза – а он тебе: Божья роса!» И смотрите, как тонко подметила! Хоть и безграмотна была, а самую суть всех этих наших новых русских этой фразой ухватила. Как сейчас слышу я ее вещий голос: «И наступят такие времена, когда придут новые люди. Ты им сцы в глаза – а они тебе: божья роса!»
Ну, так вот, потоптался, значит, наш Казарин на костях Брежнева – и… пошло-поехало!
Вы ж в общественных туалетах бывали и видели там всякую настенную живопись? Шедевры, так сказать, безвестных гениев? Макнет иной художник, извините за выражение, палец в дерьмо, и намалюет им на стене какую-нибудь мерзость. Вот и Казарин наш в этом же стиле начал работать. Все, чего не коснется – осквернит и испоганит.
Охаял он, значит, благодетеля своего и видит – его акции попёрли в гору! Взялся он тогда за Сталина, за Ленина, за Хрущева с его легендарным ботинком в руке… Всех оплевал походя. Ну, и попхнулся, по уже накатанной колее, со своим казаринским рылом, в седую глубину веков. Досталось и там всем на орехи всем: и Петру Первому, и Ивану Грозному, и Екатерине второй. А о том, что нынешняя власть чудит – ни гу-гу, рот на замке. И до того он распоясался, братцы мои, что мало ему уже стало царей земных, замахнулся на святая святых для каждого русского человека. На то, что составляет предмет нашей национальной гордости и славы – на Гоголя, на Пушкина, на Достоевского! Всех обгадил, всех опошлил, мерзавец. Э! Да что там толковать! Опозорил, обесчестил наше ремесло, унизил профессию… Подумайте только, ребятки: Александра Невского, Ивана Сусанина не пощадил! Обидно, братцы. Стыдно…
А как поездил по Европам – так и вообще словно с катушек слетел. И стал с тех пор для него самым наиактуальнейшим туалетный вопрос. А лейтмотив всех его выступлений таков: мол, сортиры у русских не те, что у эвропэйцев. Не такие, слышь, уютные и опрятные, и снизу ему поддувает, когда он на очке сидит. Ну, и тут же изобразит, как сидит дремучий русский Иван на очке, а снизу ему и поддувает. А он, вишь, настолько туп, что даже и не знает, как пользоваться туалетной бумагой – инструкции к ней пишет, практические семинары проводит… Ну, и всякую подобную ахинею несет.
А то еще изобразит, как сидит тупой русский Иван где-нибудь в иностранческом кабаке, и водку гранеными стаканами хлещет, да чавкает там на весь зал, да тыкает вилкой в вареных раков, шокируя своей дикостью всю просвещенную Эвропу. Вот принесет, допустим, официант нашему брату воду в блюде, чтобы он руки вымыл – так наш Ваня, недолго думая, в простоте своей совковой, её и выпьет.
И как сходишь ты на концерт к Казарину – так и узнаешь, что народ наш – лентяй, неуч и дубина. И что сказки у него дурацкие. И цари с приветом. И писатели не те. И, главное, сортиры! Сортиры не дотягивают до эвропэйских стандартов! И никак, никак с этим либеральная казаринская задница смириться не может!
А и на концертах-то у него кто сидит? Одни толстолобики! Вот обвешаются они мобилками и сидят, тащатся… Билеты разметают по любой цене. Косяками прут на этого вертопраха. Так что не жисть у нашего лицедея настала – а лафа. И напрягаться особо не приходится, и счет в банке, как снежный ком растет. И особняк, и дача, и лимузин с личным шофером появились.
Так что, ребятки, учитесь! Хороша эта штука – демократия! Только надо уметь ею пользоваться. И понимать, когда следует советскую власть любить взасос, а когда – напротив, на все лады ее хаять и хапать, хапать, хапать доллары обеими руками!
Но ведь в жизни как случается? Иной раз вроде бы все идёт без сучка, без задоринки, и на небе нет ни единого облачка, а между тем тучи уже сгущаются, но только вы их увидеть пока не можете. Потому как дела наши грешные идут впереди нас и уже завязывают где-то там, в непостижимых мирах, свои узелки.
Так вот, прилег как-то раз Казарин после напряженных концертных будней в своем особняке вздремнуть, и снится ему такой сон.
Будто бы стоит он на краю обрыва, совершенного голый и ничтожный, в кромешной тьме. И под ногами у него грязь хлюпает, и холодно ему, и так страшно! И кажется, что сейчас соскользнет он с обрыва и сорвется в пропасть, а там, внизу, блуждают злые красные огоньки. И ужас, такой ужас из бездны исходит, что и словами того передать нельзя.
Когда глядь – летит к нему чудо-птица! Сова-не сова, филин-не филин: вся в густых перьях, глаза круглые, нос крючком. А в когтистых лапах, на ремнях, сума свисает. И как опустилась эта сума к Казарину – тут, откуда не возьмись, какие-то человечка появились. Схватили они под руки нашего пародиста и усадили его в суму. Птица дивная взвилась вверх – да так резко, что у Казарина сердце едва не выскочило из груди. Вжался он в суму, как лягушонок, ни жив, ни мертв от страха. А птица все выше и выше взмывает. Вот она уже меж звезд летит, далеко от матушки-Земли, так что и не видно ее совсем. Тут наш лицедей обомлел, и в обморок упал.
А как очнулся – видит себя в каком-то дворце. На нем – пестрое рубище, все в латках, а на голове – колпак. А перед ним сидят на тронах прекрасные мужи в красивых одеждах. И лица их светятся, как солнце, и глаза лучатся светом несказанным. И вроде бы в обликах этих царей проглядывает что-то знакомое. Пригляделся Казарин к этим божествам… Ба! Да это же сам Пушкин! А вон и Достоевский! И Гоголь! А чуть в сторонке, отдельной группой, какие-то люди в робах сгрудились. Тот с кельмой, этот с плотницким топором… Кто же это? Никак Иван Грозный? А вон и Петр Великий! И Ленин, и Сталин. И… И Леонид Ильич! И все смотрят на него, как на какого-то червя навозного.
Бухнулся тогда перед ними на колени наш пародист – и головы поднять не смеет. Тут Иван Грозный вперил в Казарина суровый взгляд и вопрошает:
– Ты из чьих будешь, пес смердящий?
– В каком смысле? – лепечет наш лицедей.
– Рода-племени, какого, пытаю?
– А-а… Так я, в общем-то, как бы советский. То-есть, теперь уже и не советский, – запутался Казарин. – А демократ-с, значит. Так сказать, западных ориентаций… С либеральным уклоном-с…
Усмехнулся Иван Васильевич в бороду, и ставит ему новый вопрос:
– А звания какого будешь?
– Так я это… Того… Пародист, – сообщает Казарин. – Артист юмористского жанра, то есть.
– Шут, что ли?
– Ну, зачем же шут? – замотал головой пародист. – Не. Я ж – актер!
И как головой-то он мотнул – так звон серебряный от него и поплыл. Он хлоп себя ладошкой по макушке – звон и прекратился. Снял Казарин тогда колпак с головы, и видит, что на нем шутовские бубенчики висят. Понял он тогда, что это бубенчики бренчали. Приложил он руку с шутовским колпаком к груди и ждет, что дальше будет.
– Ну, а родители-то твои кто?
– Люди добрые… – ответил за Казарина Леонид Ильич. – Целину поднимали. Не шиковали. Без заморских унитазов, впроголодь жили, – но его, да еще двух детишек на ноги подняли.
– Так и дэд его, – вставляет Иосиф Виссарионович, попыхивая своей трубкой,– в Великую Отечественную на Курской Дуге буйну голову сложил. За отэчество воевал, о теплых сортирах не печалился…
Петр Великий потеребил ус и свое слово вставил:
– Истинно так. Добрых корней сей щелкопер. Прапрадеды его Русь святую по камешкам собирали. Кровью своей поливали…
Тут Владимир Ильич пальцы за жилетку задвинул, ноги расставил и, прищурившись, говорит:
– А что ж это вы, батенька, своего благодетеля, Леонида Ильича, так мерзопакостно обгадили? Он вас, можно сказать, за уши на Парнас вытащил, а вы… – затем повернулся к Сталину и говорит ему с веселым смешком. – А я ж ведь еще в семнадцатом году предупреждал, что российская интеллигенция – это говно!
– Пэрэрождэнец, – констатировал Сталин, попыхивая трубкой. – Рэдиска. Снаружи красный – а внутри голубой. Уши ему надрать, а?
– На кол посадить, – внес конструктивное предложение Иван Грозный, грозя кельмой пародисту. – Или сварить живьем в казане с кипящей смолой.
Тут Пушкин глянул на Казарина с какой-то гадливостью, и лицо свое от него отворотил. И, глядя куда-то вбок, говорит:
– Как же так, а? Ведь пращуры твои за Русь Святую животов своих не жалели, а ты… Кабы не твои предки великие, которых ты так нагло опошлил – не стоять тебе тут сейчас перед нами.
– Ты хоть сказки-то наши не трогай, – попросил Гоголь. – Ну, не дано тебе Богом, по скудоумию твоему, понять, какие сокровища духа сокрыты в наших народных сказаниях – так и не касайся их своими говняными руками. Ты уж лучше о том, что тебе ближе, да милее сердцу толкуй – о сортирах своих.
– Вот ты все о заднице своей либеральной печешься, – заметил Достоевский. – А о душе своей вечной ты подумал? Как предстанешь перед Богом? Чем оправдаешься?
– Даем тебе еще малое время на исправление, – заключает Гоголь. – Хоть ты человек с дрянцой – а все ж таки, носишь в себе образ божий. И, может быть, еще покаешься, слезу горькую прольешь. Вот Бог и смилуется над тобой по долготерпению своему.
Казарин и отвечает им с поклоном:
– Благодарю покорно, господа хорошие.
И проснулся.
Что за дичь, думает, приснилась? А осадок на душе неприятный остался… И стало томить нашего пародиста какое-то дурное предчувствие. Даже, поначалу, подумалось: а не отменить ли концерт?
Но билеты уже проданы, а наш Казарин не верил ни в Бога, ни в черта, и ни в какие вещие сны. А едва вышел на сцену – так и вообще позабыл обо все на свете. И пошел, и поехал!
И о сортирах, и об Иване Сусанине, и о Пушкине, и о Гоголе, и о русских народных сказках… Словом, все в одну кучу свалил, с грязью смешал, и доволен. Насчет экстремального секса тоже лихо проехал. И о том, что русский язык – это язык мата и Жириновского не забыл упомянуть. А под занавес прошелся, своей едкой казаринской сатирой, по грязным небритым трактористам с их удивительными тракторами – такими же загадочными, как и душа русского народа.
И что же? Небо не разверзлось, и гром небесный не грянул. Напротив, бурные овации, гомерический смех! И у Казарина каждый нерв от такой славы так и дрожит, так и поет!
А на следующий день шел наш «академик веселого жанра» к своему сверкающему роллс-ройсу, двигаясь по обычному русскому тротуару, вальяжной поступью отлично понимающего свою цену либерала-демократа. А навстречу ему ковылял на своих кривых скатах непостижимый русский трактор, за рулем которого, вне всякого сомнения, сидел тупой и ленивый забулдыга Иван. И когда этот чумазый, обшарпанный русский трактор приблизился к лощеному, обаятельному и остроумному пародисту Казарину – в этот самый миг одно из его колес вдруг с оглушительным громом лопнуло и, ударив юмориста по груди, прихлопнуло его, как назойливую муху.
Так сбылся вещий сон актера Казарина.