Пару месяцев назад [осень 2023-го - Прим. ред.] в одном из обсуждений в личных сообщениях зашла речь о сомнительности тезиса «Мифологии для Англии», и я [автор статьи - Прим. ред.] тогда упомянул, что давно хотел перевести одну статью на эту тему. Классической публикацией Андерса Стенстрёма, с которой начну, я не ограничусь, представив позже перевод современного (2022 г.) обзора, подтверждающего отказ ведущих толкиноведов от этой концепции.
Стенстрём (см. о нём следующую заметку) опубликовал свою статью «A Mythology? For England?», название которой вынесено в заголовок заметки, в зимнем выпуске журнала «Митлор» 1996 г. (том 21, номер 2). Далее следует текст Стенстрёма:
"Долгие годы общепризнанной истиной являлось следующее: то, что Толкин намеревался создать, было (или первоначально было) «мифологией для Англии», фраза, которую всегда заключают в кавычки, но никогда не указывают источника. Насколько мне удалось выяснить, истинная история такова: на с. 59 [с. 98 в издании 2022 г., ч. 1, конец главы 5; цитаты в переводе А. Хромовой] в книге «Дж.Р.Р. Толкин: биография» (1977) Карпентер написал о привязанности юного Толкина к Калевале, приведя цитату о его желании «чего-нибудь подобного, но принадлежащего англичанам», и прокомментировал: «быть может, он уже подумывал о том, чтобы создать такую мифологию для Англии самому». Очевидно, довольный своей фразой, Карпентер озаглавил часть третью этой книги «1917–1925: рождение мифологии» и начал её с утверждения о толкиновской «мечте создать мифологию ДЛЯ АНГЛИИ» (с. 89 [142; А. Хромова перевела как «мечта» слово «desire» – буквально, «сильное желание»]) (курсив оригинала [передан заглавными буквами]). И поэтому получилось, что эта фраза проникла в «Указатель» к биографии, где под именем «Tolkien, John Ronald Reuel (1892-1973)» [1] обнаруживается раздел WRITINGS - PRINCIPAL BOOKS [ПРОИЗВЕДЕНИЯ – ОСНОВНЫЕ КНИГИ], начинающийся с «Сильмариллиона», в котором имеется подпункт ‘a mythology for England’, в одиночных кавычках (в оригинале), как у имён из толкиновских произведений, и в указателе обнаруживается одна подлинная цитата («out of the leaf-mould of the mind» [«из лиственного перегноя, накопившегося в уме» с. 196, ч. 4 гл. 2]). Вот откуда происходят кавычки.
В контексте, желаемое «что-нибудь подобное» относится к «той первобытной поросли», обнаруживаемой в «этих мифологических песнях», «Калевале» (Carpenter, 1977, p. 59 [с. 98]). Это не является однозначным соответствием «мифологии», хотя, возможно, найти выражаемый одним словом эквивалент затруднительно. Более любопытно, что в следующем фрагменте (p. 89 [с. 142]) Карпентер подкрепляет это утверждение пространной цитатой из письма к Уолдману, в котором изначальный проект в описании Толкина – это не создание мифологии для Англии, но создание «цикла более-менее связанных между собою легенд», который должен быть посвящён «стране моей, Англии» (Tolkien, 1981, письмо № 131, абзац 5 [перевод С. Лихачёвой; в оригинале – «to England; to my country»]). Как и кавычки, эта ложная связь закрепилась в сознании толкиноведов: в процессе поиска источника цитаты мне раз за разом попадались уверенные ссылки на письмо к Уолдману.
Теперь, наконец, я обнаружил вероятное происхождение. Есть несколько мест, в которых Толкин употребляет слово «мифология» в отношении своего творчества, и в одном из них он не столь далёк от «мифологии для Англии». Одно из писем начинается так:
"Большое вам спасибо за ваше любезное, ободряющее письмо. Раз уж я поставил перед собою задачу, самонадеянность которой полностью осознавал с трепетом душевным – а именно возродить для англичан эпическую традицию и даровать им собственную мифологию, – чудесно это, когда тебе говорят, что ты преуспел, по крайней мере в глазах тех, сердце и разум которых доселе не затемнены" (Tolkien, 1981, номер 180, абзац 1).
Опубликованный текст представляет собой черновик письма к неустановленному мистеру Томпсону, так что Карпентер, вероятно, увидел его в процессе работы над биографией и связал его с «чем-нибудь ... принадлежащим англичанам» из толкиновского эссе о «Калевале» и посвящением «Англии» из письма к Уолдману. Здесь явно выражаются сопоставимые идеи, но в действительности Автор говорит об ином: в самом раннем случае это плодоносящая «примитивная поросль» в языке и преданиях, во втором – его собственный предполагаемый «легендариум»; а «успешная мифология» в письме к Томпсону – это «Властелин колец» или отдельные элементы во «Властелине колец». Как, по-видимому, демонстрирует точная формулировка в приведённой выше цитате, именно мистер Томпсон назвал её так; а то, что Толкин, приняв этот термин (ср. его принятие термина «трилогия» при ответе У.Х. Одену, ещё одному раннему поклоннику «Властелина колец», в Tolkien, 1981, письмо 163, абзац 1), объяснил в четвёртом абзаце, что за успехом стоит «Сильмариллион», свидетельствует, что мистер Томпсон не был осведомлён о неопубликованном творчестве. И описание своего проекта Автором и использование им слова «мифология» будут разобраны ниже, но сначала я хотел бы рассмотреть литературоведческую традицию, основанную на карпентеровском сочетании «мифология для Англии» («мифология», вероятно, из письма к Томпсону, «Англия» – из письма к Уолдману, а предлог «для» избран с целью увязать их воедино), и на его утверждении, что именно это было тем, что Толкин хотел создать.
Слово «мифология», несомненно, способно принимать широкий спектр значений. В широком смысле оно может означать нечто не более конкретное, чем «массив историй, эпический корпус». Автор, например, использует это значение в примечании к письму номер 211, абзац 13, где «наше “мифологизированное” средневековье» означает «средневековье, каким оно предстаёт в наших рассказах». Несколько ниже в том же письме (абзац 22) он упоминает «новую, завораживающую полунаучную мифологию “доисторического”», используя это слово в похожем широком смысле, «концептуальная конструкция, использующая силу воображения». Очевидно, Толкин действительно создал мифологию в обоих этих смыслах, и очевидно, что фраза «мифология для Англии», по-видимому, означает нечто более специфическое и значимое, и обычно так и понимается. [2] В то же время, хотя многие критики благоговейно произносили этот пароль, глубокого разбора он не удостоился, хотя мог бы послужить введением или заключением более плодотворным. Правда, разумеется, заключается в том, что «мифология» (в более конкретном значении, чем упомянутые выше) – это не то, чем является толкиновское творчество, и не то, что он собирался создать. В «Книге Утраченных сказаний» присутствуют и «mythology» [мифология в общем] и «a mythology» [одна из конкретных мифологий], если употреблять слово «мифология» в главном современном значении, включающем такие понятия, как первоначальное, космическое, божественное, священное, образцы для жизни, общества и природы. На картине с изображением дерева значительная площадь может быть занята небом, но это не превращает её в картину неба. Существует различие между предметом и фоном. В «Книге Утраченных сказаний» мифология образует фон (хотя она может проникать повсюду, подобно тому, как небо проглядывает между листьев).
Критики глубокомысленные и филологически настроенные связали предполагаемое желание создать мифологию для Англии с множеством примеров, в которых Толкин в своих повествованиях «реконструирует» [3] контекст для древнеанглийских или северных мифологических фрагментов: Эарендель – самый значимый пример. (Мы можем заметить, что в любом случае эта интерпретация близка к процитированному выше о «Властелине колец»: в этих «реконструкциях» Автор восстанавливает нечто, принадлежавшее англичанам, представляя им их собственную мифологию, а не создавая нечто для Англии.) В своей статье в недавнем выпуске журнала «Арда» один из таких филологов, Т.А. Шиппи, соответственно рассматривает, как Толкин замыслил «уместить все кусочки и фрагменты английских историй, открытые филологами в XIX и XX веках, которые составили бы мифологию для Англии, если бы она не была целиком утрачена» (Shippey, 1992, p. 24), объясняя: «Толкин пытался дотянуться до старинного прошлого, как будто оно было утраченным английским эквивалентом того, что почти что уцелело в скандинавском. Он обращал свой взор назад, пытаясь обнаружить то, что мы могли бы назвать реконструируемой мифологией [an asterisk-mythology]» (Shippey, 1992, p. 26). Наблюдение верное, но объяснение охватывает всего лишь то, что Толкин делал во время «реконструкции», а не то, что Толкин делал. Живописец может использовать охру, но это не то, что он делает – он пишет своё дерево: если перечислить в английских словах, именах и т.д. в «Книге Утраченных сказаний» все привязываемые к ним элементы, вплоть до самого последнего отголоска «Эдды», у нас всё ещё был бы лишь список разрозненных фрагментов, по которому цикл как таковой был бы непонятен. [4] Хотя некоторые из этих элементов и важны, «реконструкция» для произведения – побочное явление. Кроме того, попытка реконструкции охватывает не только мифологические фрагменты, подобные Эаренделю или Ваде: Человек-с-Луны, возможно, и пройдёт как «мифологический», но порридж, которым его угостили, взятый из детского стишка – уже нет; его можно было бы «реконструировать» как мифологию, однако этого не сделано. Автор был нацелен на взращивание остатков не «мифологии», а именно что всей «первобытной поросли» преданий и языка, в диапазоне от серьёзного до курьёзного. [5]
Что самое очевидное, точка зрения реконструированной мифологии терпит поражение в том, что ни Утраченные сказания в целом, ни их мифология в частности не способны искренне рассматриваться как нечто весьма напоминающее рассказы, которые могли бы иметь хождение среди древних англичан. Толкиновские легенды (даже на самой ранней стадии) обладают нескрываемым своеобразием, и меня не убедить в том, что это блестящая неудача, что Автор на самом деле старался воспроизвести утраченную английскую мифологию в том виде, в каком она, как он предполагал, должна была существовать.
Идея создания мифологии для Англии, реконструированной или нет, обременена и другой проблемой. Она может показаться менее очевидной, но её явно продемонстрировал Шиппи. Я процитирую обобщённо: «итак, если Толкин полагал, что он собирается создать мифологию для Англии, это означало ... попытку дать людям нечто, чего им столь очевидно не хватало, что они бы не поверили, если бы он это им дал ... Так что я полагаю, что вероятность публичного принятия никогда не стала бы особо высока. Полагаю, Толкин знал ... Он предпринял попытку вывести происхождение по-английски; он попытался также заимствовать из скандинавского. Ни та, ни другая тактика, я считаю, не увенчались успехом. (Shippey, 1992, pp. 23, 23-24, 25, 27). Иначе говоря, разве мог Толкин когда-либо подумать, что англичане примут его произведения в качестве собственной мифологии? (Фактически это критика доводов «за» формулировку Карпентера).
Вопрос этот риторический и в долгих обдумываниях не нуждается; Автор достаточно ясно описал, что он собирается делать. Разве мог Толкин когда-либо подумать, что англичане примут его произведения в качестве собственной мифологии? (Фактически это критика доводов «за» формулировку Карпентера).
Вопрос этот риторический и в долгих обдумываниях не нуждается; Автор достаточно ясно описал, что он собирается делать. Самое полное изложение содержится в заслуженно знаменитом письме к Уолдману (Tolkien, 1981, письмо 131). Выбрав важнейшие моменты из важнейших абзацев (2, 3, 5 и 6), получается, что Толкин пишет следующее:
2. «[Э]то началось одновременно со мной ... Я имею в виду, что не помню такого периода в моей жизни, когда бы я это все не созидал. Многие дети придумывают, – или по крайней мере берутся придумывать, – воображаемые языки. Сам я этим развлекаюсь с тех пор, как научился писать. Вот только перестать я так и не перестал».
3. «Но страстью столь же основополагающей для меня ab initio [с самого начала (лат.) – прим. переводчика С. Лихачёвой] был миф (не аллегория!) и волшебная сказка, и в первую очередь – героическая легенда на грани волшебной повести и истории, которых на мой вкус в мире слишком мало (в пределах моей досягаемости). Уже в студенческие годы мысль и опыт подсказали мне, что интересы эти – разноименные полюса науки и романа – вовсе не диаметрально противоположны, но по сути родственны ... Кроме того, – и здесь, надеюсь, слова мои не прозвучат совсем уж абсурдно – меня с самых юных лет огорчала нищета моей любимой родины: у нее нет собственных преданий (связанных с ее языком и почвой)».
Многое из того, что сказано в этих двух абзацах, повторяется в письме 163, абзацы 4–10:
«Это неизбежное, хотя и обусловленное внешними обстоятельствами, развитие заложенного при рождении. Оно всегда было со мною: чуткость к лингвистическим моделям, которые воздействуют на мои чувства, подобно цвету или музыке; страстная любовь ко всему растущему [6]; и глубокий отклик на легенды (за отсутствием лучшего слова), в которых есть то, что я назвал бы северо-западным темпераментом и температурой ... я открыл ... сильнейшее эстетическое наслаждение* [для согласования с цитатой изменён падеж трёх слов в сочетании в переводе С. Лихачёвой], которое дарит язык сам по себе ... это не вполне то же самое, что просто восприятие красоты: я чувствую красоту, скажем, итальянского или, если на то пошло, современного английского (который моему личному вкусу абсолютно не близок); оно больше похоже на потребность в жизненно необходимой пище ... Все это для историй – только фон, хотя языки и имена для меня от сюжета неотделимы. Они являются и являлись, так сказать, попыткой создать фон или мир, в котором могли бы найти выражение мои лингвистические вкусы».
Обобщим: а) у Толкина имелось особая лингвистическая потребность, которую он частично удовлетворял, изобретая собственные языки; б) у него также была потребность в мифе и повествованиях на границе волшебной сказки и истории – наилучшее среди найденных им слов для их обозначения было «легенды»; в) особенно сильный отклик у него находили легенды северо-западного характера, и он сожалел, что отсутствовали такие легенды, связанные с английским языком и почвой; г) Он обнаружил, что язык и легенды по сути родственны [использован перевод С. Лихачёвой; у Толкина – integrally related, «всецело взаимосвязаны»]; его собственные придуманные языки и легенды поддерживают друг друга. Последний пункт доведён до логического завершения в письме к Томпсону, абзац 2:
«[Я] сделал открытие, что “легенды” зависят от языка, к которому принадлежат; но также и живой язык в равной степени зависит от “легенд”, которые передает посредством традиции ... Так что, хотя … я начал с языка, я втянулся в придумывание “легенд”, обладающих сходным “вкусом”».
5. «Только не смейтесь! Но некогда (с тех пор самонадеянности у меня поубавилось) я задумал создать цикл более-менее связанных между собою легенд – от преданий глобального, космогонического масштаба до романтической волшебной сказки; так, чтобы более значительные основывались на меньших в соприкосновении своем с землей, а меньшие обретали великолепие на столь обширном фоне; цикл, который я мог бы посвятить просто стране моей, Англии. Ему должны быть присущи желанные мне тон и свойства: нечто холодное и ясное, что дышит нашим “воздухом” (климат и почва северо-запада, под коими я разумею Британию и ближайшие к ней области Европы ...) ... Циклы должны быть объединены в некое грандиозное целое – и, однако, оставлять место для других умов и рук, для которых орудиями являются краски, музыка, драма. Вот абсурд!»
То, что самонадеянности у него к 1951 году поубавилось, очевидно, означает, что теперь он избавился от абсурдного предвкушения того, что его труд станет грандиозным материалом для развития в других направлениях искусства, и что он не стал бы патетически посвящать его Англии. В любом случае, он всё ещё был занят корпусом легенд, поскольку это с помощью такого обозначения словарно объясняется термин «легендариум» или «легендарий», который он начал использовать за год до этого (самый ранний обнаруженный мной пример – в письме 124, абзац 6) в отношении «Сильмариллиона», и который используется в этом значении в абзаце 15 рассматриваемого письма. «Сильмариллион» (или то, что приобрело такое обобщённое название), следовательно, получил оформление, чтобы а) обладать желаемым качеством северо-западного климата и почвы; и б) включать диапазон от масштабного космогонического заднего плана до уровня романтической волшебной сказки. При последующем изложении в письме уделяется внимание последнему обстоятельству; именно в таких рамках получают развитие более поздние произведения – «Хоббит» «оказался настоящей находкой: он завершал собою целое, обеспечивал ему спуск на землю и слияние с “историей”» (абзац 7; как мы теперь знаем, до этого Автор пытался различными способами ввести в историю высокий роман, но не нашёл искомого). Содержание «Сильмариллиона» также описывается в терминах того же уровня: «Циклы начинаются с космогонического мифа: “Музыки Айнур”» (абзац 10); «Сразу же после этого мы переходим к “Истории эльфов”, или “Сильмариллиону” как таковому ... по-прежнему полумифическому» (абзац 11); «По мере того как предания становятся менее мифологичными и все более уподобляются историям как таковым и эпосам, в них вступают люди ... Главное из преданий “Сильмариллиона”, и притом наиболее полно разработанное – это “Повесть о Берене и эльфийской деве Лутиэн” ... История как таковая (мне она представляется прекрасной и впечатляющей) является героико-волшебным эпосом [в оригинале – heroic-fairy-romance]» (абзацы 16, 17).
6. «Разумеется, сей самонадеянный замысел сформировался не сразу. Сперва были просто истории. Они возникали в моем сознании как некая “данность”, и по мере того, как они являлись мне по отдельности, укреплялись и связи».
В письме 257, в абзаце 4, содержится более полное описание:
«Зародышем моих попыток записать собственные легенды, соответствующие моим искусственным языкам, стала трагическая повесть о злосчастном Куллерво из финского эпоса “Калевала”. Эта история остается одним из основных эпизодов в легендах Первой эпохи (которые я надеюсь издать как “Сильмариллион”), хотя как “Дети Хурина” видоизменилась до неузнаваемости ... Второй точкой отсчета стало написание “из головы” “Падения Гондолина”, истории Идрили и Эаренделя ... и исходный вариант “Сказания о Лутиэн Тинувиэли и Берене”, написанный позже ... Вырвавшись из армии, я продолжал развивать свой замысел ... В О<ксфорде> я написал космогонический миф “Музыка Айнур” …
Некоторые из листьев, подхваченные ветром, становятся деревом, а дереву требуется небо за ним. Историям требовались великолепные мифологические задние планы; более пространное основывалось на меньшем. [7]
ПРОСТО ИСТОРИИ – ВОТ В ЧЁМ БЫЛО ДЕЛО.
***
Таким образом, Толкин описал построение своего проекта. С учётом этих обстоятельств я исследовал использование им слова «мифология» в опубликованных письмах. Я нашёл 54 примера (распределённых по 22 письмам), в которых «мифология» (-ии, -ическое, -ически) относится к его собственному творчеству. [8] В таком употреблении схематически имеется три элемента:
1) Как я уже отметил, Толкин нередко использовал «мифологию» в широком смысле в значении «вымысел: ряд придуманных сказаний, эпический корпус; конструкт», как в письме 165, абзаце 12 (первом из трёх дополнительных абзацев), в котором сказание о Лутиэн и Берене названо «Ядром мифологии», или в письме 229, абзац 13, в котором размещение Мордора «объясняется просто-напросто требованиями географии и сюжета внутри моей “мифологии”». (Очевидно, именно в таком смысле это слово было использовано мистером Томпсоном и отражено в ответе Толкина).
2) Далее, зачастую он использует его в строгом смысле, вызывающем смысловые ассоциации с «масштабным и космогоническим» (включая ранее упомянутые замечания): удачные примеры содержатся в письмах 156, 181 и 200.
3) Может оно использоваться и в более свободном значении, как будто в «ореоле мифологии»; в частности, когда он обсуждал как, например, нередко в письме 163, имея в виду расширенный «легендариум, частью которого (завершающей) и является Трилогия» (абзац 12), он иногда использовал слово «мифология» в отношении более раннего прошлого как материал [block], например в «фоновой мифологии» (абзац 17), не оговаривая, что в этом материале «содержание становится “историческим”, а не мифическим» (Tolkien, 1981, письмо 212, примечание к абзацу 6). [9]
Значения 1 и 2 явно исключающие, но значение 3 перекрывает оба и едва ли обладает отдельным собственным пространством. Особенно оно перекрывается со значением 1: должно ли процитированное «ядро мифологии» принято просто за «ядро ряда историй» или за «ядро ряда заметно мифических историй» – даже несмотря на то, что та же самая история явно считается относящейся к числу «менее мифических» в одном фрагменте, процитированном выше, и неявно – среди «немифических» – в другом? Не следует ли лучше принять «фоновую мифологию» из цитаты за всего лишь вариацию на тему «творения более великого» четырьмя абзацами ранее в том же письме? Но значение 3 естественным образом вырастает из значения 2: меньшее, заимствующее великолепие из лежащей за ним мифологии, при взгляде с некоторого расстояния может в ней растворяться.
Урок заключается в том, что легендариум, или «Сильмариллион», или первоначальный проект в конце концов можно рассматривать как «мифологию» – если при этом сводить (или возвышать) их до уровня фона для чего-то ещё. Урок заключается в том, что когда вы находитесь внутри, в настоящих историях, сцена всегда располагается перед массивными задниками, где явления становятся менее мифическими и более характерными для историй-повествований, уходя в историческое прошлое. Толкин мечтал, как мы видели, о легендах «на грани волшебной повести и истории», и такой переход продолжается на протяжении всего легендариума. [10]
Подводя итог – Толкин начал с создания языков по своему вкусу. Из-за того, что он создавал языки по своему вкусу, оказалось, что он пишет истории по своему вкусу. Написание историй по своему вкусу означало наделение их великолепием мифологии на заднем плане и проникновения в историческое прошлое. Именно это он и делал. Дело было в историях. Не в мифологии – корпусе легенды.
Толкин, по словам Карпентера, творил «для Англии». Как мы увидели, сам автор говорил именно о представлении своего труда «Англии», «англичанам». Заявления его не слишком выверены. Он заявил, как мы увидели выше, что Англии недостаёт историй «укоренённых в её языке и почве», и он решил создать легендариум, имеющий аромат её «климата и почвы». А как же с языком? Автор всегда подчёркивал, что его истории связаны с его собственными языками, и что «С МИФОЛОГИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ эти предания не антропоцентричны, но эльфоцентричны» (Tolkien, 1981, письмо 212, абзац 6; курсив оригинала [в переводе передан заглавными буквами]). И всё же, разумеется, он писал по-английски, и хотя он никогда не переводил никаких пространных фрагментов на эльфийский, он перевёл некоторые части на древнеанглийский. Толкин хотел, чтобы корпус легенд был «связан» с англичанами незапамятной традицией, и в действительности он не мог её создать. Но эльфийский язык и легенды этого языка обладали северо-западным характером, и следовательно, подходили для английской почвы. И когда их представляют англичанам, англичане могут стать друзьями эльфов. Поскольку эти легенды написаны по-английски, правом первородства на них обладают англичане, а не кельты или скандинавы.
Шиппи, там, где я прервал предыдущую его цитату, продолжает:
«Если бы его ждал успех, он бы столкнулся с другой проблемой – той, которую следует рассмотреть когда-нибудь в другое время – что такое «миф»? Существует множество его определений, но я бы решил, что миф – это нечто, во что ты веришь. Но можешь ли ты тогда предложить нечто, во что надо верить, когда ты это придумал сам? Я в этом сильно сомневаюсь. И если бы он проделал такое успешно, возникла бы глубокая проблема веры. Миф, который он создал, стал бы соперничать с Верой, и я полагаю, что для Толкина, если бы он действительно столкнулся с таким вызовом, вызов этот оказался бы особенно трудным» (Shippey, 1992, p. 27).
Я думаю, Толкин не сказал бы, что миф – это нечто, во что ты веришь. [11] Но он был бдителен: «требуется смирение и осознание опасности ... Разумеется, посредством “мифа”, этого могучего средства, возможно причинить великий вред» (Tolkien, 1981, письмо 153, абзацы 16–17). Создание эльфийской мифологии для легендариума, той, что становится для читателя приводящей в трепет и назидательной «двоюродной мифологией» [mythology once removed], было менее проблемным предприятием, чем стало бы создание мифологии для Англии.
Примечания
- Такова статья, несмотря на примечание в начале указателя. [Имеется в виду англоязычный указатель; в русскоязычном отсутствует и статья, и упомянутое примечание: «Персонажи и места в толкиновских историях напечатаны в обратных кавычках. Названия его произведений, опубликованных и неопубликованных, найдутся в указателе в разделе “Tolkien, J.R.R.”» (перевод мой). Таким образом, «Мифология для Англии» в указателе оформлено так, как будто это элемент его вторичного мира – аналогично ‘Rúmil, Alphabet of’ («Румиль, его алфавит»)].
- Вполне возможно, что оно не предполагалось слишком конкретным. Когда Карпентер (1977) на с. 6 [с. 12] пишет о Толкине: «Он снова рассуждает о своей собственной мифологии», – речь идёт о «Властелине колец».
Разумеется, вполне законно использовать «мифологию» в широком смысле «воображаемый вымысел» – Толкин и сам так делал, как мы увидели, и к чему вернёмся ниже. Помимо ошибочных кавычек, вина за которые может лежать на издателе, претензий к биографии нет: она не предполагалась как глубокий литературный анализ. Мой тезис заключается в том, что когда «мифология» используется как определение толкиновского проекта, предполагается смысл потенциально весьма опасный, затемняющий сущностные качества его произведений. - Я заимствовал этот термин у Т.А. Шиппи (1982).
- Я имею в виду не то, что воспроизведение было бы фрагментарным; такой список мог бы быть всего лишь подборкой, и в качестве таковой вовсе ничего бы не воспроизводил. Список всех слов латинского происхождения в настоящей статье не сохранил бы ничего из её содержания. Разумеется, это было бы верно, если бы её текст действительно был всего лишь упражнением по написанию слов латинского происхождения, но то, что они многочисленны и часто важны, не свидетельствует о том, что настоящая статья действительно представляет собой такое упражнение.
- «Об их взаимоотношении – то есть о взаимоотношении народной сказки и мифа – споры ведутся бесконечные», – заметил Автор в эссе «О волшебных сказках» (1964), Происхождение, абзац 6. В последующих абзацах (7–12) он доказывает, что «высшая мифологическая аристократия» и персонажи «народных сказаний, Märchen, волшебных сказок – россказней для детской» живут одной и той же жизнью, жизнью Фаэри [Волшебной Страны], ведя происхождение от человека, занятого вторичным творением; «между высшей и низшей мифологиями глобального различия нет», и более того, ни одна не имеет перед другой преимущества. Согласно Толкину, чистая мифология (в рассматриваемом смысле) никогда не существовала и была бы всецело искусственной: истинное место мифологии – это шествия Фаэри, связанные с её «ликом Мистическим», что «глядит в сторону Сверхъестественного» [цитаты в переводе С. Лихачёвой].
- К сожалению, Толкин не написал подробнее о «неизбежном развитии» этого элемента в литературном творчестве.
- Нельзя сказать, что мифология была добавлена из ничего. В историях существование подобного фона уже подразумевалось.
- Я также отметил двенадцать случаев использования «мифологии» в отношении иного. Однако, когда о значении не свидетельствует независимо контекст, его невозможно опеределить, не вступая в порочный круг доказательств (то же самое верно и в отношении употребления в «Тайном пороке», абзац 36). До той степени, до которой контекст поддерживает определённое значение, в исследованных случаях использование кажется конгруэнтным.
Случай с Томпсоном демонстрирует, что когда слово «мифология» используется в отношении толкиновского творчестве, он не всегда выбирал его целиком в соответствии с собственными устремлениями. Я не включил случай из Tolkien 1981, письмо 204, абзац 204, когда оно отмечено как цитата из лорда Холсбери. - Описание представленной встречаемости слова «мифология» в значениях 1, 2 или 3 неизбежно являет собой вопрос интерпретации, но по моему прочтению имеется 17 примеров значения 1, 27 – значения 2 и 10 – значения 3.
Формы прилагательного и наречия обнаруживаются лишь в значениях 2 и 3. Как минимум в двадцати пяти письмах Автор характеризует свои произведения без обращения к слову «мифология», а в некоторых из писем, где он его употребляет, оно находится на периферии. Чаще всего используемый термин – «легенда» (включая его производные). Обычны составные выражения, такие как «легенды и истории», «свод легенд и история, «мифическая история», «эльфийские хроники», «легендарная история», «эльфийские легенды», «истории как таковые и эпосы», «легенды и анналы» и т.д. [цитаты в переводе С. Лихачёвой; в оригинале: legends and stories, legendary and history, mythical history. Elvish histories, fabulous history, Elvish legends, stories and romances, legends and annals; ещё одно сочетание «fairy stories and romances» переведено как «волшебные сказки и романы»]. Таким образом, не существует ничего похожего на установившуюся постоянную терминологию, что несомненно свидетельствует о том, что подобно «легенде», все эти термины используются «за отсутствием лучшего слова». - Эта «грань волшебной повести и истории» [brink of fairy-tale and history] предположительно, представляет собой грань между ними двумя; но в контексте она предположительно означать грань межу волшебной повестью и историей, с одной стороны – и героической легендой или, возможно, мифом – с другой. Последующее разъяснение в письме 131 способно подтвердить любое из этих толкований.
Во всех историях присутствует осведомлённость о возвышенном прошлом, а с ней – намёки на вечность, из которого оно появилось [не уверен в переводе: относится ли it («оно») к «прошлому» или к «осведомлённости»]. Проблески из-за стен мира проникают в повседневность через этот исторический режим-посредник, как и через волшебную сказку – в непосредственном режиме, эвкатастрофой. «Грань», таким образом, на самом деле представляет собой сложную границу трёх режимов: мифического, мирского и чудесного. - Смотри, например, письмо 211, абзац 25, где он заявляет, что «все это – “миф”, а вовсе не некая разновидность новой религии и не видение». В эссе «О волшебных сказках» (Tolkien, 1964), «Происхождение», абзацы 11–12, мифология и религия описываются как два взаимосвязанных, но различных явления (хотя, возможно, взаимосвязь их фундаментальна).
* Сильнейшее эстетическое наслаждение. Для согласования с цитатой изменён падеж трёх слов в сочетании в переводе С. Лихачёвой. Более полный фрагмент в переводе выглядит так: «Через готский я открыл не только современную историческую филологию, созвучную моим историческим и научным наклонностям, но еще впервые в жизни – изучение языка просто удовольствия ради: я имею в виду ради сильнейшего эстетического наслаждения, которое дарит язык сам по себе».
Публикация статьи на Дзене одобрена автором. Оригинальный материал - здесь.