Решив разобрать свою полку бумажных книг и прочесть то, что раньше не получалось, за неполных два дня осилил «Предтечу» Маканина – прозаика, дебютировавшего еще в конце 1960-х, а в 1990-е и нулевые снова привлекшего к себе общественное внимание (на что указывают многочисленные награды) остропроблемными романами («Андеграунд» и «Асан»). О «Предтече», опубликованном впервые аж сорок лет назад, сейчас мало кто помнит, однако, ее можно счесть важным узлом в понимании генезиса позднесоветской и постсоветской литературы. В частности Водолазкин в «Лавре», хоть и поместил действие своей истории в Средние века, но все же сам образ лекаря-маргинала, не понимаемого окружающими, и даже некоторые сцены (эпизод умирания девушки) заимствовал именно из «Предтечи». Маканин пишет не просто предысторию позднесоветской моды за знахарство, он ставит обществу 1980-х диагноз: бездуховность и выветривание идеологических смыслов, омещанивание всех слоев населения приводят его к поиску смысловых альтернатив официальной идеологии.
Сам социум, каким его рисует Маканин, уставший от атеизма и материализма, ищет себя в дремучих суевериях, почти неотличимых от клинической шизофрении (важный момент романа – то, что его главный герой, знахарь-травник неоднократно лечится в психбольнице). В этом смысле, что касается констатации бездуховности позднего «застоя» и обытовления жизни автор «Предтечи» - прямой наследник Трифонова и его «Московских повестей», эта преемственность видна порой и на уровне стиля, сухого, внешне безэмоционального, психологически въедливого. Однако, Маканин активно использует также просторечия и неологизмы в духе Солженицына («Раковый корпус» - второе очевидное концептуальное присутствие в «Предтече», на это указывает и натурализм в описании онкологических болезней, а также стиль и авторская концепция нравственного противостояния «советскости» на последнем ее издыхании с полной девальвацией идеологической семантики).
«Предтеча» поначалу сопротивляется чтению: стиль кажется излишне вязким, густым, впрочем, без лексических красивостей. Видно, что Маканин умеет писать, но заметно также и то, что для обретения писательской свободы он погружает нарратив и рассказчика в тотально обытовленное пространство, бескрылый мир всеобщего материализма и мещанства. Он не атакует советский строй, как прозаики-диссиденты, ни на стилевом, ни на концептуальном уровнях, его критика залегает глубже – в перепахивании толщи советского быта и психологии «гомо советикус», обитающих в ней, как кроты в земле – слепо и безвольно. Смерть для такого мира, полностью лишенного духовной вертикали, чудовищна в своей абсурдности и натуралистичности, являясь источником тотального отчаяния, потому всячески вытесняется из сознания советского человека (время «смерти за идею» безнадежно прошло: на дворе не 1920-е, а 1980-е). Нет ничего удивительного в том, что литературные критики ценят Маканина прежде всего как социального диагноста, что очень заметно именно в «Предтече», но его человеческое чутье и талант не иссякли ни в 1990-е, ни в нулевые, просто, как часто бывает, он был отодвинут на периферию читательского внимания более наглыми и маркетингово-рассчетливыми коллегами по перу.
В чтение «Предтечи» по мере переворачивания страниц и развертывания сюжета в весьма неспешной форме втягиваешься с головой, хоть и не сразу, а панорама позднесоветской жизни, предстающая в нем, чем дальше, тем больше гипнотизирует своей точностью и убедительностью. Здесь нет ни грамма прохановской графомании, автор, будучи советским писателем, блестяще избежал штампов соцреализма, не ударившись при этом ни в авангардистское экспериментирование Виктора Ерофеева и Мамлеева, ни в постмодернистское пересмешничество Сорокина и Пелевина. Он прошел по узкой тропе, проторенной «Московскими повестями» и «Раковым корпусом», и одержал убедительную эстетическую победу, предугадав крушение СССР, захлебнувшегося в потоках иррационализма, хлынувших в него из советских кухонь и обывательских мозгов, тщетно искавших нравственную альтернативу мертворожденной идеологии не в области духовной Традиции (все же было и такое меньшинство), но в дремучем лесу разнообразных заблуждений и суеверий.