1894 год
«Ростов-на-Дону. У нас уже был своевременно сообщен имевший место 8-февраля в камере мирового судьи 2-го участка случай нанесения неким Дмитрием Шалуновым домовладельцу Швейцеру увесистой пощечины. Если помнят читатели, этот возмутительный дебош разыгрался во время разбора дела по обвинению Шалунова в краже у Швейцера пары подсвечников, в виду чего и самый разбор дела тогда был отложен. Вчера, 15 февраля, дело об этой краже вновь рассматривалось мировым судьей 2-го участка, и так как факт совершения ее был установлен, то судья приговорил Шалунова к тюремному заключению на 6 месяцев. Заметим, кстати, что Шалунов – это рослый, красивый парень, лет 28 – 30, тип «босяка», известный полиции, как тунеядец, специально занимающийся, не смотря на свою значительную физическую силу, уличным нищенством, которое он всегда сопровождает дерзостью и руганью по адресу того, кто не даст ему милостыни. Кроме того, тот же Шалунов занимается убиранием всего, «что плохо положено», и состоит под надзором полиции за проживание по чужому виду. Дело же о нанесением им пощечины Швейцеру в судебном заседании будет направлено к судебному следователю». (Приазовский край. 44 от 16.02.1894 г.).
1895 год
«Ростов-на-Дону. Протоколы жизни. В доме купца 1-й гильдии Самохвалова происходил переполох. «Сам», уехав из дому еще в воскресенье на масляной неделе, неизвестно где пропадал целые сутки и затем вечером в понедельник был привезен домой в бессознательном состоянии. Самохвалова, как тяжелый груз, втащили в кабинет три приказчика, положили его на широкий диван и принялись приводить в чувство. Хозяйка стояла тут же в комнате и сквозь слезы жаловалась неопределенного вида женщине, одетой в черное платье.
- И все блины, родненькие, виноваты! Больно уж падок на них Никита Кузьмич. В первый день изволил скушать четыре десяточка, вдругорядь – тоже, в среду – полсотни, в четверток – с дюжинкой… пошло и поехало! И куда только, прости, Господи, пер? А винища-то этого страсть сколько попил!
- Охо-хо! Грехи наши тяжкие, - соболезновала проживалка.
- Анфиса Гордеевна, вам бы лучше выйти отселя… Потому – мы раздеваем его, да разотрем живот, - обратился к хозяйке один из приказчиков.
- Делайте, голубчики, как знаете. Пойдем-ка, Петровна, в столовую…
Женщины вышли в соседнюю комнату и стали прислушиваться. Через минуту виновник переполоха взвыл.
- Три, Тимоха, не жалей рук! – подбадривал старший приказчик.
- Приходит в чувствие должно, - заметила Петровна и любопытствующе заглянула в замочную скважину. В эту минуту в кабинете что-то произошло; дверь вдруг стремительно отворилась и в столовую, сбив с ног приживалку, испуганно вбежали приказчики. Вслед им понесся голос «самого»:
- А-а! Канальи! Езуиты! Убью! Искрошу в порошок! Уничтожу!
- Что ж вы, милые, покинули его, - спросила хозяйка приказчиков.
- Очухались… Рвут и мечут, аки лев японский.
- Водки! – загремел из кабинета «сам».
- Сидорыч, понеси уж ты ему графинчик, авось затихнет.
Старший приказчик нерешительно помялся, переступил с ноги на ногу.
- Больно уж грозен, Анфиса Гордеевна…, того и гляди – поднесет.
- Да ты, голубчик, поставь только и уходи.
Приказчик взял поданный ему графин, боязливо отворил дверь и вошел в кабинет.
- Ты кто? – послышался охрипший голос Самохвалова.
- Приказчик, ваше степенство…
- Кикимора ты – вот кто! Ты какую-такую праву имеешь растирать мне в кровь живот? А? Стой, каналия!
Приказчик бомбой вылетел в столовую.
- Убью! – ревел Самохвалов.
- Святители-угодники! Хоть бы ты, Петровна, наведалась к нему, может успокоится… Вспрысни святой водицей.
- От бешенства весьма помогает святая вода, - авторитетно сказала проживалка.
- Возьми ерусалимской, она на тумбочке.
Петровна, крестясь и поминая «царя небесного, всю кротость его», шагнула за порог.
- А-а! Ерусалимская странница! Забрела в наш грешный мир, - приветствовал ее Самохвалов. – Садись-ка…, выпьем!
- Что вы, ваше степенство? Это-то на первой неделе поста!
- Сядь! На, пей до дна!
- Мне бы вас вспрыснуть, ваше степенство. У меня, вот, ерусалимская вода с самих Араратских гор…
- Ах, ты, кикимора китайская! Выпить не хочешь?!
Петровна взвизгнула и выбежала из кабинета. Лицо ее было все залито водкой.
- Свихнулся, матушка, совсем осатанел! – начала она причитать, вытирая платком мокрое лицо. В это время вернулся молодой Самохвалов. Он уже был значительно навеселе.
- Что за шум, а драки нет? – обратился он к старшему приказчику.
- Батенька ваш буянит. Оченно в злобе находится.
- Дикое невежество! – и недолго думая, молодой купчик шагнул в кабинет.
- Мон пер! Такие поступки…
- Ану-ка, поди сюда!
- Поймите, папенька… Потому – стыдно за вашу дикость.
- Ах, ты, подлец, поди сюда! – завопил «сам».
- Вы допьетесь…, чего доброго, - но не договорил, так как в эту минуту в лицо ему влетел хрустальный стакан.
Молодой купчик, придерживая рукой шеку, ринулся из кабинета.
- Что Васенька? Поранил тебя изверг, - бросилась к нему мать.
- Убил, убил…, своего родного сына убил! – отчаянно стонал он, опустившись на стул и дрыгая ногами. – Мозги даже выступили наружу.
- Это, сыночек, водка у тебя выступила.
- Все равно: сейчас водка, а потом мозги вылезут… Я уже чувствую… Во-во! Уже комната кружится…, кончаюсь… в цвете лет моих… А-ах!
- Матушка Анфиса Гордеевна! Да вы-то водицей взбрызните…, они, как будто, пьяны…, - посоветовала проживалка.
Матушка приняла это предложение и, набрав в рот воды, окотила ею лицо молодца. Последний даже привскочил на стуле.
- Матушка, что вы с ума сошли, что ли? Так, ведь, простудиться можно! – возмутился молодой купчик. – Вот родители-то! Как вы невежественные!
- Эй, вы! Кто там? Подь сюды! – взревел между тем «сам».
- Господи, Пресвятая Богородица! Все не унимается греховодник, крестилась хозяйка. – Сбегай-ка, Сидор, к господину доктору, что напротив живет.
Приказчик исчез и через несколько минут возвратился в сопровождении отставного военного фельдшера, лет 65, с гладко выбритым лицом.
- Хоть бы вы уж ему какую-нибудь микстуру дали, - начала здороваться «сама».
- А что у вас тут, кто болен?
- Да сам-то, Никита Кузьмич…, объелся на масленице, а теперь, вот, неистовствует…
- Ох, уж это блиноедение!
- Во-одки-и! – донеслось из кабинета. – Дьяволы! Кто там? Водки!
- Тьфу ты, ведь, какой, прости, Господи, фармазон! Вылопал уже бутылку… Петровна, понеси ему водки…
- Сохрани Мать-Владычица и помилуй! Что мне жизнь эта надоела?
- Да ты поставь только…
- Нет уж, благодарствую… И то еле косточки унесла!
- Васенька, поди хоть ты…
- Я?! Что бы я пошел к своему бессердечному родителю, покушавшегося на убийство своего единственного сына! Никогда! Компрене, маман…
Старик фельдшер добродушно ухмылялся.
- Хе-хе-хе! Хорош Апина воин, всех запугал…
- Да вы бы сами, господин доктор, сходили к нему… Уговорили бы его…
- Гм! Визитец опасный не захочешь и десяти рублей…
- Да мы уж не постоим за красной ценой…
- Ну, что делать…, попытаемся…
Фельдшер достал из принесенной шкатулки термометр и склянку с какой-то жидкостью, поправил на себе галстук и храбро вошел в кабинет.
- Мое почтение Никита Кузьмич!
В ответ на это последовало продолжительное ворчание:
- Нездоровы? Ничего вылечим! Га-а! Бациллы?! Садись! Водку пил?
- Зачем водку? Вы бы, Никита Кузьмич, лекарства хлебнули… Вишь, какой у вас жар, - убедительно уговаривал доктор. Позвольте я вам термометрик поставлю…
- Что-о? Вот я тебе поставлю сам! Пей водку, коли честью дорожишь…, за компанию будешь. Ну, же, пей!
- Право, вы – не того…
- Как? Ах ты, микроба китайская! А ты хоть это видел?! А?
- Что это? Никак опять буянит? – спросила «сама», обращаясь к стоявшей у дверей приживалке.
- И-и… ужасти подобно…, аки труба ерихонская гремит.
В это время послышался звон разбитого стекла. Очевидно, Самохвалов, рассвирепев, пустил в медика графином. Молодой купчик злорадно улыбнулся:
- Так его! Не суйся к такому башибузуку…, потому – хотя они и родитель мой, а все ж таки, значит, никакого обращения не знает с образованными личностями.
- Уж хоть бы ты, Васенька, перестал так поносить своего отца, - недовольно заметила мать
- Не могу удержать вопль души моей! Образованный сын, и вдруг стаканом ему в физику! Пардоне ко…
- Караул! – отчаянно завопил вдруг в кабинете фельдшер.
- Пропала ни за что человеческая душенька… Уж он его уходит там, - крестилась проживалка
- Караул! Спасите!
- За полицией бы сбегать, Анфиса Гордеевна, предложил старший приказчик.
Но за полицией не пришлось посылать. Дверь кабинета распахнулась, и оттуда на четвереньках вылез бледный фельдшер с громадным фонарем под глазом.
- Ну, не убивец ли, - с ужасом воскликнула хозяйка. – Гляди-ка, что с человеком сотворил…
- Ох! В суд его…, сейчас же в полицию еду, - тяжело отдуваясь, говорил старик. – Засужу… Ох! В сенат подам…
- Ну уж и в суд! – испугалась сама. – И что он такое тебе сделал? Так, помял малость – так на то ж и пьяный человек…
- В суд, в суд его, дагомейца! – поддержал фельдшера молодой Самохвалов. – Я сам в суд пойду… Посмотрите, мол, милостивые государи, каков отец-азиатец у цивилизованного молодого человека…
- Васька, помолчи… А вы, батюшка, возьмите четвертную, да и делу капут. Ну, зачем вам нужно там судиться?
- Нет-с, шалите! Меньше сотенной ни копейки…
- Водки-и! Эй вы!
И, к всеобщему ужасу, на пороге показался «сам», осатаневший до последней степени, с красными, опухшими глазами. Фельдшер кубарем покатился от дверей, где он имел неосторожность сесть.
- А-а, микроба! Ты здесь… А вот я тебя стулом!
В столовой произошло поспешное бегство». (Приазовский край. 42 от 16.02.1895 г.).
1897 год
«Ростов-на-Дону. Хеттейская сценка с натуры. Мне пришлось ее наблюдать несколько времени тому назад в одном из трущобных жилищ нашего города вместе с моим знакомым, счетчиком, которого я сопровождал в его экскурсиях из любопытства.
Громадный, мрачный и грязный двор с тесно расставленными двухэтажными угрюмыми домиками. Я нарочно называю эти постройки угрюмыми, так как именно такое впечатление произвели они на меня. Мы вошли в одно из этих жилищ, в первый этаж или, вернее, в подземелье с полом на четыре-пять ступеней ниже уровня земли. В первой комнате, следовавшей за крошечными, грязными сенями со скверным запахом душной сырости, нас встретила женщина с пухлым лицом, на котором зло и недоверчиво светились хитрые узкие глаза. Это была хозяйка квартиры. Она не повела нас дальше, и записывание по принятому порядку началось здесь же за неряшливым, грубым деревянным столом. Из комнаты, где находились мы, три двери вели во внутренние, надо полагать, покои, и за этими дверями слышались изредка катаральный кашель и чье-то храпение.
- Ваши занятия? – записав все предшествующее этому вопросу, спросил счетчик.
- Я – прачка, - ответила хозяйка.
- У вас есть жильцы, помощники или помощницы, т. е. служащие?
- Кого это принесло сюда с расспросами? – послышался вдруг из-за одной двери женский хриплый голос. – Чего ему тут надо?
- Ну, ты! – стукнув кулаком в дверь, крикнула хозяйка.
- Это, извините, пожалуйста, - обратилась она к нам, - моя сестра, живет у меня. Вчера была именинница и сегодня она… на похмелье.
- Так у вас есть служащие?
- Да, есть, - не совсем охотно ответила хозяйка. – А их разве тоже нужно записывать?
- Да, необходимо.
- А мне самой нельзя о них говорить, что нужно?
- Лучше, если они сами будут говорить.
Хозяйка скрылась за дверьми, послышался затем негромкий разговор, и через несколько времени она появилась снова в сопровождении пяти женщин. В открытые теперь двери, ведущие в следующие комнаты, виднелись двухспальные кровати и столы, покрытые грязными мокрыми скатертями со стоящими на них пустыми бутылками.
Нетрудно было догадаться в какого рода «прачечной» присутствуем мы: бледные, заспанные фигуры этих женщин ясно говорили об этом. Это были типичные фигуры уличных проституток с наглыми глазами и нечистой речью; но не они меня поразили. Между ними была одна молоденькая девушка, почти еще ребенок, с невинным, почти детским выражением лица и неразвившейся вполне фигурой. Ей принадлежал слышанный нами раньше сиплый голос. Ее хозяйка назвала своей сестрой, «вчерашней именинницей».
- И эта также ваша помощница? – спросил я у хозяйки.
- Да, - ответила она. – Молоденькая еще, трудной работы мы ей не даем…, она только намыливает белье.
Мы покинули этот дом.
- Это, несомненно, тайный притон разврата, - пояснил мне мой знакомый, хорошо осведомленный относительно жизни и нравов Ростова, как его давнишний житель. – А вот та девица, заинтересовавшая, как показалось мне, вас – это несчастное создание без всякой надежды на что-нибудь лучшее впереди. Она уже больна этой скверной болезнью, о чем я сужу по ее голосу. И пошла она сюда, надо думать, выгнанная из дома терпимости за то, что заболела. В больницу она почему-либо не могла попасть и теперь вот будет влачить жалкое существование в этой трущобе. В такие трущобы попадают они обыкновенно выгнанные, как сказал я, из домов терпимости. Пока молода и есть какое-то здоровье, она будет здесь, в этом притоне, а потом сгинет где-нибудь под забором… Впрочем, - как бы в утешение закончил мой знакомый, - таких, как она, много у нас».
«Таганрог. На 24, 25 и 27 февраля назначена травля бродячих собак, которых, кстати сказать, расплодилось теперь в нашем городе изрядное количество».
«Новочеркасск. Нравы торговцев мясом, хлебом и другими продуктами на Азовском базаре не отличаются, по-видимому, скромностью и опрятностью: полиция в последнее время чуть ли не десятками привлекает их к ответственности за неправильность весов и гирь. Недавно в камере мирового судьи фигурировали по этому дело торговцы хлебом; теперь привлечены к ответственности следующие торговцы мясом: И. И. Потатуев, П. В. Чикановкин, А. П. Булатов, В. И. Поляков и Г. И. Бакчевников.(Приазовский край. 44 от 16.02.1897 г.).
1899 год
«Ростов-на-Дону. На днях был произведен осмотр больных татар, находящихся в городских бараках. При этом врачу Покровскому с трудом удалось произвести медицинский осмотр одной больной девочки, так как женщины-татарки решительно воспротивились этому, ссылаясь на свои законы, воспрещающие мужчине притрагиваться к телу девушек. В виду этого, по предложению члена управы П. И. Кочеткова, всех больных решено отправить в городскую больницу».
«Нахичевань. Председатель наблюдательной комиссии за эксплуатацией конно-железной дороги в Нахичевани, член управы Л. Аладжалов, просит нас напечатать следующее:
«В виду неоднократных жалоб на то, что обществом не выпускается в достаточном количестве крытых вагонов в зимние месяцы, считаю нужным довести до сведения жителей города Нахичевани, что, согласна 7-го пункта контракта, «для зимних месяцев должны быть и закрытые вагоны не менее половины общего их числа. Крытых же вагонов всегда бывает более половины (т. е. из общего числа 17 вагонов – 9), а в морозные дни, по любезному распоряжению директора конно-железных дорог, циркулируют почт все крытые вагоны». (Приазовский край. 44 от 16.02.1899 г.).