Книга, которую следует прочитать, как читаем классику в школе: надо и всё тут. Просто чтобы знать.
Несколько цитат из книги.
"А я лежу с открытыми глазами на средних нарах, и в голову мне приходят самые еретические мысли о том, как условна грань между высокой принципиальностью и узколобой нетерпимостью, и ещё о том, как относительны все человеческие системы взглядов и как, наоборот, абсолютны те страшные муки, на которые люди обрекают друг друга".
"Я не хочу сказать, что Саша был глуп. Хочу только подчеркнуть силу инерции и гипнотическую власть представлений, полученных в начале жизни".
"Думаю, что нам было страшнее в наши тюремные ночи, чем им в блокадной ленинградской тьме. В их страданиях был смысл. Они чувствовали себя борцами с фашизмом. А мы, терзаемые под прикрытием привычных слов, были лишены даже этого утешения. Зло с большой буквы, почти мистическое в своей необъяснимости, кривило передо мной свою морду".
"В семье меня считали страстной и неуёмной пожирательницей книг. Но по-настоящему раскрылся передо мной внутренний смысл читаемого только здесь, в этом каменном гробу. Всё, что я читала до этой камеры, было, оказывается, скольжением по поверхности, развитием души вширь, ане вглубь...
У человека, изолированного от повседневности, от "жизни мышьей беготни", создаётся какая-то душевная просветлённость...Ты вся углублена в высокие проблемы человеческого бытия и подходишь к ним очищенная страданием...Определённо, в течение этих двух лет я была куда добрее, умнее и тоньше, чем во всей моей остальной жизни".
"Я нередко встречала образцы такого полного смещения личности в условиях лагерной борьбы за существование. Прежнее оказывалось у некоторых вытесненным окончательно. На его месте возникал другой человек, и этот человек был страшен".
"Всё время надо было помнить, что как бы ни тяжел был сегодняшний день, а завтра надо ждать худшего.
Каждый вечер, ложась спать, надо было благодарить судьбу за то, что сегодня ты еще жив".
"Много раз за восемнадцать долгих лет наших "страстей" мне приходилось быть наедине с подошедшей совсем вплотную Смертью. Но привычка всё равно не выработалась. Каждый раз - всё тот же леденящий ужас и судорожные поиски выхода. И каждый раз мой неистребимый здоровый организм находил какие-то лазейки для поддержания еле теплящейся жизни. И что важнее, каждый раз возникало какое-то спасительное стечение обстоятельств, на первый взгляд абсолютно случайное, а по сути - закономерное проявление того Великого Добра, которое, невзирая ни на что, правит миром".
"Так называемое "санитарное состояние" определялось только белизной полов. Любая удушливая гарь и вонь в бараках, любые окаменевшие от грязи лохмотья проходили мимо взоров хранителей чистоты и гигиены.
Но не дай Бог, если недостаточно блестят полы".
"Впервые за последние несколько лет я осталась в комнате одна... Тишина. Как давно я её не слышала! Благословенное уединение, особенно неоценимое после ужасного одиночества насильственной непрерывной совместимости...
Тишина, ты лучшее
Из всего, что слышал..."
"Он не был садистом. Никакого удовольствия от наших мучений не получал. Он просто НЕ ЗАМЕЧАЛ нас, потому что самым искренним образом НЕ СЧИТАЛ НАС ЛЮДЬМИ. "Падёж" заключенной рабсилы он воспринимал как самую обыденную производственную неполадку, вроде, скажем, износа силосорезки".
"Какую ценность имеют такие добродетели, как честность, умеренность личных потребностей и даже неподкупность, когда всеми этими качествами одарена личность, выполняющая по отношению к другим людям палаческие функции?
Она разговаривала со всеми отрывисто и беспощадно, но называла всех на "вы". Она выбрасывала в парашу обнаруженные при обыске в бараке "левые" котелки с кашей, но следила, чтобы все жиры, положенные на зэковскую норму (из расчета ноль целых и еще сколько-то сотых на душу), попадали в котёл, минуя хищные лапы "придурков".
"Второй барак целиком не вышел на работу. Усекновение главы святого Иоанна Предтечи. Начальству не хочется прибегать к репрессиям.
- Вот ведь до чего вы народ несознательный, - огорченно произносит начальник КАВЭЧЕ, подёргивая плечом. - Девушки вы все работящие, честные, а в такую ерунду верите.
- От зато ж мы и честны, що в Бога веруемо..."
"К этому времени мы уже знали о зверствах гитлеровцев. Я содрогалась при мысли о том, как страшно сочетание жестокости приказов с тупой стопроцентной исполнительностью. То ли дело у нас! У нас почти всегда остаётся лазейка для простого человеческого чувства. Почти всегда приказ - пусть самый дьявольский! - ослабляется природным добродушием исполнителей, их расхлябанностью, надеждой на пресловутый русский "авось".
"Мы были порождением своего времени, эпохи величайших иллюзий. Мы приходили к коммунизму не "низом шахт, серпов и вил". Нет, мы "с небес поэзии бросались в коммунизм". По сути, мы были идеалистами чистейшей воды при всей нашей юношеской приверженности к холодным конструкциям диамата. Под ударами обрушившегося на нас бесчеловечия поблекли многие затверженные смолоду "истины"".
"В наш туберкулёзный корпус Грицько попал прямым маршрутом Рим-Колыма".
"Является ли потребность в раскаянии и исповеди подлинной особенностью человеческой души? Вокруг нас был мир, опровергавший, казалось бы, самое воспоминание о том, что не хлебом единым...Хлебом, хлебом единым, единой царицей Пайкой дышали здесь все живые, полуживые и даже совсем умирающие. Да и мы сами, наверно, ещё ведём эти разговоры по старой интеллигентской инерции, а по сути, и мы уже морально мертвы..
Мы вернулись к обществу варваров. Правда, новые варвары делятся на активных и пассивных, то есть на палачей и жертв, но это деление не даёт жертвам моральных преимуществ, рабство разложило и их души...
Но "Я сама видела, как из глубины нравственного одичания вдруг раздавался вопль: "Меа максима кульпа!" ("Моя величайшая вина!" - слова из католической молитвы) и как с этим возгласом к людям возвращалось право на звание человека".
"Потолковав про последние лагерные новости, мы вдруг углубляемся в обсуждение литературных событий десятилетней давности. Мы говорим без умолку, пока наш конвоир не подытоживает задумчиво:
"Чёрт-те что! Люди вы вроде русские...И по-русски гутарите...А вот же ни бум-бум понять невозможно! И что за слова у вас за птичьи..."
"Дар благодарности - редчайший дар. И я не исключение. Все мы неистово взываем "помоги!", когда гибнем, но очень редко вспоминаем об источнике своего спасения, когда опасность отступила. На своём крестном пути я видела десятки, даже сотни наиученейших марксистов, как говорится, "в доску отчаянных" ортодоксов, которые в страшные моменты жизни обращали свои искажённые мукой лица к Тому, чьё существование они так авторитетно отвергали в своих многолетних лекциях и докладах. Но те, кому довелось спастись, благодарили за это не Бога, а в лучшем случае Никиту Хрущёва. Или совсем никого не благодарили. Такова наша натура".
