Белый саван. Белых роз
Деревце в цвету.
И поднять лицо от слез
Мне невмоготу.
Боже мой, боже мой, чего они все от меня хотят: и отец, и брат, и король с королевой, а теперь еще и принц? Но самое ужасное, самое ужасное - это море. Разбушевавшись сразу же после королевских похорон, оно с тех пор посылает на замок одну бурю за другой, будто старается подточить и обрушить береговые утесы, у которых он стоит. Этот неумолчный рев, от которого нигде не спрятаться уже второй месяц кряду, сводит меня с ума. Оно явно требует меня к ответу, именно меня, и я не верю, что когда-нибудь заслужу его прощение или хотя бы снисхождение.
А вот покойный государь - тот всегда был ласков и добр ко мне, с детства доченькой называл, так я, когда подросла немного, и вправду начала было думать... Да нет, ерунда, иначе не стала бы королева меня исподволь в невестки готовить, сына что ни день ко мне присылать, а потом его друзей о результатах выспрашивать, не хвастался ли он случаем в их кругу своей победой. Только я думаю, что она тут вовсе не о сыне печется, а до меня ей и вовсе дела нет, а просто она новой свадьбой свой собственный грех прикрыть хочет: слыханное ли дело, во время траура - и вновь под венец, да за кого!
Oтец думает, будто это я интригую, недавно выговор мне устроил: мол, принц мне не ровня! То есть cначала-то он брата перед отплытием ко мне прощаться прислал, а тот уже одной ногой на корабле был. Hу а где прощание - там и нравоучения о девичьих добродетелях с наказом писать почащe и поподробнее, все же знают, что я брата как второго отца почитаю, перечить ни за что не стану и ослушаться не посмею. И только потом - известное дело, повторение - мать учения - сам пожаловал, брата за мешканье немного пожурил, и, отослав на корабль, поинтересовался для виду, о чем же мы беседовали. Ах, о словах и намерениях принца? Ну, вот и прекрасно, - и тут на мою долю досталась еще одна проповедь, главной темой которой стала мысль о том, что особы королевской крови принадлежат не себе, но единственно государству и истории, а потому, мол, всякие не связанные с этим личные симпатии и капризы не имеют будущего. И тем менее есть еще лекгомысленные девицы, упивающиеся словесной мишурой и ставящие ее в один ряд с божьим промыслом!
Мишура - это да, это точно. Позавчера она состояла из каких-то полувнятных двусмысленностей и закончилась советом уходить в монастырь. Или это было даже повеление наследника престола? Мишура, мишура, но, батюшка, при чем же тут я? Разве не она же владеет его головой, когда он в не слышных никому иному разговорах с самим собой днями напролет слоняется по коридорам и переходам замка, выходит на крепостную стену, отвечая невпопад посланным за ним придворным и бывшим друзьям? "Он тучен и одышлив", - сказала как-то королева за спиной сына, а я вот думаю, что он после похорон отца стал бесплотной тенью, куда более близкой к тому миру, чем к нашему, и когда он спускается на берег, то мне даже чудится, будто волны начинают затихать, не решаясь нарушaть эту безысходную меланхолию.
Полторы недели назад на приеме по случаю представления новых послов король, уединившись с отцом в оконной нише подальше от королевы и ее дам, что-то долго и, кажется, настойчиво втолковывал ему, время от времени настороженно поглядывая то в мою сторону, то на принца, который с совершенно рассеянным видом бродил по залу, ни с кем не заговаривая и почему-то держа в руках какие-то флейты. Я услышала, как король проговорил что-то о безумии, а затем, причем два раза подряд, о явном неодобрении папы. Здесь король чуть повысил голос; отец, вздрогнув, начал озираться по сторонам, и, встретившись со мной взглядом, резко отпрянул назад, словно в ужасе от того, что я невольно могла подслушать их разговор. Затем, выслушав еще несколько указаний, данных теперь уже шепотом, он, покивав головой, вытянул брата из кружка молодых придворных и полвечера о чем-то беседовал с ним, с явной досадой прерываясь для общения с другими царедворцами и не отпуская брата от себя.
В последующие несколько дней его величество изволил трижды милостиво разговаривать со мной, поинтересовавшись под конец моими желаниями к будущему дню рождения, а он как раз через четыре месяца будет. Не дожидаясь ответа, король выразил полную уверенность, что с божьей помощью сбудутся все мои мечты, как высказанные, так и потаенные, обсуждать которые даже с государем пока еще не приличествует воспитанной в строгом целомудрии девице, но он, мол, на то и поставлен провидением быть истинным отцом для своих подданных, дабы угадывать известную толику их чаяний, и назавтра у меня были новые учительницы танцев и музыки из королевского штата - до сих пор-то я домашними обходилась и с братом их делила.
K вечеру же брат с плохо скрытым удовлетворением сообщил, что в среди давних университетских приятелей принца его имя уже рифмуют со словом "безумие". Это странное стихосложение мгновенно стало едва ли не самым любимым времяпрепровождением обитателей замка, и даже вернувшаяся ко двору после недолгого паломничества королева отдала ему дань, присочинив вольно или невольно несколько строф, а король - тот прямо заявил, что кончина обожаемого отца стала источником душевного расстройства наследника престола.
Что правда, то правда - родителей принц боготворил, особенно отца, а теперь, когда тот умер, а мать, быть может, для него - хуже, чем умерла, ибо он ее даже оплакать не может, теперь он остался один со своими демонами, и они превращают в непостижимую труху некогда высокие, благородные мысли и намерения. И вот уж точно: так сойти с ума можно только с очень большого ума! Это чье-то изречение быстро вошло в моду при дворе, теперь его за глаза смакуют все кому не лень, и даже король, когда я, по настоянию отца, благодарила за оказанные внимание и честь, изо всех сил стараясь не смотреть в глаза его величеству, даже он как-то не совсем к месту повторил его, слегка приподняв при этом мою голову за подбородок.
А я, поймав пристальные взгляды отца и брата, затаившихся за спиной короля, только кивнула в ответ, но и тогда, и позже я полностью поверила бы в это, если бы услышала хотя бы одно слово возражения от принца или нескольких друзей, оставшихся верных ему и его прошлому. Но они словно воды в рот набрали, и этот поразительный хор то ли глухих, то ли немых настойчиво убеждает меня, что у нас при дворе с недавних пор все на так, как кажется или хочет казаться, и идет игра подвохов и подземных ходов, а мне, не имеющей ни малейшего понятия о правилах и целях игры, суждено стать в ней одной из главных фигур, и у кого мне спросить совета?
Завтра или послезавтра к нам, кажется, приедут странствующие актеры. Какое-никакое, а развлечение, хотя меня, лишь только я о них услыхала, томит странное и унылое предчувствие, что добром эти представления не кончатся, тем более что у нас и своих хватает, да настоящих, не выдуманных. Мне не с кем этим страхом поделиться, и он все зреет и зреет во мне, так что остается только уходить в молитвы и поминать в них принца, как он и просил меня, когда один раз - один-единственный! - его взгляд при разговоре со мной стал чистым и точным.
Что же мне делать-то? Что же МНЕ делать? Ах, если бы море перестало наконец бушевать и отдаваться непереносимым шумом в моей голове! А, может, оно все время что-то говорит мне, да я не в состоянии понять? Пойти, разве, на берег и спросить...
---------------------------------------------------------------------------------------------
А почем я отличу
вашего дружка?
Плащ паломника на нем,
странника клюка.
Xудшая из стран - место где нет друга!
O-o-o, это, разумеется, не обо мне написано, ведь у меня тут, как выяснилось, друзей полно - настоящих, верных! Вот, скажем, эта парочка, которую король срочно из университета вызвал, чтобы за мной присматривать. Собрались, так сказать, во имя мое. Эти - до гроба! То есть в любой момент готовы крепко взять меня за руки и подвести к плахе или под кинжал из-за угла. Жаль только, что друг друга ненавидят, так что вряд ли у нас крепкая мужская дружба втроем выйдет. И, понятное дело, где ненависть, тем более по заказу, там и глупость, а от нее снова до ненависти не далеко - вот по такому кругу все наше общение уже который день и ходит. Позавчера даже в сердцах привел им этот стих о стране без друзей и тут же пожалел: ни один из бравых молодцов его на свой счет не принял, но зато немедленно разгорелся спор об авторе: Монтень, мол, это сказал или же, напротив, Эразм, а, может быть, оба, но тогда - кто раньше? Слово за слово, слово за слово - да вдруг за шпаги! Полно, полно, друзья мои, говорю, это один арабский мудрец изрек.
- Когда?
- Да так лет, примерно, шестьсот пятьдесят назад.
- Добрейший принц!
- Милейший принц!
- Да-да, и в университетской библиотеке, кстати, переводы его сочинений имеются, так что не стоит из-за него никому в горло вцепляться!
Как же - не стоит! Очень даже стоит, именно - мне, и через день по дворцу поползли слухи, будто рассудок принца настолько повредился, что он даже не сегодня-завтра готов перейти в мохаммеданскую веру, если вообще втайне уже не сделал этого, будучи в университете. В принципе, мне не привыкать, и одним слухом больше, одним меньше - какая разница! И потом: разве бывает королевский двор без слухов да еще в такие смутные времена? Но я вот о чем хотел сказать: ежели в какой-то невообразимой дали времени и пространства некий чужестранец высказал ровно то, о чем я сам день и ночь напролет думаю, то, стало быть, никакая цепь времен вовсе не распалась, а цела-целехонька, и я являюсь одним из ее звеньев. И все вокруг меня, разумеется. тоже, беда вот только в том, что после прежнего короля, моего благородного отца, эти звенья ослабли настолько, что немедленно стали соединяться друг с другом в обход здравого смысла и божеских законов, о чем раньше и помыслить не могли. А сейчас все стало возможно: мать во время траура выходит за деверя, красота того и гляди утащит невесту в омут порока, ее отец распускает о наследнике престола слухи, один бессовестнее другого, а бывшие товарищи закладывают дружбу в ломбард за тридцать сребреников.
Мои же связи с соседними звенышками ослабли настолько, что я иногда сам сомневаюсь, принадлежу ли все еще к этому миру или стал призраком наподобие тех, которых во время мистерий наши студенты мастерили из собственных теней от ярких костров на клубах пара и снабжали завываниями и замогильным голосом, громыхая при этом в глубине сцены листом тонкой жести. А, может быть, все вокруг кажется мне таким зыбким и эфемерным, потому что я сплю и только вижу во сне и королевский замок с береговыми скалами, и постоянно сплетающихся в бесплодных и бессмысленных интригах придворных, и события, которые этому предшествовали, и себя самого с моими мучительными сомнениями и терзаниями, не получающими никакого разрешения? Или, что, пожалуй, было бы еще хуже, все это не более, чем порождение сновидений кого-то другого, имя которому "все и никто"? Но и он ведь тоже, возможно, только лишь снится кому-то еще, а тот, в свою очередь, следующему, и в конце концов оказывается, что мир, принимаемый нами за реальность, есть всего-навсего цепочка вложенных друг в друга снов, а на самом деле в нем нет ничего, кроме постоянно и страшно ревущего моря без конца и без края, не известно, когда, кем и зачем созданного.
Как же положить конец этому бесконечному круговороту сновидений, если не с помощью верного друга-кинжала? А вдруг его удар погрузит меня не в тишину и покой, а во все новые и новые грезы, еще более ужасные и запутанные, чем прежде? Нет, так или иначе, но здесь мне сейчас зацепиться не за кого и не за что. А где есть? В университете, где учат тому, что мне никогда не было нужно и интересно да вряд ли и будет? Найти, другой? Да разве может какой-нибудь из них хоть как-то осветить мне дорогу из моей жуткой пещеры, ежели я сам еще не нащупал ее в сердце своем? Дядя как-то обмолвился, что хочет отправить меня с некоей важной политической миссией в Англию, но доплыву ли я до нее? Или миссия будет заключаться в чьем-то ударе мечом или кинжалом где-то по дороге, но я не гордиев узел и о таком решении проблем только что рассуждал, а свой кинжал или чужой - какая разница! Примерно в этом смысле я и посланцу норвежского принца ответил, который со своим войском пару дней назад по берегу около замка проходил и передал мне, что, в случае нужды и по старой дружбе-вражде наших отцов, все свое воинство немедленно и всецело в мое распоряжение может предоставить. И полторы тысячи чужих копий вот так, сразу, смогут покончить с моими химерами лучше, чем один-единственный кинжал? А полторы тысячи чужих молитв в монастыре - а, кажется, тоже мог бы быть вариантом - спасут ли они мою душу с большей вероятностью и надежностью, нежели одна, произнесенная той, которую я считал за ангела, а, может быть, только лишь хотел и привык считать? Стать пустынником и молиться в одиночку - да где же мне найти пустыню, которая дала бы мне еще большее одиночество, чем здесь и сейчас? Да и потом, спасла ли молитва, скажем, святого Бонифация, которого меч язычника пронзил вместе с Библией, поднятой им на свою защиту?
Впрочем, именно житие святого Бонифация меня на совсем уж безумную идею наталкивает, хотя уж, кажется, никаких других мои расстроенные мозги сейчас измыслить не могут. Он, как известно, до своей мученической смерти пол Европы в миссионерских походах исходил, так почему бы и мне... Нет, миссионировать, кроме меня меня самого, мне не кого, да я и не столь наивен, легковерен и самонадеян, как, скажем, Людовик Святой, дабы предполагать, будто кто-то сейчас из чужих рук божие благословение обрести может. Но - дороги, вот что самое важное! И уж если они, сами по себе, не смогут вытащить меня из бездны, то это, верно, не под силу никому, ничему и никогда. Вот и будет они бесконечно и безропотно стелиться под ногами: в Кёльн, а дальше в Реймс, Тур и Сантьяго; а, может быть, напротив, на юг: в Вормс, Санкт-Галлен, Рим и Бари. Да какая разница, в конце концов, если они, перевидав, наверное, тысячи и тысячи таких, как я, ничего не спрашивая, кроме смирения, и ничего не требуя взамен, примут и меня и других паломников с посохами в руках, одетых в такие же, уравнивающие всех, дорожные плащи и рассказывающих друг другу истории, в которых нет места мне и которые покажутся мне куда фантастичнее моих собственных фантазий!
Через пару дней к нам, кажется, бродячие артисты завернут, вот уж кто знает о дорогах не меньше самых усердных паломников - пойти, разве, посоветоваться с ними...