Всё, что я сейчас об этом напишу, будет притянуто за уши – за-уши-того-самого-кролика-из-шляпы.
На свете нет ещё пока той книги, того романа, который смог бы сместить «Андерманир штук» Евгения Клюева – сместить куда бы то ни было, но обязательно – из моего сердца. Ребёнка в нём назвали Лев – и Львом там всё началось. Львом там всё и закончилось. Всё, что там написано, нельзя воспринимать серьёзно – и не серьёзно тоже воспринимать нельзя. Надо – серьёзно-и-не-серьёзно сразу, иначе не выжить вам в этой Москве.
– Вы же ба-лан-си-ро-ва-ли! – с улыбкой сумасшедшего напомнил ему Петя. – Между правдой и неправдой балансировали… между да и нет, между «я» и «не я» – между всем и всем! Этого никто не умеет… балансировать: все обязательно либо там, либо тут, а Вы – между. И я хотел бы так… – мне кажется, что в этом-то как раз и искусство, все искусство: быть – между.
По той и этой Москве нас будет водить Лев, весь в жёлтом, с параличом абсолютно всех желаний и с красными, всегда красными глазами, потому как спит он их не закрывая. Лев в этой и той Москве никогда не будет один – у Льва всегда будет дед Антонио, великий фокусник, но, конечно, не великий советский. У Льва будет Леночка – не мама, но Леночка, но в общем-то не всегда будет – мама у Льва будет только в конце. Лев не будет уметь ничего – вообще ничего, кроме одного – Лев будет видеть.
Со Львом рядом по Москве будет ходить Борис Ратнер – Демонстратнер, как эхо той эпохи, как рефлексия по концу союза. Демонстратнер – как собирательство всех кашпировских и иже с ними. Демонстратнер – как противовес Льву. Демонстратнер, который не умеет видеть.
Но все они будут кружить по Москве №1, «не зная», что есть Москва №2. И Москва №2 тоже будет вас по себе кружить.
В первую очередь, весь этот фокус только лишь признание – признание в любви к языку. Клюев – лингвист, и в корочку его можно даже не глядеть. Язык у него там – язык у него везде – главный персонаж, антагонист-протагонист-фокал.
– Жизнь человека понять, – бормочет Лев на льду. – Слова человека понять… сколько слов кому говорить… и каких слов… и зачем! Так не может быть, не должно быть – чтобы чужие слова произносить. Свои слова произносить надо – несколько своих слов, своих собственных слов! Но какие слова – мои?
В его парадигме – мира и языка – всё сводится (всё да не всё) к языковой, речевой, пардон, действительности. Не может быть Москвы всей, потому как всей Москвы в речи нет. И не только, позвольте, Москвы.
Двойственная Москва рождает собой иную двойственность (или, всё-таки, иная двойственность рождает двойственную Москву?). По всему роману тянется, так растянулась, что обратно уже не собрать эта дилемма между истинным и ложным.
– …чистой правдой? – Дед Антонио словно подслушивал Льва. – Может быть, и чистой правдой, не возражаю, но не правдой как таковой. Когда начинается этот дележ правды – на правду чистую и… и не чистую, тогда забудь о правде, львенок! Не бывает не чистой правды, любая правда – чистая. Теряя чистоту, правда теряет и право быть правдой. Это ратнеры пусть делят правду на сорта, а ты не дели. Есть правда и неправда, а больше нет ничего.
У нас есть чистый Лев и многократно стиранный Борис Ратнер. У нас есть Антонио Феери, великий фокусник, лучший фокусник, фокусник от природы (и Бога?) и Маневич, уведший у него женщину-змею Джулию Давнини, Маневич, раскрывший все секреты фокусов и чуть не испортивший деду Антонио Льва. У нас есть люди от творчества, который могут ходить на ту сторону слов, как Пал Андреич со своей скрипочкой и Лиза Литвинова со своими Марьяными рощами, и такие же «единицы творческие», кто делать этого не способен. И Клюев всё время будет предлагать нам определиться – по каким сторонам мы. А сможем ли, как Антонио Феери – между?
Публика хочет верить. Она говорит: «Не верю!» – но хочет верить. Она говорит: «Фокус – это искусство, а искусству верить нельзя», – но хочет верить. Ей страшно, что искусству верить нельзя. Если нельзя верить искусству – ничему нельзя верить. Ибо чудо ниоткуда больше не придет: оно нигде больше не водится. Чудо водится только в искусстве – потому что прежде искусство было мифологией, полной чудес. Потом искусство было религией, полной чудес. Но в нашей повседневности, здесь и теперь, мифология и религия отзываются только далеким гулом.
Мы сами, я и вы вместе со мной, оказываемся внутри этого фокуса, внутри искусства. Мы с вами – в слоях той Москвы, той языковой, прошу заметить, действительности. Пока я пишу это, вы читаете за мной следом, но в слое другом, потому что Москва Клюева – наслоение прошлого-настоящего-будущего. И не только Москва. И не только Клюева.
Кто-то посчитает написанное профанацией – двухтысячелетним-фокусом-которому-публика-всё-ещё-верит, держась за это спасительное вдруг. Кто-то найдёт ностальгию, рефлексию ушедшей эпохи неудачной. Но это только потому, что они не знают, что искать. Не знают, что искать именно здесь, в себе, в Москве, в Клюеве.
Нельзя найти то, чего не ищешь. Нельзя захотеть того, чего не представляешь себе.
Всё начинается с белого – но вообще, конечно, с жёлтого, потому что Алик Саркисович приносит львёнку жёлтого цвета пелёнки, а Леночка от них вздрагивает в ужасе. Сначала весь текст, все внутри и бумага вся – белые, как зимний день. И светятся не солнечным светом, а светом как таковым – белым, просто белым, просто чистым и без глухоты. А заканчивается всё этой весенней примесью, когда цвет весь увядает – да-да, и белый может увянуть. Заканчивается всё Сатурном, Сатурном в Лизином magic eye, который приходит за Львом, возвращается ко Льву как раз на 29 году его жизни – и велит делать выбор. И велит выбирать сторону.
Всё это – все 624 страницы, конечно, нельзя описать-передать-рассказать. Не получится. Всё равно, что пересказывать фокус. Всё равно, что перепиливать хохочущую Леночку и точно знать, что соберёшь её опять. Это не то, это не всё, что я хотела бы сказать, но язык и у меня – фокал. Шпрехшталмейстер – я запомнила-вспомнила это слово только сейчас.
Но по большей части я люблю этот роман не потому, что люблю Клюева, люблю язык, люблю фокусы. Просто у меня тоже, как и у Льва, был дед, не великий, и даже не великий советский, но фокусник, который, как и дед Антонио, умел делать мир обратно. Который, как и дед Антонио, перешёл в качественно новое состояние. С которым я, как и Лев с дедом Антонио, всегда говорю.