1
Господин Ахмад Абд Аль-Джавад закрыл за собой входную дверь и неспешными шагами пошёл во двор, залитый бледным светом звёзд. Конец его трости вонзался в землю всякий раз, как он опирался на неё, шагая нетвёрдой походкой. Он был мучим жаждой: ему ужасно хотелось выпить холодной воды, которой он также умоет лицо, голову и шею, чтобы хоть ненадолго облегчить муки июльской жары и огня, пылающего в животе и голове. Он обрадовался, подумав о холодной воде, так что губы его расплылись в улыбке.
Когда он подошёл к лестнице, мелькнул слабый свет, который спускался сверху и двигался по стенам в причудливых узорах из-за движения лампы, которую держали в руках. Он поднялся по лестнице, держась одной рукой за перила, а другой – за свою трость, которая издавала равномерное постукивание, что с давних пор придавало ему особую уверенность в завтрашнем дне и служило опознавательным знаком его возвращения домой. На самом верху лестницы показалась Амина с лампой в руках. Он остановился около неё; грудь его то вздымалась, то вновь опускалась, пока он переводил дыхание. Затем он как обычно пожелал ей доброй ночи:
- Добрый вечер...
Амина, преподнеся поближе к нему лампу, пробормотала:
- Добрый вечер, господин мой..!
Войдя в комнату, он поспешно бросился на диван, затем отбросил трость, снял феску и откинулся затылком на подушку, вытянул ноги вперёд, так что задрался край его кафтана, обнажив кальсоны, в которые были заправлены носки. Он прикрыл глаза и обтёр носовым платком лоб, щёки и шею. Амина, поставив лампу на тумбочку, ждала, пока он поднимется, чтобы помочь ему снять с себя одежду, глядя на него внимательно и в то же время с тревогой. Если бы она обладала достаточной смелостью, то попросила бы его воздержаться от столь утомительных ночных развлечений, которые больше не укрепляли его здоровье. Но она не знала, как выразить эти грустные мысли! Прошло несколько минут, прежде чем он открыл глаза, затем снял свои золотые часы и перстень с алмазом и сложил их в феску. Затем встал, чтобы снять джуббу и кафтан с помощью Амины. Тело его, казалось, было всё таким же: высоким, плотным, упитанным..., если бы не волосы на висках, над которыми обрела власть седина. Когда он надел через голову белый джильбаб, то ни с того, ни с сего улыбнулся, поскольку вспомнил как блевал этим вечером на вечеринке Али Абдуррахим, оправдываясь тем, что у него больной желудок, и как они нарочно стали его упрекать, заявив, что он больше не выносит вино, и не все мужчины могут пить до конца жизни. Он вспомнил и то, как разозлился Али, и как серьёзно защищался от этого подозрения. Удивительно... Неужели некоторые люди до такой степени придают значение столь ничтожным вещам?! А если бы это было не так? Разве он сам не хвастался в этой оживлённой беседе, что может выпить весь бар, и с его желудком ничего не случится?!
Он снова сел на диван и протянул ноги жене, которая принялась стягивать с него обувь и носки. Она ненадолго вышла из комнаты и вернулась с кувшином и тазом для умывания, и подлила ему воды, пока он мыл голову, лицо и шею, и наконец села, вдыхая чистый воздух, что наполнял пространство между машрабийей и окном, выходящим во двор.
- Какое отвратительное лето в этом году!
Амина, вытаскивая из-под кровати свой тюфячок, и в свою очередь, усаживаясь на нём перед ногами супруга, сказала:
- Да помилует нас Господь наш. – Тут она вздохнула. – Весь мир как пылающий костёр, и пекарня наша пылает от жары! Крыша – единственное место, где можно дышать свободно летом после захода солнца.
Она сидела не на том же месте, где и вчера. Лицо её вытянулось и похудело, или казалось более длинным из-за впалых щёк. Пряди волос, что выбивались из-под головного платка, поседели, и делали её незаслуженно старше собственного возраста... Родинка на щеке стала чуть крупнее, а в глазах, – как и раньше светившихся покорностью, – читалась смесь грусти и рассеянности. Смятение её лишь усилилось, когда нежданно грянули перемены в жизни, и хотя поначалу она восприняла свою утрату терпеливо, начала в тревоге задаваться вопросом: разве ей не нужно здоровье, пока она ещё жива? Конечно, нужно! Другим тоже нужно, чтобы она была здорова, но как можно повернуть время вспять и вновь вернуть всё, как было?! Она состарилась, возможно и не намного, так что все эти перемены были оправданными. Хотя, без сомнения, они не могли не оставить на ней свой отпечаток.
Она так же стояла в машрабийе ночь за ночью, и глядела на дорогу сквозь отверстия. Улица не изменилась, перемены подкрались незаметно лишь к ней самой. Тут раздался громкий голос официанта из кофейни, который разлетелся по тихой комнате, словно эхо. Амина улыбнулась и пристально посмотрела на Ахмада.
До чего же она любила эту улицу, бодрая жизнь на которой не утихала даже ночью! Улица была её подругой, не знавшей о ней, но которую она любила рассматривать сквозь отверстия в машрабийе. Каждая черта этой улицы наполняла сердце женщины. Посетители ночных кофеен были живыми звуками, которые жили собственной жизнью в её ушах. Этот официант с хриплым голосом, язык которого не утихал ни на миг, комментировал все события дня без устали и раздражения. А обладателем нервного голоса был охотник за удачей в карточных играх «семь бриллиантов» и «гнездо». Был ещё и отец Хании – девочки, больной коклюшем, который, если его спрашивали, как она, каждый вечер отвечал: «Исцеление даёт Господь»... Ох, машрабийя словно была уголком кофейни, в которой она сама была завсегдатаем. Воспоминания, связанные с этой улицей, запечатлелись в её воображении перед глазами, которые не сводили взгляд с головы, что облокотилась на спинку дивана. Когда поток этих воспоминаний прекратился, она сосредоточила своё внимание на муже. Его лицо с обеих сторон сильно покраснело, что за последние несколько ночей стало для неё привычным зрелищем, хотя она и была этим недовольна. Она с опаской спросила его:
- С господином моим всё в порядке?
Он выпрямил голову и пробормотал:
- Всё хорошо, хвала Аллаху. – И добавил. – До чего же ужасная погода!!
Изюмная водка была лучшим напитком летом... Так ему, во всяком случае, говорили и повторяли не раз, но он не выносил её. Или уж виски, или ничего. Это значит, он должен был вот так страдать от летнего похмелья – а лето было очень жарким – каждую ночь. Он от души посмеялся сегодня ночью... Смеялся до тех пор, пока не ослабли вены на шее. Но вот из-за чего был весь этот смех?! Он почти ничего не помнил, и кажется, нечего было рассказывать и нечего повторять. Но атмосфера в кофейне была наэлектризована таким приятным током, что от одного прикосновения возгоралось целое пламя, и как только Ибрахим Аль-Фар сказал: «Сегодня Александрия отплыла из Саада в Париж» вместо «Сегодня Саад отплыл из Александрии в Париж», как раздался всеобщий взрыв смеха. Это считалось одной из смешных оговорок, вызванной алкогольными парами.
Они опередили его, говоря: «И он останется на переговорах, пока к нему не вернётся здоровье, затем отплывёт в Лондон по приглашения», или «И его примет Рамси Макдональд для соглашения о независимости» и «Он вернётся, неся Египту независимость», и начали комментировать ожидаемые переговоры и рассказывать анекдоты, которые им были по душе...
Да и впрямь, обширный мир его друзей сводился к трём фигурам: Мухаммаду Иффату, Али Абдуррахиму и Ибрахиму Аль-Фару... Мог ли он представить себе, что есть мир, в которых нет их?! Неподдельная радость, сиявшая на их лицах, когда они видели его, была немеркнущим счастьем для него. Его мечтательные глаза встретились с вопросительно глядящими на него глазами Амины, и словно вспомнив что-то важное, он сказал:
- Завтра..
По лицу её расплылась улыбка и она произнесла:
- Как же я могу забыть?!
С некоторой гордостью, которую он не мог скрыть, он сказал:
- Мне сказали, что результаты бакалавратуры в этом году плохие...
Разделяя его гордость, она снова улыбнулась и ответила:
- Да подарит ему Господь удачу в его целях и да продлит нашу жизнь, чтобы мы увидели, как он получит свой диплом...
Он спросил:
- Ты сегодня ходила на улицу Суккарийя?
- Да, и всех их пригласила. Они все придут, за исключением пожилой дамы, которая извинилась за свою усталость и сказала, что сыновья заменят её во время поздравления Камаля.
Ахмад, кивнув подбородком в сторону своей джуббы, сказал:
- Сегодня ко мне заходил шейх Мутавалли Абдуссамад с амулетами для детей Хадиджы и Аиши, прочитал за меня молитву и сказал: «Иншалла, я сделаю амулеты и для твоих правнуков».
Затем он с улыбкой тряхнул головой:
- Для Аллаха нет ничего трудного. И сам шейх Мутавалли словно из железа, несмотря на свои восемьдесят!..
- Да наградит вас Господь наш здоровьем и силой!
Он задумался на некоторое время, что-то подсчитывая на пальцах, затем произнёс:
- Если бы мой отец прожил подольше – да смилуется над ним Аллах, – он был бы не намного старше шейха...
- Да смилуется Аллах над ушедшими в мир иной...
Установилась тишина, как только она упомянула слово «ушедшие», затем Ахмад серьёзным тоном, словно вспомнив что-то очень важное, сказал:
- Зейнаб засватана!
Глаза Амины расширились от удивления. Подняв голову, она спросила:
- Правда?!..
- Да. Мне сообщил это сегодня вечером Мухаммад Иффат!..
- Кем засватана?
- Это чиновник по имени Мухаммад Хасан, заведующий архивным отделом в Министерстве образования.
Она мрачно спросила:
- Кажется, он уже не молод?
- Напротив, ему четвёртый десяток, тридцать пять... тридцать шесть... самое большее – сорок лет!
Затем издевательским тоном он сказал:
- Она испытала судьбу с молодыми и потерпела неудачу: я имею в виду бесхребетных юнцов, так пусть теперь испытает её и с более мудрыми и зрелыми мужчинами!
Амина с сожалением произнесла:
- Ясин был у неё первым. Хотя бы ради их ребёнка...
Таково было и мнение Ахмада: он давно уже защищал сына перед Мухаммадом Иффатом, хотя и не объявлял, что договорился с ним, чтобы скрыть свой промах. Он злобно произнёс:
- Ясин больше не пользуется у него доверием, и по правде говоря, он и не достоин доверия. Поэтому я не настаиваю. Я не соглашусь эксплуатировать нашу дружбу с Мухаммадом Иффатом ради того, от чего всё равно нет никакой пользы...
Амина с некоторой жалостью сказала:
- Ошибку молодости можно простить!
Ахмаду было не трудно признать, что он частично допустил промах в своих усилиях, и он сказал:
- Я не ограничиваю право Ясина, но и соглашаюсь с ним без особого энтузиазма. Мухаммад Иффат сказал мне: «Первая причина моего оправдания это опасение подвергнуть нашу дружбу расколу». Он также мне сказал вот что: «Я не могу отвергнуть твою просьбу, но наша дружба для меня дороже, чем твоя просьба...», и я больше не заводил об этом речь...
Мухаммад Иффат и впрямь это говорил, но не признался только ради того, чтобы защититься от настойчивости Ахмада. На самом деле Ахмад очень хотел вновь соединить порванные узы родства с Мухаммадом Иффатом как лично для себя, так и ради высокого положения его семьи в обществе. Он совсем не жаждал найти Ясину жену лучше, чем была Зейнаб, однако ему оставалось лишь смириться с собственным поражением, особенно после того, как его друг откровенно рассказал ему, что ему известно о личной жизни Ясина: «Не говори мне, что мы сами не отличаемся от Ясина. По правде говоря, мы в некотором роде иные, для Зейнаб я хочу лучшего выбора, чем в своё время для её матери!»
Амина спросила:
- А Ясин об этом знает?
- Завтра-послезавтра он узнает. Ты думаешь, он придаст этому значение?.. Он в самую последнюю очередь ценит вопросы чести в браке...
Амина с сожалением покачала головой, а потом спросила:
- А Ридван?
Ахмад нахмурился и ответил:
- Он останется со своим дедом или будет жить с матерью, если не сможет с ней расстаться. Да затруднит Аллах жизнь тех, кто затруднил её этому мальчику..!
- О Боже, бедняжка. Мать – с одной стороны, отец – с другой. Выдержит ли Зейнаб расставание с ним..?
Подчёркнуто презрительным тоном Ахмад сказал:
- Необходимость требует своего. – Затем спросил. – Когда он станет настолько взрослым, чтобы жить с отцом?.. Ты не помнишь?
Амина ненадолго задумалась и сказала:
- Он немного моложе Наимы, дочери Аиши, и немного постарше Абдуль Мунима, сына Хадиджи. Значит, ему пять лет, господин мой. Года через два отец заберёт его к себе, не так ли?
Ахмад, зевнув, сказал:
- Со временем увидим. – Затем продолжил. – Он уже был женат, я имею в виду её нового мужа!
- А у него есть дети?
- Нет, его первая жена не рожала...
- Может быть, это и подбило Мухаммада Иффата...
Ахмад с недовольством отметил:
- Не забывай о его положении...
Амина возразила:
- Если бы всё дело было только в положении, то никто бы не сравнился с вашим сыном, по крайней мере, ради вас...
Он почувствовал негодование, так что даже про себя проклял Мухаммада Иффата, – несмотря на всю симпатию к нему, – однако, вновь подчеркнул момент, который придавал ему утешение:
- Не забывай, что если бы он не стремился сделать нашу дружбу неприступной крепостью, то без колебаний удовлетворил бы мою просьбу...
Амина высказала то же самое чувство:
- На конечно, конечно, господин мой. Это же дружба на всю жизнь, а не забава какая-то.
На него вновь напала зевота, и он процедил:
- Возьми-ка лампу да унеси её...
Амина встала, чтобы выполнить его приказание, а он ненадолго прикрыл глаза, затем поднялся, словно преодолевая лень, пошёл к кровати и улёгся на неё... Вот сейчас он чувствовал себя великолепно!! Какое же удовольствие поспать после такой усталости!! Да уж. В голове его стремительно пульсировала кровь, хотя иногда у него бывали и головные боли, но хвала Аллаху за всё!.. Полная ясность в голове было делом давно минувшего прошлого. «Мы хватаемся чего-то упущённого, только когда уходим в себя, но это не возвращается к нам, и виднеется нам из прошлого в виде бледного воспоминания, вроде того слабого света, что идёт из полукруглого окошка над дверью. Так поблагодарим же Господа за всё!! И насладимся жизнью, которой другие завидуют!! Самая большая польза для него будет в том, чтобы решить – принять или нет приглашение друзей, или же оставить проблемы завтрашнего дня на потом, за исключением Ясина... Это проблема и вчерашнего дня, и сегодняшнего, и завтрашнего. Тот, кому уже двадцать восемь, уже не ребёнок, и найти ему новую жену не составит труда, однако... Аллах не меняет положения людей, пока они не изменят самих себя. Вот только когда руководство Аллаха засияет и наполнит всю землю, так что свет его ослепит глаза? Тогда он закричит изо всех сил: «Хвалите Господа!» Но что сказал Мухаммад Иффат? Что Ясин исходил вдоль и поперёк весь квартал развлечений в Узбакийе...» Узбакийа была вдоволь исхоженным им самим весёлым кварталом. Эта тоска многократно тянула его вернуться в питейные заведения того квартала, чтобы оживить свои воспоминания. За тем и нужно поблагодарить Господа, что он узнал тайну Ясина прежде, чем отправиться в путь. Иначе посмеялся бы шайтан-насмешник над ним от всего сердца. Они дали путь своим детям, а те выросли. «Сначала австралийцы отстранили тебя оттуда, и в конце концов, теперь помехой тебе стал твой сын...»
2
Из пекарни доносились звуки замешиваемого теста, которые вкупе с кукареканьем петуха нарушали тишину на рассвете. Умм Ханафи усердно месила тесто, налегая на него всем своим дородным телом. Её круглое лицо блестело в свете лампы, висевшей на потолке пекарни. Годы не затронули ни её волосы, ни тучного тела, но к её чертам была подмешана какая-то угрюмость, да огрубелость. Справа от неё за кухонным стулом сидела Амина и сыпала отруби на доску для резки хлеба, готовясь положить на неё лепёшки. Работа шла в тишине, пока Умм Ханафи не закончила месить тесто. Она вытащила руки из миски и вытерла взмокший от пота лоб сгибом локтя, затем махнула кулаком, покрытым мукой, который выглядел точь-в-точь как белая боксёрская перчатка, и сказала:
- Госпожа моя, вам предстоит тяжёлый день, хотя и приятный. Да увеличит Аллах число радостных дней...
Амина, не отрывая головы от своего занятия, пробормотала:
- Мы должны подготовить целый стол вкусных блюд...
Умм Ханафи улыбнулась, и кивнув подбородком хозяйке, сказала:
- Благословение – в мастерстве...
Затем она снова погрузила руки в тесто и продолжила месить его.
- Мне бы хотелось, чтобы мы довольствовались только раздачей похлёбки нищим вокруг мечети Хусейна.
Порицающим тоном Умм Ханафи заметила:
- Но среди нас не будет ни одного чужого.
В словах Амины прозвучало некоторое недовольство:
- В любом случае, это будет пир и настоящее шумное гуляние. Фуад, сын Джамиля Аль-Хамзави, тоже получил диплом бакалавра, однако этого не слышно и не видно!!
Но Умм Ханафи снова упрекнула её:
- Это лишь удобный случай собраться нам всем вместе с теми, кого мы любим...
Разве было место радости без упрёков или опасений? В прежние времена она подсчитывала годы, и обнаружила, что Камаль получит свой школьный диплом тогда же, когда и Фахми получил бы свой диплом по праву. Но такой праздник так никогда и не состоялся, а её благотворительный обет так и не был исполнен. Девятнадцать... Двадцать... Двадцать один... Двадцать два... Двадцать три... Двадцать четыре... Расцвет его молодости, когда её лишили возможности прижать его к груди. Вместо этого такую возможность получила сырая земля. Сердце её было расколото тоской.
- Госпожа Аиша обрадуется пахлаве, и вспомнит те денёчки, сударыня...
«И госпожа Аиша обрадуется, и мать Аиши тоже обрадуется. День и ночь, сытость и голод, бодрость и сон – всё идёт по кругу, как будто ничего и не было. Утешься и забудь заявление того, кто сказал, что не будешь ты жить после его смерти ни дня – ты ведь жила, чтобы поклясться на его могиле, и если сердце твоё содрогалось, это же не значит, что и весь мир перевернулся, словно его полностью забыли до тех пор, пока не придёт время посетить кладбище. Сынок, ты наполнял и глаза мои, и душу, а тебя вспоминают лишь по праздникам. Где же вы сегодня?.. Каждый занят своим делом, кроме тебя, Хадиджа – у тебя сердце и дух твоей матери, даже данный тобой однажды совет быть терпеливой. Аиша не такая, но подожди! Не стоит быть столь несправедливой к ней. Она скорбела столько, сколько и положено. А Камаля не за что упрекать – пожалей эти юные сердца. Ты был для меня и первым, и последним, Фахми. Твои волосы стали седыми, Амина, а сама ты стала похожа на призрак. Так говорит Умм Ханафи – не будет у тебя больше ни здоровья, ни молодости. Тебе уже почти пятьдесят, а ему не было и двадцати. Беременность с её прихотями, роды, вскармливание молоком, любовь и надежды, а потом ничто... Интересно, а в голове у моего господина разве нет этих же мыслей?.. Оставь его в покое! Скорбь мужчин не похожа на женскую скорбь. Так говорила ещё моя мать, да будет земля ей пухом! Боль разрывает мне душу, мама, от того, что он вернулся к своим привычкам, словно Фахми и не умирал, и как будто память о нём испарилась. Он даже упрекает меня всякий раз, как грусть начинает тяготить меня. Разве он не настолько же отец ему, как я – мать?... Мать говорила: «Ох Амина, бедняжка... Не раскрывай свою грудь этим мыслям... Если бы можно было судить сердца людей так же, как материнское сердце, то все они стали бы камнями... Он ведь мужчина, а скорбь мужчин не похожа на женскую скорбь... Если бы мужчины поддались скорби, то рухнули бы под тяжестью этого бремени. Если ты заметишь, что ему грустно, то должна ободрить его.... Он – твоя опора, несчастная доченька моя».
Этого нежного голоса больше не было, и утрата её матери пришла неожиданно к этим сердцам, уже наполненным скорбью, так что никто почти и не плакал по ней. Мудрость пожилой дамы проявила себя однажды, когда муж Амины вернулся домой под самое утро и бросился на диван в рыданиях. В ту ночь она так хотела, чтобы он поправился, пусть даже если навсегда забудет о смерти сына. «Но ты сама, Амина, разве ты иногда не забываешь? Что ещё ужаснее – это то, что ты наслаждаешься жизнью и стремишься жить. Таков мир. Так говорят! А ты повторяешь то, что говорят другие и веришь в это. Как ты могла позволить себе после этого злиться на то, что Ясин поправился и вернулся к привычному образу жизни! Погоди. Вера и терпение... Отдайся на волю Аллаха – ведь всё, что случается с тобой в жизни, посылает тебе Он. Ты навсегда останешься «Умм Фахми». Пока я жива, я останусь твоей матерью, Фахми, а ты – моим сыном...»
Замешивание теста продолжалось. Господин Ахмад открыл глаза свету раннего утра. Он потянулся и громко и протяжно зевнул – голос его становился всё громче, словно от роптания или протеста – затем уселся на постели, опершись ладонями о вытянутые ноги. Спина его казалось изогнутой, а верх белого джильбаба был залит потом. Он повертел головой вправо-влево, словно вытряхивая из неё остатки сна, затем ноги его скользнули по полу, и он, пошатываясь, направился в ванную – принять холодный душ...
Это было единственное лекарство, которое могло привести в порядок тело, голове вернуть размеренность, а душе – равновесие. Он снял с себя одежду, и когда подставил тело под струи воды, вспомнил о приглашении, которое получил вчера. Сердце его забилось сильнее вместе с воспоминанием об этом и c бодрящим ощущением от холодной воды. Али Абдуррахим сказал ему: «Оглянись и посмотри назад, на тех, кого ты любил. Жизнь не может продолжаться вот так вечно. Я хорошо тебя знаю». Пойти ли ему на этот последний шаг? Прошло пять лет, а он всё противится сделать его. Покаялся ли он перед Господом как истинный верующий, которого постигло несчастье?... Или он утаил в себе это покаяние, боясь огласки? Или поддался искреннему намерению, не утруждая себя покаянием?... Он не помнит, да и не хочет помнить об этом. Тот, кому около пятидесяти пяти, уже не ребёнок. Что же тогда тревожило и сотрясало его мысли?! У него было это ощущение в тот день, когда его пригласили на музыкальный вечер с песнями и застольем, и он согласился. Воспримет ли он таким же образом, к примеру, и призыв от имени тех, кого он любил? В какие такие времена скорбь могла оживить того, кто умер? Разве Аллах повелел нам собственными руками губить себя и следовать за теми, кто покинул нас?!.. За год траура и аскетизма скорбь почти прикончила его. Длинный год, на протяжении которого он не притронулся к вину, не слышал музыки, изо рта его не выскользнуло ни одной остроты или шутки, а волосы поседели... Да, седина незаметно подкралась к нему именно в тот год, хотя он и вернулся к выпивке из сострадания к близким друзьям, которые и сами прекратили развлечения из уважения к его горю. Затем они стали чередовать вечера без спиртного и вечера-элегии с запоями, так какие к ним могут быть претензии?! «Хотя все три твои близких друга не желали позволять себе брать от жизни больше, чем ты сам, постепенно всё вернулось на круги своя, за исключением женщин, поскольку ты считал, что это большой грех, и не настаивали на этом поначалу. Какое же отвращение и грусть ты испытывал! Посланник Зубайды не произвёл на тебя никакого впечатления. Ты отверг Умм Мариам с печальным достоинством, переживая неизведанные до того мучения, ты думал, что больше никогда к этому не вернёшься, и раз за разом обращался к самому себе... Вернусь ли я снова в объятия всех этих певичек, когда Фахми лежит в сырой земле?! Ах... До чего же в своей слабости и несчастьях мы нуждаемся в Божественном милосердии!! Так пусть продолжает скорбеть тот, у кого есть гарантии, что он не умрёт завтра. Кто сказал этот афоризм? Один из двух: Али Абдуррахим или Ибрахим Аль-Фар. Мухаммад Иффат-бек не силён в афоризмах. Он отверг мою просьбу и выдал свою дочь замуж за чужака, а затем вдоволь надо мной посмеялся. Он не скрывал своего гнева, но пожалел меня, и не стал показывать мне его, как бывало раньше. О Аллах! Какая преданность и какая привязанность! Ты помнишь, как слились его и твои слёзы воедино на кладбище? Но затем он сказал: «Я боюсь за тебя – ты состаришься, если ничего не сделаешь... Давай же, приходи в дом, что стоит на реке». И когда он заметил, что я колеблюсь, сказал: «Пусть это будет невинный визит... Никто не станет снимать с тебя одежду и кидать тебя на женщину». Знает Бог – я долго горевал из-за смерти сына – будто часть меня умерла вместе с ним. Умерла первейшая моя надежда на этот мир. Кто станет упрекать меня за моё терпение и утешение? Сердце моё ранено, хотя и смеётся! Посмотрим, какие сейчас женщины? Что сделало с ними время за эти пять лет?.. Целых пять лет?»
***
Храп Ясина было первым, что услышал Камаль, едва проснувшись. Он не удержался и позвал его, не столько от желания разбудить во-время, сколько подразнить. Камаль не отставал от него и звал его тонким голоском, пока брат не ответил ему своим словно агонизирующим голосом, жалуясь и сетуя. Затем он перевернулся всем своим крупным телом, и кровать затрещала под ним, будто стонала от боли. Он открыл покрасневшие глаза и вздохнул.
По его мнению, ничего не указывало на спешность, пока оба они не могли пройти в ванну до того, как оттуда выйдет отец. Пользоваться ванной на первом этаже было теперь не так-то просто с тех пор, как в доме завели новый порядок – пять лет назад – перенеся комнаты на верхний этаж, за исключением гостиной и смежным с ней залом, меблированным по-простому, так как он считался прихожей. И хотя Ясин и Камаль совсем не приветствовали идею находиться на одном этаже с отцом, они были вынуждены уважать его волю и перебраться с нижнего этажа, куда больше не ступала ничья нога, если в доме не было гостей, наверх. Ясин прикрыл глаза, однако не заснул, но не потому, что пытаться заснуть вновь было тщетным делом, а потому, что образ, появившийся в его воображении, воспламенил его чувства... Это круглое лицо цвета слоновой кости с чёрными глазами. Мариам! Он откликнулся на зов своих мечтаний... и поддался дурману, что был слаще, чем сон.
Несколько месяцев назад она даже не существовала для него, пока он не услышал, как Умм Ханафи однажды вечером сказала жене его отца: «Госпожа моя, вы уже слышали новость?... Госпожа Мариам развелась и вернулась к матери». Тут Ясин вспомнил о Мариам, и о Фахми, и о том английском солдате-приятеле Камаля, хотя имя его забыл. Вслед за тем в памяти его всплыл давний интерес к этой личности, от которой забурлило у него в груди сразу после того, как разразился скандал. И вдруг внутри него загорелась светящаяся вывеска, вроде тех реклам с подсветкой, что горят по ночам, на которой было написано: «Мариам... твоя соседка... вас отделяет лишь стена... разведена... с прошлым, и каким прошлым!... Радуйся». Но он лишь вздрогнул, потому что воспоминание, связанное с Фахми, удерживало его и причиняло боль, побуждая его закрыть эту дверь, да покрепче. И хотя он сожалел – если вообще сожалел об этой потаённой мимолётной мысли, позже случайно повстречал её в Муски* вместе с матерью, и его глаза случайно пересеклись с её, Мариам узнала его, и на губах её появилась еле заметная улыбка – не просто признательная улыбка, – и в сердце его впервые что-то зашевелилось, и не только от благодарности, но и от приятного впечатления, оставленного этим лицом цвета слоновой кости, с подведёнными глазами и телом, в котором кипела жизненная энергия и молодость. Она напомнила ему Занубу в своё время... И он отправился к своей цели, возбуждённый и задумавшийся. Но едва он сделал несколько шагов и спустился в кофейню Ахмада Абдо, на него нахлынуло грустное воспоминание, породившее скорбь в сердце и напомнившее ему Фахми: его лицо, характерные черты, манеру поведения, походку. Возбуждение его ослабло и спало, а вместо него Ясина охватила сильнейшая грусть... Нужно положить всему этому конец... Но для чего?
Через час – через день он вновь спросил себя о том же, и ответом ему было: «Фахми... Какая связь была между ними двоими? Он ведь когда-то хотел к ней посвататься. Но почему не сделал этого?.. Отец не согласился... И только-то?... Это было, по крайней мере, основной причиной. А ещё что?.. Случился скандал с англичанином, который стёр тот бледный след любви, что ещё оставался в его душе... Бледный след любви?.. Да, по-видимому, потому что он забыл её. Значит, сначала забыл, а в конце-концов отверг? Да. Так какие могли быть у них отношения?... Не было никаких отношений?... Но!! Я имею в виду братские чувства между нами, возможно ли, чтобы было сомнение в них?... Нет, тысячу раз нет. А эта девушка того стоит?... Да. А её лицо и тело?... И лицо, и тело того стоят. Так чего же ты ждёшь?»
Время от времени она мелькала в окне, на крыше... На крыше много, много раз...
«Почему она развелась?... Из-за плохого характера мужа. Тогда ей повезло, что она развелась. А может, из-за собственного дурного характера, тогда тебе, Ясин, повезло».
___________
*Муски – одна из самых многолюдных улиц в Каире, известная крупнейшим базаром. В середине 20 века через этот район проложили улицу Аль-Азхар.
- Вставай, а иначе тебя опять охватит сон.
Он зевнул, проводя своими толстыми пальцами по растрёпанным волосам, и сказал:
- Ну и повезло же тебе из-за этих длинных школьных каникул!
- Разве я не проснулся раньше тебя?
- Но ты ведь можешь продолжать спать, если хочешь...
- Как видишь, мне не хочется...
Ясин без особой причины рассмеялся, а затем спросил:
- А как звали того английского солдата – твоего старого друга?
- Ах... Джулиан...
- Да, верно, Джулиан...
- А почему ты вдруг о нём спросил?
- Ни почему!!
«Ни почему?.. До чего же глупые вещи говорит наш язык. Разве Ясин хуже, чем Джулиан?.. Джулиан, по крайней мере, ушёл, а Ясин остался. Есть что-то в её лице, что постоянно шлёт тебе улыбку. Разве она не замечает, с какой настойчивостью ты появляешься на крыше? Ну конечно. Вспомни Джулиана – она не из тех женщин, что упускают значение таких жестов. Она ответила на твоё приветствие... В первый раз она обернулась к тебе с улыбкой, во второй – засмеялась. Как же красив её смех! В третий раз жестом указала на крышу наших домов, как бы предупреждая. «Я приду туда после захода солнца», – так я смело сказал ей. А разве Джулиан не делал ей знаки с улицы?»
- До чего же мне нравились англичане в детстве!.. Посмотри, до чего же я их ненавижу сейчас...
- Саад, твой герой уже ездил к ним, умоляя их о дружбе!
Камаль вспылил:
- Клянусь Аллахом, я их так ненавижу, да если бы только я...
Они обменялись скорбным молчаливым взглядом. До них донеслось шлёпанье тапочек отца, который возвращался в свою комнату, произнося: «Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного» и «Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха», потом Ясин спустил ноги на пол, и вышел, позёвывая, из комнаты.
Камаль перевернулся на бок, затем расслабленно вытянулся на спине, сложил руки на груди и сцепил ладони под головой. Он глядел перед собой глазами, не видевшими ничего...
«Пусть тебя сделает счастливым этот курорт в Рас аль-Барр. Твоя ангельская кожа не для того создана, чтобы жариться на солнце Каира. Пусть лучше песок получит удовольствие от того, что твои ноги топчут его, а вода и воздух радуются, видя тебя. Тебе понравится этот летний курорт, а в твоих глазах будет светиться радость и восхищение. Я смотрю на них с увлечённым сердцем и любопытством в глазах, с тоской по тому месту, которое тебя так пленило и заслужило, чтобы ты была довольна им... Но когда ты вернёшься, и когда в моих ушах разольётся твоё чудесное пение? Что это за курорт?... Если бы я только знал... Сказали, что там царит свобода, словно воздух, люди встречаются в объятиях морских волн, и влюблённых там столько же, сколько песчинок... Многие там насладятся тем, что увидят тебя... А я... Я – тот, чьё сердцебиение заставляет сотрясать стены от стенаний, я пылаю в огне ожидания. Как можно забыть твоё лицо, сияющее от радости, когда ты пробормотала: «Мы уезжаем завтра... До чего красив Рас аль-Барр!» Каково же было моё уныние, когда я встретил предвестника разлуки из этого ротика, на котором сверкает блеск радости, – словно принял яд, подсыпанный в букет благоухающих цветов. Какова же была моя ревность к неодушевлённым предметам, что могут подарить тебе счастье, в то время как я не могу это сделать, и что наслаждаются твоей привязанностью, когда я лишён её. Разве ты не заметила моего уныния во время прощания?.. Нет, ты ничего не заметила... Но не потому, что я был одним из многих, а потому что ты, любимая, вообще не замечаешь..., словно я был чем-то, не привлекающим твоё внимание... Или словно ты – изумительное странное создание, что парит над жизнью и смотрит на нас сверху блуждающими глазами из неведомого нам царства... Вот так мы и стояли лицом к лицу... Ты – словно факел слепящего счастья, а я – пепел уныния и безмолвия... Ты наслаждаешься абсолютной свободой или повинуешься законам, что выше нашего разумения, а я вращаюсь вокруг твоей орбиты, притягиваемый огромной силой... Ты словно Солнце, а я – Земля. Неужели на побережье ты нашла свободу, которой не могла насладиться на загородной вилле в Аббасийе*? Нет, но по правде, твоя власть надо мной... Ты не такая, как другие... В саду, дома и на улице сохранились благоуханные следы твоих ног... В сердце любого друга есть воспоминания и мечты... Недоступная мадемуазель – мы приветствуем тебя, а ты обходишь нас, словно это Восток выпросил себе её в подарок у Запада в Ночь Предопределения...
Интересно, какое ещё благо ты преподнесёшь, если берег моря и горизонт будут тянуться далеко-далеко, а пляж будет кишеть твоими поклонниками?.. Что ещё новенького, мечта моя и тоска?!.. Каир без тебя пуст, он источает уныние и отчуждённость, словно состоит из отбросов общества... Есть у него и пейзажи, и достопримечательности, но они не обращены к чувствам и не затрагивают струн сердца, словно это всего-лишь древности и воспоминания в невскрытой могиле фараона... Нет такого места в Каире, что могло бы утешить, развлечь или обрадовать меня. Иногда я представляю себя задушенным, инода – заточённым в темницу, а иногда – бесцельно потерянным. Как странно! Подарило ли твоё существование мне надежду на то, что разлука не встанет между нами?.. Нет, судьба и рок мой, ты сама – гарантия того, что я под твоей защитой, у тебя под крылышком, цел и невредим, даже если я и ухватился за некий абсурд. Нужно ли тому, кто страстно стремится к мраку, знать..., что круглая луна ослепительно сияет где-то ещё над этой Землёй?... Нет, даже если он не стремится обладать луной. Я же стремлюсь к самой настоящей, опьяняющей жизни, пусть и отягощённой болью. Но ты – воплощение моего сердцебиения, и всё благодаря этому волшебному творению: памяти. Я не замечал этого чуда, пока не познакомился с тобой. Ни сегодня, ни завтра, ни потом, ни в Аббасийе, ни в Рас аль-Барре, ни в самом дальнем уголке земли моё воображение не покинут твои томные чёрные глаза, сросшиеся брови, твой милый прямой носик, и твоё сверкающее лицо, пьянящее, как вино, и твой стройный стан. Чары, окружающие тебя, пьянят и не поддаются описанию, как бутон жасмина. Этот образ я пронесу через всю жизнь, а после моей смерти он разрушит все преграды и барьеры, и станет моей судьбой... и только моей, поскольку я так люблю тебя... А если нет – расскажи мне, какой смысл нам что-то искать в этой жизни, и зачем стремиться к бессмертию? Не утверждай, что ты попробовал вкус жизни, если не познал любви. Смотреть, слушать, пробовать, быть серьёзным или забавляться, дружить и побеждать – всё это невеликие удовольствия для того, чьё сердце переполнено любовью с первого взгляда, сердечко моё. Едва я отвёл от неё взгляд, я поверил, что это постоянное чувство, а не преходящее. То был краткий судьбоносный миг, но в подобные мгновения во чреве зарождаются души и сотрясается земля...
____________
* Аббасийя – район Каира, получивший своё название от дворца, построенного внуком Мухаммада Али, пашой Аббасом Первым за время своего недолгого правления (1848 – 1854). До этого район назывался Риданийя и был местом последней битвы мамлюков с вторгшимися турками-османами, которые хотели взять Каир. Двуликий характер Аббасийи проявился в соседстве просторных зданий и переполненных трущоб, дворцов и больниц.
Боже мой, я теперь уже не я... Сердце моё колотится в груди, тайны чар раскрывают свой смысл, а мой ум упорно вступает на путь безумия. Наслаждение было настолько пронизывающим, что почти содержало боль. Струны моего бытия и души исполняют скрытую мелодию. Кровь моя взывает о помощи, и не знает, где искать ей этой помощи. Даже слепой прозреет, хромой будет ходить, а мёртвый воскреснет. Я умолял тебя всем, что дорого для меня, чтобы ты никогда не уходила. Ты – моя богиня на небесах и на земле. Я поверил, что вся моя прошлая жизнь была словно подготовкой к радостной вести о любви. Я не умер в детстве и поступил в школу Фуада Первого, а не в какую-нибудь другую, и подружился с первым же встретившим меня учеником – Хусейном..., а не с кем-то ещё... Всё это было лишь для того, чтобы в один прекрасный день меня пригласили в особняк семейства Шаддад. О какое это воспоминание! От него моё сердце чуть ли не вырывается из груди. Мы с Хусейном, Исмаилом и Хасаном были всецело увлечены разговорами, когда до нас донёсся мелодичный голосок, что поприветствовал нас. Я обернулся и был крайне изумлён... Кто же была та, что подошла к нам?... Как может девушка столь смело врываться в компанию незнакомых мужчин?... Но вскоре все мои вопросы прекратились..., и я проигнорировал все традиции... Я оказался рядом с существом, которое не могло прибыть с нашей планеты. Она, казалось, была дружна со всеми, кроме меня. Хусейн представил нас друг другу: «Этой мой друг Камаль..., а это моя сестра Аида». В тот вечер я узнал, для чего был создан... и почему не умер..., и почему сама судьба занесла меня в Аббасийю к Хусейну, в особняк семьи Шаддад. Когда это было?.. К сожалению, я забыл дату. Но день помню – то было воскресенье, выходной в её французской школе, который совпал с каким-то официальным праздником – может быть, днём рождения Пророка. Но зато это было моё рождение. Какое значение имеет календарная дата? Магия календаря в том, что он внушает нам воспоминание, которое оживает и вновь возвращается к нам, даже если ничего на самом деле не возвращается. Ты не перестанешь искать дату и без устали будешь повторять: «Начало второго учебного года... Октябрь, ноябрь..., во время посещения Саадом Верхнего Египта и до его ссылки во второй раз... Ты спрашиваешь свою память, приводишь свидетельства и события, но всё же отчаянно цепляешься за попытку вернуть утраченное счастье и прошлое, что ушло навсегда. Если бы ты протянул ей руку при знакомстве, что почти уже собирался сделать, она бы пожала её, и ты бы познал её прикосновение – то, что ты представляешь себе иногда, переполненный сомнением и безумной любовью, словно она – бестелесное создание, к которому невозможно прикоснуться... Так был потерял шанс, похожий на сказку, а также упущено время. Затем она подошла к обоим твоим друзьям, беседуя с ними, а они непринуждённо беседовали с ней. Ты же забился в тень беседки, переживая смущение как и любой, пропитанный традициями, житель квартала Хусейна, пока вновь не задал себе вопрос: «Интересно, эти традиции связаны только с виллами и особняками, или же это дуновение Парижа, в объятиях которого выросло моё божество?...» Затем ты погрузился в мелодичность её голоска, смакуя его тональность, упиваясь его трелями и впитывая в себя каждую произнесённую ею букву. Наверное, ты – бедняжка – не знал тогда, что рождаешься заново, и как всякий новорожденный, встречаешь свой новый мир с ужасом и слезами на глазах. Тем же мелодичным голоском она произнесла: «Сегодня вечером мы пойдём поглядеть на кокетку». Исмаил с улыбкой спросил её: «Вам нравится Мунира Аль-Махдийа?» Она немного поколебалась, как и подобает парижанке-наполовину, а затем ответила: «Маме она нравится». Затем Хусейн, Исмаил и Хасан заговорили о Мунире и господине Дарвише, и о Салехе и Абд Аль-Латифе Аль-Банна. И вдруг этот мелодичный голосок спросил меня: «А вы, Камаль? Вам не нравится Мунира?» Ты помнишь этот вопрос, что был задан так неожиданно? Я имею в виду, помнишь ли ты ту естественную гармонию, что она воплощала собой? Это были не слова, а волшебная мелодия, что засела глубоко внутри тебя, чтобы постоянно неслышно петь тебе и изнурять твоё сердце небесным блаженством, о котором не известно никому, кроме тебя одного. До чего же тебя потрясло, когда она обратилась к тебе – то был словно крик с небес, что выбрал тебя и повторил твоё имя. Ты был напоен славой, счастьем и признательностью – и всё это в один глоток. После того тебе хотелось закричать, призывая на помощь, как делал сам Пророк: «Заверните меня... укутайте меня!» Затем ты ответил, и хотя я уже и не помню, что именно ты сказал, она осталась на несколько минут, затем попрощалась с нами и ушла. Очаровательный взгляд её чёрных глазах – добавка к её обольстительной красоте – говорил об откровенности, вызывающей к ней любовь, и смелости, источником которой была уверенность, а не распущенность или бесстыдство, словно она влекла тебя и одновременно отталкивала... Я не понимаю сути её прелестной красоты и не знаю ничего подобного ей. Я часто представлял себе, что это всего-лишь тень ещё более великих чар, сокрытых в её личности... По какой из этих двух причин я люблю её?.. Обе для меня загадки. А третья загадка – это моя любовь. Тот день отходит всё дальше в прошлое, лишь воспоминания о нём навечно пронзили моё сердце. У них есть своё место, время, название и события. Опьянённое сердце проходит через них, пока не начинает представлять, что это и есть вся жизнь, и с явным сомнением задаётся вопросом: «А есть ли жизнь за пределами этих воспоминаний?» Неужели и правда моё сердце раньше не было наполнено любовью, и не было того божественного образа? Может, тебя опьянило счастье, так что ты даже грустишь по утраченному бесплодному прошлому, а может, тебя ужалила боль, и ты чахнешь от тоски по миру, который обратился в бегство? Твоё сердце, зажатое между тем и другим, не может успокоиться. Оно продолжает искать исцеления в различных духовных снадобьях, черпая их то в природе, то в науке, иногда в искусстве, а чаще всего – в поклонении Богу... Сердце твоё пробудилось, и из самой его сердцевины высвободилось возбуждённое желание, ищущее божественных наслаждений... О люди, любите или умрите... Таким языком говорило само за себя твоё состояние, пока ты гордо шёл, неся в себе свет любви и её тайн..., хвастаясь тем, что ты намного выше самой жизни и всех живых существ. Ты связан с небесами мостом, усыпанным розами счастья. Иногда ты уходишь в себя, и тогда на тебя может нахлынуть болезненная чувствительность подсчёта собственных недостатков и безжалостного их исследования: и твоего маленького скромного мирка, и твоих мелких человеческих свойств... О Боже. Как же ты будешь создан заново? Эта любовь – деспот, что встаёт выше других ценностей, и на её пути сверкает предмет твоего обожания. Её не увеличивают добродетели, а пороки не уменьшают. Недостаток в своём жемчужном венце кажется прелестным, и наполняет тебя восхищением. По-твоему, с её стороны было издевательством пойти против соблюдаемых другими людьми традиций?.. Нет.. Нет, потому что соблюдение ею народных традиций ещё более унизительно. Лучше тебе иногда спрашивать себя: «Чего ты хочешь от её любви?» Я просто и ясно отвечу: «Любить её. Возможно ли, когда вся жизнь хлещет из души, спрашивать о цели? Нет никакой иной цели. Два слова – «любовь» и «брак» связывает лишь обычай, и не одна только разница в возрасте и в социальном положении делает брак невозможной целью, как в моём случае, к примеру, а сам брак, ибо он спускает любовь с небес на землю к соглашениям и обязательствам. Кто-то, кто спрашивает это, во что бы то ни стало хочет призвать тебя к отчёту: А что тебе дала влюблённость в неё?.. Я без колебаний отвечу ему: Её очаровательную улыбку и дорогие моему сердцу слова, когда она обратилась ко мне: «Эй, Камаль», её прогулки в саду в редкие моменты блаженства, её мимолётное видение свежим от росы утром, когда школьный автобус увозит её, то, как она поддразнивает моё воображение в полётах мысли наяву и во сне. Затем твоя обезумевшая алчущая душа спрашивает тебя: «Разве невозможно, чтобы обожаемая проявляла интерес к делам обожателя?... Не поддаваясь на соблазн иллюзорных мечтаний, я отвечу: «Хорошо уже и то, если предмет обожания вспомнит по возвращении твоё имя...»
- Быстро в ванну. Ты задержался?!
Глаза Камаля, в которых внезапно промелькнуло отражение Ясина, возвращающегося из ванны в комнату, обратились на брата, который вытирал голову полотенцем, затем он прыгнул на пол, и его длинное тело показалось худым. Он долго смотрел на себя в зеркало, словно оглядывая свою огромную голову с выдающимся лбом и массивный нос, который, казалось, был высечен из гранита. Затем он взял полотенце со спинки кровати и направился в ванну.
Господин Ахмад закончил молитву, и грубым голосом, к которому дети уже привыкли, громко попросил у Господа руководства и заступничества в обоих мирах... Амина в это время готовила завтрак, потом подошла к комнате супруга и позвала его своим кротким голосом идти завтракать. Затем она направилась к комнате Ясина и Камаля и повторила приглашение.
Все трое заняли свои места у подноса с едой; отец произнёс благословение и взял кусочек хлеба, объявляя о начале трапезы, и Ясин, а следом и Камаль последовали его примеру, пока мать стояла на своём традиционном месте у подноса с кувшином с водой. Вид двух братьев говорил об их почтении и покорности, однако их сердца были лишены – или почти лишены – былого страха, который нападал на них когда-то в присутствии отца: у Ясина – из-за его двадцати восьми лет, что давали ему преимущество настоящего мужчины и служили гарантией против ранивших его оскорблений и жалких нападок отц, а у Камаля, которому исполнилось семнадцать, успехи в учёбе тоже давали некоторую гарантию, пусть и не такую большую, как у Ясина. По крайней мере, ему сходили с рук незначительные оплошности. За последние годы он встречал больше снисходительности от отца и заметно меньше запугивания и насилия. Нередко случалось, что за завтраком между ними заводился краткий разговор: годы спустя после того, как в такой же момент нависала страшная пауза. Отец задавал вопрос одному из них, и тот в спешке старался побыстрее ответить, даже если его рот был полон еды. Да, не было ничего странного в том, что Ясин стал обращаться к отцу первым. Он говорил так, например: «Вчера я навещал Ридвана в доме его деда. Он шлёт вам приветствие и целует вашу руку». Ахмад больше не считал такой разговор непозволительной дерзостью, и запросто отвечал: «Да хранит и заботится о нём Господь наш»... Камаль иногда мог позволить себе вежливо спросить отца: «Папа, а когда Ридван по закону должен переехать к отцу?», демонстрируя тем самым разительный прогресс в своём традиционном отношении с отцом. И отец отвечал ему: «Когда ему исполнится семь», вместо того, чтобы кричать ему: «Заткнись ты, сукин сын!» Однажды Камалю захотелось определить тот день, когда отец в последний раз бранил его, и вспомнил, что это было примерно два года-год назад, или после того, как он влюбился, – с этой даты он и стал вести отсчёт, – ибо тогда он почувствовал, что его дружба с молодыми людьми типа Хусейна Шаддада, Хасана Салима и Исмаила Латифа требует очень больших расходов, чтобы он мог подражать им в их невинных развлечениях. Он пожаловался на это матери, попросив её обратиться к отцу, чтобы тот увеличил его карманные деньги. И хотя обращаться к отцу при похожих обстоятельствах было для матери нелегко, однако всё же несколько легче из-за изменения к ней его отношения вслед за смертью Фахми, и она поговорила с ним, намекая на новую почётную дружбу Камаля с «высокопоставленными семьями». Тут отец позвал Камаля и излил на него весь свой гнев, закричав: «Ты что это, полагал, что я в твоём распоряжении или в распоряжении твоих друзей?!.. Да будет проклят и твой отец, и их отцы тоже!» Камаль вышел из комнаты, разочарованный, и подумал, что всё на этом и кончится... Но откуда ему было знать, что уже на следующее утро за завтраком отец спросит его о том, что это за друзья, и едва он услышал имя Хусейна Абдуль Хамида Шаддада, как тут же почтительно спросил: «Твой друг из Аббасийи?» Камаль ответил на это утвердительно с бешено колотящимся в груди сердцем. Отец сказал: «Я знавал его деда, Шаддад-бека, и знаю также, что его отец Абдул Хамид-бек был сослан за границу из-за связей с хедивом Аббасом... Не так ли?» Камаль снова ответил утвердительно, преодолевая волнение, вызванное разговором об отце его любимой. Он тут же вспомнил о тех годах, которые, как ему было известно, семья провела в Париже – в городе света, где выросла его возлюбленная. Он не смог удержаться и почувствовал к отцу новый прилив уважения и восхищения, а также удвоенной любви. Он считал знакомство отца с дедом его возлюбленной магическим заговором, связывающим его – пусть даже издалека, с домом вдохновения и источником сияния. Мать вскоре обрадовала его радостным известием о согласии отца удвоить его карманные расходы.
С того дня он больше не был объектов новых оскорблений отца, так как не совершил ничего такого, что заслуживало бы их, а может и потому, что отец решил навсегда избавить его от брани и оскорблений...
Камаль стоял вместе с матерью в машрабийе и глядел на отца, который шёл по дороге и с достоинством и вежливостью отвечал на приветствия дядюшки Хасана-парикмахера, Хадж-Дервиша-продавца варёных бобов, Аль-Фули-молочника, Байуми-продавца щербета и Абу Сари – владельца лавки, торгующей жареными закусками.
Затем Камаль вернулся к себе в комнату, и увидел, что Ясин стоит перед зеркалом и терпеливо и тщательно прихорашивается. Он сел на диван меж двух кроватей и начал разглядывать длинное крупное тело брата, его румяное полное лицо с загадочной улыбкой. Он искренне и по-братски любил его, хотя когда внимательно смотрел на него или думал о нём, никак не мог противиться скрытому чувству, что перед ним – «красивое домашнее животное», несмотря на то, что брат был первым, кто затронул струны его души гармонией стихов и сказочными идеями. Он, возможно, задавался вопросом, а мог ли тот, кто видел в любви суть жизни и духа, представить себе Ясина влюблённым? Ответ рисовался ему в виде скрытого или подлинного смеха. Да, что общего между любовью и этим набитым пузом?! Что общего между влюблённостью и этим жирным телом?! Что общего между высоким чувством и этим плотоядным насмешливым взглядом?! Он не смог сдержаться и почувствовал к брату презрение, смягчённое, правда, нежностью и симпатией. Иногда, а особенно в те моменты, когда к любви его примешивался приступ боли, это чувство не было лишено некого восхищения, даже зависти к брату. Так, Ясин, которого он когда-то возводил на престол и считал чародеем и королём в искусстве рассказывать истории и сказки, теперь казался ему таким далёким от трона культуры: он обнаружил, что брат читает поверхностно, довольствуясь только временем кофейных посиделок или даже частью этого времени, когда он бесцельно бродит взад-вперёд, не прилагая никаких усилий и не напрягаясь, почитывая «Аль-Хамсу» или какую-нибудь сказку, прежде чем отправиться в кофейню Ахмада Абдо. Праздная жизнь, лишённая великолепия любви и страсти к истинному познанию. Правда, он питал к нему братские чувства, к которым не примешивалось ничто другое... Фахми был не таким, как Ясин, он был идеалом для Камаля, его любовь и знания были возвышенным, хотя в последнее время ему стало казаться, что он сам несколько отличается от Фахми, так как его стремления переросли стремления брата. Да, его обуяло сильное сомнение, что соседская девушка – Мариам – могла зажечь в душе Фахми настоящую любовь, как та, что осветила его собственную душу. Он также сомневался, что постижение юриспруденции, к которой так стремился его покойный брат, было равным его стремлению к гуманитарным наукам, которые настолько его занимали. Он приглядывался к тому, что окружало его, критическим, обдуманным взглядом, и полностью ушёл в это, но остановился на пороге комнаты отца, не смея переступить через него: тот представал его глазам как нечто огромное, восседавшее на троне и бывшее вне всякой критики!
- Ты сегодня прямо жених!.. Сегодня праздник твоих научных достижений, не так ли?.. Если бы ты не был таким тощим, то у меня не было бы повода для придирки к тебе...
Камаль с улыбкой сказал:
- Меня и так всё устраивает.
Ясин бросил на своё отражение в зеркале последний взгляд, затем надел на голову феску и аккуратно наклонил её вправо, так что она почти коснулась его бровей, затем отрыгнул и сказал:
-Ты большой осёл с дипломом бакалавра, наслаждайся едой и отдыхом – на то они и каникулы. Откуда только у тебя взялась мысль читать во время каникул аж вдвое больше, чем ты читал в учебном году?! О Аллах, избавь меня от худобы и иже с ней!
Выходя из комнаты с опахалом с набалдашником из слоновой кости в руках, он сказал:
- Не забудь выбрать для меня новую историю, что-нибудь вроде «Пардалиан» или «Фауста», ладно? Прошло то время, когда ты выпрашивал меня прочитать тебе новую главу из романа. Теперь я выпрашиваю у тебя истории!
Камаль вздохнул с облегчением, оставшись один. Он поднялся и пробормотал: Как моё тело может раздобреть, если моё сердце никогда не дремлет?!.. Ему нравилось молиться лишь когда он оставался один в комнате. Молитва была для него больше похожей на священную борьбу, в которой принимали участие и сердце, и ум, и дух. Борьба, в которой он не жалел усилий для победы чистой совести, даже подвергая себя отчёту за любые упущения и мысли... Что же касалось обращения к Богу с просьбами после молитвы, то они были только о ней одной...
3
Абдуль Муним: Двор просторнее крыши. Мы должны сдвинуть крышку с колодца, чтобы увидеть, что в нём...
Наима: Мама, тётя и бабушка будут сердиться...
Усман: Нас никто не увидит...
Ахмад: Колодец ужасен, и любой, кто туда посмотрит, умрёт.
Абдуль Муним: Мы поднимем крышку. А потом посмотрим туда издали… – Затем уже громко... – Идите сюда, давайте спустимся.
Умм Ханафи (Преграждая им дверь на крышу): У меня не осталось сил, чтобы подниматься и спускаться. Вы сказали: Поднимемся на крышу. И поднялись. Сказали: Спустимся во двор. И спустились. Сказали: Залезем ещё раз на крышу. И залезли ещё раз. Что вам опять нужно во дворе?.. Внизу жарко. А здесь ветерок, и скоро зайдёт солнце.
Наима: Они поднимут крышку колодца, чтобы посмотреть туда...
Умм Ханафи: Я позову госпожу Хадиджу и госпожу Аишу.
Абдуль Муним: Наима врёт, мы не будем снимать крышку и подходить к нему, мы поиграем на крыше немного, затем вернёмся. Оставайся здесь, пока мы не вернёмся.
Умм Ханафи: Оставайтесь здесь!.. Я буду следовать за вами по пятам. О Аллах, направь их по верному пути... Во всём доме не найдёшь места более красивого, чем крыша. Посмотрите на этот садик!
Мухаммад: Ляжь, чтобы я на тебя сел верхом...
Умм Ханафи: Хватить ездить верхом. Выберите себе другую забаву. О Аллах!.. О Аллах!.. Вы только взгляните на жасмин и плющ, поглядите на баню..
Усман: Ты уродливая, словно буйволица, и от тебя идёт вонь...
Умм Ханафи: Да помилует тебя Аллах. Пот у меня течёт от беготни за вами.
Усман: Позволь нам поглядеть на колодец, хотя бы чуть-чуть.
Умм Ханафи: Колодец полон злых духов, поэтому мы его и закрыли крышкой.
Абдуль Муним: Ты врёшь. Ни мама, ни тётя этого не говорили..
Умм Ханафи: Я говорю правду. Я и ваша бабушка. Мы вместе видели их воочию и ждали, пока они войдут внутрь, а потом мы набросили на отверстие колодца деревянную крышку и придавили её камнем. Не вспоминайте больше о колодце и произносите вместе со мной: «Именем Аллаха, Милостивого и Милосердного»...
Мухаммад: Ляжь, чтобы я на тебе покатался верхом.
Умм Ханафи: Посмотрите на плющ и жасмин!.. Если бы у вас были такие же! Но у вас на крыше ничего, кроме кур и двух овец, которых вы откармливаете для праздника, нет.
Ахмад: Бее.. Бе... Бе...
Абдуль Муним: Принеси лестницу, чтобы мы могли подняться туда!
Умм Ханафи: О Защитник, о Господь! Ребёнок весь в своего дядю. Играйте на земле, а не в небесах.
Ридван: На балконе нашего дома и в гостиной стоят горшки с белыми и красными розами и гвоздиками...
Усман: А у нас две овцы и куры...
Ахмад: Бе... Бе... Бе...
Абдуль Муним: А я хожу в начальную школу. Кто из вас ходит в школу?
Ридван: Я знаю наизусть суру «Аль-Хамд»*.
Абдуль Муним: Хвала за фрикадельки и лампу**!
Ридван: Заткнись, неверный.
Абдуль Муним: Это напевает помощник учителя, когда идёт по улице...
Наима: Мы же тысячу раз говорили – не повторять этих слов...
Абдуль Муним (Ридвану): А почему ты не живёшь со своим папой, дядей Ясином?
Ридван: Я живу с мамой.
Ахмад: А где мама?
Ридван: С другим дедушкой!
Усман: А где твой другой дедушка?
Ридван: В Гамалийе!... В большом доме с гостиной.
Абдуль Муним: А почему твоя мама в одном доме, а папа – в другом?
Ридван: Мама у одного дедушки там, а папа у другого дедушки здесь.
Усман: А почему они не в одном доме, как мои мама и папа..?
Ридван: Такова судьба и таков удел. Так говорит другая моя бабушка!
Умм Ханафи: Вы к нему приставали, пока он не сознался. Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха! Пожалейте его и идите играть уже...
Ахмад: Ляжь, чтобы я на тебе покатался...
______________
* Сура «Аль-Хамд» (или «Хвала») – ещё одно название суры «Аль-Фатиха», 1-й суры Корана. Так как она начинается словами «Хвала Аллаху...», то её называют для краткости сурой «Аль-Хамд».
** Фрикадельки, лампа по-арабски созвучны слову «Хвала», то есть здесь имеется рифма, игра слов ребёнка.
Ридван: Поглядите на птичку на ветке плюща...
Абдуль Муним: Принесите лестницу и я поймаю её...
Ахмад: Не кричи так громко. Она на нас смотрит и слышит каждое слово, что мы произносим...
Наима: До чего красивая! Я её узнала! Это птичка, которую я видела вчера на нашей бельевой верёвке...
Ахмад: Другая – в Суккарийе. Но как же она узнала дорогу до дома деда...?
Абдуль Муним: Ну и осёл, птичка прилетела из Суккарийи сюда и до вечера вернётся.
Усман: Её семья – там, а родственники – здесь..
Мухаммад: Ложись, чтобы я покатался на тебе верхом, или я заплачу, так что мама меня услышит...
Наима: Поиграем в скачки?
Абдуль Муним: Нет, будем соревноваться...
Умм Ханафи: Только без ссор между победителем и побеждённым.
Абдуль Муним: Замолчи, буйволица...
Усман: Бее... Бее...
Мухаммад: Я буду участвовать в гонке верхом, ляжь, чтобы я на тебя сел...
Абдуль Муним: Один... Два... Три...
***
Господин Ахмад Абд Аль-Джавад радушно встретил гостей, и освободил для них всю первую половину дня. Он занял центральное место за праздничным столом, где также были Ибрахим Шаукат, Халиль Шаукат, Ясин и Камаль. Затем он позвал всех мужчин в свою спальню посидеть и побеседовать в обстановке симпатии и дружбы. И хотя атмосфера была не лишена сдержанности со стороны хозяина дома и вежливости со стороны его зятей, источником её служило общение Ахмада со своими домашними и породнившимся с ним семейством, несмотря на то, что он и Ибрахим Шаукат, муж Хадиджи, были почти одного возраста. Детей позвали в комнату деда поцеловать ему руку и получить от него ценные подарки – шоколадки и рахат лукум. Они подходили к нему согласно правилу старшинства: сначала Наима, дочка Аиши, затем Ридван, сын Ясина, Абдуль Муним, сын Хадиджи, Усман, сын Аиши, Ахмад, сын Хадиджи, и наконец, Мухаммад, сын Аиши. Господин Ахмад соблюдал полное равенство между внуками, даря им свою любовь и улыбки: он воспользовался удачной возможностью, пока в комнате не было наблюдателей, за исключением Ибрахима и Халиля, чтобы ослабить свою обычную сдержанность, и радушно пожал протянутые ему маленькие ручки, ласково ущипнул румяные щёчки и поцеловал бровки, играя с одним и подшучивая над другим. Он всегда старался не выделять их, даже Ридвана, который пользовался большей любовью с его стороны.
Обычно, когда он оставался наедине с одним из своих внуков, то увлечённо рассматривал его, подталкиваемый врождёнными отцовскими и примешивавшимися к ним другими чувствами, вроде любопытства. Он находил большое удовольствие, разглядывая черты дедушек, отцов и матерей у шумного молодого поколения, которое едва научились почтению к нему, не говоря уже о страхе. Красота Наимы, которая даже затмила прелесть матери, пленила его: золотистые волосы и голубые глаза. Она подарила семье свои блестящие черты, некоторые из которых унаследовала от матери, а другие – от семейства Шаукат. Такими же красивыми были и её братья – Усман и Мухаммад, которые явно унаследовали свои черты от отца – Халиля Шауката, – особенно его большие выпуклые глаза со спокойным апатичным взглядом, а в противовес этому у сыновей Хадиджи – Абдуль Мунима и Ахмада – кожа, хоть и была такой же, как в семье Шаукат, однако их маленькие красивые глазки были копией глаз матери и бабушки. Носы же были похожи на нос их матери, а точнее, деда по материнской линии. Ридвану же ничего не оставалось, как получиться красавцем – глаза отца, или точнее, бабушки, Ханийи – такие же чёрные, словно подведённые сурьмой, кожа цвета слоновой кости семейства Иффат, и прямой нос Ясина. Да, черты всей семьи сияли на его лице. Прошло очень много времени с тех пор, как его дети цеплялись за него без всякого страха, и это его ничуть не стесняло – точно так, как сейчас делали внуки. О, какие это были дни! И какие воспоминания! Ясин и Хадиджа, Фахми, затем Аиша и Камаль. Он щекотал их под мышками и сажал себе на плечи. Интересно, помнят ли они ещё это?.. Он и сам почти что забыл. Наима улыбалась своей прекрасной улыбкой, украшенной смущением и вежливостью; Ахмад просил ещё шоколадок и рахат лукума, а Усман стоял и с нетерпением ждал ответа на просьбу Ахмада. Мухаммад же помчался к золотым часам и перстню с алмазом, что лежали внутри фески, и схватил их, так что Халилю Шаукату пришлось применить силу, чтобы выхватить их у него. Какое-то мгновение господина Ахмада обуревали смущение и замешательство: окружённый со всех сторон своими дорогими внуками, он не знал, что ему делать... Ближе к вечеру он вышел из дома и направился в лавку, и с его уходом остальные члены семьи, собравшиеся в гостиной, смогли, наконец, насладиться полной свободой.
Гостиная на верхнем этаже унаследовала роль гостиной на покинутом нижнем этаже, была устлана теми же циновками и заставлена теми же диванами, а к потолку её прицепили большую люстру, и она стала местом посиделок и кофейней для тех, кто остался жить в этом старом доме. В течение дня, несмотря на свою переполненность, эта комната сохраняла покой, и хоть от отца и остался единственный след – распространившийся по дому аромат его одеколона, – они смогли перевести дыхание. Разговоры и смех становились всё громче, в комнате началось движение, и семейная посиделка снова приняла свой прежний вид: Амина сидела на диване перед кофейным сервизом, а на другом диване перед ней – Хадиджа и Аиша, а на третьем диване уселись Ясин с Камалем. Вскоре к ним также присоединились Ибрахим и Халиль Шаукат – после ухода Ахмада. Ибрахим сел справа от тёщи, а Халиль – слева.
Едва Ибрахим уселся на своё место, как обратился к Амине заискивающим тоном:
- Да благословит Аллах эти руки, что подали нам эти вкуснейшие блюда, – затем он перевёл свои крупные томные глаза на всех собравшихся, словно обращался ко всем. – Ох уж это рагу..., рагу!.. Чудо этого дома. Но не сами его ингредиенты – хотя они замечательные и вкусные, – а то, как именно их потушили. В тушении вся изюминка!! Это искусство и самое настоящее чудо. Покажите мне такое же рагу, вроде того, что мы сегодня ели!..
Хадиджа внимательно следили за его словами, не то подтверждая его признания в кулинарном мастерстве матери, не то протестуя против того, что он её совершенно игнорирует. И когда он остановился, чтобы дать возможность остальным слушателям выразить своё мнение, не сдержалась и сказала:
- Это бесспорно и нет нужны в свидетельстве о том, но я напомню – думаю, что это заслуживает внимания – что вы неоднократно наполняли свой живот в собственном доме такими же рагу, ничуть не менее вкусными, чем сегодняшнее!
Многозначительная улыбка появилась на лице Аиши, Ясина и Камаля. Мать же, казалось, пыталась преодолеть своё смущение, чтобы произнести слова благодарности Ибрахиму и в то же время угодить Хадидже. Но Халиль Шаукат опередил её и сказал:
- Госпожа Хадиджа оказалась права: её рагу достойнее всего, нельзя это забывать, брат...
Ибрахим перевёл взгляд с жены на тёщу, улыбаясь как бы в оправдание, а затем сказал:
- Упаси Боже, чтобы я забыл об этом её достоинстве, но в любом случае я лишь хотел поговорить о великой мастерице, – тут он засмеялся! – Я намекаю на искусство твоей матери, а не своей!
Он подождал, пока утихнет смех, вызванный его последними словами, затем продолжил восхвалять Амину, обратившись в её сторону:
- Но вернёмся к рагу. Кстати, почему мы ограничиваемся, говоря лишь о рагу?!.. На самом деле, все остальные блюда были не менее вкусными и роскошными. Возьмём, к примеру, фаршированный картофель, перчёный рис с потрохами и печенью, мулухийю, ассорти солений. И, о Аллах – такие мясистые куры!.. Скажите мне, дорогая тёща, чем вы их кормите?
Хадиджа с язвительной насмешкой ответила ему:
- Она кормит их рагу!
- Мне придётся долго ещё заглаживать признание превосходства этой семьи, но Аллах прощающ и милосерден в любом случае. Так давайте попросим Аллаха умножить радостные дни... Поздравляю тебя с окончанием бакалавратуры, господин Камаль. Иншалла, пусть тебе сопутствует успех и после получения диплома...
Амина покраснела от смущения и радости, и поблагодарила:
- Да благословит вас Аллах успехами ваших сыновей – Абдуль Мунима и Ахмада, а господина Халиля – успехами Наимы, Усмана и Мухаммада, – затем она обернулась к Ясину, – а Ясина – успехами Ридвана...
Камаль украдкой поглядывал то на Ибрахима, то на Халиля, и на губах его застыла улыбка, которой он обычно скрывал скуку и отсутствие интереса к разговору, в котором у него пропадало всякое удовольствие участвовать, даже если того требовал такт. Этот мужчина говорит о еде, как будто всё ещё сидит за столом, опьянённый своим чревоугодием. Еда... Еда... Еда... Эта тема не заслуживает такого внимания.
Эти двое странных мужчин, кажется, ничуть не изменились со временем, как будто были оторваны от его хода. Ибрахим сегодня точно такой же, каким был вчера, разве что ему было теперь около пятидесяти, однако единственным, еле заметным признаком возраста, были морщинки под глазами и в уголках рта, да невозмутимый тяжёлый взгляд, придававший ему не столько величавости, сколько праздности. Ни одного волоска – как на голове, так и на завитых усах – не поседело, а тело его было по-прежнему крепким и сильным, не изуродованным ни одной дряблой морщиной. Однако схожесть обоих братьев была полная, за исключением отдельных, самых незначительных черт, вроде волос: у Халиля они были длинные и гладкие, а у Ибрахима – коротко подстриженные. Их сходство и в состоянии здоровья, и в томном взгляде на самом деле давало повод для насмешек и презрения. На обоих были надеты костюмы из белого шёлка, и каждый снял с себя пиджак, выставляя напоказ белую рубашку из такого же шёлка с золотыми запонками, сверкающими в петлях. Только их внешний вид вид говорил о знатности, и больше ни о чём. За эти семь лет, когда обе семьи породнились, Камаль оставался, бывало, надолго или нет, наедине с одним из них, но ни разу у него не состоялось с ними разговора по существу!.. Что же тут критиковать? Если бы не это, не было бы и успешной гармонии между ними и обеими сёстрами!... Презрение к счастью не противоречило симпатии, дружбе и любви. Ух... Кажется, что разговор о рагу ещё не закончен. Вот и господин Халиль Шаукат готовится взять слово:
- Мой брат Ибрахим был прав в том, что сказал. Да не лишимся мы никогда таких мастерских рук. А стол был превыше всяких похвал...
Амина в глубине души любила похвалу, и часто страдала от её отсутствия из-за ощущения того, что она усердно и добровольно трудилась, из любви обслуживая дом и его обитателей. Ей так часто хотелось услышать ласковое слово от супруга, однако не в обычаях господина Ахмада было расхваливать её, и если он и высказывал похвалу, то лаконично, да и то в редких случаях, которые она почти не помнила. Поэтому, сидя в компании Ибрахима и Халиля, она оказалась в удивительно непривычном состоянии, которое наполнило её неподдельной радостью, но в то же время возбудило крайнее смущение. Скрывая свои чувства, она сказала:
- Не преувеличивайте, господин Халиль. У вас есть мать, кулинарное мастерство которой настолько высоко, что если кто-то познакомится с ним, он откажется от любой иной пищи!..
Пока Халиль снова вернулся к своей похвале, Ибрахим отвёл глаза в противоположную сторону – к Хадидже – и встретился с её взглядом – она не сводила с него глаз, словно ожидая и готовясь. Он победоносно улыбнулся, обращаясь к тёще:
- Некоторые люди не признаются вам в таком мнении, дорогая тёща...
Ясин понял, куда целилось это его замечание, и громко расхохотался, и вскоре поднялся всеобщий смех; даже на губах Амины – и той – появилась широкая улыбка, и туловище её затряслось от скрытого смеха. Она маскировала это тем, что опустила голову, словно уставившись в свои колени. Лишь лицо одной Хадиджи оставалось неподвижным – она ждала, пока стихнет буря, а потом вызывающе сказала:
- Наши противоречия касались не еды и её приготовления, а моего права быть полноправной хозяйкой в делах собственного дома, и не меня в том винить...
На память собравшихся вновь пришла давняя распря, которая вспыхнула в первый год замужества Хадиджи между ней и её свекровью по поводу «кухни» в доме – останется ли та под полным руководством матери семейства, или Хадиджа будет полноправной хозяйкой на собственной кухне, как ей того и хотелось. Спор был серьёзный, угрожавший единству семьи Шаукат, и вести о нём дошли даже до Байн Аль-Касрайн: о нём узнали все, за исключением господина Ахмада, которому никто не посмел о нём сообщить. Ни о нём, ни об остальных спорах, которые возникли следом за тем между свекровью и её невесткой. Хадиджа, пораздумав об этой борьбе, поняла, что рассчитывать ей нужно только на себя, так как муж, по её же выражению, был «слюнтяем» – ни за неё, ни против. Всякий раз, как она подбивала его встать на защиту её права, он как бы в шутку отвечал ей: «О госпожа... Хватит нам уже этой головной боли», но если он и не помогал ей, однако и не сдерживал. Она вышла на это поле в одиночку и рискнула подняться против почтенной старухи со всей смелостью, которой от неё никто не ожидал, и упрямством, которое сослужило ей службу даже в такой деликатной ситуации. Старуху удивила смелость той, которой сама помогала появиться на свет, и вскоре разгорелся бой и вспыхнул гнев. Она стала напоминать Хадидже, что если бы не её заслуга, то даже в своих мечтах девушке не заполучить было мужа из семейства Шаукат. Но Хадиджа, несмотря на свой бунт, подавила в себе ярость и остановилась на решении добиться своего, не обращаясь к своему злополучному острому язычку из-за высокого положения свекрови, с одной стороны, и из-за страха, что та пожалуется её отцу, с другой. Её хитрость привела её к тому, чтобы подбить Аишу к неподчинению, но она обнаружила, что сестра ленива и труслива, и отказывалась не из любви к свекрови, а из-за предпочтения покоя и мира, которыми она без всякого счёта наслаждалась в доме под сенью тирании старухи, заправлявшей всем и вся. Она вылила свой гнев на сестру, обвинив её в слабости и малодушии. Затем упрямство вновь оседлало её и она продолжила свою неизменную «борьбу» без всяких колебаний, пока старухе не надоело, и она нехотя не уступила своей невестке-«цыганке» её право быть независимой на собственной кухне, сказав старшему сыну: «Поступай как угодно. Ты слабый и не в силах воспитать собственную жену. Твоё вознаграждение теперь – в том, что ты навсегда лишён права есть то, что я готовлю!» Хадиджа добилась желанной цели и вернула себе медную утварь – часть своего приданого, и Ибрахим подготовил для неё кухню так, как она сама планировала. Но она потеряла свекровь и уничтожила узы любви, связывавшие её со старухой с колыбели. Амина не могла вынесли мысли о конфликте и терпеливо ждала, пока все успокоятся, а затем попыталась при помощи Ибрахима и Халиля «обработать» старуху, пока не наступил мир. Однако что это был за мир?... То было непрочное перемирие, сталкивающееся то с препирательствами и ссорами, то опять с воцарявшимся покоем, а затем снова ссоры, и так далее... Каждая из них перекладывала ответственность на другую. Амина была в тупике. Ибрахим занимал нейтральную позицию или был просто наблюдателем, как будто это его и вовсе не касалось. И если он принимал решение вмешаться, то делал это как-то вяло и довольствовался тем, что спокойно повторял свой совет, однако холодно и не обращая внимания на ругань матери или упрямство жены. Если бы не искренность и мягкость Амины, то старушка бы к своей радости давно бы уже пожаловалась господину Ахмаду. Но она неохотно отказалась от этой затеи и стала изливать душу в длинных разговорах со всяким: родными и соседями, кого встречала, и объявляла во всеуслышание, что выбор ею Хадиджи для своего сына был самой большой ошибкой, что она совершила в жизни, и что теперь ей приходится нести это наказание.
Ибрахим, комментируя слова Хадиджи, улыбался, словно для того, чтобы смягчить улыбкой свои слова:
- Однако ты не ограничилась тем, что потребовала свои права, ты ещё и поносила своим языком всё, что находила нужным, если меня не подводит память...
Хадиджа вызывающе подняла голову, на которую накинула коричневый платок, и сверля мужа гневным язвительным взглядом, сказала:
- Если тебя не подводит память?!.. А разве она обременена мыслями или чувствами, чтобы подводить тебя?!.. Ни у кого нет такой же спокойной, уверенной и пустой головы, лишённой всяких мыслей, как у тебя! Твоя память не тебя подвела, господин Ибрахим, а меня! На самом деле, я не выступала против власти твоей матери, мне не было до неё дела, я, хвала Аллаху, достаточно хорошо знаю свои обязанности и умею их выполнять наилучшим образом, но я ненавижу сидеть дома, чтобы мне приносили еду, словно постояльцам в отеле, и помимо всего прочего, я не выношу – как некоторым нравится – проводить весь свой день, только тем и занимаясь, что спать и развлекаться, не занимаясь делами по дому.
Аиша сразу же поняла, что она имела в виду под «некоторыми», и засмеялась, а когда Хадиджа закончила говорить, ласково сказала, словно из сострадания:
- Делай то, что тебе нравится и дай людям – или некоторым из них – заниматься своими делами. Сейчас нет причин горевать – ты ведь сама хозяйка своей судьбы, ставшая независимой вслед за Египтом, и трудишься от рассвета до заката: и на кухне, и в ванной, и на крыше, смотришь одновременно и за порядком, и за курами, и за детьми. А служанка Суидан даже не осмелится и приблизиться к твоим апартаментам или забрать у тебя одного из детей хоть на время. О Боже... К чему все эти хлопоты, когда не так уж много от них проку?!
Хадиджа ответила на это, кивнув подбородком. Она боролась с собой, чтобы не улыбнуться, что указывало на то, что слова Аиши её обрадовали. Тут Ясин произнёс:
- Некоторые люди созданы для того, чтобы командовать, а некоторые – чтобы подчиняться...
Халиль Шаукат, улыбнулся, показывая свои надвинутые друг на друга резцы, и сказал:
- Госпожа Хадиджа – подлинный пример домохозяйки, хотя она игнорирует своё право на отдых.
Ибрахим Шаукат, произнеся после того «Амин», сказал:
- Это полностью и моё мнение, я его неоднократно высказывал ей. Потом я предпочёл молчание во избежание головной боли...
Камаль поглядел на мать – она как раз наполняла чашку Халилю Шаукату заново, – и представил себе лицо отца, вспомнив о его тирании. На губах его появилась улыбка, а затем он перевёл изумлённый взгляд на Ибрахима и сказал:
- Вы как будто её боитесь!
Мужчина, повертев своей крупной головой, сказал:
- Я пытаюсь избежать неприятностей, если нахожу путь к миру, а твоя сестра избегает мира, если находит путь к неприятностям!
Хадиджа закричала:
- Послушайте-ка эту мудрость! – и она указала на мужа, словно обвиняя его. – Ты избегаешь бодрости, если можешь поспать!
Мать, глядя на неё пристальным предупреждающим взглядом, сказала:
- Хадиджа!
Ибрахим похлопал тёщу по плечу и сказал:
- Это у нас дома часто случается!... Но посмотрите на себя!
Ясин перевёл взгляд с сильной полной Хадиджи на тонкую стройную Аишу, намеренно стараясь привлечь к ним внимание, а потом с каким-то недоверием сказал:
- Расскажите-ка нам о постоянных хлопотах Хадиджи с утра до вечера... где же следы этих самых хлопот?!.. Как будто, это она развлекается, а Аиша работает!..
Хадиджа, раскрыв ладонь правой руки, направила её к лицу Ясина, разведя пальцами, и сказала:
- И от зла завистника, когда он завидует!*
Но Аиша не успокоилась течением разговора, который он наконец принял. В её ясных голубых глазах мелькнул протестующий взгляд, и она поспешила защитить свою стройность, игнорируя ясный намёк в замечании Ясина. Терзаемая некоторой ревностью, она сказала:
- Полнота в наши дни больше не в моде, – затем, почувствовав, что Хадиджа повернула голову в её сторону, сказала, – или, по крайней мере, стройность в моде среди многих женщин точно так же, как и полнота..!
___________
* От зла завистника, когда она завидует – последний, 5-й айат суры 113 Корана, служащий для защиты от сглаза.
Хадиджа насмешливо ответила:
- Стройность в моде среди тех, кто не может набрать вес.
Сердце Камаля затрепетало, когда до его ушей донеслось слово «стройность», и в воображении его возник возник образ высокой стройной фигурки. Сердце его запрыгало под радостную духовную мелодию, из которой пробивалось опьяняющее веселье. Его охватил чистый восторг, и погрузившись в эту спокойную глубокую мечту, он забыл и себя, и место, и время. Он не знал, сколько оставался там, пока не обратил внимание на тень от тучи скорби, которая часто омрачала его мечты. Она была не похожа на навязчивого незнакомца или на какой-то несовместимый элемент в звене, однако незаметно просочилась в его блестящую мечту, словно нить в полотне или мелодия, составляющая часть гармонии. Он глубоко вздохнул, затем мечтательным взором обвёл лица тех, кого издавна любил, и которые, казалось, так или иначе хвалятся своей красотой, особенно светлым лицом, и вспомнил, как когда-то старался пить воду из чашки только там, где остались следы этих губ...
Он в смущении отогнал от себя эту мысль с каким-то отвращением, и почувствовал, что любой образец красоты лишён того, чем обрадует его возлюбленная, а ему следует встать на её защиту, даже если кто-то другой и заслуживает его любви и симпатии.
- Я не люблю стройность, даже у мужчин, – это Хадиджа продолжала говорить. – Вот поглядите-ка на Камаля – ему-то уж точно следует прибавить в весе. Детка, не думай, что учёба – это всё.
Камаль слушал её с презрительной улыбкой, разглядывая тело сестры в жирных складках плоти и мясистое лицо, на котором скрылись даже все недостатки, удивляясь окружающему её счастью и триумфу, и не находя в себе желания спорить с её мнением. Ясин же насмешливо и язвительно заметил:
- Так значит, ты довольна мной? Не пытайся с этим поспорить!
Он подложил под себя правую ногу, а другую поставил на пол. Из-за жары он расстегнул воротник джильбаба, и из неё выглядывала его просторная майка и чёрные густые волосы на груди. Она бросила на него проницательный взгляд и сказала:
- Ты чуток перестарался в этом, и твой жир перешёл на мозги. Но это уже совсем другое.
Ясин вздохнул, словно от отчаяния, и повернулся к Ибрахиму Шаукату, с симпатией и состраданием спросив его:
- Скажи мне, что ты делаешь, чтобы выжить между женой – когда она в таком состоянии – и матерью?
Ибрахим зажёг сигару и затянулся, затем выдохнул дым, вытягивая щёки, как и Халиль, который, сидя в пыльной комнате, не выпускал кальяна изо рта, разве что когда говорил, – затем безразлично сказал:
- Одно моё ухо – из глины, а другое – из теста – вот чему меня научил опыт!
Разгневанная Хадиджа громко произнесла:
- Опыт здесь ни при чём. Опыт совершенно ни при чём, клянусь твоей жизнью со мной. Дело в том, что Господь наш дал ему характер, похожий на мороженое, которым торгует Бадр-турок. Даже если затрясётся минарет в мечети Хусейна, у него ни один волосок на голове не зашевелится..!
Амина подняла голову и посмотрела на Хадиджу с предупреждением и упрёком, пока та не улыбнулась и не потупила стыдливо глаза. А Халиль Шаукат с нежной гордостью сказал:
- Таков уж нрав семейства Шаукат – это же нрав султанов. Не так ли?!
Хадиджа рассмеялась, чтобы смягчить воздействие от своих слов, и многозначительным тоном сказала:
- К сожалению, господин Халиль, ваша мать не переняла этот султанский нрав!
Амина поспешила перебить её, ибо терпение её было исчерпано:
- Нет ни одной женщины, подобной твоей свекрови. Это благородная дама в полном смысле этого слова!!
Ибрахим наклонил голову налево, пристально глядя на жену, и его выпуклые глаза сверкнули, и победоносно вздохнув, он сказал:
- Этому есть свидетель из её собственной семьи, да почтит Аллах мою тёщу..., – затем он обратился ко всем. –Моя мать – благородная дама, и в таком возрасте ей требуется уход и ласка, а жене моей ничего не известно о ласке...
Хадиджа тут же кинулась защищать себя:
- Я беспричинно не сержусь, и гнев никогда не был в моём характере. Вот мои родные – спроси их обо всём, что захочешь!
Наступила тишина. Её родные не знали, что сказать, пока у Камаля не вырвался смешок, привлёкший к себе всеобщие взгляды. Он не выдержал и сказал:
- Сестрица Хадиджа – самая сердитая из всех кротких людей, которых я знал!
Ясин отважился и сказал:
- Или самая кроткая из всех сердитых. Это знает только Аллах...
Хадиджа ждала, пока не утихнет буря смеха, последовавшая за тем, кивнула Камалю и с сожалением покачала головой:
- Меня предал тот, кого я держала на коленях даже чаще, чем Ахмада и Абдуль Мунима.
Камаль, как бы оправдываясь, сказал:
- Не думаю, что я раскрыл тайну...
Амина быстро заняла другую позицию, встав на защиту Хадиджи, которая оказалась в таком положении, которому не позавидуешь, и с улыбкой сказала:
- Только Всемогущий Господь совершенен...
Подражая ей в учтивости, Ибрахим Шаукат произнёс:
- Вы правы, у моей жены есть достоинства, которыми нельзя пренебрегать. Проклятие Аллаха на гневе, который поражает в первую очередь того, кто сам гневается. Нет в мире ничего, заслуживающего гнева, по-моему!
Хадиджа засмеялась и сказала:
- Какой ты везучий!... Поэтому с течением времени ты не изменишься, – и я тебе не завидую!
На лице Амины впервые показалось серьёзное негодование, и она с упрёком сказала:
- Да сохранит Господь наш его молодость и молодость таких, как он!
Ибрахим рассмеялся, и не скрывая радости от слов тёщи, сказал:
- Молодость?!
Ему ответил Халиль Шаукат, хотя и обращался он к Амине:
- А в семействе Шаукат и сорок девять лет считается молодостью!..
Амина с опаской продолжала:
- Сынок, не говорите так. Давайте закончим этот разговор...
Хадиджа улыбнулась, заметив опасения матери, так как знала, какие причины стояли за ними: явная похвала здоровью в этом старом доме была откровенно порицаема, ибо игнорировала сглаз и присущее ему зло. И даже сама она, Хадиджа, никогда бы не упомянула о хорошем здоровье мужа, если бы не провела последние шесть лет жизни среди семьи Шаукат, где многие обычаи просто не соблюдались – вроде опаски перед завистью и глубокой верой в сглаз, – и смеялись без всякого страха над многими вещами, вроде поведения джиннов, смертей, болезней, – к которым в её родном доме относились со страхом и осторожностью. Но вместе со всем этим связь между супругами была крепче, чем казалась на первый взгляд, и ни слово, ни дело не угрожало ей. Они были успешной парой, и оба в глубине души своей чувствовали, что не могут обойтись друг без друга, несмотря на разные недостатки. Когда однажды Ибрахим заболел, это дало возможность Хадидже раскрыть ему всю скрытую любовь и преданность, которую она питала в глубине души. Да! Ссоры между ними не утихали, по крайней мере, начинались они с её стороны, и причиной их была не только его мать. Несмотря на дипломатию мужа и его хладнокровие, она без устали находила в нём всё новые причины для критики. Например, его желание поспать, домоседство без всяких занятий, высокомерное отношение к самой мысли о том, чтобы найти работу в жизни, пустая бесконечная болтовня, игнорирование им происходящих между ней и его матерью споров и ссор... По прошествии многих дней – по выражению Аиши – все её слова будут сводиться к сомнениям и жалящим замечаниям – и несмотря на это, а может, и благодаря этому, кто знает?! – сам спор иногда выполнял функцию острого перца, возбуждающего аппетит к еде. Их чувства оставались крепкими и сильными, не затронутыми даже явными разногласиями, как будто морские глубокие течения, что не меняют своё направление из-за наклонов и сокращений поверхности. Но муж не мог ценить по-настоящему её труд, даже увидев его в начищенном до блеска доме, вкусных блюдах, чистой одежде и аккуратности детей... Он в шутку говорил ей: «На самом деле, ты – моя находка, цыганочка!» Несмотря на мнение его матери по поводу хлопот Хадиджи, она открыто, не колеблясь, во время многочисленных споров с ней язвительно заявляла: «Это добродетель служанки, а не госпожи». Хадиджа тут же бросала ей: «Вы – из тех людей, которые только тем и занимаются, что едят и пьют, а настоящий хозяин дома вам прислуживает». Старуха продолжала издеваться над ней: «Тебе это внушили в твоём доме, чтобы скрыть, что ты годишься только для того, чтобы прислуживать!» Хадиджа закричала тогда: «Я знаю, почему вы так разгневаны на меня, знаю с тех пор, как вы перестали считаться со мной в моём доме». Старуха воскликнула в ответ: «Господь мой, я свидетельствую: господин Ахмад Абд Аль-Джавад – хороший человек, но он породил шайтана в юбке. Я заслужила, чтобы меня ударили туфлей за то, что я предпочла тебя в жёны моему сыну». На это Хадиджа пробормотала: «Вы заслужили, чтобы вас ударили туфлей... В этом я с вами спорить не буду».
Ясин посмотрел на Аишу, и улыбаясь, злорадно сказал:
- До чего же ты счастливая, Аиша. У тебя такие хорошие отношения со всеми сторонами!..
Хадиджа догадалась, на кого он намекает, и дёрнув плечами, принимая безразличный вид, сказала:
- Сплетник пытается посеять семена злословия между сёстрами!
- Я?!... Да не приведи Господь. Он видит, насколько добры мои намерения!
Она с сожалением покачала головой:
- И дня не было, чтобы у него было добрых намерений!
Халиль Шаукат, комментируя слова Ясина, сказал:
- Мы живём в мире, и наш девиз – «Живи сам и дай жить другому»!
Хадиджа засмеялась так, что показались её мелкие блестящие зубы, и не без насмешки сказала:
- Дом господина Халиля – весёлый дом, он по-прежнему играет на лютне, а его жена слушает его или смотрится на себя в зеркало или разговаривает то с этой, то с той подружкой через окно или балкон, а Наима, Усман и Мухаммад играют со стульями и подушками, даже Абдуль Муним и Ахмад, если им надоедает мой контроль, сбегают в квартиру своей тёти и присоединяются к команде разрушителей..!
Аиша с улыбкой спросила:
- И это всё, что ты видишь в нашем счастливом доме?
Хадиджа тем же тоном сказала:
- Или ты поёшь, а Наима танцует...!
Аиша хвастливо заметила:
- Мне достаточно и того, что меня любят все соседки, как и моя свекровь...
- Я не могу представить себе, что раскрою то, что лежит у меня на душе, одной из этих болтушек или твоей свекрови. А любит – только тот, кто ей льстит и кланяется...
- Нам следует любить других людей, до чего же я счастлива, что люди нас тоже любят. На самом деле, у сердца к сердцу есть свой путь. Все соседки тебя боятся и неоднократно мне говорили: «Твоя сестра к нам нерадушна и беспрестанно выискивает у нас недостатки!.. – тут она обратилась со смехом к матери... – Она по-прежнему даёт людям комичные прозвища и мы дома рассказываем о них анекдоты. А Абдуль Муним и Ахмад их запоминают наизусть и затем повторяют в квартале среди мальчишек, и так они распространяются!..
Амина снова беззвучно засмеялась. Хадиджа тоже засмеялась с некоторым смущением, как будто на неё накатились воспоминания о каких-то неловких ситуациях. А Халиль принялся без всякого страха, с восторгом рассказывать:
- В общем, мы представляем собой маленький оркестр: в нём есть и лютнист, и певица, и даже танцовщица! По правде говоря, нам по-прежнему не хватает хора и подпевал, но я возлагаю светлые надежды на детей, всё дело только во времени!
Ибрахим Шаукат, обращаясь к Амине, сказал:
- Я могу засвидетельствовать, что ваша внучка Наима талантливая танцовщица!
Амина засмеялась, так что её бледное лицо покраснело, и промолвила:
- Я видела, как она танцует, она просто прелесть!
С воодушевлением, говорящим о её необыкновенной нежности к своей семье, Хадиджа заметила:
- До чего же она красавица! Она выглядит как рекламная картинка!
Ясин сказал:
- До чего же красивая невеста будет для Ридвана!
Аиша со смехом сказала:
- Но она же первенец в семье!... Ох!... Я не могу преуменьшать её возраст, как следует делать всем матерям!
Ясин с безразличием спросил:
- Почему люди ставят условие, чтобы невеста была моложе жениха?
Ему никто не ответил, пока Амина не сказала:
- Наиме не придётся слишком долго ждать, пока найдётся подходящий жених!
Хадиджа снова повторила: До чего же она миленькая, Боже мой!... Я не видела никого, такого же красивого...
Аиша засмеялась и спросила:
- А её мать как же?!... Ты разве не видела её мать?
Хадиджа нахмурилась, чтобы прибавить больше серьёзности своим словам, и сказала:
- Она красивее тебя, Аиша. Мы не можем не согласиться с этим!
Затем к ней вновь вернулась её язвительность, и она отметила:
- А я красивее вас обеих!
«Эти люди рассуждают о красоте! А что они знают о том, в чём сущность красоты?.. Их восхищают цвета: белый как слоновая кость, слиток золота. Спросите меня о красоте, и я не буду рассказывать вам о ясной смуглости лица и томных чёрных глазах, стройной фигурке и парижской элегантности. Нет! Всё это красиво, но это лишь линии, формы и цвета, подчиняющиеся в конце концов сравнению и восприятию органами чувств. Но красота – это сотрясение раненого сердца, кипящая жизненными силами душа, блуждание странствующего духа по её следам, пока он не заключит в свои объятия небеса... Расскажите же мне об этом, если сможете...»
- Для чего женщинам Суккарийи добиваться симпатий госпожи Хадиджи?.. Может быть, у неё есть преимущества, – как то засвидетельствовал её супруг, – но ведь людей обычно прельщает красивое лицо и приятный язычок..! – Ясин сказал это затем, чтобы ещё раз встряхнуть сестру, увидев, что разговор переходит в мирное русло. Она бросила на него такой взгляд, будто говоря: «Ты никак не хочешь, чтобы я тебя пощадила», и громко вздохнув, сказала:
- Мне достаточно Аллаха – Он лучший покровитель. Я и не знала, что здесь у меня есть ещё одна свекровь.
Тут она вдруг вновь вернулась к этой теме, но уже с серьёзной интонацией, оставив в покое Ясина, к полной для него неожиданности, и сказала:
- Мне не позволяет время – всё его отбирают дом и дети, особенно потому, что мой муж не уделяет внимание ни тому, ни другим!
Ибрахим Шаукат выступил в свою защиту:
- Побойся Аллаха и не преувеличивай во всём свою роль. Тому, у кого такая жена, как у меня, следует занимать защитную позицию время от времени: защищать мебель, которая почти что вздулась от частой чистки и вытирания пыли, защищать детей, с которыми она носится так, что те просто не выдерживают... Последним примером из этой серии – то, что вам и так известно – она отдала Абдуль Мунима в начальную религиозную школу, когда ему и пяти-то ещё не исполнилось!
Хадиджа с гордостью возразила:
- Если бы я последовала твоему мнению и оставила его дома, он бы так и сидел там до своего совершеннолетия! Словно между вашей семьёй и знаниями идёт вражда. Ну нет, любимый, мои дети будут воспитываться так же, как и их дяди с материнской стороны. Я буду сама учить уроки с Абдуль Мунимом!
Ясин недоверчиво спросил:
- Ты учишь вместе с ним уроки?!
- А почему нет?! Так же, как и мама учила уроки вместе с Камалем. Я сажусь с ним каждый вечер и он повторяет мне то, что выучил в школе. – Тут она засмеялась. – И тем самым я также вспоминаю основы чтения и письма, которые я так боялась позабыть с течением времени...
Лицо Амины покраснело от смущения и радости. Она пристально посмотрела на Камаля, как будто прося его вспомнить те далёкие вечера, и он улыбнулся ей при упоминании Хадиджи о том, что её дети «будут воспитываться так же, как и их дяди с материнской стороны»..., чтобы из них двоих хотя бы один пошёл по стопам Камаля, который проложил себе путь к высшему образованию, чтобы хотя бы один был на него похож... «Ох, до чего же слабы сердца, чтобы вынести эти сводящие с ума удары судьбы! Если бы Фахми прожил дольше, то был бы уже судьёй или на пути к этому. Как часто он говорил тебе о своих или о твоих надеждах! Куда всё это ушло? Если бы он был жив и был бы одним в толпе людей...»
Обращаясь на этот раз к Камалю, Ибрахим Шаукат сказал:
- Мы не такие, какими нас представляет твоя сестра. Меня допустили до экзаменов по окончании школы ещё в 1895 году, а Халиля – в 1911 году, и в наши дни экзамены на получение аттестата было великим делом, в отличии от того, что есть сейчас, когда этим уже почти никого не удивишь. Мы не стали продолжать образование, так как не намеревались быть чиновниками, или другими словами, нам не было необходимости становиться чиновниками!
Камаль ощутил насмешливое восхищение его словами «Меня допустили до экзаменов по окончании школы», однако любезно сказал:
- Это же естественно...
«Как могут эти два счастливых бычка придавать истинную ценность науке? Но нет, по ценному опыту, полученному мной, я знаю, что можно любить даже того, – какой бы ни была эта любовь – кого я презираю... Или, по крайней мере, желать добра и всех благ тому, кто вызывает во мне отвращение и неприязнь. Я не могу сдержать себя и ненавижу скотство всем сердцем: это стало истиной с тех пор, как моего сердца коснулся небесный ветерок!»
Ясин в комическом возбуждении воскликнул:
- Да здравствует старый аттестационный экзамен!
- В любом случае, мы – партия большинства!
Ясин почувствовал раздражение от того, что Халиль относит себя, а также и своего брата к партии большинства, имеющего аттестат, который он так и не получил. Но ему пришлось пойти на попятный, когда Хадиджа сказала:
- Абдуль Муним и Ахмад будут продолжать учёбу, пока не получат диплом о высшем образовании и будут новым поколением в семье Шаукат. Хорошенько вслушайтесь в эти имена: Абдуль Муним ибн Ибрахим Шаукат, Ахмад ибн Ибрахим Шаукат... Разве эти имена не звучат, словно гром, подобно «Саад Заглул»?!
Ибрахим со смехом воскликнул:
- Откуда у тебя все эти амбиции?
- А почему бы нет?.. Разве Саад-паша не учился в Аль-Азхаре?! Он прошёл путь от студенческого пайка до поста премьер-министра, и одного его слова достаточно, чтобы взбудоражить весь мир, ведь для Аллаха нет ничего невозможного!!
Ясин насмешливо спросил:
- А разве тебя не удовлетворит, если они будут такими же, как Адли Йакин-паша или Абдельхалик Сарават-паша?
Хадиджа закричала, словно прося помощи у Бога:
- Как эти предатели?!.. Они никогда не будут такими же, как те, о которых люди и день и ночь кричат «Долой»!
Ибрахим вытащил из кармана брюк носовой платок и протёр им лицо, которое покраснело от пота и жары вследствие выпитой ледяной воды и горячего кофе. Вытерев лицо, он сказал:
- Если великие люди обязаны своим появлением строгости матерей, то обрадую тебя уже сейчас – твоих сыновей ждёт большая слава!
- А ты бы хотел, чтобы я их оставила в покое?
Аиша мягко сказала:
- Я не помню, чтобы мама когда-нибудь ругала хоть одного из нас, не говоря уже о том, чтобы нас бить. Ты разве не помнишь?
Хадиджа словно в оправдание сказала:
- А зачем маме было прибегать к ругани, раз на то был отец! Одного упоминания о нём было достаточно для того, чтобы нас заставить ходить по струнке. У меня же дома отец постоянно отсутствует, есть только его имя, – тут она деланно засмеялась. – И что мне делать в такой ситуации? Если отец – это мать, то мать должна быть отцом...!
Ясин в восторге заметил:
- А я уверен, что ты преуспела и в роли отца! Ты – отец... Это я уже давно чувствовал, но не мог высказать!
Она притворилась, что довольна его словами и сказала:
- Спасибо, госпожа Бамба Кашр...*
«Хадиджа и Аиша, такие непохожие лица... Приглядись получше: как по-твоему, которая из них более достойна быть, к примеру, в роли твоей возлюбленной?.. Да простит меня Аллах! Моя любимая вне всяких примеров, я не представляю её домохозяйкой. До чего же трудно такое представить! Чтобы моя возлюбленная была в домашнем халате, сидела с ребёнком или хозяйничала на кухне?! Как ужасно, как отвратительно! Нет, она не обращает ни на кого внимания, она рассеянна и идёт горделивой походкой в изумительном платье по саду или едет на машине в театр; ангел, внезапно совершивший свой счастливый визит на эту землю, уникальный в своём роде, не такой, как остальные, и известный лишь моему сердцу. Её роднит со всеми женщинами лишь одно это слово, ибо я просто не знаю истинного определения, которое подходит к ней. Также и её красоту роднит с красотой Аиши и остальных одно только это слово, ибо я просто не знаю истинного определения для этого. Я посвящаю свою жизнь тому, чтобы узнать тебя, но существует ли вообще иная жажда понять тебя?»
- А интересно, что нового слышно о Мариам?
Аиша вспомнила про свою давнюю подругу и спросила о ней, и это имя произвело разное впечатление на многих из присутствующих: Амина изменилась в лице, так что даже мускулы на нём исказились от сильнейшего негодования. А Ясин прикинулся, что не слышал её вопроса, отвлёкшись разглядыванием своих ногтей. Камалю же эта фраза вернула кучу воспоминаний, потрясших его. Хадиджа холодно ответила ей:
_________
*Бамба Кашр – популярная египетская певица начала 20 века.
- А чего нового ты ждёшь услышать? Она развелась и вернулась в родной дом!
Было уже поздно, когда Аиша поняла, что по своей небрежности она встала на скользкий и неприятный путь и навредила матери, когда у неё сорвался с языка этот вопрос. И всё потому, что её мать с давних пор начала верить в то, что Мариам и её мать не были искренни, скорбя по Фахми, если вообще не злорадствовали над ними по поводу их горя из-за несогласия отца, господина Ахмада, на помолвку Мариам с её покойным сыном. Хадиджа стала зачинщицей, которая повторяла эту точку зрения, и вслед за ней последовала мать без всяких колебаний или размышлений. Вскоре её чувства к старым соседкам изменились, и сначала она стала относиться к ним с порицанием, а потом и вовсе порвала с ними отношения.
Аиша застенчиво произнесла, пытаясь оправдать свою инициативу:
- Я даже не знаю, что сподвигло меня спросить о ней.
Амина с видимым волнением сказала:
- Тебе не следует думать о ней.
Тогда ещё Аиша объявила о своём сомнении насчёт обвинения в адрес своей подруги, споря о том, что помолвка и всё, что окружало её, хранилось в секрете и не могло достигнуть дома Мариам в то время, и это решительно опровергало любой повод к злорадству её и её семьи... Но её мать не считала такое мнение доводом в столь серьёзном вопросе, что оправдывало запрет на любую незаметную утечку новости о тех, кого она касалась. Аиша не стала долго настаивать на своём мнении, опасаясь, что её обвинят в пристрастном отношении к Мариам или в охлаждении чувств к покойному брату. Однако из-за переживаний матери была вынуждена смягчить всю тяжесть своей оплошности, и потому сказала:
- Истину знает только Аллах, мама... Может быть, она невиновна в том, в чём мы обвиняем её.
Негодование Амины только ещё больше усилилось, в отличие от ожиданий Аиши, и на лице её даже промелькнули признаки гнева, казавшиеся странными у неё, ведь она была известна своей кротостью и спокойствием. Дрожащим голосом она сказала:
- Аиша, не говори о Мариам.
Хадиджа, разделяя материнские чувства, воскликнула:
- Хватит уже о Мариам и её поведении!
Аиша смущённо улыбнулась, не говоря ни слова. Ясин по-прежнему был занят своими ногтями, пока не закончилась эта бурная перепалка. Один раз он чуть было не влез в разговор, одобрённый словами Аиши «Истину знает только Аллах, мама...», но его заставил промолчать ответ Амины, сказанный дрожащим, непривычным для неё голосом. Он молчал, но внутренне был благодарен своему языку за все блага, что несло в себе молчание. Камаль следил с интересом за разговором, хотя лицо его ничего не выражало. Он давно уже научился в деликатных неблагоприятных обстоятельствах, – ибо сама любовь заставила его, – притворяться и быть хозяином положения, скрывая свои чувства и изучая людей, если того требовала необходимость, чтобы все думали, что он испытывает противоположные чувства. Он вспомнил, что слышал раньше о «злорадстве» семейства Мариам, и хотя не воспринял это обвинение всерьёз, и на память ему пришло тайное послание, которое он сам передал Мариам, а также её ответ, который он принёс Фахми. То была старинная тайна, которую он хранил раньше и продолжал хранить сейчас из-за обещания, данного брату, и в знак уважения к его пожеланию. Камаль был удивлён тем, как это он тогда не понял смысла послания, что отнёс Мариам – до него это дошло лишь недавно, когда смысл его пробился в нём самом в виде новой жизни... По его выражению, то послание было камнем с загадочными важными надписями, выгравированными на нём, пока к нему не пришла любовь и не решила все загадки. От него не ускользнул гнев матери – это было новым явлением в её жизни, неизведанным ранее, в тот роковой период. Она больше не была такой, как раньше. Это не была серьёзная или постоянная перемена, но время от времени на неё накатывали подобные приступы, чего раньше не случалось с ней, а если всё-таки и случались, то она не поддавалась им. Что он мог сказать об этом? Раненое сердце матери, о котором он знал совсем немного – только то, что прочитал в своих книгах. Он очень страдал из-за неё. Но что же скрывалось за поведением Хадиджи и Аиши? Можно ли было обвинить Аишу в том, что её воспоминания о Фахми потускнели? Он не представлял этого и не мог стерпеть саму эту мысль. Она была добродушной, и в сердце её было достаточно места для любви и дружбы. Как казалось, она была склонна – и в этом её можно было оправдать – считать Мариам невиновной, а может быть, она просто тосковала по тем временам, когда они были подругами, ибо сердце её было открыто всем людям. Хадиджа же была задушена семейной жизнью, и считалась лишь матерью и домохозяйкой, потому ей не было необходимости в Мариам или в ком-либо ещё. От всего прошлого у неё остались лишь крепкие чувства к собственной семье, особенно к матери, по следам которой она пошла. В том не было ничего удивительного!..
- А вы, господин Ясин, до каких пор вы будете холостяком?
Ибрахим обратился с этим вопросом к Ясину, побуждаемый искренним желанием очистить атмосферу в комнате. Ясин шутливо ответил:
- Юность меня давно покинула, так что это дело решённое!
Халиль Шаукат серьёзным тоном, указывавшим на то, что он не понял шутку Ясина, произнёс:
- Я женился, когда был примерно в вашем возрасте. Вам разве не двадцать восемь?
От упоминания о возрасте Ясина Хадиджа почувствовала досаду, так как это косвенно указывало и на то, сколько лет ей, и она резко сказала Ясину:
- А разве ты не женился и не избавил людей от разговоров о твоей холостяцкой жизни?
Ясин, который в первую очередь стремился быть любезным с Аминой, сказал:
- Прошли годы и заставили человека позабыть о своих желаниях!
Хадиджа повернула голову назад, будто её подтолкнули кулаком, и бросила на него взгляд, который говорил: «Шайтан, ты одержал надо мной верх», и вздохнув, сказала:
- Увы тебе! Скажи лучше, что брак тебе больше не нравится – это будет честнее всего!
Чтобы показать свою прочную привязанность к нему, Амина сказала:
- Ясин – хороший человек, а хороший человек не будет воздерживаться от женитьбы, если только он не вынужден обстоятельствами. На самом деле, тебе пришло время подумать о том, чтобы выполнить то, чему учит твоя религия...
Он часто думал о том, чтобы совершенствовать свою веру, и не только за тем, чтобы вновь испытать судьбу, но ещё и из желания ответить на унижение, выпавшее на его долю в тот день, когда он был вынужден – по наущению отца – дать развод Зейнаб, осуществив «желание» её отца – Мухаммада Иффата!! Затем произошло убийство Фахми, отогнавшее все его помыслы о женитьбе, пока он чуть ли не привык к такой холостяцкой жизни, хотя и сказал Амине, веря в свои слова:
- Что-то просто неизбежно, и всему своё время...
Их размышления ни с того, ни с сего прервали громкие крики, шум и гам, раздававшиеся со стороны лестницы вместе со звуком стремительных шагов, и удивлённые взгляды их устремились к входной двери. Через мгновение на пороге показалась Умм Ханафи, которая нахмурилась и с трудом переводила дух. Она закричала:
- Хозяйка, дети! Господин Абдуль Муним и господин Ридван дерутся кулаками. Они бросили в меня камни, когда я пыталась их разнять...
Ясин и Хадиджа поднялись и помчались к двери, затем вышли на лестницу. Прошла минута-другая, и они оба вернулись: Ясин тащил за руку Ридвана, а Хадиджа толкала перед собой Абдуль Мунима, легонько ударяя его в спину. За ними с громкими криками последовали и остальные дети. Наима побежала к своему отцу, Халилю, Усман – к Аише, Мухаммад – к своей бабке, Амине, а Ахмад – к отцу, Ибрахиму. Хадиджа начала ругать Абдуль Мунима и предупредила, что он в следующий раз больше не придёт в дом своего деда, так что мальчик громко расплакался, и указал пальцем на Ридвана, который сидел между своим отцом и дядей Камалем, и крикнул:
- Он сказал, что они богаче нас...
Ридван тоже закричал, оправдываясь:
- Он тоже сказал мне, что они богаче нас, а ещё сказал, что они владеют сокровищами, что спрятаны у ворот Аль-Мутавалли!
Ясин успокоил его и со смехом сказал:
- Сынок, прости его, он такой же хвастунишка, как и его мать..!
Хадиджа, не в силах сдержать смех, сказала Ридвану:
- Вы дерётесь между собой из-за ворот Аль-Мутавалли?! У тебя, мой господин, есть ворота Ан-Наср неподалёку от дома твоего деда. Вот возьми это и не ссорься больше!
Ридван надменно покачал головой и сказал:
- Там не сокровища, а мертвецы, пусть лучше он забирает их себе!
Тут подала голос Аиша, которая и просила и побуждала их:
- Молитесь за нашего Пророка, у вас есть редкий случай послушать, как поёт Наима. Ну, что вы думаете о моём предложении?..
Изо всех углов гостиной послышались одобрительные возгласы и побуждения, пока Халиль не поднял Наиму на руки и не поставил её в центр комнаты, сказав:
- Дай им всем послушать твой голосок. Боже мой... Боже мой... Ну не стесняйся, мне не нравится, когда ты стесняешься.
Но Наима не смогла преодолеть стеснение и уткнулась лицом в колени отца, так что единственным, что было видно, стал нимб волос цвета червонного золота. Взор Аиши случайно упал на Мухаммада, который напрасно пытался удалить родинку с щеки своей бабушки. Она подошла и забрала его, несмотря на всё его сопротивление, затем опять стала побуждать Наиму спеть. Халиль тоже настаивал на этом, пока девочка не прошептала на ухо отцу, что не будет петь, если только не спрячется за его спиной. Он позволил ей сделать так, как она желала, и она поползла на четвереньках, пока не оказалась между его спиной и спинкой дивана... В этот момент гостиная была объята тишиной ожидания и улыбок. Молчание длилось ещё какое-то время, так что Халиль почти потерял терпение, пока тонкий высокий голосок не начал петь, почти шёпотом, а затем, постепенно всё сильнее воодушевляясь, не перешёл на пылкие нотки, и песня зазвучала уже громко:
Отойди отсюда
и иди ко мне
Ведь ты и я
мы любим друг друга.
И маленькие ручки стали хлопать в такт.
4
- Пришло время, чтобы ты сообщил мне, на какой факультет ты намерен поступить...
Господин Абд Аль-Джавад сидел на диване в своей спальне, а Камаль уселся напротив двери, переплетя руки на коленях, соблюдая правила приличия и выказывая свою покорность отцу. Отцу хотелось, чтобы сын ответил ему так: «Как вы сами сочтёте нужным, отец». Но он и сам признавал, что выбор специальности – не из тех дел, на какое он имел полное право решать самостоятельно, и что согласие сына имело существенное значение для правильного выбора. Сам он имел ограниченные знания по этой теме: по большей части он черпал их из поднимавшихся время от времени разговоров с друзьями-чиновниками и адвокатами, которые были едины во мнении, что сын вправе выбрать себе направление учёбы без всякого давления. Поэтому отец не считал зазорным вынести эту тему на обсуждение, положившись во всём на Аллаха...
- Папа, я намерен, дай-то Бог, и после вашего одобрения, конечно, поступить в педагогический институт...
Голова Ахмада беспокойно дёрнулась; его синие глаза широко распахнулись и с изумлением уставились на сына, и в голосе его прозвучали нотки неодобрения:
- Педагогический институт!.. Бесплатный колледж!.. Не так ли?
После некоторого колебания Камаль ответил:
- Может быть. Я ничего не знаю на эту тему...
Отец презрительно махнул рукой, словно хотел сказать: «Следует набраться терпения прежде чем принимать решение о чём-то, что тебе совсем неизвестно». Затем пренебрежительно сказал:
- Это именно так, как я тебе и говорю, и потому очень редко она привлекает детей из хороших семей, да и потом, профессия учителя... Знаешь ли ты что-нибудь о профессии учителя, или все твои знания ограничиваются только тем, что тебе известно об этом колледже? Это жалкая профессия, не уважаемая никем. Я хорошо знаю, что говорят о таких вещах, а ты пока молодой и неопытный, тебе ничего неизвестно об этом мире. Эта профессия объединяет и эфенди, и студента-богослова, она лишена какого-либо величия и благородства. Я знал уважаемых вельмож и чиновников, которые наотрез отказывались выдавать своих дочерей замуж за учителя, каково бы ни было его положение...
Отрыгнув и сделав глубокий вздох, он сказал:
- Фуад, сын Джамиля Аль-Хамзави, которому ты жаловал свои поношенные костюмы, поступит в юридический колледж. Он умный, с выдающимися способностями, однако не умнее тебя. Я пообещал его отцу помогать в уплате издержек, пока его не освободят от платы за обучение. Но как я буду тратиться на чужих детей, обучающихся в уважаемых институтах, когда мой собственный сын учится бесплатно в презренном колледже?!
Это серьёзное решение отца по поводу «учителя и его миссии» было тревожной неожиданностью для Камаля. К чему всё это пренебрежение?.. Нельзя же относиться так к профессии учителя, который передаёт знания. Значит, это относилось к бесплатному колледжу, готовившему учителей?.. Он не представлял себе, что богатство или бедность могли быть причастны к оценке знания, или что у знания может быть стоимость, помимо его самоценности. Он был глубоко в этом убеждён, и его веру ничто не могло поколебать, как и веру в заслугу высокий идей, о которых он читал в произведениях своих любимых и почитаемых авторов, вроде Аль-Манфалути, Аль-Мувайлихи, и так далее. Он всем сердцем жил в идеализированном мире, отражавшемся на страницах этих книг, и не колебался, отвергая мнение отца как ошибочное, несмотря на уважение к нему, оправдывая это отсталостью общества и невежеством друзей отца. Он очень сожалел об этом, однако не мог не повторить с максимально возможным тактом и мягкостью тот текст, что читал в книгах:
- Знания превыше высокого положения и денег, папа...
Господин Ахмад повернул голову и посмотрел в пространство между Камалем и своим гардеробом, словно призывая в свидетели кого-то невидимого в несуразности только что услышанной идеи, а затем с негодованием сказал:
- На самом деле?! Я столько лет прожил для того, чтобы услышать подобный абсурд, что вроде бы есть разница между престижным положением и знаниями?! Не существует истинного знания без престижа и богатства. Да и потом, почему ты рассуждаешь о знании, как будто оно одно-единственное?! Я разве не говорил тебе, что ты ещё молод и неопытен? Есть множество наук, а не одна-единственная. У бродяг есть свои знания, а у пашей – свои. Невежда, пойми это прежде, чем придётся пожалеть!..
Камаль был уверен, что его отец уважительно относится к религии, а значит, и к богословам, и он лукаво сказал:
- Студенты «Аль-Азхара» тоже учатся бесплатно и занимаются преподаванием, и никто не может презирать их знания...
Отец презрительно кивнул ему подбородком и сказал:
- Религия – это одно, а богословы – это совсем другое!
Черпая силы из своего отчаяния ради дебатов с человеком, который привык, чтобы ему подчинялись, Камаль сказал:
- Но папа, ведь вы уважаете и любите богословов!
Тоном, не лишённым резкости, отец ответил:
- Не смешивай воедино разные вещи. Я уважаю шейха Аль-Мутавалли Абдуссамада и люблю его, но гораздо отраднее мне видеть тебя почтенным служащим, чем таким, как он, даже если бы ты сеял среди людей благословение и защищал их от зла с помощью амулетов и оберегов... Каждой эпохи – свои люди, но ты этого не хочешь понять!
Отец внимательно посмотрел на юношу, чтобы узнать, как подействовали на того его слова, но Камаль опустил взгляд и прикусил нижнюю губу. Он заморгал, а левый край его рта нервно подёргивался.
Удивительно!.. Неужели люди настаивают на том, в чём для них явный вред?.. Так подумал отец, и чуть не разразился гневом, однако вспомнил, что тут он имеет дело с чем-то, что находилось вне пределов его абсолютной власти, и потому подавил в себе гнев и спросил:
- Но что же воодушевило тебя в одном единственном педагогическом колледже, словно он присвоил себе все знания?! И что тебе не нравится, например, в юридическом институте?.. Разве среди его выпускников нет великих людей, министров? Разве он не дал образование Сааду-паше и ему подобным?
Затем, уже более тихим голосом и мрачным взглядом, отражавшимся в глазах, он продолжал:
- И именно этот институт выбрал для себе покойный Фахми после некоторых раздумий, и если бы смерть не забрала его, то сегодня он был бы прокурором или судьёй. Разве нет?
Камаль огорчённо сказал:
- Всё, что вы говорите, правда, папа. Но я не люблю юридический институт!
Отец ударил ладонью о ладонь и произнёс:
- Он не любит!.. А какое отношение имеет любовь к знаниям и учёбе?!.. Скажи мне, что ты так любишь в этом педагогическом колледже? Я хочу знать, какие такие заманчивые красоты в нём соблазнили тебя, или ты один из тех, кто любит всякую ерунду? Говори же, я весь внимание...
Камаль пришёл в движение, словно призывая все свои силы, чтобы объяснить отцу то, что было таким непонятным для него, но он допускал, что миссия его будет тяжёлой, и в то же время был убеждён, что все его усилия принесут ему лишь ещё больше саркастических замечаний, которые он уже имел честь отведать во время своего спора с отцом. Помимо всего прочего, для него самого не была очевидной и определённой его цель, чтобы он смог объяснить её отцу. Что же он мог сказать?.. Он может узнать, если немного подумает, чего он не хочет, и право не было его самоцелью, также как и экономика, география, история, английский язык, несмотря на то, что он оценил важность последних двух дисциплин для себя, когда изучал их в школе. Это было то, чего он не хотел. Но чего он хотел?.. В нём бушевали страсти, которым нужно было уделить внимание и подумать, прежде чем определить свои цели. Вероятно, он и не был уверен, что сможет их достичь в педагогическом колледже, однако склонялся к тому, что самым кратчайшим путём к ним будет педагогический колледж. Разные стремления бушевали в нём, вызванные всем прочитанным, и не могли уместиться на одной странице: то были литературные, социальные, религиозные статьи, эпос о поэте Антаре, сказки «Тысяча и одной ночи», поэма «Аль-Хамаса», сочинения Аль-Манфалути, основы философии, при том, что иногда связь между его стремлениями не отделялась от мечтаний и фантазий, которые давным-давно в нём раскрыл Ясин, и даже мифов, что мать посеяла в его душе ещё раньше... Он хотел бы назвать этот таинственный мир словом «мысли», а себя в нём – «мыслитель», ибо верил, что жизнь мысли была высочайшей целью человека, возвышавшейся своим лучезарным характером над всем материальным, над положением и титулами, а также всем остальным поддельным величием... Да, это так!! Были ли отчётливы её детали, или нет, добьётся ли он этого в педагогическом колледже, или его учёба там будет лишь средством достижения этой цели, но его ум никогда не сможет отказаться от неё. Однако, по правде говоря, нужно было признать существование сильной связи между педагогическим колледжем и его сердцем, точнее, его любовью!.. Как такое было возможно? Ведь между его возлюбленной и правом или экономикой не было никакой связи, хотя имелись связи, пусть даже скрытые и тонкие, между религией и духом, нравственностью и философией, и всеми теми областями знаний, что содержали их в себе, и которые он хотел пить из самого истока. Эти секретные связи были похожи на связь пения и музыки, в которые он мог проникнуть в пылу восторга и опьянения. Он находил всё это в себе и твёрдо был убеждён в том. Но что же сказать отцу?.. Он ещё раз прибег к хитрости и сказал:
- В педагогическом колледже преподают благородные науки, вроде всеобщей истории человечества, английского языка!..
Пока он говорил, отец разглядывал его, но внезапно чувства презрения и гнева покинули его.Он смотрел на него и как будто видел впервые – и его худощавость, и непомерно большую голову и крупный нос и длинную шею, и во всём его внешнем виде он находил какую-то странность, сходную с его неординарными мнениями. Из-за своего насмешливого духа он чуть не рассмеялся над ним про себя, но отцовские чувства и любовь к сыну воспротивились этому. Он спрашивал себя: худощавость его – лишь на время, нос – достался от меня, но откуда же у него это огромная голова? Разве невероятно, что кто-нибудь ещё, вроде меня, сделает его недостатки предметом насмешек? Его огорчила эта мысль вдвойне из-за любви к Камалю, и когда он наконец заговорил, голос его прозвучал спокойнее и более похожим на наставление:
- Наука сама по себе – это ничто, имеет значение результат; закон готовит тебя к карьере судьи, а суть истории и её назидательных уроков – в том, чтобы ты был несчастным учителем. При таком результате постой и подумай, – тут он немного повысил голос, отчего тот стал резче. – Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха. Все эти уроки истории – копоть и сажа! Почему бы не поговорить разумно?!
Лицо Камаля покраснело от стыда и боли, когда он слушал мнение отца о знаниях и их высокой ценности, которую он сам придавал им, и как он принизил их до уровня копоти, сравнив с нею. Но утешение пришло к нему в этот момент в виде воспоминания – без сомнения, прекрасного воспоминания – о том, что его отец был жертвой времени, места и своих друзей. Интересно, принесёт ли ему пользу спор с ним? Испытать ли ему ещё раз судьбу, воспользовавшись новой хитростью?
- На самом деле, папа, эти науки получили самую высокую оценку в развитых странах. Европейцы лелеют их и возводят статуи выдающимся учёным!
Господин Ахмад отвернулся от него, как бы говоря всем своим видом: «О Аллах, дай терпения!», хотя по правде говоря, он уже не сердился. Ему всё это казалось таким внезапным и комичным, подобного чему он и вспомнить не мог. Затем он снова повернулся лицом к Камалю и сказал:
- Поскольку я твой отец, то хочу быть уверенным в твоём будущем и желаю для тебя почётной карьеры. Неужели двое не придут к единому мнению? То, что на самом деле важно для меня – видеть тебя уважаемым чиновником, а не жалким учителишкой, даже если ему ставят памятники, вроде памятника нашему лидеру Ибрахиму-паше с раскрытыми пальцами! Пресвят Аллах!.. Мы прожили, услышали и увидели такие удивительные вещи! Какое нам дело до Европы?! Ты живёшь в этой стране, а разве здесь ставят памятники учителям?... Покажи мне хоть один! – тут он заговорил неодобрительным тоном. – Скажи мне, сынок, ты хочешь иметь карьеру или памятник?!
Когда тот в ответ лишь смущённо промолчал, отец с какой-то грустью в голосе сказал:
- В твоей голове есть такие идеи, которые не знаю, как туда проникли. Я призываю тебя стать одним из уважаемых людей, которые потрясают весь мир своим величием и положением. У тебя что, есть примеры, на которые ты взираешь, о которых мне неизвестно? Скажи мне откровенно, что у тебя на душе, чтобы я наконец успокоился и понял твою истинную цель. Я в недоумении!!
Камалю предстояло предпринять новый шаг и объяснить кое-что из того, чтобы было у него на душе, уповая на Бога. Он сказал:
- А разве так уж плохо, папа, если однажды я стану таким, как Аль-Манфалути?
Господин Ахмад с изумлением произнёс:
- Шейх Мустафа Лутфи Аль-Манфалути?!.. Да смилостивится над ним Аллах. Я его пару раз видел в мечети нашего господина Хусейна... Но насколько я знаю, он не был учителем, он намного выше этого. Он был одним из товарищей Саада и писателем, и к тому же, выпускником Аль-Азхара, а не учителем. Но никакой Аль-Азхар не имеет отношения к его величию. Это был дар от Аллаха... Так о нём говорят!! Но мы обсуждаем твоё будущее и институт, в который ты должен поступить. Давай оставим Богу Богово, а Кесарю – кесарево. Если ты тоже обладаешь даром Божьим, то достигнешь величия Аль-Манфалути, будучи адвокатом или судьёй. Почему нет?!
Камаль, защищаясь изо всех сил, сказал:
- Я взираю не только на личность Аль-Манфалути, но и на его образованность, и не могу найти иного института, который был бы настолько близок к моей цели, или, по крайней мере, этот путь пролегает через педагогический колледж, вот почему я отдал ему предпочтение. У меня нет особого желания становиться учителем, но я выбираю этот путь, потому что он приведёт меня к взращиванию мысли...
- Мысли?!..
Ахмад вспомнил отрывок из песни, которую пел Аль-Хамули: «Мысль бродила где-то. Помогите же мне, льются слёзы из глаз», которую он когда-то в прошлом любил и напевал. Это и есть та самая мысль, к которой стремится его сын? Он удивлённо спросил его:
- А что это – взращивание мысли?
Камаля мучила растерянность. Он проглотил слюну и тихим голосом ответил:
- Я, наверное, не знаю, – он любезно улыбнулся. – Если бы я знал, что это, то мне не было бы нужды изучать это!
Отец неодобрительно спросил:
- Если ты и сам не знаешь, то по какому праву тогда выбрал это?..А?.. Ты что, жаждешь унижения просто ради Аллаха?
Огромным усилием Камаль подавил в себе смущение, и подталкиваемый желанием защитить своё счастье, ответил:
- Культура мысли это намного больше того, что можно осознать, она среди прочего ищет происхождение жизни и судьбы!
Отец в недоумении смотрел на него некоторое время, прежде чем сказать:
- И ты ради этого хочешь пожертвовать своим будущим?.. Происхождение жизни и судьбы? Мы произошли от Адама, и судьба наша – попасть в рай или ад. Или есть что-то новое в этом?
- Нет, конечно. Я знаю об этом. Я только хочу сказать...
Отец перебил его:
- Ты что, с ума сошёл?.. Я спрашиваю тебя о твоём будущем, а ты отвечаешь, что хочешь узнать о происхождении жизни и судьбы!.. А потом что ты будешь делать?.. Откроешь лавку предсказания судьбы?!
Камаль испугался, что поддастся смущению и замолчит, а значит, сдастся или будет вынужден принять точку зрения отца. Набравшись храбрости, он сказал:
- Простите меня, папа, если я не смог хорошо объяснить своё мнение. Я хочу продолжить своё филологическое обучение, которое начал после вступительных экзаменов, учить историю, языки, мораль, поэзию. А насчёт будущего, то всё в руках Аллаха!
Ахмад с гневным сарказмом закричал, будто заполняя пробелы, о которых Камаль промолчал:
- И выучи также искусство заклинания змей, кукловодства, гадания на хрустальном шаре и прорицания. Почему нет? Да простит тебя Аллах. Ты и впрямь подстроил для меня такой сюрприз?.. Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха!
Господин Ахмад убедился, что положение опаснее, чем он оценивал, и находился в замешательстве, спрашивая себя: «Совершаю ли я ошибку, если даю сыну свободу мнений и слова? Всякий раз, как я был терпеливым и снисходительным с ним, он упрямился и продолжал спорить...» Отец по-прежнему боролся с собой, разрываясь между стремлением к деспотии и уступкой сыну в праве «выбора института», заботясь о будущем Камаля, с одной стороны, и ненавидя своё поражение, с другой. Но в конце концов он положил этому конец в несвойственной ему манере, или другими словами, сделав так, как он давно уже не делал – признал победу за мудростью, и вернулся к спору со словами:
- Не будь же таким глупым. Есть в твоих мозгах что-то, чего я не могу понять, и прошу у Аллаха даровать тебе спасение от этого. Будущее – это не игра и не забава, это твоя жизнь, и другой у тебя не будет никогда. Подумай над этим хорошенько. Тебе лучше всего изучать право. Я лучше тебя знаю этот мир, и у меня полно друзей из разных слоёв общества; все они разделяют это же мнение. Ты же пока просто несмышлёный ребёнок и не знаешь, что такое быть прокурором или судьёй. Эти профессии вертят миром, и в твоих силах освоить одну из них. И как ты можешь вот так запросто отвергнуть их и сделать выбор в пользу... учительства?!
Камаль был очень сильно огорчён и разгневан его словами, и не только из-за почётности быть учителем, а прежде всего из-за пренебрежения отца перед знаниями – истиной по его мнению! Он не был отличного мнения о тех профессиях, что вертят миром. Часто он обнаруживал, что писатели, которые вдохновляли его, называли эти профессии пренебрежительными эпитетами, указывая на их поддельное величие и эфемерную славу, и верил, разумеется, их словам о том, что подлинное величие – лишь в жизни ради истины и знаний. Все проявления власти и знатности были связаны в его голове с фальшью и ничтожностью, хотя он опасался заявить откровенно о своём убеждении, чтобы не рассердить ещё больше отца. Он ласково и дружелюбно сказал:
- В любом случае, педагогический колледж – это высшее образование!
Ахмад долго думал, а затем с досадой и отчаянием вымолвил:
- Если у тебя нет желания изучать право, раз уж ты из тех людей, кому нравится быть жалкими, то выбери какое-нибудь уважаемое училище: военное или полицейское... это лучше, чем ничего!
Камаль в тревоге спросил:
- После того, как я получил диплом бакалавра, мне поступать в военное или полицейское училище?!
- А что ещё делать, если у тебя нет подготовки в области медицины?!
В этот момент Камаль почувствовал, что свет, исходивший со стороны зеркала, попадает в его левый глаз и мешает ему, и он перевёл взгляд на платяной шкаф, на котором отражались лучи послеполуденного солнца, просачивавшиеся в комнату через окно, что выходило на двор. Лучи ползли с противоположной стены на кровать, пока не исчезали в зеркале, предвещая тот момент, когда отец отправится в свою лавку. Он немного отодвинулся в сторону от отражавшегося света, затем глубоко вздохнул, что показывало, как ему тяжело, и предвещало плохую или хорошую весть, и в то же время окончание разговора, и мрачно сказал:
- А нет ли ещё какого-нибудь училища, кроме этих, что так меня раздражают?
Камаль, опустив глаза от страха, что не смог удовлетворить отца, сказал:
- Остался лишь торговый колледж, который меня совсем не устраивает!
И хотя инициатива сына, который отверг его предложение, рассердила его, он почувствовал равнодушие к ещё одному училищу, ибо считал, что оно готовит только торговцев, и не хотел, чтобы его сын стал торговцем. Поначалу от него не скрылось, что профессия торговца – вроде того, чем занимался он сам – хоть и готовила ему обеспеченную жизнь, но он стремился устроить жизнь тому из своих сыновей, кто противился этому, если принять во внимание, что прибылью ему придётся делиться с остальными, которым она тоже причиталась. Поэтому он не стал готовить ни одного из них для того, чтобы тот занял его место, хотя это и не было основной причиной его равнодушия. На самом деле он прославлял чиновников и саму госслужбу, понимая их особую важность и значимость в общественной жизни, и ощущая это на себе, независимо от того, был ли он в кругу друзей-чиновников или контактировал с правительством в некоторых своих делах. Потому он так хотел, чтобы его сыновья стали служащими и готовил их к этому. Также от него не скрылось, что торговля не приносит и четверти того почёта среди людей, что даёт госслужба, даже если они и получали в два раза меньше, чем торговцы. Он и сам разделял народные чувства, хоть и не признавался в этом на словах, зато ему было приятно почтение, проявляемое к чиновникам, и считал, что у него самого «ум, как у чиновника», или вроде того. Кто ещё, помимо него, был способен быть одновременно и торговцем и ровней чиновникам? Куда его сыновьям быть такой же личностью, как он! Ох, какое крушение надежд!.. Как же ему раньше хотелось видеть одного из своих сыновей врачом, какие мечты он возлагал на Фахми до того, как ему сказали, что бакалавриат филологии не даёт медицинской подготовки! И он довольствовался правом, усматривая благо в том, что готовит будущее своему сыну. Затем он возложил свои надежды на Камаля, и тот выбрал отделение литературы, и отец вновь стал мечтать о юриспруденции, но совсем не представлял себе, что развернувшаяся битва между его мечтами и судьбой приведёт к кончине «гения» в семье, и вот теперь ещё и упорство Камаля в том, чтобы стать учителем!.. Какое крушение надежд!.. Господин Ахмад выглядел и правда расстроенным, и наконец сказал:
- Я дал тебе искренний совет, и ты свободен в выборе, однако тебе всегда следует помнить, что я не согласен с твоим мнением. Подумай над этим хорошенько, не спеши. У тебе есть ещё время, иначе ты будешь сожалеть всю жизнь о своём плохом выборе. Прошу у Аллаха помощи от глупости, невежества и тупости!!
И отец поставил ногу на пол, что указывало на то, что он сейчас встанет и вот-вот покинет дом. Камаль почтительно и смущённо поднялся и вышел.
Он вернулся в зал, где сидели и беседовали между собой мать и Ясин. Он пребывал в растерянности и унынии из-за своей непокорности воле отца и настойчивого сопротивления, несмотря на то, что тот проявил мягкость и кротость с ним. И под конец тот начал высказывать недовольство и сожаление. Камаль поведал Ясину вкратце об их разговоре, что происходил за дверьми комнаты, и о споре. Юноша выслушал его, и пока слушал, на лице его появилось выражение недовольства, а на губах проступила насмешливая улыбка. Он тут же откровенно высказал ему, что придерживается того же мнения, что и отец, и удивляется тому, что брат не знает о ценности таких важных вещей в жизни, а также его вниманию к другим вещам, иллюзорным и ничтожным.
- Ты хочешь посвятить всю свою жизнь науке? Что это значит?! Это блестящий путь, как кажется, судя по работам Аль-Манфалути или его взглядам, но в жизни это просто бред, который не приблизит тебя и не удалит ни от чего. Ты же живёшь реальной жизнью, а не на страницах книг Аль-Манфалути.... Не так ли? Книги утверждают странные и сверхъестественные вещи. К примеру, иногда в них можно прочитать такое: «Учитель – это почти что пророк». Однако приходилось ли тебе хоть раз сталкиваться с учителем, который был почти что пророком? Давай же, поступай вместе со мной в училище в Ан-Нахасин, или поразмышляй, чего ты хочешь добиться на поприще учителя, и укажи мне хотя бы на одного из них, который был бы достоин быть просто человеком, не пророком! И вообще, что это за наука, которую ты хочешь изучать?.. Мораль, история и поэзия? Всё это прекрасно в качестве развлечения, но остерегайся упустить шанс жить достойной жизнью, вроде того, как я иногда горюю из-за того что поддался обстоятельствам, что помешали мне продолжать учёбу!..
Когда Камаль остался наедине с матерью после того, как Ясин ушёл вместе с отцом, он задался вопросом: «А интересно, что она об этом думает?»...
Она обычно не порицала мнений других в подобных случаях, хотя и следила за большей частью разговора Камаля и Ясина. Она знала о желании супруга заставить сына поступить в юридический институт, и сочла это дурным вестником, а потому ей не нравилась эта идея. Камаль же знал, как добиться одобрения матери самым простым и кратким путём, и сказал:
- Наука, которую я желаю изучать, это самый верный путь к религии и её ответвлениям: мудрости, нравственности, размышлению о качествах Бога, сути Его айатов и созданий!
Лицо Амины оживилось, и она воодушевлённо сказала:
- Тогда это действительно наука, которую знал мой отец, мой дед, это самая благородная из наук!
Она немного подумала, пока он смотрел на неё радостным взглядом, а затем с тем же воодушевлением продолжила:
- Кто же тогда презирает учителей, сынок?..Разве не говорят пословицы: «Тот, кто научил меня хотя бы одному слогу, тому я стал рабом?»
Повторяя аргумент отца, с помощью которого тот делал нападки на его выбор, и как будто выпрашивая у неё мнения, подтверждающего его собственную позицию, Камаль сказал:
- Но ведь говорят же, что у учителя нет шансов получить достойную должность!
Она презрительно отмахнулась и сказала:
- Учитель зарабатывает себе на вполне достойную жизнь. Не так ли?.. Тебе этого достаточно, и я прошу Аллаха послать тебе здоровье, долгой жизни и хороших знаний. Ещё твой дед говорил: «Поистине, знания дороже богатства!»
Разве не удивительно, что мнение матери было лучше, чем мнение отца?.. Но это, однако, не было мнением, это было здравое чувство, не затронутое столкновением с реальной жизнью, которая испортила мнение отца. А может её невежество в делах этого мира и защищало её чувства от порчи? Интересно, какова была ценность этих чувств – хоть они и были высокими, – если их корень был в невежестве? И повлияло ли это невежество на формирование его собственных представлений?.. Он взбунтовался против подобной логики и сказал ей в ответ, что знаком и с добром и со злом в этом мире по книгам и предпочитает добро из-за веры своей и вследствие размышлений. Эти врождённые наивные чувства могли бы согласиться с мудрым мнением, не принижая наивность перед здравой логикой. Да! Он ни на миг не усомнился в правильности и благородстве своего мнения, однако откуда ему знать, чего же он хочет? Профессия учителя не привлекает его, ведь он мечтает о том, чтобы сочинить книгу, в этом – истина. Но какую книгу? Это никогда не будет книга стихов, ведь дневник, которому он поведывал свои тайны, и где содержались стихи, относились лишь к Аиде, превратившей прозу в поэзию, а не к его поэтическому дару. Тогда книга эта будет прозой, толстым томом, равным по объёму Благородному Корану, а поля страниц будут обрамлять комментарии и толкования. Но о чём он напишет?.. Разве Коран не содержит в себе всё? Не стоит отчаиваться, в один прекрасный день он обязательно найдёт тему, а сейчас ему достаточно знать лишь объём, форму и формат книги. Разве книга не может перевернуть весь мир даже лучше, чем это делает высокая должность?! Всем учителям известен Сократ, а вот кому из них известны судьи, которые судили его?!
5
- Добрый вечер!..
«Не удивляйся! Так я и предполагал, так я и знал. Начало всегда таково... С давних пор и навсегда. Вот она повернулась к тебе спиной, отошла от стены к верёвке с бельём, чтобы закрепить прищепки. Разве она раньше не закрепляла их?... Да, конечно, но ты притворяешься, Мариам, и я это прекрасно понимаю. Десять лет напористости в отношениях с женщинами – это уже немалый опыт. Ясин, дай же глазам своим насладиться, взирая на неё, прежде чем опустится темнота, и она сама будет казаться лишь тенью. Она раздобрела и набрала вес, стала ещё красивее, чем в дни юности. Была словно газель, но тогда у неё не было такого полного зада. Ну ничего, это со временем... У неё осталась грациозность девицы – почётная участь. Сколько же тебе лет, умница? В твоей семье давно говорили, что ты одного возраста с Хадиджей. А сама Хадиджа считает, что ты намного старше её. Жена моего отца в последнее время утверждает, что тебе за тридцать, подтверждая это старинными воспоминаниями типа: когда я была беременна Хадиджей, ей было лет пять, и так далее. Какая, собственно, разница? Ты что, собираешься прожить с ней до старости? Уже через несколько дней она созреет и будет красивой, привлекательной, полной и пухлой. Ох, она посмотрела в сторону улицы и заметила тебя. Ты видел её глаза? – она посмотрела на тебя, словно цыплёнок. Я не уйду со своего места, красавица. Разве юноша, что стоит перед тобой, о красоте, силе и богатстве которого тебе так много известно, не лучше того самого англичанина?..»
- А приветствие в вашей семье не заслуживает ответа или хотя бы чего-то подобного?
«Она повернулась к тебе затылком снова. Но подожди... Разве она не улыбнулась? Да, и всё то, что сделало её прекрасной, также придало ей соблазнительности. Она уже улыбнулась, а ты подготовил почву для этого последнего шага, и очень даже неплохо. Без сомнений, она знает обо всех моих предыдущих шагах и манёврах. И пришло время для меня..., а также и для тебя.... К счастью для меня, ты не из тех, кто страдает от излишней стыдливости... Тот англичанин, Джулиан... Славный жеребец с крепкой спиной, что стоял перед тобой. Разве ты не слышала его ржание?»
- Неужели у вас не уважают соседей?... Я выпрашиваю у вас приветствие. Неужели я не заслужил его по полному праву?
До него донёсся приглушённый тонкий голосок – казалось, она отвернулась от него, и голос её шёл откуда-то издалека:
- Вы не заслужили его по праву... Таким способом!
Тот, кто стучал в дверь, получил ответ. Задвижка на двери была поднята перед ним. «Ты не добьёшься ласкового обращения, пока не переживёшь её гневный окрик. Будь уравновешенным... Уравновешенность.. Позаимствовав фразу из тех, что скандировали студенты-богословы, Ясин сказал:
- Если я чем-то вас разгневал, то я никогда этого не прощу себе, пока жив.
Она с упрёком сказала:
- Крыша дома Умм Али-акушерки той же высоты, что и наша, и ваша крыша. Что может подумать посторонний наблюдатель, если увидит, как вы стоите здесь, и как я развешиваю бельё?...
Затем, глумясь над ним, она спросила:
- Или может быть, вы хотите сделать меня предметом пересудов и сплетен?!
«Да минует тебя всяческое зло. Разве ты была такой же предусмотрительной с Джулианом когда-то? Но не надо спешить. Поистине, красота твоих глаз и твоя задница оправдывает любой грех, как прошлый, так и будущий!»
- Да не продлит Аллах мою жизнь даже на один миг, если моим намерением было причинить вам вред. Я прятался под кустом жасмина, пока солнце не зашло, и не приблизился к изгороди, пока не убедился, что на крыше Умм Али-акушерки никого нет...
Затем он испустил громкий вздох:
- И потом, моим оправданием будет то, что я постоянно поднимаюсь на крышу, чтобы насладиться уединением... И когда у меня выдался свободный час, я обрадовался.. И в любом случае, наш Господь простит нас...
- Удивительно!... К чему все эти усилия?
«Этот вопрос отнюдь не так наивен и прост. Женщины спрашивают о том, что и так знают сами. Она сделала снисхождение тебе, что стала разговаривать. Прими поздравления за то, что ты рядом с ней...»
- Я сказал себе: «Её приветствие и её ответ на твоё приветствие приятнее, чем крепкое здоровье и благополучие!»
Она повернула голову в его сторону, и в полутьме было видно, что она пытается скрыть свой смех. Она ответила:
- У вас язык длиннее тела. Интересно, что скрывается за этими словами?
- Что за ними скрывается?! Разве я подошёл ближе к стене? Мне много есть что сказать. Уже несколько дней прошло с тех пор, как я при выходе из дома случайно бросил взгляд на землю и увидел тень от движения руки. Я посмотрел вверх и увидел, как вы ходите по террасе на крыше. Я увидел прелестное зрелище, которое невозможно забыть...
Она развернулась на пятках, но не сделала ни шага ему навстречу. Затем с некоторым упрёком сказала:
- Да как вы могли смотреть вверх?!.. Если бы вы и впрямь были хорошим соседом, как утверждаете, то не позволили бы себе вредить свой соседке. Однако у вас дурные намерения, как оказалось, судя по вашему собственному признанию сейчас!
Да, по правде говоря, намерения его были дурными, разве разврат – не дурное намерение?.. «Дурное намерение как раз такого типа, какой тебе нравится, Мариам. Ох уж эти женщины! Через час ты потребуешь этого как то, что принадлежит тебе по праву. Через два – я убегу, а ты – за мною следом. В любом случае, сегодняшняя наша ночь сладкая, словно жасмин...»
- Господу нашему известно о моих благих намерениях. Я поглядел вверх, так как не могу удержаться от взоров на тот дом, где вы живёте. Вы разве не поняли этого? Разве не почувствовали? Ваш старый сосед говорит об этом сам, хотя уже и поздно.
Она язвительно заметила:
- Ну так говорите. Дайте полную свободу своему длинному языку. Говорите громко. Что вы будете делать, если на крышу придёт жена вашего отца и увидит и вас, и меня?
«Не меняй тему разговора, львица. Это будет поистине чудо, если я смогу убедить тебя. Ты разве и впрямь боишься моей мачехи? Ох... Одна ночь в твоих объятиях стоит целой жизни!»
- Я услышу шум от её шагов ещё прежде, чем она появится тут. Давайте же отдадимся тому, чем мы заняты...
- А чем это мы заняты?
- Тем, что не поддаётся описанию!
- Я не вижу ничего такого, о чём вы говорите. Может быть, это то, чем заняты вы один!
- Может. Тогда это и правда очень грустно. Грустно, когда сердце говорит и не находит того, кто бы внял ему. Я помню те дни, когда вы навещали наш дом. Те самые. Когда мы были словно единая семья. Я скорблю по ним...
Она пробормотала, покачав головой:
- Те дни!
«Почему ты обратился к прошлому?.. Ты совершил большую ошибку, так не позволяй, чтобы мучения испортили все твои старания сейчас. Сосредоточь свою волю на том, чтобы забыть обо всём, кроме настоящего момента...»
- И наконец я увидел вас. Я увидел красивую молодую девушку, подобную розе, что раскрывается ночью и освещает тьму. Словно увидел вас впервые и спросил себя, неужели это наша соседка Мариам, которая когда-то играла с Хадиджей и Аишей? Нет... Эта девушка более совершенная, более зрелая и красивая. И я почувствовал, что мир вокруг меня преобразуется...
Её голос принял игривый тон:
- В те дни ваши глаза не давали себе такой свободы пристально взирать на кого бы то ни было!! Вы были соседом в полном смысле этого слова. Но что осталось от тех дней? Всё изменилось. Мы стали словно чужие, как будто и словом друг с другом не обмолвились, и не росли вместе как единая семья. Именно этого и хотела ваша семья.
- Давайте не будем об этом. Не возлагайте на меня ещё один груз.
- Сегодня вы смотрите во все глаза... Из окна, на улице, и даже здесь, на крыше не даёте мне пройти!
«А что тебе мешает уйти отсюда, если ты этого и впрямь желаешь?.. Твоя ложь слаще сотового мёда, о свет мой, горящий во тьме...»
- Это лишь малая часть большого. Я также смотрю на вас оттуда, откуда вы и не догадываетесь, вижу вас в мечтах больше, чем вы себе представляете. Сейчас, когдая я вполне уверен в этом, я говорю себе: Или близость, или смерть!
Её шёпот, подавляющий смех, всколыхнул его сердце. Она спросила:
- Откуда вы нашли такие слова?
- Из своего сердца!
Она потёрла своим башмаком по настилу крыши, и его шуршание предупреждало о том, что она собирается уйти, однако она продолжала стоять на том же месте и сказала:
- Ну, раз дело зашло до сердца, то я должна идти!
Поначалу, разгорячённый чувствами, он повысил голос, но когда заметил это, заговорил тише:
- Нет, вы должны прийти, прийти ко мне. Прямо сейчас и навсегда..., – затем он применил уловку. – В моё сердце... Оно – ваше, и только вы одна им владеете!
Игривым тоном она предостерегла его:
- Не злоупотребляйте попусту таким образом. Плохо будет, если я лишу вас и сердца, и того, чем оно владеет...
«Насколько же хорошо ты меня понимаешь? Я говорю со львицей, которую люблю. Ты не глупа, благодаря воспоминаниям о Джулиане. Ну же, девочка. Я боюсь осветить тьму ярким огнём, пылающем в моём теле...»
- И моё сердце, и всё, что есть в нём – ваше добровольно. Оно будет счастливо, если вы его поцелуете и овладеете им, будете принадлежать только ему одному!
Она, смеясь, сказала:
- А вы видели такое, хитрец? Вы хотите брать и не давать?..
«Откуда у тебя такой язычок? Даже Зануба в своё время не сравнилась бы с тобой! Проклят мир без тебя!»
- Я хочу, чтобы вы были моей, а я – вашим... Что же тут несправедливого?
Воцарилась тишина, обе тени обменялись взглядами, пока она не произнесла:
- А может быть, сейчас вас спросят, что же вас останавливает?
Применяя хитрость, чтобы добиться её расположения, он сказал:
- Значит, в целом мире нет никого, кто бы позаботился обо мне?
Что скрывалось за этим странным вопросом?
- Да..
- Сколько ему сейчас лет?
- Пять лет...
- А что слышно о его матери?
- Она уже вышла замуж или выйдет очень скоро...
- Какая потеря!... Почему вы не вернули её, хотя бы ради Ридвана?
«О львица!... Объясни, чего ты этим добиваешься...»
- Вы этого действительно хотите?
Тут она тихо засмеялась и ответила:
- До чего же везёт тому, кто соединяет двоих людей по закону!
- А если во грехе?!
- Ну, я не оглядываюсь назад...
Наступила тишина, казавшаяся странной и задумчивой..., пока она нежно и одновременно предостерегающе не промолвила:
- Ну смотрите, если ещё раз будете приставать ко мне на крыше…
Он дерзко ответил:
- Как пожелаете. Крыша – не самое безопасное место. Разве не знаете, что у меня есть свой дом в квартале Каср аш-Шаук?!
Она недоверчиво воскликнула:
- Собственный дом?.. Добро пожаловать, домовладелец!
Он ненадолго замолчал, словно остерегаясь, а затем спросил:
- Догадайтесь, о чём я думаю?
- Мне нет до этого никакого дела...
«Темнота, тишина, уединение. До чего же действует мне на нервы эта темнота...»
- Я думаю об общей стене, соединяющей наши крыши. А что вам внушает этот вид?
- Ничего...
- Зрелище двух влюблённых, прижавшихся друг к другу...
- Мне не нравится слушать подобные речи...
- Их объятия напоминают ещё и о том, что их ничто не разделит.
- Ха!..
Этот возглас вырвался у неё словно обольстительное запугивание. Он со смехом сказал:
- Мне словно говорят: «Перейди на ту сторону, ну же..!»
Она отступила назад на два шага, пока её спина не прижалась к развешенной на верёвке постиранной накидке. Затем она прошептала предупреждение уже серьёзным тоном:
- Я этого не позволю!
- Этого...! Чего этого?
- Этих слов.
- А дел?
- Я уйду отсюда в гневе!
«Нет, клянусь твоей драгоценной жизнью... Ты действительно намерена исполнить то, о чём говоришь? Неужели я ещё больший глупец, чем полагаю сам? Или ты хитрее, чем я себе представляю? Зачем ты заговорила о Ридване и его матери?... Или ты намекаешь на брак?.. Сильно ты её хочешь, Ясин?.. До безумия...»
Мариам внезапно сказала:
- Ох.... Что же меня держит здесь?
Она развернулась, затем наклонила голову, чтобы пройти под рядами сохшего белья, и его тревожный голос раздался за её спиной:
- Вы уходите не попрощавшись?
Она подняла голову над верёвкой с бельём и сказала:
- Входите в дома через двери*. Вот моё прощание...
И она быстрыми шагами направилась к двери на крышу, и исчезла за ней.
Ясин вернулся в гостиную и извинился перед Аминой за своё долгое отсутствие из-за жары в доме, затем ушёл к себе переодеться. Камаль с удивлением проследил за ним глазами, задумавшись. Когда он бросил взгляд на мать, то обнаружил, что она спокойна и уверена в себе: она закончила пить кофе и гадание на кофейной гуще. Он задался вопросом: а интересно, что будет с ней, узнай она о том, что происходило ____________________
* Входите в дома через двери – часть айата 189 суры 2 Корана.
только что на крыше?... Его самого не покидала тревога с тех пор, как он случайно увидел тех двоих, что шептались там: он прошёл вслед за братом, интересуясь его долгим отсутствием. Да, Ясин сделал это. Неужели память о Фахми ничего не значила для него? У него не укладывалось такое в голове, ведь Ясин по-настоящему любил Фахми и очень скорбел по нему. Невозможно было сомневаться в его искренности, да и все эти «инциденты» случались слишком уж часто, а значит, Камалю просто не было известно о том, почему всегда Фахми связывали с Мариам. Покойный брат его знал о случае с Джулианом в то время. Затем прошло много времени, и казалось, он полностью забыл о ней и занялся другими, более серьёзными и срочными делами. Другого она и не заслуживала, и никогда не была ему ровней. На самом деле, Камалю следовало задуматься о том, можно ли забыть свою любовь. Любовь незабываема – в это он верил, но откуда было ему знать, любил ли Фахми Мариам в том же смысле этого слова, как это понимал или чувствовал сам Камаль? Может быть, это было лишь сильное желание, вроде того, что в данный момент владеет Ясином, или как то старинное желание, что испытывал Камаль к Мариам в переходном возрасте, и что тешило его мечты? Да, это тоже случилось в своё время, и Камаль испытывал из-за этого двойное мучение: и из-за желания, и из-за сожаления. Оба были одинаковыми по своей силе, и лишь замужество и последовавшее за тем исчезновение Мариам спасло его от них. Ему хотелось знать сейчас, мучился ли Ясин и терзало ли его раскаяние? А если да, то насколько? Он не представлял себе, что это так легко, несмотря на то, что считал брата животным, которому не ведомы высокие помыслы. Несмотря на попустительское и терпимое отношение ко всему этому делу, Камаль чувствовал раздражение и тревогу, как и полагается человеку, который не равнял свои идеалы ни с чем другим в этом мире.
Ясин вернулся из своей комнаты, переодевшись и приукрасившись. Он попрощался с мачехой и Камалем и ушёл. Через некоторое время они услышали стук в дверь гостиной, и Камаль пригласил войти посетителя – он был уверен, кто это мог быть. В комнату вошёл молодой человек примерно того же возраста, что и Камаль: низкорослый, привлекательной внешности, одетый в джильбаб и пиджак поверх него. Он направился к Амине и поцеловал её руку, затем пожал руку Камалю и сел рядом с ним... Несмотря на его обходительное поведение, его дружелюбие указывало на то, что он был здесь как член семьи, и даже больше: Амина стала запросто обращаться к нему, называя Фуадом и расспрашивая о здоровье отца, Джамиля Аль-Хамзави, и матери. Он отвечал ей, чувствуя радость и признательность за её гостеприимство. Камаль оставил друга с матерью и прошёл к себе в комнату надеть пиджак. Затем он вернулся и оба вышли из дома.
6
Они шли рядом до самых Красных ворот, держась в стороне от улицы Ан-Нахасин, остерегаясь пройти мимо лавки своих отцов... Камаль со своим высоким ростом и тщедушной фигурой и низкорослый Фуад привлекали своей несхожестью внимание людей. Фуад тихо спросил:
- Куда пойдёшь сегодня вечером?
Встревоженным голосом Камаль ответил ему:
- В кофейню Ахмада Абдо...
Камаль обычно определял направление, а Фуад соглашался с ним, несмотря на известную рассудительность. Камаль же был известен своими капризами и порывами, которые его товарищу казались смешными, вроде частых приглашений пойти с ним на холм Аль-Мукаттам, в цитадель или на крытый рынок, чтобы окинуть взором – по его собственному выражению – остатки истории и диковинки современности. Но на самом деле, на дружбу этих двоих не могла не оказывать влияние разница социальных классов, и то, что один из них был сыном владельца лавки, а другой – сыном его помощника. Это различие подчёркивалось ещё глубже тем, что Фуад с отроческих лет привык выполнять все поручения семьи Камаля: совершать покупки всего необходимого для дома господина Ахмада и в то же время пользоваться щедрым благоволением Амины, которая не скупилась ради него самой лучшей пищей – часто его приход к ним совпадал со временем обеда, и сама чинила ему одежду, оставшуюся от Камаля. С самого начала между ними установились отношения, где доминировал Камаль, с одной стороны, и Фуад подчинялся – с другой... И хотя со временем эти отношения перешли в дружбу, но психологическое влияние их так и не было искоренено. Обстоятельства сложились так, что Камаль не мог найти себе друга ближе, чем Фуад Аль-Хамзави, на все летние каникулы. Приятели его юности, одноквартальцы, не стали продолжать обучение до конца: среди них был один, который пошёл на службу сразу после окончания начальной школы и получения аттестата о профпригодности, был и другой, вынужденный заняться простейшей работой, вроде официанта в кафе на улице Байн аль-Касрайн или помощником у гладильщика в Хан Джафар. Оба юноши были его одноклассниками по начальной религиозной школе. Но все трое по-прежнему обменивались приветствиями как старинные приятели, всякий раз, как доводилось им встретиться: с одной стороны, приветствия их были наполнены уважением к Камалю, ибо его стремление к знаниям выделяло его, а с другой стороны, они были насыщены симпатией к нему, что брала начало в их скромных и непритязательных душах. Его же новые друзья, дружба с которыми завязалась в Аббасийи: Хасан Салим, Исмаил Латиф и Хусейн Шаддад проводили летние каникулы в Александрии и в Рас аль-Барре. Потому у него не осталось ни одного другого товарища, кроме Фуада.
Через несколько минут они уже были на пороге кофейни Ахмада Абдо и спустились в её странное помещение под землёй – она располагалась прямо под кварталом Хан аль-Халили, – направившись к свободному столику. Пока они сидели напротив друг друга за столом, Фуад смущённо пробормотал:
- Я-то полагал, что сегодня вечером ты пойдёшь в кино!
Эти слова выдали его собственное желание пойти в кино: почти наверняка оно обуревало его ещё до того, как он пришёл к Камалю домой, только он не рассказывал о том, и не потому, что не мог отговорить Камаля от его решения, а потому, что сам Камаль платил за билеты, если они ходили вместе: ему не хватало смелости намекнуть на это, пока они не уселись в кофейне, где его слова могли быть восприняты как невинное замечание.
- В следующий четверг мы пойдём в Египетский клуб посмотреть на Чарли Чаплина, а сейчас сыграем партию в домино...
Они сняли свои фески и положили их на третий свободный стул. Затем Камаль позвал официанта, заказал зелёного чая и домино. Подземная кофейня напоминала нутро давно вымершего животного: обломки под щебнем истории, за исключением его большой головы, ухватившейся за пространство в земле. Оно раскрыло свою пасть, из которой торчали клыки в форме входа с длинной лестницей, а внутри была просторная квадратная площадка, выложенная плитками, привезёнными из деревушки Аль-Маасара. Посредине площадки стоял фонтан, по краям которого были расставлены горшки с гвоздикой. Со всех четырёх сторон её обрамляли кресла, покрытые декоративными циновками и подушками. В стенах были аккуратно расположены маленькие ниши, словно каждая из них – грот, вырубленный в скале, без окон и дверей. Из мебели в них были только деревянные столы, четыре стула и маленький светильник, денно и нощно горевший в окошке на самой высокой стене, противоположной входу. Кофейня словно впитала в себя от своего странного расположения некоторые свойства: она дремала в спокойной атмосфере, непривычной для остальных подобных заведений. Тусклый свет, сырой воздух, и каждая группа посетителей замыкалась, сидя в собственной ложе или в своих креслах. Дым от кальяна, питьё чая и бесконечная болтовня напоминали чуть ли не цельную непрерывную мелодию, прерывавшуюся разве что в редкие моменты из-за кашля, смеха или бульканья кальяна.
По мнению Камаля, кофейня Ахмада Абдо была идеальным местом для наблюдателя и подлинной находкой для мечтателя. Фуад же – хотя её оригинальность поначалу не скрылась от него, – теперь начал находить её лишь мрачным сборищем, окутанным сыростью и гнилью. Но он не мог отказаться от приглашения всякий раз, когда его звали сюда!
- Ты помнишь тот день, когда мы видели твоего брата Ясина и ещё сидели здесь?
Камаль, улыбаясь, ответил:
- Да. Господин Ясин предупредительный и ласковый. Он никогда не заставлял меня чувствовать, что он – мой старший брат, хотя я просил его тогда не упоминать дома о наших здешних посиделках, и не из страха перед отцом, и даже не потому, что ни один из нас не посмеет рассказать о подобных вещах, а из-за тревоги за мать, которую такая новость может взволновать. Представь себе, как она напугается, если узнает, что мы наведываемся в эту или другую кофейню и будет считать, что большинство посетителей кофеен – это курильщики опиума или люди с дурной репутацией!
- А господин Ясин? Неужто она не знает, что он – один из завсегдатаев кофеен?
- Если бы я рассказал ей об этом, она бы ответила мне, что Ясин взрослый, и за него ей не страшно, тогда как я ещё мал!.. По-видимому, я буду считаться ребёнком в нашем доме до тех пор, как в моих волосах не появится седина!
Официант принёс домино и два стакана чая на ярко-жёлтом подносе. Поставив его на стол, он удалился. Камаль тотчас взял свой стакан и начал пить по глотку, не дожидаясь, как он немного остынет, дуя на жидкость, а затем отхлёбывая. Он снова дул на него и причмокивал губами всякий раз, как обжигался, но это не удерживало его, и он с упорством и нетерпением повторял свою попытку, будто был обречён на то, чтобы закончить пить за минуту-другую. Фуад же наблюдал за ним молча, или не глядя ни на что конкретно, опершись на спинку своего кресла, не по годам невозмутимый. В его больших красивых глазах светился спокойный глубокий взгляд. Он не протягивал руку к стакану с чаем, пока Камаль не опустошил свой. При этом он отхлёбывал чай по глотку, пробуя его на вкус с удовольствием и наслаждаясь ароматом, и делая каждый раз очередной глоток, приговаривал: «О Аллах!... До чего же хорош чай!» Его спутник подгонял его побыстрее закончить, чтобы начать игру, предупреждающим тоном:
- Сегодня я непременно побью тебя. Удача больше никогда не будет на твоей стороне...
Фуад, улыбнувшись, пробормотал:
- Увидим...
И они начали играть...
Камаль привносил в игру нервный интерес, словно ведя битву, от результатов которой зависела его жизнь или честь. Фуад же выкладывал свои кости спокойно и умело. Улыбка не сходила с его губ, выигрывал он или терпел поражение, тогда как Камаль радовался или хмурился. Наконец, как и всегда, Камаль вышел из себя, закричав: «Глупая игра, но зато в ней может повезти!» Фуад не добавил к его словам ничего, кроме вежливого смешка, который не вызывал гнева Камаля, и не служил вызовом для него. Камаль часто говорил себе, когда приходил в ярость: «Удача никогда не покинет его, в отличие от меня». Он не воспринимал игру снисходительно, в духе, соответствовавшим забавам и развлечениям. Хотя на самом деле не было никакой разницы: он с тем же интересом и рвением отдавался и серьёзным делам, и развлечениям... Превосходство же Фуада над ним в учёбе не отличалась от его удачи в домино: он был первым учеником в своём классе, тогда как Камаль находился в пятёрке лучших. Было ли и это везением? Как он мог объяснить себе превосходство этого юноши, к которому в глубине души относился с высокомерием, полагая, что он должен быть выше его также и по своему интеллекту?.. У него было банальное представление о превосходстве своего друга: он говорил, что тот всё своё время посвящает зубрёжке, а если бы его ум действительно превосходил его собственный, как утверждают, то ему не нужно было бы тратить столько времени. Ещё он говорил себе, что Фуад держится в стороне от спортивных игр, тогда как сам Камаль отличился более чем в одной, и наконец, что Фуад ограничивается лишь чтением учебников, а если ему представлялся случай почитать что-нибудь вне учебной программы на каникулах, он выбирал то, что будет полезно для его последующего обучения. Его же собственное чтение не ограничивалось и не зависело от полезности. Поэтому не было ничего странного, что Фуад опережал его в организованности. Хотя эта его обида не ослабляла их дружбу: Камаль любил своего друга и находил в его обществе такой восторг и радость, что не скупился – по крайней мере перед собой – на признание достоинств друга и его превосходства.
Игра продолжалась, пока партия не закончилась вопреки изначальным прогнозам победой Камаля. Лицо его засияло, и он громко рассмеялся, а затем спросил своего противника:
- Ну что, ещё одну партию?
Однако Фуад, улыбаясь, сказал:
- Достаточно на сегодня и этого.
Или сама игра надоела ему, или он просто опасался, что результат ещё одной предложенной ему партии закончится крушением надежд для Камаля, и его радость обернётся печалью. Камаль удивлённо покачал головой и сказал:
- Ты словно рыба, у тебя холодная кровь!
Затем, на этот раз критическим тоном, потирая кончик своего огромного носа большим и указательным пальцами, он сказал:
- Я удивляюсь тебе. Если ты проиграл, почему отказываешься от реванша? Ты любишь Саада, но отказался от участия в демонстрации, приветствовавшей его, когда он стал премьер-министром. Стремишься получить благословение господина нашего Хусейна, но тебя не сотрясали чувства, когда из истории нам стало ясно, что его останки не покоятся в здешнем ближайшем мавзолее! Дивлюсь я тебе!..
Камаля сильно раздражала холодность Фуада. Он не переносил того, что зовётся «разумом», словно ему нравилось безумие, которое интересовало его, и вспомнил тот день, когда в школе им сказали так: «Мавзолей Хусейна – всего лишь символ, и больше ничего». Тогда они ещё учились вместе, и Фуад повторял то, что говорил учитель истории ислама. Камаль же в волнении задавался вопросом, откуда у его товарища столько сил спокойно перенести эту новость, словно это его и не касается?!.. Он сам не предавался размышлениям, и разумеется, не мог думать, настолько он был ошеломлён этим, чтобы ещё и задуматься! Он едва держался на ногах от этого страшного удара, поразившего его в самое сердце, и плакал по иссякшей иллюзии, по рассеявшейся мечте. Хусейн больше не был их соседом, ведь он никогда не был им вовсе. Где же теперь все те поцелуи, следы от которых он оставлял на стенах мавзолея с такой искренностью, с таким тёплым чувством? Где же теперь гордость и хвастовство тем, что он был соседом самого Хусейна? Ничего от этого не осталось, кроме символа в мечети, уныния и разочарования в сердце. Той ночью он плакал, пока его подушка не стала мокрой, таков был удар, нанесённый этой новостью, которая не потрясла его разумного друга, а лишь вызвала устный комментарий, когда тот повторил слова учителя истории. До чего же отвратителен разум!
- А твой отец узнал о твоём желании поступать в Педагогический колледж?
С горячностью, выражавшей недовольство Камаля холодностью его друга и одновременно боль, оставшуюся после спора с отцом, он ответил:
- Да!..
- И что он тебе сказал?
Успокаивая себя тем, что он не напрямую нападает на своего собеседника, Камаль ответил:
- Увы!... Мой отец, как и большинство людей, озабочен внешними, поддельными признаками: карьера... прокуратура... суд... Вот всё, что его заботит. Я не знаю, как его убедить в величии мысли, ценности высоких, истинных идеалов, достойных стремления в этой жизни! Однако он предоставил мне свободу выбора...
Пальцы Фуада поигрывали костями домино. С сочувствием и предусмотрительностью он сказал:
- Ценность, без сомнения, у них высокая. Но где же среда, которая почитает их и отдаёт им должное?
- Нельзя отвергнуть высокое небесное вероубеждение просто потому, что те, кто вокруг меня, не верят в него...
Успокаивающим спокойным тоном Фуад сказал:
- Дух достоин восхищения!.. Не лучше ли тебе планировать своё будущее в реальном свете?
Камаль презрительно спросил:
- Интересно, а если бы наш лидер Саад воспринял этот совет, задумался бы он серьёзно над тем, чтобы отправиться к британским мандатным властям и требовать независимости?
Фуад улыбнулся так, как будто говоря: «Несмотря на обоснованность твоих аргументов, этот общий принцип не годится для жизни». Затем он произнёс:
- Поступи на юридический, чтобы иметь уважаемую работу, а после этого ты можешь продолжить своё образование как захочешь!
- Аллах не даровал человеку двух сердец в одном теле*. Позволь мне возразить против твоей ассоциации между уважаемой работой и правом! Как будто преподавание это не уважаемая работа!!
Фуад, дабы защитить себя от такого подозрения, утвердительно сказал:
- Я совсем не это имел в виду. Кто же будет говорить, что сохранение знаний и их распространение – не уважаемый труд?... Я, может быть, и повторяю мнение людей, сам того не подозревая, но ты сам отметил, что люди ослеплены властью и влиянием!
Камаль передёрнул плечами и убеждённо произнёс:
- Жизнь, посвящённая мысли, это самая благородная жизнь...
Фуад качнул головой в знак согласия, ничего не ответив и храня молчание, пока Камаль не спросил его:
______________
* Аллах не даровал человеку двух сердец в одном теле. (Коран, 33:4).
- А что тебя толкнуло выбрать право?
Тот, немного подумав, ответил:
- Я не как ты, и не был влюблён в мысль, должен был выбирать высшее образование лишь в свете своего будущего, и так я выбрал право...
Разве это не голос разума?.. Да, это именно он. До чего же он бесил и раздражал Камаля. Разве это справедливо, чтобы он проводил свои долгие каникулы, запертый в этом квартале, словно заключённый в темнице, с единственным другом – этим «разумным» человеком? Ведь есть и другая жизнь, полностью отличающаяся от жизни в этом древнем квартале. Были у него и другие товарищи, составлявшие полную противоположность Фуада. И той жизни тех друзей он жаждал, скучая по Аббасийе, по утончённому стилю тех молодых людей, и особенно по изысканной элегантности, парижскому произношению и идеальной мечте..., по своей возлюбленной.
Ох... Душа звала его домой, в свою комнату, чтобы уединиться и взять дневник, восстановить в памяти тот период или обновить воспоминания или записать мысль. Разве не пришло время покинуть это место и уйти?
- Я встретил кое-кого и они меня спрашивали о тебе...!
Борясь с потоком размышлений, нахлынувших на него, Камаль спросил:
- Кого?
Фуад ответил со смехом:
- Камар и Наргес!
Камар и Наргес были дочерьми Абу Сари, владельца лавки, торгующей жареной закуской у Красных Ворот – в тёмном после захода солнца переулке. Игра, приправленная его и её невинностью в смеси со скверной, лихорадочное созревание. Помнит ли он обо всём этом? Почему тогда его губы морщатся от отвращения? Это уже давняя и забытая история, до того, как на него снизошёл святой дух. Единственное, что он помнил, так это то, что сердце его бурлило от гнева, боли и стыда, как и положено сердцу, до краёв наполненному чистым вином любви:
- А как это ты их встретил?
- В толпе на дне рождения Хусейна. Я без всяких колебаний и смущения подбежал к ним, словно мы были единой семьёй, которая пришла на празднование дня рождения!
- До чего же ты смелый!
- Да, иногда. Я поздоровался с ними, а они – со мной, и мы долго разговаривали. Затем Камар спросила меня о тебе!
Лицо Камаля слегка порозовело. Он спросил:
- А потом?
- Мы в принципе договорились, что я расскажу тебе об этом, а потом мы все вместе встретимся!
Камаль покачал головой в знак отвращения и коротко ответил:
- Ну уж нет...
Фуад удивлённо сказал:
- Нет? Я полагал, что ты будешь рад встретиться с ней под аркой или во дворе заброшенного дома. Их тела созрели, и очень скоро они станут женщинами в полном смысле этого слова. Кстати, Камар была одета в накидку, но не покрыта вуалью, и я засмеялся и сказал ей:
- Если бы у тебя на лице была вуаль, то я не осмелился бы заговорить с тобой!
Камаль настойчиво заявил:
- Нет...
- Почему?
- Я больше не могу терпеть грязь!
Затем с горячностью, выдававшей скрытую боль, он промолвил:
- Я не могу встретиться с Аллахом в молитве, если на мне грязное бельё!
Фуад просто сказал:
- А ты сделай омовение и очистись перед молитвой!
Тряхнув головой от того, что Фуад настолько буквально понял его, он сказал:
- Вода не может очистить скверну...
То была старинная борьба: всякий раз, как он ходил на встречу с Камар, вынуждаемый желанием и волнением, возвращался с угрызениями совести и плачущим сердцем. Затем, после молитвы он долго и горячо просил у Бога прощения. Однако снова и снова безвольно отправлялся к ней, а затем возвращался с тем же мучением, чтобы заново просить прощения... Что за дни! Они были заполнены похотью, горечью и мучением, затем в жизнь его ворвался сноп света, и он смог одновременно и любить, и молиться. Да и как же иначе! Ведь любовь была чистым источником религии, и сочилась из него!.. С какой-то тоской в голосе Фуад сказал:
- Моя связь с Наргес прекратилась с тех пор, как ей запретили играть в квартале!
Камаль с интересом спросил:
- Но ты же верующий, разве ты не страдал из-за этой связи?
Потупив взгляд от смущения, Фуад ответил:
- Есть такие вещи, которые нужны...
Затем, словно скрывая своё смущение, он спросил Камаля:
- Ты и впрямь отказываешься воспользоваться таким удобным случаем?
- Определённо!!
- Только из-за религии?
- А разве этого не достаточно?
Фуад широко улыбнулся и сказал:
- Как ты можешь выносить то, что не могут вынести другие?
Камаль настойчиво произнёс:
- Я такой, и мне не нужно быть иным...
Они обменялись долгим взглядом, и глаза Камаля выражали упрямство и вызов. А в глазах Фуада отражалось лишь желание перемирия и улыбка, похожая на огненные лучи солнца, что отражаются на поверхности воды озорным блеском. Камаль продолжил:
- Я считаю похоть презренным инстинктом и не выношу мысли о том, чтобы капитулировать перед ним. Может быть, он для того и создан в нас, чтобы внушать нам сопротивление и стремление ввысь, пока он не возвысит нас до подлинного человеческого состояния. Или я буду человеком, или же животным...
Фуад немного помедлил, а затем спокойно вымолвил:
- Я полагаю, что это не абсолютное зло, это всего лишь мотив для женитьбы и продолжения рода!!
Сердце Камаля стучало так неистово, а Фуаду это даже не приходило в голову. Неужели в конце-концов это всего-лишь брак? Но он сознавал эту истину, пусть даже сам того не зная, и недоумевал, как это люди могут примирить любовь и брак? То была проблема, которая не противоречила его любви, так как женитьба всегда казалась ему – и на то была не одна причина – превыше самых высоких его желаний, однако это не мешало ему искать решение этой проблемы. Он не представлял себе, что может быть счастливая связь между ним и его возлюбленной, которая бы не зиждилась на духовной привязанности, с одной стороны, и нетерпеливом ожидании безумной любви, с другой. Этот путь скорее напоминал собой поклонение Богу, и это было самое настоящее поклонение. Какое отношение имел к нему брак?
- Те, кто любят по-настоящему, не женятся.
Фуад с удивлением спросил:
- Что ты сказал?
Камаль догадался, что он спросит об этом ещё до того, как его язык выдал его. Этот миг казался неловким из-за его смущения, и тут он начал вспоминать последние слова Фуада, произнесённые до того, как у него вырвалась эта странная фраза. И хотя ему стоило некоторых усилий вспомнить то, что только что сказал Фуад о женитьбе и потомстве, он решил сохранить в тайне свой промах и исправить его смысл, насколько это было возможно. Поэтому он сказал:
- Те, что любят что-то превыше своей жизни, не женятся. Вот что я имел в виду.
Фуад слегка улыбнулся, или просто пытался побороть свой смех, однако его глубоко посаженные глаза не выдали то, что у него было на душе. Он ограничился тем, что сказал:
- Это серьёзные вещи, и говорить о них сейчас просто преждевременно. Давай отложим это до поры, до времени...
Камаль презрительно, однако убеждённо вздёрнул плечами и ответил:
- Давай отложим это и подождём....
Фуада отделяло от него целое море, однако оба они оставались друзьями. Нельзя было отрицать, что противоречие между ними влекло к нему Фуада, несмотря на то, что это каждый раз мучило его. Не пора ли ему отправляться домой? Побыть в одиночестве и отвести душу – эти два желания одновременно влекли его. Спящий дневник в ящике письменного стола вызывал бурление в его груди. Изнурённому человеку непременно нужно пережить реальность, найти покой, уйдя в себя...
- Пришло время возвращаться...
7
Пролётка продолжала свой путь по берегу Нила, пока не остановилась перед домом на сваях в конце первого треугольника по дороге к Имбабе. Из неё тут же вышел Ахмад Абд Аль-Джавад, и за ним последовал Али Абдуррахим.
Наступила ночь, словно птица, севшая на свою жердь, и темнота покрыла всё вокруг, за исключением удалённых друг от друга огней, струившихся из окон плавучих домов и жилых судов на реке, что выстроились рядом по обоим берегам ниже по течению от моста Замалека. Слабые огоньки сверкали в деревушке, что была в конце дороги, словно облако, отражавшее ослепительный свет солнца на небе и рассеивающиеся бурые тучи.
Господин Ахмад пришёл в этот плавучий дом впервые, несмотря на то, что Мухаммад Иффат снял его ещё четыре года назад, и всё потому, что его владелец предназначил его для любовных встреч, а Ахмад запретил себе приходить сюда после трагической гибели Фахми. Абдуррахим шёл впереди него, чтобы указать ему путь, пока они не подошли к лестнице, и предостерегающе сказал:
- Лестница крутая, а ступеньки высокие. И к тому же здесь нет перил. Положите руку мне на плечо и медленно спускайтесь...
Они стали спускаться с большой осторожностью, а журчащие волны сталкивались друг с другом у берега, рядом с кормой плавучего судна, и их звук ласкал слух. В нос им ударил запах травы, смешанный с благоуханием ила, который в начале сентября щедро приносили наводнения. Али Абдуррахим, который нащупал звонок в дверь на стене у входа, сказал:
- Это исторический вечер в вашей и в нашей жизни. Мы должны дать ему подходящее название, когда будем праздновать. Вечер возвращения шейха... Ну как вам?
Господин Ахмад, крепко сжав его плечо, ответил:
- Но я не шейх. Настоящим шейхом был ваш отец!..
Али Абдуррахим засмеялся:
- Сейчас вы увидите лица, которых не видели уже пять лет...
Господин Ахмад, словно колеблясь, сказал:
- Это не значит, что я изменю своё поведение или отклонюсь от собственной принципиальной линии, – затем он на миг замолчал. – Возможно... возможно...
- Представьте себе собаку, что, будучи на кухне, обещает не приближаться к мясу!
- Настоящей собакой был твой отец, сукин ты сын...
Зазвонил звонок, и через полминуты дверь им открыл пожилой слуга-нубиец, который отошёл в сторону, приложив руки к голове, приветствуя прибывших. Оба мужчины вошли и направились к двери, что располагалась внутри дома справа, ведшей в короткий вестибюль, освещённый электрическим светильником, что свешивался с потолка. На стенах по обе стороны вестибюля висело по два зеркала, а под каждым из них стояло большое, обитое кожей кресло и столик. В конце вестибюля, как раз напротив входа, была ещё одна дверь, из которой доносились голоса ночных посетителей, что заставили содрогнуться грудь Ахмада Абд Аль-Джавада. Али Абдуррахим толкнул дверь и вошёл, а Ахмад – за ним следом. Но едва он переступил порог, как очутился перед присутствующими гостями, и остановился. Они подошли к нему, приветствуя его восторженными возгласами, и радость на их лицах чуть ли не хлынула настоящим потоком. Всех опередил Мухаммад Иффат, который обнял его и сказал:
- Над нами взошла и воссияла луна...
Затем его обнял Ибрахим Аль-Фар со словами:
- Судьба привела меня к тому, чего я жаждал...
Мужчины отступили в сторону, и Ахмад увидел Джалилу и Зубайду, а также третью женщину, которая стояла шага на два позади них. Он сразу же вспомнил, что это Зануба-лютнистка... Ах... Всё прошлое было собрано в одни рамки. Мышцы лица его расслабились и он улыбнулся, хотя и казался ещё немного смущённым. Джалила долго смеялась, а затем раскрыла ему свои объятия, и певучим голосом сказала:
- Где же ты был, где скрывался, милый?...
Когда она выпустила его из своих объятий, он увидел Зубайду, что стояла на расстоянии нескольких шагов, и как будто колебалась, хотя лицо её и светилось радостным гостеприимством. Он протянул ей руку, и она пожала её, и в этот момент она с упрёком нахмурила свои подведённые брови и не без сарказма произнесла:
- После тринадцати лет...
Он не удержался и от всей души расхохотался. Наконец, он увидел и Занубу-лютнистку, которая стояла на месте, не двигаясь. На устах её появилась смущённая улыбка, словно она не находила в прошлом ничего, что бы позволило ей сгладить этот напряжённый момент между ними. Он приветственно протянул ей руку, и любезно приободряя её, произнёс:
- Приветствую вас, принцесса лютнисток...
Они вернулись по местам, и Мухаммад Иффат положил руку на плечо Ахмада и прошёл вместе с ним к дивану, усадив его рядом с собой. Смеясь, он спросил его:
- Вы тут случайно оказались, или вас занесла страсть?
Господин Ахмад пробормотал:
- Страсть меня занесла сюда, и я тут оказался...
Глаза его начали осматривать это место, которое поначалу оставалось для него непонятным из-за тёплого приёма и шуток друзей. Он оказался в среднего размера комнате, стены и потолок которой были окрашены в изумрудный цвет. Два окна её выходили на Нил, и ещё два – на улицу. Ставни были закрыты, хотя сами окна открыты. На потолке висела электрическая люстра с коническим хрустальным плафоном, и свет её падал на поверхность столика посреди комнаты с расставленными на нём рюмками и бутылками виски. Пол был устлан ковром одинаковым по цвету с потолком и стенами. В каждом углу комнаты стоял большой диван, разделённый пополам небольшой подушкой и покрытый узорчатым покрывалом. Углы комнаты была заполнены тюфяками и подушками. Джалила, Зубайда и Зануба сидели на диване, который был ближе к Нилу. А трое мужчин уселись на противоположном от них диване. На тюфяках были разложены музыкальные инструменты: лютня, бубен, тамбурин и цимбалы. Ахмад долго обводил взглядом это место, затем облегчённо вздохнул и с удовольствием сказал:
- Аллах.... Аллах... Всё тут прекрасно. Почему бы вам не открыть окна, выходящие на Нил?
Мухаммад Иффат ответил ему:
- Они откроются, как только прекратится движение парусников. Как говорится, если вас одолевает соблазн, спрячьтесь...
Господин Ахмад, улыбаясь, быстро ответил ему:
- А если вы спрятались, то можете поддаться искушению!
Джалила воскликнула, словно бросая вызов:
- Покажи-ка нам свою былую ловкость!
Ахмад не имел в виду своими словами ничего, кроме шутки, но по правде, его революционный шаг – прийти в этот плавучий дом после длительного воздержания – вызывал у него тревогу и нерешительность. Но было и кое-что другое. С ним произошла перемена в том, как он раскрывал себя. Ему следовало внимательнее глядеть. Что бы он увидел? Вот Джалила и Зубайда, и обе они держатся так, словно сидят в высоком паланкине на верблюде – как он когда-то давно говорил – или, наверное, он сам прибавлял им плотских чар. Их окружало что-то, доступное скорее его эмоциям, нежели органам чувств. И несомненно, это было связано со старостью. Скорее всего, его друзья не догадывались об этом, так как они, в отличие от него, не порывали свои связи с этими двумя женщинами. Интересно, было ли и у них такое же ощущение, что и у него? Сердце его сжалось, и весь пыл остыл. Друг, вернувшийся после долгого отсутствия, был самым показательным зеркалом для любого человека. Но есть ли способ определить эту перемену?... Ни у одной из этих женщин не было ни единого седого волоса на голове... Да разве могла быть седина у певиц?! Не было у них и морщин.
«Ну что, ты себя преодолел?.. Нет. Посмотри в эти глаза, в них отражается твой угасший дух, несмотря на окружающий их блеск; он иногда исчезает под покровом улыбки и шутки, а затем проявляется истина. И в этом взгляде ты читаешь некролог о смерти юности. Это молчаливая скорбь. Разве Зубайде не под пятьдесят? А Джалиле и того больше, и хотя она и непримиримо стоит на своём, всё же гордится этим, как бы её язык не отрицал этот факт».
Была перемена и в его сердце, предвещавшая отвращение и неприятие. Это случилось не тогда, когда он пришёл сюда, ведь он гонялся за тем призрачным образом, который не существовал и в помине. Но будь что будет. И да упаси Бог, чтобы он капитулировал и дать себя победить... Пей... Пой... Смейся. Никто никогда не заставит тебя делать что-то против твоей воли...
Джалила сказала:
- Я не могла поверить своим глазам, думала, что больше не увижу тебя в этом мире!
Он поддался сильному искушению и спросил её:
- И как я тебе?
В их беседу вмешалась Зубайда и сказала:
- Ты такой же, как и всегда, сильный и красивый, как верблюд. Седой волос виднеется под твоей феской, а так больше ничего!
Джалила возразила ей:
- Позволь я отвечу, так как его вопрос предназначался мне. – Затем, повернувшись к Ахмаду. – Я нахожу тебя таким же, как ты и был, и в этом нет ничего странного: мы всего-лишь дети недалёкого прошлого!
Господин Ахмад догадался, на что она намекает, и напуская на себя серьёзный и искренний вид, произнёс:
- А вы обе зато только похорошели и формы у вас раздобрели. Я этого и не ожидал.
Зубайда, которая с интересом разглядывала его, спросила:
- А что тебя так долго удерживало в стороне от нас? – тут она рассмеялась. – Ты же мог прийти, и если бы у тебя были хорошие намерения, то у нас была бы вполне невинная встреча. Разве мы не можем встретиться вне постели?
Ибрахим Аль-Фар, тряхнув рукой, чтобы поправить задравшийся край рукава, сказал:
- Ни он, ни мы не знаем, можно ли устроить невинную встречу между нами и вами!
Зубайда с досадой промолвила:
- Прибегаю к помощи Аллаха от вас, мужчины. Вам нравятся лишь порочные женщины!
Джалила захохотала и сказала:
- Дочь своей матери, благодари Господа нашего за это. Смогла бы ты накопить столько жира, если бы не натренировала себя на матрасах и кроватях?
Зубайда с упрёком сказала:
- Не стой между мной и этим обвиняемым, чтобы я могла его допросить...
Ахмад с улыбкой сказал:
- Я приговорил себя к пяти годам невинности без всякого труда...
Зубайда опять набросилась на него с обвинениями:
- Ох, бедный мальчик! Ты лишил себя всего удовольствия! У тебя осталось только чревоугодие и выпивка, музыка, шутки, да посиделки в кофейне до самого рассвета, и так каждую ночь!
Ахмад, как бы в своё оправдание ответил:
- Скорбящему сердцу нужны такие вещи. А вот остальные...
Зубайда, махнув на него рукой, словно говоря: «Да ну тебя уже!», произнесла:
- Сейчас я узнала, что ты считаешь нас самым худшим злом и самым большим из грехов...
Мухаммад Иффат воскликнул, прерывая её, словно вспомнил о чём-то важном, что чуть было не упустил:
- Разве для того мы пришли из такой дали, чтобы болтать, когда на нас глядят рюмки, и не найдётся никого, кто бы обратил на них внимания?! Наполни рюмки, Али! А ты, Зануба, настрой струны! А ты, уважаемый господин, снимай с себя одежду и устраивайся поудобнее: ты что, думаешь, что ты в школе? Скинь кафтан и феску и не считай, что твой допрос окончен. Сначала все судебные заседатели должны напиться допьяна, как и прокурорша, а затем мы вернёмся к допросу. Джалила настаивала на том, чтобы мы не напивались, пока не явится «султан веселья», как сказала эта святая угодница. Она почитает тебя так же, как шайтан – заблудшего грешника. Да благословит тебя Аллах с ней, и да благословит Он её с тобой...
Ахмад поднялся, чтобы снять с себя кафтан. А Али Абдуррахим встал, чтобы как обычно исполнить обязанности виночерпия. Струны настраиваемой лютни зашептались невпопад, Зубайда что-то напевала. Джалила кончиками пальцев поправила пряди волос и воротник на платье между грудей. Глаза жадно следили за руками Али Абдуррахима, наполнявшего рюмки. Ахмад уселся на своё место, подвернув под себя ноги, обводя взглядом место и людей, пока глаза его случайно не столкнулись с глазами Занубы, которые приветливо улыбнулись ему. Али Абдуррахим поднёс первую порцию напитков, а Мухаммад Иффат сказал:
- За ваше прекрасное здоровье и твою любовь!
Джалила подхватила:
- Тост за твоё возвращение, господин Ахмад.
Зубайда добавила:
- Тост за следование по верному пути после блужданий.
Ахмад ответил:
- И тост за любящих меня, с которыми я был разлучён скорбью.
Они выпили, когда Ахмад поднял свою рюмку и поднёс к губам. Сквозь стеклянную поверхность рюмки он разглядел поднятое лицо Занубы: она также поднесла свою рюмку к губам. Свежесть её лица тронула его. Мухаммад Иффат сказал Али Абдуррахиму:
- Наполни по второму кругу.
Ибрахим Аль-Фар обратился к нему:
- И следом за этим по третьей рюмке, пока не будет заложена основа.
Али Абдуррахим, торопясь, заметил:
- Тот, кто прислуживает коллективу – тот им и командует.
Ахмад Абд Аль-Джавад следил за пальцами Занубы, настраивающими струны лютни. Он спрашивал себя, сколько ей может быть лет и прикинул, что ей, наверное, где-то от двадцати пяти до тридцати. Он снова задался вопросом, зачем она пришла сюда?... Поиграть на лютне?!.. Или потому, что её тётка Зубайда готовила ей путь к заработку?.. Тут Ибрахим Аль-Фар сказал, что один только взгляд на воду Нила вызывает у него головокружение. Джалила закричала на него:
- Головокружение – у твоей матери!
Али Абдуррахим спросил:
- А если женщина с такими же формами, как Джалила или Зубайда бросятся в воду, потонет она или всплывёт?
Ахмад ответил ему, что тогда она всплывёт, если только в ней нет дыры. Он спрашивал сам себя, что было бы, если бы он возжелал Занубу, но сам нашёл ответ на этот вопрос: вышел бы скандал, если бы он захотел этого сейчас. Зато после пятой рюмки особых трудностей не будет. После рюмки это будет даже его долгом... Мухаммад Иффат предложил выпить рюмку за здоровье Саада Заглула и Мустафы Ан-Нахаса, которые в конце месяца отправятся из Парижа в Лондон на переговоры. Затем Ибрахим Аль-Фар предложил осушить ещё одну рюмку за здоровье Рамси Макдональда, друга египтян:
- Он может решить египетскую проблему ещё до того, как допьёт чашку кофе, что держит в руках.
Ахмад ответил ему, что имел в виду, что англичане пьют кофе в среднем около полувека; при этом он вспомнил, какой приступ гнева на революцию охватил его сразу после гибели Фахми, и как постепенно к нему вернулись первоначальные патриотические чувства, когда на него как на отца благородного мученика щедро посыпалось почтение и признательность людей. Затем на память ему пришло, как трагедия Фахми превратилась со временем в предмет гордости, чем он стал невольно хвалиться!
Джалила подняла свою рюмку со словами:
- За твоё здоровье, мой верблюд. Я часто задавала себе вопрос, действительно ли мы позабыли господина Ахмада? Но знает Бог, я простила тебя и молила Господа даровать тебе терпение и утешение. Не удивляйся, я твоя сестра, а ты – мой брат...
Мухаммад Иффат коварно спросил её:
- Если ты его сестра, а он – твой брат, как ты утверждаешь, делают ли брат с сестрой то, чем вы в своё время занимались?
Она засмеялась, и этот смех вызвал у всех воспоминания 1918 года и то, что предшествовало тем событиям. Она сказала:
- Спроси об этом своих дядей, братьев твоей матери, дитя любви...
Зубайда, бросив хитрый взгляд на Ахмада Абд Аль-Джавада, сказала:
- У меня другое мнение о том, почему он так долго пропадал...
Многие стали спрашивать, какого же её мнение на этот счёт, а Ахмад умоляющим голосом пробормотал:
- О Защитник, покрой меня...
- Мне кажется, что он, по-видимому, стал импотентом, как это часто случается с мужчинами среднего возраста, вроде него, и он использовал своё горе в качестве оправдания и исчез...
Джалила протестующе мотнув головой в духе многих певиц, возразила:
- Он будет самым последним, кого заберёт старость!
Господин Мухаммад Иффат спросил Ахмада Абд Аль-Джавада:
- Какое из этих двух мнений более правильное?
Ахмад многозначительно ответил:
- Первое мнение выражает страх, а второе – надежду.
Джалила с победным облегчением произнесла:
- Ты не из тех, кто не оправдывает надежды.
Он задумался над тем, что в момент испытания человека ждёт или почёт, или разочарование. Однако он боялся, что его начнут испытывать, или эти слова его воспримут как приглашение для испытания. Тем не менее, всякий раз, как он внимательно приглядывался к ним, на него нападало чувство отвращения и отстранённости, которое охватило его ещё до прихода сюда. Да, была одна перемена в нём, которую нельзя было отрицать: вчерашний день прошёл, и сегодня уже другой день. Ни Зубайда была той же Зубайдой, что и тогда, ни Джалила – Джалилой. Значит, не было ничего, что бы оправдывало эту авантюру. Он должен довольствоваться отношениями брата и сестры, о которых упомянула Джалила, и расширить их ещё и на Зубайду. Поэтому он мягко сказал:
- Разве может старость забрать человека, который находится среди вас!
Зубайда, переведя глаза на остальных троих мужчин, произнесла:
- Кто из вас старше?
Ахмад наивно ответил:
- Я родился вскоре после революции Аль-Ораби... в 1882 году!
Мухаммад Иффат протестующе сказал:
- Скажи-ка ещё что-нибудь!.. До меня дошло, что ты был одним из солдат у Аль-Ораби...!
Господин Ахмад сказал:
- Я был солдатом в их животах, как теперь говорят: ученик, что до школы учится на дому...
Али Абдуррахим словно в изумлении спросил:
- А что же делала твоя покойная мать, когда ты был в животе у солдата, шедшего на бой?!
Зубайда, опустошив свою рюмку, закричала:
- Не уходите от ответа своими шутками. Я спрашиваю вас о вашем возрасте!...
Ибрахим Аль-Фар вызывающе ответил:
- Нам всем троим от пятидесяти от пятидесяти пяти. А вот вы обе раскроете ли нам свой возраст?...
Зубайда презрительно подёрнула плечами и ответила:
- Я родилась...
Затем она сузила свои подведённые глаза, подняв их к потолку, как бы задумавшись. При этом господин Ахмад опередил её, закончив её фразу:
- Сразу после революции Саада Заглула в 1919 году?!
Они долго смеялись, пока она не ткнула в их сторону средний палец. Джалила же, как казалось, не одобряла этот разговор, и закричала на них:
- Ну хватит уже этой клеветнической биографии! Какое вам дело до нашего возраста?!.. Об этом нужно спрашивать Того, Кто управляет всем на небесах, а что касается нас, то мы – молодые женщины до тех пор, как найдём того, кто бы захотел нас. А вы – молодые мужчины, пока не найдёте ту, которая вас захочет...
Внезапно Али Абдуррахим воскликнул:
- Поздравьте меня!
Его спросили, с чем же нужно его поздравить, и он вновь закричал:
- Я пьян...
Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:
- Нужно присоединиться к нему, пока он не заблудился в хмельном мире.
Джалила предложила им оставить его одного в виде наказания за спешку, а Али Абдуррахим отошёл в уголок с полной рюмкой в руке и сказал:
- Поищите другого виночерпия, помимо меня.
Зубайда встала и подошла к тому месту, где оставила свою верхнюю одежду, пощупав свою сумочку, чтобы проверить, что коробочка с кокаином ещё там, и убедилась, что та на месте. Ибрахим Аль-Фар воспользовался тем, что место Зубайды освободилось, и уселся на него, положив голову на плечо Джалилы и громко вздыхая. Мухаммад Иффат встал и подошёл к окнам, что выходили на Нил, и отодвинул ставни в сторону. На поверхности воды блестели мелькавшие тени, за исключением неподвижных полос света, которые рисовали на волнах лучи, исходившие от ламп на плавучих домах-дахабийях. Зануба поигрывала струнами лютни, что издавали бесшабашную мелодию. Глаза Ахмада долго рассматривали её, затем он встал, чтобы самому наполнить свою рюмку. Зубайда вернулась и села между Мухаммадом Иффатом и Ахмадом Абд Аль-Джавадом, стукнув последнего в спину. Джалила запела:
«В тот день, когда ты откусил от меня кусочек...»
Тут Ибрахим Аль-Фар в свою очередь закричал:
- Поздравьте меня...
Мухаммад Иффат и Зубайда присоединились к Джалиле на фразе:
«Они принесли мне чашу с молоком».
Зануба тоже стала петь вместе с ними, а Ахмад снова взглянул на неё, невольно присоединившись к остальным исполнителям. Из угла комнаты донёсся голос Али Абдуррахима, подпевающего им. Ибрахим Аль-Фар, чья голова по-прежнему покоилась на плече Джалилы, воскликнул:
- Шестеро поют, а слушает всего один – я!
Ахмад, не прекращая петь, подумал про себя: «Она откликнется, и в конце концов принесёт мне удовольствие и радость». Затем снова спросил себя: «Интересно, сегодняшняя ночь будет просто мимолётным событием или началом долгих близких отношений?» Ибрахим Аль-Фар вдруг вскочил и бросился в пляс, и все как один начали ему аплодировать, а потом вместе запели:
«Положи меня в кармашек свой, промеж пояса и стана».
Ахмад снова спросил себя: «Интересно, а согласится ли Зубайда, чтобы наши встречи с Занубой проходили у неё?»
Пение и танец закончилось, все стали соревноваться друг с другом в безостановочных шутках. Ахмад Абд Аль-Джавад всякий раз, как выдавал какой-нибудь анекдот, украдкой поглядывал на лицо Занубы, чтобы увидеть, какое впечатление он произвёл на неё. Шум и гам тем временем всё возрастал, а время летело...
- Пришло уже время мне возвращаться домой...
Это произнёс Али Абдуррахим, поднимаясь, чтобы взять свою верхнюю одежду. Мухаммад Иффат сердито закричал на него:
- Я же сказал, что заберу тебя с собой, но только когда закончится пирушка!
Зубайда, вскинув брови, спросила:
- О какой такой женщине ты так печёшься?
Ибрахим Аль-Фар ответил:
- Это его новая подруга, мировая мадам. Она владелица заведения в Ваджх Аль-Бирка...
Ахмад с интересом спросил:
- Кто...?
Али Абдуррахим, обняв свою накидку-джуббу, засмеялся и сказал:
- Твоя старинная подруга, дама Сания Аль-Калали...
Голубые глаза Ахмада расширились от удивления и в них показался мечтательный взор, затем с улыбкой на губах он ответил:
- Когда будешь у неё, напомни обо мне и передавай мой привет...
Покручивая усы и готовясь к выходу, Али Абдуррахим сказал:
- Она справлялась о тебе и предложила мне пригласить тебя как-нибудь позже провести вечер в её доме после работы. Я сказал ей, что старший сын семейства Абд Аль-Джавад, да защитит его имя нашего Пророка, уже достиг того возраста, когда в их семье считается долгом посещать заведение в Ваджх Аль-Бирке и тому подобные злачные места. И если его отец приедет туда, то не будет в безопасности, ибо может наткнуться там на собственного сына…
Он засмеялся в полный рот, затем попрощался со всеми и вышел в коридор. Следом за ним вышли Мухаммад Иффат и Ахмад Абд Аль-Джавад, чтобы проводить его до дверей. Они продолжали беседовать и смеяться, пока он не покинул плавучий дом. Тут Мухаммад Иффат положил руку на плечо Ахмада и спросил:
- Зубайда или Джалила?
Ахмад наивно ответил:
- Ни та, ни другая!!
- Почему? Да упаси нас Аллах от зла!!
Ахмад уверенно ответил:
- Каждый раз достаточно делать по одному шагу. Сегодня ночью осталось только пить и слушать лютню..!
Мухаммад Иффат настаивал его сделать ещё один шаг, однако потом извинился и больше не давил на него. Они оба вернулись в комнату, перевёрнутую вверх дном, и вновь заняли свои места. Ибрахим Аль-Фар взял на себя роль виночерпия. Все признаки опьянения были налицо: глаза его горели ярким блеском, речь стала более плавной, а движения разгорячились. Все вместе они пели вслед за Зубайдой:
«Почему же море смеётся надо мной?»
Заметили, что голос Ахмада Абд Аль-Джавада стал звучать более высоко, так что почти перекрывал голос Зубайды. Джалила же рассказывала обрывочные истории из своих приключений.
«С тех пор, как мой взгляд упал на тебя, я почувствовал, что сегодняшняя ночь не пройдёт бесследно. До чего же прелестна эта малышка. Малышка? Она же по крайней мере на четверть века моложе тебя».
Ибрахим Аль-Фар горевал о золотом веке в торговле медью, что был во время войны, и заплетающимся языком произнёс:
- Мне целовали руку всего-лишь ради фунта меди.
Ахмад сказал ему:
- Если у тебя будет потребность в собаке, то скажи ей: «О мой господин!»
Зубайда пожаловалась на то, что сильно пьяна, и встала, чтобы пройтись туда-сюда. В этот момент все начали аплодировать в такт её шатающейся походке и выкрикивать:
- Так, так, ещё шажок.... Пересеки порог... Пересеки порог.
Вино парализовало в них тот орган, что выделяет печаль. Джалила пробормотала:
- Ну хватит с нас уже, – поднялась и покинула комнату. Она прошла в одну из двух кают, располагавшихся напротив друг друга, и тут же до них донёсся скрип кровати под её грузным телом. Джалила последовала действиям Зубайды и пошла в другую каюту, заставив скрипеть кровать под собой ещё громче. Ибрахим Аль-Фар заметил:
- Вот уже подала голос постель.
Из первой каюты до них донёсся голос, имитирующий хрипоту известной певицы Муниры, выводивший слова из песни: «Дорогой мой, приди же». Тогда Мухаммад Иффат встал, и также напевая, выдал ответ: «Иду, милая моя». Ибрахим Аль-Фар вопросительно посмотрел на Ахмада Абд Аль-Джавада, и тот сказал ему словами Пророка:
- Если ты не почувствовал стыда, делай всё, что захочешь.
Он поднялся и ответил ему:
- В плавучем доме стыда нет!
Наступил момент уединения, тот самый, которого Ахмад уже давно поджидал. Малышка положила рядом с собой лютню и села на диван, скрестив ноги и закрывая подолом платья переплетённые ноги. Воцарилось молчание. Они посмотрели друг на друга, затем она направила взгляд в никуда. Молчание это было настолько наэлектризовано, что его невозможно было больше терпеть. Она неожиданно встала, и он спросил её:
- Куда ты?
Она пробормотала, уже из-за двери:
- В ванную.
Он тоже встал и сел на её место, взял в руки лютню и принялся поигрывать струнами, спросив её:
- А нет ли здесь ещё и третьей комнаты?
«Твоё сердце не должно так стучать, будто тот английский солдат гонит тебя перед собой в темноте. Помнишь ли ты ту ночь, проведённую у матери Мариам? Не вспоминай о том больше, это так больно. О, вот она вернулась из ванной... Как же она свежа!...»
- Вы играете на лютне?
Он с улыбкой ответил:
- Научи меня...
- Хватит с вас и бубна, вы на нём умеете играть!
Тут он вздохнул:
- Те дни миновали. До чего они были прекрасны. Ты была совсем девочка! Почему ты не садишься?
«Она почти касается тебя. До чего же мила первая охота!»
- Возьми лютню и сыграй для меня...
- Мы достаточно напелись, наигрались и нахохотались. Сегодня ночью я поняла лучше, чем раньше, почему им так вас не хватало на каждой вечеринке!
На губах его появилась улыбка, выдававшая его радость, и он лукаво сказал:
- Но ты же не напилась?
Она согласилась с ним и рассмеялась. Он словно пружина вскочил и подбежал к столику, вернувшись с наполовину полной бутылкой и двумя рюмками, сел и заговорил:
- Выпьем вместе.
«Милая обжора. Глаза её испускают озорство и магические чары. Спроси её о третьей комнате... Спроси себя: на одну ночь или надолго? о последствиях не спрашивай. Ахмад Абд Аль-Джавад, каково бы ни было твоё высокое положение, ты откроешь свои объятия лютнисте Занубе... Она сейчас стоит перед тобой с блюдом с фруктами... Пусть тебя, наконец, постигнет счастье в виде её красоты и свежести как вознаграждение. Высокомерие никогда не было тебе свойственно...»
Он увидел, как её кисть сжала рюмку – она была совсем близко от его колена, – протянул ладонь и нежно похлопал по ней. Однако она молча скинула его ладонь с колена, не обращая на него внимания. Он спросил себя, понравится ли ей его ухаживание в такой поздний час, особенно если оно будет исходить от такого мужчины, как он, и обращено к такой женщине, как она? Но не стал пренебрегать традициями вежливости и любезного обращения, и многозначительным тоном задал ей вопрос:
- В этом плавучем доме нет третьей комнаты?
Притворившись, что проигнорировала его намёк, содержавшийся в вопросе, она указала в сторону двери в коридор:
- В той стороне...
С улыбкой покручивая усы, он спросил:
- А мы вдвоём там поместимся?
Голосом, в которым не было и следа кокетства, хотя и не переходя за грани вежливости, она ответила:
- Вы один там поместитесь, если хотите спать!
Он словно в изумлении спросил:
- А ты?
Тем же тоном она сказала:
- Мне и так вполне удобно...
Он придвинулся к ней поближе, однако она поднялась и поставила свою рюмку на столик, затем прошла к противоположному от него дивану и уселась там. На лице её были отчётливо видны серьёзность и молчаливый протест, так что мужчина удивился этому, его пыл стих, а гордость была ущемлена. Он посмотрел на неё, при этом на губах его играла натянутая улыбка, и наконец спросил:
- Почему ты сердишься?
Она долго хранила молчание, затем переплела руки на груди:
- Я спрашиваю, почему ты сердишься?
Она лаконично ответила:
- Не спрашивайте о том, что и так знаете...
Он внезапно громко расхохотался, показывая ей своё презрение и недоверие, и в свою очередь поднялся и наполнил обе рюмки, затем одну поднёс ей со словами:
- Выпей и подними своё настроение...
Она вежливо взяла рюмку, затем поставила её на столик и пробормотала:
- Благодарю вас.
Он вернулся на своё место и сел, затем поднял рюмку к губам и выпил содержимое залпом, захохотав:
- Мог ли я предвидеть такой неожиданный сюрприз?
«Если бы я мог возвратиться на четверть часа назад. Зануба... Зануба... Простая Занубы. Мог бы в такое поверить? Не поддавайся этому удару. Как знать, может, подобное кокетство сейчас, в 1924 году, в моде. Что изменилось во мне?... Ничего... Но это же Зануба... Разве не так её зовут?.. У каждого мужчины обязательно есть хоть одна женщина, которая от него отворачивается, и раз Зубайда, Джалила и Умм Мариам сами стремятся к тебе, то эта Зануба – как навозный жук – убегает от тебя. Терпи, пока можешь выносить, в любом случае, это не катастрофа. Ох, смотри, смотри: какая у неё прекрасная округлая ножка. Но у неё жёсткий нрав. Не думаешь ли ты, что она тебя и впрямь отвергнет?...»
- Выпей, милая...
Тоном, в котором смешались печаль и вежливость, она произнесла:
- Когда мне захочется вина...
Он направил на неё взгляд, а затем многозначительно спросил:
- А когда тебе захочется...?
Она нахмурилась, показывая ему, что поняла его намёк, но ничего не ответила...
Ахмад, чувствуя в этот момент, что валится с ног, спросил:
- Мои чувства к тебе не найдут отклика?
Она нагнула голову, чтобы скрыть своё лицо от его глаз, и решительно попросила:
- Вы не прекратите уже это?
Его охватил гнев как реакция на то, что его отвергли. Он с изумлением спросил:
- Почему ты тогда пришла сюда?
Она протестующе сказала, указывая на лютню, лежащую на диване недалеко от неё:
- Я пришла ради этого...
- И только?.. Но ведь нет никакого противоречия между этим и тем, что я предлагаю тебе...!
Она с негодованием спросила:
- Силой?
Испытывая мучения от похмелья, разочарования и гнева, он сказал:
- Нет, однако я не нахожу причин для отказа!
Она холодно произнесла:
- Может быть, у меня они есть...
Он громко засмеялся, а потом на него нашла злость, и он саркастически сказал:
- Может быть, ты опасаешься за свою девственность?
Она кинула на него долгий резкий взгляд, затем гневно и злорадно произнесла:
- Я желаю лишь того, кого люблю...
Он хотел было снова засмеяться, но сдержался, после того как понял, что устал от этого громкого, но печального смеха, и протянул руку к бутылке, налил из неё импульсивно в свою рюмку сразу половину, но отставил её на столик. Он уставился на женщину с удивлением, не зная, как выпутаться из этой неловкой ситуации, в которую сам же затолкнул себя... «Гадюка, и дочь гадюки. Она желает лишь того, кого любит. Это что же, не значит, что она занимается любовью каждую ночь с одним мужчиной?... Трудно тебе будет, девчонка, сохранить лицо после такого позора этой ночью! Господа вот там, снаружи, а ты – здесь, на милости этой певицы-кокетки... Сдирай с неё кожу, жаль её своим языком... Лягни её ногой... Втолкни её в каюту насильно... Лучше всего тебе отвернуться от неё и покинуть это место немедленно. В наших глазах злоба, которая может свернуть любую гордую выю. До чего мила её шейка. Не сомневайся в её очаровании. Потерявший голову должен страдать...»
- Я не ожидал такой резкости...
Он нахмурился, приняв решение. Лицо его было мрачным, когда он поднялся с места и презрительно пожал плечами со словами:
- Я полагал, что ты такая же, как и твоя тётка, милая и деликатная, но я обманулся в своём мнении, мне некого винить в том, кроме самого себя...
Он услышал соблазнительный звук, который издали её губы, когда она проглотила слюну в знак протеста, однако прошёл к тому месту, где оставил свою верхнюю одежду, быстро взял её и оделся в два раза быстрее, чем требуется по правилам хорошего тона. В гневе он принял решение, но отчаяние его ещё не достигло своего предела. Часть его, словно бунтарь, отказывалась по-прежнему верить в то, что произошло, или точнее, ему было тяжело принять это. Он взял свою трость, но то и дело ждал, что вот-вот что-то случится, и его мнение окажется ошибочным, а уязвлённое самолюбие окажется правым. Может быть, она внезапно рассмеётся и раскроет своё истинное лицо, сняв с него завесу ложной серьёзности, или бросится к нему, не признавая его гнева, а может быть, выпрыгнет перед ним, чтобы преградить ему дорогу. Да, звук глотаемой слюны, донёсшееся из её рта, много чего мог означать, например, манёвр, за которым следовала бы её капитуляция. Однако ничего из этого не произошло.
Она продолжала оставаться на своём месте и смотреть в никуда, игнорируя его, будто и вовсе не видит. Он вышел из комнаты в коридор, а оттуда – к входной двери, затем на дорогу, вздыхая при этом с сожалением, злобой и грустью. Он пересёк тёмную дорогу пешком, пока не дошёл до моста Замалек. Осенний влажный воздух нежно и незаметно проникал под его одежду. Там он поймал такси, которое умчало его, пока он пребывал в замешательстве от выпитого спиртного и от собственных раздумий, и тут он заметил, что находится на площади Оперы, а такси мчит его в сторону Аль-Утба Аль-Хадра. Во время поворота, в свете огней фонарей его взгляд случайно упал на стены сада Аль-Узбакийя, и он вперился в них, пока те не исчезли из поля зрения на очередном повороте. Затем он закрыл глаза, чувствуя, как что-то больно кольнуло его в самое сердце. Глубоко внутри он услышал голос, похожий на стон, что кричал в его молчаливом мире, молясь о Божьем милосердии к дорогому ему сердцу, потерянному сыну. Он не осмелился повторить слова этой мольбы, дабы не упоминать имя Божье своим пропитанным вином языком. Когда он поднял веки, из глаз его вытекли две крупные слезинки...
8
Он и сам не знал, что на него нашло!! То ли проклятый шайтан попутал, то ли какой пагубный недуг?! Он заснул, надеясь, что закончится вся нелепость прошлой ночи, вместе с глупым похмельем. Без сомнения, напиться было глупостью, которая погубила всё удовольствие и расстроила всю радость. Когда его застал утренний свет, он обнаружил себя мечущимся в постели от тревоги. Струи воды из душа, лившиеся на его голое тело, рассеяли мысли и уняли сердцебиение. Перед глазами его появилось её лицо, а в ушах раздавался соблазнительный звук, издаваемый её губами. В сердце его вибрировал отголосок боли.
«Ты пережёвываешь свои жаждущие фантазии и мысли как перезрелый подросток, а люди на улице вокруг чинно приветствуют тебя, отдают должное твоему достоинству, набожности, добрососедству. Если бы только они знали, что ты приветствуешь их в ответ чисто механически, пока твои мысли гуляют далеко-далеко, а ты сам озабоченно думаешь о девушке-лютнистке... Лютнистка... Женщина, что выставляет каждую ночь своё тело на продажу как на рынке... Если бы они это узнали..., тогда вместо приветствия тебя бы ждала улыбка глумления и сожаление в ответ. Как только эта гадюка скажет мне «да», я отвергну её с презрением и облегчением. Что же такое постигло меня? Чего я желаю? Неужели это старость? Помнишь ли ты, какие удары судьбы обрушились на Зубайду и Джалилу? Те отвратительные следы обнаружило твоё сердце, но не чувства. Но не торопись пока. Смотри, как бы не отдаться во власть фантазий, тогда ты станешь лакомым кусочком, что уничтожат первым... Ну, это всего-лишь из-за одного седого волоса. Может ли быть другая причина, по которой эта презренная лютнистка отвергла тебя?.. Отгони её, словно муху, что незаметно проникла к тебе в рот, пока ты зевал. Увы!! Ты хорошо знаешь, что не прогонишь её, разве только из желания отомстить, и только-то. Всего-лишь для того, чтобы вернуть себе самоуважение, больше ничего. Эта девчонка должна сказать «да», а ты должен прогнать её после этого без всякого сожаления. Нет в ней ничего, заслуживающего борьбы за неё. Ты помнишь её ноги, шею, похоть в глазах?.. Если бы ты исцелил своё самолюбие одной ложечкой терпения, то добился бы победы в ту же ночь, вместе с удовольствием и радостью. Но что скрывается за всей этой тревогой?!.. Мне так больно. Да! Мне больно. Я удручён свалившимся на меня унижением. Я грожу ей презрением, но когда она приходит мне на ум, то в моих жилах закипает кровь... Постыдись, не делай из себя посмешище. Заклинаю тебе твоими же детьми, и теми, кто остался, и тем, кто ушёл... Хания была единственной женщиной, которая сама покинула тебя. Ты погнался за ней, и что получил? Не помнишь разве?! Дебош во время её свадьбы с плясками, пьянством, выходками и нападением на людей. Затем ты прошёлся своей тростью по лампам, розовым кустам, дудкам и гостям, так что их вопли заглушили радостные крики... Вот такой человек ты. Устрой скандал в плавучем доме, убей своих врагов пренебрежением и презрением. До чего же слабы твои враги и до чего же сильны... Нежные ножки едва в состоянии ходить, однако снесут крепкие горы. До чего же ужасен сентябрь в этом году, особенно когда жара насыщена влагой. И как прекрасны вечера, особенно если проводишь их в том плавучем доме. Но после трудностей приходит облегчение...
Подумай над своими делами и посмотри, в каком направлении следуешь. То, чему суждено быть, должно быть увидено. Движение вперёд горько, но и отступление назад страшно. Как часто ты видел её, когда она была в самом расцвете молодости, но не будила в тебе никаких чувств; ты проходил мимо неё, как будто её не существует. Что такого произошло, что заставило тебя избегать тех, кто тебя любит и полюбить ту, которая тебя избегает? Она не красивее Зубайды и Джалилы, и если бы обладала красотой, что затмевает красоту её тётки, та не позволила бы ей сопровождать себя. Но ты, тем не менее, хочешь её, хочешь всеми силами своей души..! Ах!! К чему эта гордыня?! «Я желаю лишь того, кого люблю...»!! Ящерка, я люблю тебя, сукина дочь... Ты так страдаешь, почти задыхаешься. Ничто не унижает человека так, как он сам себя. Пойдёшь ли ты снова в тот плавучий дом?... Нет лучшего места для большего позора. Домой к ней?... Но там же Зубайда!! «Добро пожаловать, добро пожаловать!! Ты вернулся в своё логово?» И что я ей скажу в ответ? Что я вернулся не за тем, и что я хочу твою племянницу! До чего глупо! Хватит уже болтовни. Ты что, потерял рассудок?! Обратись за помощью к Аль-Фару или Мухаммаду Иффату. Господин Ахмад Абд Аль-Джавад ищет себе заступника перед ... Занубой!.. Не лучше ли вскрыть себе вены, чтобы вся грязная кровь, что позорит тебя, вытекла?!»
Ночь покрыла квартал Аль-Гурийя, и двери лавок закрылись к тому времени, как Ахмад Абд Аль-Джавад подошёл к своей лавке, которую закрыл перед тем. Он шёл неспешными шагами, а глаза его внимательно разглядывали дорогу и окна. За парой окон Зубайды мелькнул свет, однако он не знал, что там происходит сейчас. Он какое-то время шёл по дороге, затем вернулся в то же место, откуда пришёл, и продолжил свой путь по направлению к дому Мухаммада Иффата в Гамалийе, где встретил четырёх своих друзей, прежде чем они все вместе направились в кофейню. Обращаясь к Мухаммаду Иффату, он сказал:
- До чего прекрасны ночи в том плавучем доме. Моё сердце по-прежнему тоскует по нему!
Мухаммад Иффат, издав победный смешок, сказал:
- Вам только следует сделать знак, и он в вашем распоряжении, когда захотите...
Али Абдуррахим прокомментировал его слова:
- Ты соскучился по Зубайде, старый сводник?
Ахмад опередил его, и серьёзно сказал:
- Нет...
- По Джалиле?
- По плавучему доме, и больше ни по чему...
Мухаммад Иффат лукаво спросил его:
- Ты хочешь, чтобы вечер там ограничился лишь нашей компанией, или нам позвать туда подруг прежних дней?
Ахмад засмеялся, выдавая тем самым своё поражение, и ответил:
- Ну позови их, хитрец ты этакий, и пусть это будет завтра вечером, а то уже поздно. Но я никогда не позволю себе большего, чем просто сидеть, слушать и общаться...
Ибрахим Аль-Фар вымолвил «хмм...», а Али Абдуррахим процитировал куплет песенки: «Я совершаю преступление против духа своего...». Мухаммад Иффат насмешливо сказал:
- Называй это как угодно. Названий много, а действие-то – одно.
На следующий день Ахмад открыл для себя кофейню господина Али как будто впервые. Его привлекло туда уже под вечер, и он занял кресло под окном. К нему подошёл с приветствиями владелец кофейни, и Ахмад сказал ему, словно оправдываясь, что зашёл туда впервые:
- Я возвращался после некоторых дел, и душа позвала меня выпить вашего сладкого чая.
«Такой визит, кажется, будет легко и повторить... Но не спеши, не спеши!! Зачем же выдавать себя перед людьми, какой от всего этого толк?! Тебя и впрямь обрадует, если она увидит тебя сквозь ставни, чтобы поглумиться над твоим падением?.. Ты не знаешь, что делаешь с собой. Ты выворачиваешь свои глаза из орбит, дурманишь свой мозг до головокружения, но она никогда не покажет тебе себя, и что более ужасно, будет смотреть на тебя из окна и насмехаться над тобой. Зачем ты пришёл? Ты хочешь вдоволь налюбоваться на неё? Признайся. Ты желаешь измерить её гибкое тело, увидеть её улыбку и подмигивание, следить за её пальцами, окрашенными хной? Зачем всё это? Подобное раньше не случалось с тобой, даже с женщинами, превосходящими её по красоте, блеску и известности. Неужели ты обречён страдать и унижаться ради такой презренной вещи?!.. Она никогда не покажет себя тебе..., сколько бы ты ни пялился.. Ты привлёк к себе взгляды.... Ахмад Абд Аль-Джавад сидит в кофейне господина Али и пристально смотрит в окно. До чего же ты скатился!! Откуда тебе знать, что она не выдала твою тайну?..Может, уже всему оркестру это известно, а может, об этом знает и сама Зубайда, или даже все!! «Когда он протягивал мне руку, украшенную перстнем с алмазом, я отвергла его, когда он добивался моего расположения, я дала решительный отпор...» Таков господин Ахмад Абд Аль-Джавад, которого вы так восхваляете...! До чего же низко ты пал!! Ты скатился так низко, что дальше просто некуда, и при этом ты ещё и упорствуешь в своём падении, хотя тебе как никому другому известно, какое унижение и позорище принесут твои порочные действия, если тайна станет известна твоим друзьям, Зубайде и Джалиле. Что ты тогда будешь делать?! Ты и впрямь мастер по части маскировки трудных ситуаций своими шутками и остротами, но как только волны смеха и хохота спадут, откроется горькая правда... Это больно, а ещё больнее то, что ты её хочешь. Не лги самому себе. Ты до смерти её желаешь. Что я вижу?...»
Он спросил себя, глядя, как к дому певицы подъехал крытый экипаж, и остановился. Тут же открылась дверь и из неё вышла Айуша-бубнистка, таща за собой Абдо-цитриста. За ними последовали остальные члены ансамбля, и Ахмад понял, что они отправились на одно из свадебных торжеств.
Мужчина испытал яростное чувство, сердце его клокотало, когда он смотрел на дверь в страстном и печальном ожидании. Он вытянул шею, не заботясь об осторожности и не обращая внимания на то, что вокруг него были другие люди. И тут за дверью раздался звонкий смех, стала различимо видна лютня в светло-розовом чехле, а за ней её владелица, которая выбежала из дома под громкий смех. Затем она положила лютню в переднюю часть экипажа и с помощью Айуши поднялась сама и села посередине, так что больше он не мог видеть её целиком, только плечо, что виднелось в просвете между Айушей и слепым Абдо. Ахмад стиснул зубы в тоске и гневе одновременно. Глаза его следили за экипажем, который качался то вправо, то влево, продвигаясь всё дальше по улице, оставляя в его груди глубокое чувство уныния и унижения. Он спрашивал себя, встать ли ему и последовать ли за ней? Однако не пошевелился, и остался неподвижен, добавив лишь одно: «Приход сюда был глупостью и безумием».
В назначенное время он появился в Имбабе у плавучего дома. Он не мог решить, что ему делать из-за множества мыслей, роившихся у него в голове. Наконец остановился на том, что решить свои проблемы можно, если воспользоваться обстоятельствами и возможностями... Достаточно с него и уверенности в том, что он увидит её в компании с другими, а потом, в конце вечера, и наедине. Он уймёт пульсацию сердца снова, и может быть, вернёт себе шанс, воспользовавшись на этот раз различными видами соблазнения. Он боязливо вошёл в плавучий дом: если бы кто-то ещё увидел его в подобном состоянии, то догадался бы о причинах на то, и окружил его смехом и глумлением. Внутри он обнаружил друзей, Джалилу и Зубайду, однако никаких следов лютнистки там не было!! Его тепло приняли, и едва он снял с себя кафтан и феску, и занял своё место, как вокруг него раздался взрыв хохота. Он включился в эту атмосферу благодаря гибкости своего характера; разговаривал, шутил, острил, читал анекдоты, превозмогая свою тревогу и стараясь обмануть опасения. Однако опасения затаились за стеной шуток, и не рассеивались, подобно боли, которая иногда может улечься под воздействием успокоительного. Он продолжал надеяться, что вот-вот откроется дверь, и из неё появится она, или кто-нибудь обмолвится о ней хоть словом, объяснив причину её отсутствия, или предвестит о её скором прибытии. По мере того, как тягуче и неповоротливо шло время, надежда его стала бледнеть, пыл иссякать, и тучи затянули безмятежное небо ожиданий.
«Интересно, которое из двух предположений верно: её приход позавчера или отсутствие сегодня? Я никого не буду об этом спрашивать. Как видно, твой секрет по-прежнему охраняется. Если бы Зубайда проведала о нём, то не колеблясь, устроила из-за этого скандал и позорище».
Он много смеялся, а пил ещё больше, затем попросил Зубайду спеть ему «Мой рот смеётся, но я плачу всем сердцем». Один раз, оставшись наедине с Мухаммадом Иффатом, он чуть было не раскрыл тому своё желание, и ещё один раз чуть не раскрылся самой Зубайде, хотя сумел всё же сдержаться и выйти из неловкой ситуации, сохранив и секрет, и честь.
Когда в полночь Али Абдуррахим собрался отправиться к своей подруге в Ваджх аль-Бирка, Ахмад поднялся, чтобы вернуться домой одновременно с ним, к полной неожиданности для всех. Они тщетно делали попытки удержать его от такого решения или уговорить подождать ещё часок. Он ушёл, оставив после себя изумление и разочарование надежд остальных, строивших догадки о его приходе в назначенное время.
Затем настала пятница, и он отправился в мечеть Хусейна незадолго до начала коллективной молитвы. Когда он проходил по улице Хан Аль-Джафар, то увидел мельком её: она шла из квартала Аль-Ватавит и тоже в направлении к мечети!... Ох!... Ещё никогда раньше его сердце не билось в груди так, как в этот момент! Сразу же это привело к полному параличу всех его душевных движений, пока ему не привиделось – он находился в состоянии, похожем на транс – будто бы он встал, и весь мир вокруг него замер и замолк, словно в могиле. Он был подобен машине, что остановилась, но несмотря на выключенный двигатель и заглохший рёв мотора, движется по собственной инерции в абсолютном покое. Когда же он пришёл в себя, то обнаружил, что она намного опередила его, и последовал за ней без всяких колебаний или рассуждений. Он прошёл мимо мечети, даже не заходя туда, затем направился за ней на некотором расстоянии в сторону новой дороги... Чего он замышлял?... Он и сам не знал!! Он повиновался слепому импульсу; никогда прежде ему не случалось преследовать женщину по дороге, даже в дни молодости. Он стал замечать опасность и беспокоиться. Затем ему в голову неожиданно пришла насмешливая и одновременно отвратительная мысль: что Ясин или Камаль изобличат секрет этого незаметного преследования!.. Хотя он старался не сокращать дистанцию между ними больше того, что была в начале погони, глаза его утоляли жажду, разглядывая изгибы её нежного тела со всей ненасытностью и страстью. Он чувствовал прилив волн страсти и боли, что накатывали на него друг за другом, пока не увидел, как она сворачивает с дороги и идёт в лавку ювелира, одного его знакомого по имени Йакуб. Он замедлил свои шаги, чтобы дать себе возможность раскинуть умом; тревога и настороженность его лишь удвоились: не вернуться ли ему туда, откуда он пришёл? Или пройти мимо лавки, не обращая внимания на неё? Или же подождать, что случится далее?
Он неспешно подходил к лавке, и когда идти до неё не осталось всего каких-то несколько шагов, в голову ему пришла одна смелая мысль; он бросился осуществлять её без колебаний, игнорируя серьёзность возможных последствий: она заключалась в том, что он перейдёт на тротуар и будет медленно прогуливаться вокруг лавки в надежде, что его заметит её владелец, и как всегда, позовёт посидеть внутри, и он примет его приглашение!... Он медленно прошёл через тротуар, пока не достиг лавки, поглядел внутрь словно случайно. Его глаза встретились с глазами Йакуба..., и тот позвал его:
- Добро пожаловать, господин Ахмад, прошу...
Ахмад любезно улыбнулся, затем, хромая, вошёл внутрь. Оба мужчины тепло пожали друг другу руки, и хозяин лавки предложил Ахмаду выпить стакан сока из рожкового дерева. Он с достоинством согласился и сел на край кожаного дивана перед столиком, на котором располагались весы. По лицу его нельзя было понять, что он различил кого-то третьего в лавке, пока он не уселся и перед глазами его не предстала Зануба, что стояла напротив владельца и вертела в руках серёжку. Ахмад сделал удивлённый вид; глаза их встретились... Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ, затем приложив ладонь к груди в знак приветствия, поклонился и сказал:
- Доброе утро... Как ваши дела?
Переведя взгляд на серёжку, она ответила:
- Утро доброе. Да почтит вас Господь наш...
Йакуб предложил ей заменить серёжки на браслет, с доплатой разницы в цене. Ахмад воспользовался возможностью, пока они были заняты, чтобы наглядеться на её щёчку. От него не скрылось, что торг о цене и обмене даёт ему шанс вмешаться и уладить все разногласия полюбовно... Может быть, может быть... Но она не дала ему такого шанса, хотя и не знала, что он замышляет. Она вернула серёжку владельцу и окончательно отказалась от обмена, попросив вместо этого починить браслет. Затем она попрощалась с ним и с господином Ахмадом кивком головы, и вышла из лавки!.. Всё это случилось с такой быстротой, в которой даже не было необходимости, как ему казалось. Он заволновался; какие-то вялость и стеснение охватили его. Он лишь обменялся привычными любезностями с Йакубом, допил свой рожковый напиток, а затем извинился за то, что ему пора идти, и вышел.
К сильному стыду своему он вспомнил, что пятничная молитва уже почти закончилась, однако колебался, идти ли ему в мечеть – ему не хватало мужества перейти непосредственно от преследования женщины к молитве в мечети. Разве его легкомысленное поведение не было нарушением омовения? Разве не мешало оно предстать пред лицом Милосердного Творца? С грустью и болью он отказался от молитвы и целый час бесцельно бродил по улицам, затем вернулся домой, снова думая о своём грехе. Хотя голова его – даже в такие чувствительные моменты, полные сожаления, – не отказывалась думать о Занубе! Зайдя тем вечером к Мухаммаду Иффату пораньше, чтобы побыть с ним наедине до того, как соберутся друзья, он сказал:
- Мне нужна от тебя одна услуга, чтобы завтра вечером ты позвал в плавучий дом Зубайду!..
Мухаммад Иффат засмеялся и ответил ему:
- Если ты её хочешь, то к чему все эти виляния и увёртки?! Если бы ты попросил её в первую же ночь, она бы радушно раскрыла тебе свои объятия...
С некоторым смущением Ахмад Абд Аль-Джавад промолвил:
- Я хочу, чтобы ты пригласил её одну..!
- Одну?!.. Ну и эгоист же ты, думаешь только о себе. А как же Аль-Фар и я?!.. Почему бы не сделать эту ночь такой, чтобы потом помнить всю жизнь? Давай позовём Занубу, Джалилу и Зубайду вместе!..
Явно игнорируя его слова, Ахмад Абд Аль-Джавад попросил:
- Занубу!
- Но почему не остальных?!. Это необходимый резерв, к которому обращаются, если есть нужда...
«До чего же мне больно!... Как могла эта девчонка отвергнуть меня, почему?!»
- Ты ещё не понял моей затеи. На самом деле, я не намерен завтра приходить вообще!..
С изумлением Мухаммад Иффат спросил:
- Ты попросил меня пригласить Зубайду! И говоришь, что завтра не придёшь! Что это за загадки такие?!!
Ахмад громко рассмеялся, пряча своё смущение. Затем он понял, что вынужден сказать, словно в отчаянии:
- Не будь ты ослом. Я попросил тебя пригласить только Зубайду, чтобы Зануба осталась одна в доме!
- Зануба, говоришь, сукин ты сын?!
Тут он дал волю своему смеху и сказал:
- К чему такие хлопоты? Почему ты не попросил её в ту самую, первую ночь в плавучем доме?! Если бы ты поманил её пальцем, она бы полетела к тебе и пристала, словно приклеенная!
Ахмад улыбнулся ничего не значащей улыбкой, несмотря на болезненное чувство негодования. Затем произнёс:
- Выполни то, о чём я попросил. Это всё, чего я желаю...
Покручивая усы, Мухаммад Иффат ответил:
- Слаб тот, кто добивается, и тот, от кого он добивается*!
На этот раз самым серьёзным тоном Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:
- И пусть это останется тайной между нами...
9
Посреди непроглядной тьмы в дверь дома на пустынной, безлюдной улице постучали. Было где-то около девяти вечера. Дверь открылась, но открывший её оставался невидимым. И тут послышался голос, от которого сердце стучавшего затрепетало: «Кто там?» Он тихо ответил: «Я», и вошёл без всякого приглашения внутрь. Затем закрыл за собой дверь и очутился лицом к лицу с ней: она стояла на последней ступеньке лестницы, держа в руках светильник и с изумлением разглядывала его, затем пробормотала:
- Это вы!
Он некоторое время так и стоял молча; на губах его играла лёгкая улыбка, говорившая о беспокойстве и волнении. Не встретив с её стороны ни возражений, ни гнева, он приободрился и сказал:
- Это так ты встречаешь старого друга?!
Она повернулась к нему спиной и стала подниматься вверх по лестнице со словами:
- Прошу...
Он молча последовал за ней, делая вывод, что раз она открыла ему дверь сама, то она одна в доме, и что место служанки Джульджуль, умершей пару лет назад, всё ещё вакантно... Он шёл за ней, пока они не вошли в коридор. Она повесила светильник на гвоздь, прибитый к стене рядом с дверью. В гостиную она вошла одна и зажгла большую люстру, висевшую на потолке. Её движения придали ему уверенности в своём выводе. Затем она вышла и сделала ему знак войти. Он вошёл...
______________
* Коран, 22: 73.
Он прошёл в комнату и сел на то место, где привык садиться в прежние времена – на диван, что стоял посредине, – снял феску и положил её на подушку, что делила диван пополам, протянул ноги, и обвёл внимательным взглядом обстановку перед собой... Он помнил это место, как будто только вчера или позавчера покинул его: те же три дивана, те же кресла, тот же персидский ковёр, три тумбочки, инкрустированные перламутром. Всё было таким же, как было!! Помнит ли он, когда сидел здесь в последний раз? Его воспоминания о музыкальном салоне и спальне были более ясными и чёткими, хотя он не мог забыть их первое свидание, состоявшееся у него с Зубайдой в этой комнате, на этом диване, и то удовольствие!! И всё, что произошло с ним в тот день, он помнил: никто не мог быть более уверенным в себе и спокойным, чем он сам. Интересно, когда она вернётся? Как подействовал на неё его визит сюда? До какой степени высока её гордость? Поняла ли она, что он пришёл ради неё, а не тётки? «Если ты потерпишь неудачу на этот раз, то можешь с ней навсегда распрощаться!..»
Он услышал лёгкое стучание её сабо, затем в дверях появилась и сама Зануба в белом платье с красными розами и кушаком, унизанным блёстками. Голова её не была покрыта, волосы заплетены в две толстые косы, и свободно лежали за спиной.... Он встретил её стоя с улыбкой, ибо то, что она принарядилась, придавало ему оптимизма. Она улыбкой поприветствовала его и сделала знак сесть, затем села на диван, что стоял посредине, справа от стены, и не без удивления сказала:
- Добро пожаловать, какой сюрприз!
Господин Ахмад улыбнулся в ответ и спросил:
- Интересно, какого рода этот сюрприз?
Вскинув загадочно брови, что не говорило о том, серьёзно ли она настроена или только насмехается над ним, она произнесла:
- Конечно, радостный!
«Поскольку нашим ногам позволено вступить в этот дом, то мы должны примириться с разными видами её кокетства, как тяжёлыми, так и лёгкими...»
Он внимательно и спокойно осмотрел её тело и лицо, словно ища в них то, что так мучило и попирало его достоинство. Наступило молчание. Она подняла голову в его сторону, не говоря ни слова, однако в её движении был немой вежливый вопрос, словно она хотела сказать: «Мы к вашим услугам».
Ахмад лукаво сказал:
- Долго ли мы будем ждать госпожу? Она ещё не закончила одеваться?..
Она уставилась на него удивлённо, сузив глаза, и ответила:
- Госпожи нет дома...
Сделав изумлённый вид, он спросил:
- А интересно, где же она?
На губах её выступила таинственная улыбка, и качнув головой, она ответила:
- То, что знаю я, известно и вам...
Он немного задумался над её ответом, а затем сказал:
- Я-то думал, она ставит тебя в известность о том, куда ходит.
Она пренебрежительно отмахнулась рукой со словами:
- Вы слишком хорошо думаете о нас. – Тут она засмеялась. – Время военного правления закончилось! И если хотите, вы вправе знать о её перемещениях даже больше моего!
- Я?!
- А почему нет? Разве вы не её старинный друг?
Он пристально смотрел на неё с говорящей улыбкой:
- Старинный друг и чужак – это одно и то же. Интересно, а твои старинные друзья сообщают тебе о своих передвижениях?
Она приподняла правое плечо, презрительно искривив лицо:
- Нет у меня друзей, ни старых, ни новых...
Он покрутил кончиком усов и сказал:
- Так говорят только тем, у кого нет мозгов. Однако те, у кого есть хоть чуточку ума, и представить себе не могут, как можно находиться рядом с тобой и не стараться стать твоими друзьями...
- Это всего лишь представления таких благородных людей, как вы!.. Однако это остаётся только плодом вашего воображения. Причина в том, что вы старый друг этого дома. А не хотелось ли вам однажды подарить и мне частичку такой дружбы?
Он нахмурился от замешательства, а затем без колебаний сказал:
- В те времена я был им. Я имею в виду, что просто обстоятельства были такими, что...
Она щёлкнула пальцами и насмешливо сказала:
- Может быть, это те же обстоятельства – увы! – встали между мной и другими!
Он откинулся на спинку дивана быстрым наигранным жестом, затем взглянул на неё поверх своего крупного носа, и покачал головой, будто прося у Господа избавить его от неё:
- Ты загадка. Я признаю, что беспомощен перед тобой!
Она скрыла улыбку, вызванную его восхищением перед ней, и сделала удивлённый вид со словами:
- Я не понимаю ничего из того, что вы говорите. По-видимому, вы и я находимся по разные стороны. Самое главное, вы сказали, что пришли к моей тёте. Так есть ли у вас какое-нибудь послание, которое я передам ей, как только она вернётся?
Господин Ахмад усмехнулся и сказал:
- Скажи ей: «Ахмад Абд Аль-Джавад приходил сюда пожаловаться на тебя, и не застал её дома!»
- Пожаловаться на меня?! А что я такого сделала?
- Скажи ей, что я пришёл пожаловаться ей на твою жестокость. Это несвойственно красавицам!
- До чего эти слова достойны мужчины, который из всего делает предмет для своих шуток!
Он выпрямился и уже на полном серьёзе сказал:
- Упаси Господь, если я сделаю тебя предметом своих шуток! Моя жалоба искренняя, и как мне кажется, ты осведомлена о ней. Но все красавицы кокетливы, и имеют полное право флиртовать. Однако они должны также и быть милосердными.
Облизав губы, она пробормотала:
- Удивительно!..
- Нет ничего удивительного, конечно же! Помнишь ли ты, что было вчера в лавке ювелира Йакуба? Разве такое сухое обращение при встрече заслужено человеком, который гордится своей дружбой с тобой и таким давним знакомством? Я бы хотел, чтобы ты обратилась ко мне за помощью, например, в торге с ювелиром, хотел бы, чтобы ты дала мне шанс проявить свой опыт в твоих интересах, или даже согласиться пойти на одну ступень выше – предоставить всё это дело мне, как если бы тот браслет был моим или его хозяйка была моей госпожой!..
Она улыбнулась, вскинув брови с некоторым смущением, затем лаконично ответила:
- Благодарю...
Мужчина глубоко вздохнул, наполнив воздухом широкую грудь, затем с воодушевлением сказал:
- Таких как я, не убедить благодарностью. Какая польза голодному от того, что ты отвернулась от него, сказав: «Аллах подаст»? Голодному хочется поесть, и поесть вкусно.
Она сложила руки на груди с притворным удивлением, затем саркастически заметила:
- Вы голодны, господин Ахмад?! У нас есть мулухийя и кролик, что растает у вас во рту...
Он громко засмеялся:
- Отлично. Договорились. Мулухийя и кролик. Прибавь к этому бутылочку виски, а потом мы потешим себя лютней и плясками. Целый час вместе, пока идёт процесс переваривания...
Она отмахнулась от него рукой, словно воскликнув: «Идите вы уже!», но на словах сказала:
- О Боже, Боже... Если мы не замолчим, то он ещё и осла своего приведёт... Только после вас!
Он сложил пальцы своей правой руки в кулак, так что он стал похож на сжатый рот, и помахал им вверх-вниз, тоном проповедника заметив:
- Девочка, не трать своё драгоценное время на слова...
С гордостью и кокетством она качнула головой и сказала:
- Нет уж, скажите-ка лучше: «Не тратьте своё драгоценное время на зрелых мужчин...!»
Господин Ахмад потёр свою широкую грудь ладонью, словно бросая ей весёлый вызов. Однако она лишь засмеялась и пожала плечами:
- Даже если...
- Даже если?... Ну и ребёнок же ты. Не спать мне спокойно до тех пор, пока не научу тебя, что следует уметь делать. Принеси-ка мне мулухийю и кролика, а также виски и лютню, и принарядись для танцев. Давай же... Ну...
Она согнула указательный палец левой руки и прижала его к левой брови, затем пошевелила правой бровью, спросив его:
- А вы не боитесь, что госпожа застанет нас врасплох?
- Не бойся, сегодня вечером госпожа не вернётся...
Она пристально посмотрела на него резким подозрительным взглядом и спросила:
- А откуда вам это известно?
Тут он понял, что язык его сболтнул лишнее и его почти что обуяло смущение, однако он сумел с этим справиться и деликатно произнёс:
- Госпожа остаётся в других местах до такого позднего часа и даже до утра, лишь если есть на то необходимость!
Зубайда долго и внимательно вглядывалась в его лицо, не говоря ни слова, затем покачала головой с явной насмешкой и вполне уверенно сказала:
- Ну и хитрецы эти зрелые мужчины! У них с возрастом слабеет всё, кроме хитрости! Вы сочли меня простушкой? Нет, клянусь вашей жизнью, мне всё известно...
Он снова стал покручивать кончик своих усов с некоторым беспокойством, и спросил её:
- А что тебе известно?
- Всё!
Она немного помедлила, чтобы заставить его беспокоиться ещё больше, затем продолжила:
- Вы помните тот день, когда сидели в кофейне господина Али и пялились из окна на наш дом? В тот день ваши глаза просверлили стену в нашем доме! А когда я садилась в экипаж вместе с членами ансамбля, я спросила себя: «А интересно, последует ли он за потихоньку за нами, словно подросток?» Но вы поступили разумно и стали выжидать более подходящего случая!
Мужчина расхохотался, так что лицо его покрылось краской, затем заявил, что сдаётся:
- О Аллах, пощади нас...
- Но вчера вы забыли свой ум, едва увидев меня в Хан Джафар, и преследовали меня до тех пор, пока я не вошла в лавку ювелира Йакуба...
- Ты и это знала, племянница Зубайды?
- Да, краса всех поклонников. Хотя я и не представляла себе, что вы зайдёте вслед за мной в лавку, но я сразу заметила, что именно вы уселись на диван, а не злой дух. А когда вы прикинулись удивлённым от встречи со мной, я чуть было не закричала на вас, но обстоятельства диктовали мне вести себя вежливо...
Ударив рукой об руку, он спросил:
- Разве я не говорил, что ты – загадка?
Она продолжала говорить, опьянённая своим триумфом и восторгом:
- И как-то вечером госпожа сказала мне: «Приготовься, мы отправляемся в плавучий дом Мухаммада Иффата», и я пошла собираться, однако услышала, как потом она сказала: «Это было предложение господина Ахмада!» Я просекла эту игру в кошки-мышки и сказала себе: «Господин Ахмад ничего просто так не предлагает», и поняла, в чём соль. Под предлогом головной боли я не пошла!
- Ну и бедняга же я! Попался в лапы безжалостной женщины. Тебе есть ещё что сказать?...
- Если бы я знала будущее, то разрушила бы настоящее....
- До чего прекрасные слова!.. Внемлите этому проповеднику, о грешные создания Аллаха!
И он громко засмеялся со словами:
- Да помилует тебя Аллах...
И с явным восторгом произнёс:
- На этот раз и я понял, в чём вся соль. Но ты осталась дома, и не покидаешь его, не скрываешься...
Не закончив своей фразы, он встал и подошёл к ней, сел рядом, взял край её украшенного блёстками кушака и поцеловал его, а вслед за тем сказал:
- О Господь мой, я свидетельствую, что это прекрасное создание ещё приятнее, чем мелодии её лютни. Её язык – кнут, любовь – огонь, а любящий её – мученик. И эта ночь будет исторической...
Она оттолкнула его от себя рукой и сказала:
- Не пытайтесь меня обмануть под шумок, прочь! Вернитесь на своё место...
- С этого момента нас уже больше ничего не разлучит...
Она внезапно выдёрнула свой кушак из его рук и встала, чуть отойдя в сторону. Затем села на расстоянии вытянутой руки от него и молча поглядела на него, словно вспоминая что-то важное, и сказала:
- Вы не спросили меня, почему я не явилась в плавучий дом в тот день, когда Мухаммад Иффат позвал нас по вашей просьбе?
- Чтобы разжечь пламя моей страсти!!
Она коротко рассмеялась раза три, затем помолчала и сказала:
- Неплохая мысль, но устаревшая. Разве не так, украшение всех грешников?... Правда останется под покровом тайны, пока я не открою её, если мне захочетс...
- Я отдам свою жизнь за неё...
В первый раз на губах её появилась искренняя улыбка, а в глазах промелькнул нежный взгляд после всех этих насмешек, похожий на затишье после шторма. Настроение её было предвестником новой стратегии и новой идеи. Она приблизилась к нему на шаг и грациозно протянула руку к его усам, принявшись заботливо закручивать их, и тут сказала тоном, которого прежде ему не доводилось слышать от неё:
- Если вы отдадите свою жизнь за это, то что же останется мне?
Он обрёл глубокий покой, которого не знал с той самой пропащей ночи в плавучем доме, словно он завоевал женщину впервые в своей жизни. Он оторвал её руки от своих усов и заключил в свои большие ладони, и с лаской и признательностью произнёс:
- Я опьянён настолько, о владычица всего сущего, что не в состоянии описать это. Если ты будешь со мной навсегда, навсегда..., то не жить тому, кто откажет тебе в какой-либо просьбе или надежде. Заверши свою милость для меня и подготовь наше свидание. Сегодняшняя ночь не похожа на остальные, она заслуживает отличия от них всех до самого рассвета...
Поглаживая кончиками пальцев свои ладони, она сказала:
- Немного! После всех этих нежностей такой отпор? У меня больше нет на вас терпения.
Он принялся поглаживать её ладони, затем развернул их и бросил восхищённый взгляд на розовый узор из хны, нанесённый на них. Она же спросила его, смеясь:
- А, так вы ещё и по ладони умеете читать, господин наш шейх?
Он улыбнулся и игриво сказал:
- Меня знают благодаря моим предсказаниям. Ты хочешь, чтобы я прочёл твою судьбу по ладони?
Она кивнула головой в знак согласия, и он принялся разглядывать её правую ладонь с задумчивым видом, затем с интересом отметил:
- На твоём пути есть один мужчина, который сыграет важную роль в твоей жизни...
Она со смехом спросила:
- На законном пути, интересно?
Он поднял брови, не отрывая взгляда от её ладони. Наконец без единого следа шутки на лице серьёзно произнёс:
- Нет, на грешном!
- Прошу помощи у Господа! Сколько же ему лет?
- Это неясно. Но если судить по его силе и способностям, то он в самом расцвете молодости!..
Она лукаво спросила:
- А интересно, он щедр?
- Ох, не щедрость помогала тебе в прежние времена. Его сердцу не знакома скупость...
Она немного подумала и снова спросила:
- А будет ли он доволен, если я останусь в этом доме как прислуга?
- Телёнка уже привели. Готовьте же ножи... Он сделает тебя госпожой этого мира!
- А где я буду жить у него под крылышком?
«Даже сама Зубайда не заставляла тебя идти на такое. Про тебя будут говорить и говорить без конца...»
- В красивой квартире...
- В квартире?!
Он удивился её неодобрительному тону и изумлённо спросил:
- Тебе это не нравится?
Указав на ладонь, она сказала:
- А вы не видите там, чтобы вокруг текла вода?.. Посмотрите получше...
- Текла вода!... Ты хочешь жить в бане, что ли?
- Не видите ли ты Нил?... Плавучий дом или дахабийю..?!
«Четыре или пять гиней в месяц за один раз, не считая других расходов. Ох! Не влюбляйтесь в выходцев из низов!»
- Почему ты выбираешь место, которое так далеко от цивилизации?..
Она подошла к нему так близко, что её колени соприкоснулись с его, и сказала:
- Я не менее Мухаммада Иффата проницательная, и доля мне должна достаться не хуже, чем госпоже, раз вы меня любите, как сами утверждаете. Вы могли бы проводить там свои вечера с друзьями. Это моя мечта, так осуществите же её!..
Он обхватил руками её талию и молча стоял, наслаждаясь в тишине прикосновением к ней и её мягкостью. Затем он произнёс:
- Всё, что пожелаешь, надежда моя...
В знак благодарности она приложила свои ладони к его щеками и сказала:
- Не думайте, что вы даёте, и не берёте. Постоянно помните, что ради вас я безвозвратно оставлю этот дом, в котором прожила всю свою жизнь. И помните, что если я попрошу вас сделать меня настоящей дамой, то это только потому, что вашей госпоже не пристало быть чем-то ниже, чем дама..!
Руки его сжали её талию, так что грудь её прижалась к его лицу. Он сказал:
- Я всё понимаю, свет глаз моих. У тебя будет всё, что ты любишь, и даже больше. Я хотел бы видеть тебя такой, какой нравится тебе. А сейчас подготовь для нас праздничный вечер. Я хочу начать свою жизнь с этой ночи....
Она схватила его за руки, затем виновато улыбнулась и нежно проворковала:
- Только когда мы соберёмся в нашем плавучем доме на Ниле...
Он предостерегающе сказал ей:
- Не своди меня с ума. Сможешь ли ты сопротивляться моей мощи?
Она отступила назад и тоном, в котором смешались мольба и настояние, сказала:
- Только не в этом доме, где я работала как служанка. Подождите, пока мы не сойдёмся в новом доме, вашем и моём. И тогда я буду вашей навечно, моя жизнь будет вашей, а ваша – моей..!
10
- Иншалла, хорошие новости, надеюсь...
Так говорил про себя Ахмад Абд Аль-Джавад, увидев, как к его лавке приближается Ясин... Это был странный визит, неожиданный, он напомнил ему о том старом уже визите, когда сын пришёл к нему посоветоваться по поводу решения покойной ныне матери выйти замуж в четвёртый раз, о котором он узнал тогда. На самом деле, он был убеждён, что Ясин пришёл сюда не просто чтобы поздороваться и побеседовать о каких-то привычных делах, о которых и так можно говорить дома. Да, Ясин пришёл в лавку повидаться с ним для чего-то более серьёзного. Он протянул сыну руку в знак приветствия, указал на стул и сказал:
- Иншалла, хорошие новости, надеюсь...
Ясин уселся на стул рядом с отцовским письменным столом и повернулся спиной к остальной части лавки, где перед весами стоял Джамиль Аль-Хамзави и взвешивал товар для нескольких клиентов. Он немного озадаченно поглядел на отца, что лишь подтверждало догадки того. Тот закрыл тетрадь, куда заносил данные и выпрямился, готовясь услышать то, за чем пришёл сын. Справа от него был полуоткрытый сейф, а над головой его на стене в старой рамке с надписью «Бисмилла» висел портрет Саада Заглула в официальном смокинге. Ясин пошёл в лавку отца не наобум, а в результате раздумий, так как считал, что это будет самым надёжным местом, где можно встретиться с отцом и поговорить о том, ради чего он и пришёл. Присутствие Джамиля Аль-Хамзави и случайных клиентов могло бы служить ему как защитная броня перед гневом отца, если на то будет причина. А причин тому могло быть хоть тысячу, несмотря на все меры предосторожности, которые обычно заранее предпринимаются людьми в возрасте и знакомыми с правилами хорошего тона...
Подчёркнуто вежливо Ясин сказал:
- Уделите мне немного вашего драгоценного времени. Если бы не необходимость, я не осмелился бы вас побеспокоить. Однако я не могу предпринимать такой шаг, не узнав вашего мнения и не заручившись вашим согласием...
Про себя господин Ахмад улыбнулся: у него вызывала смех такая изобильная вежливость. Он принялся внимательно и с опаской поглядывать на своего огромного, красивого и элегантного сына: его усы, завитые на манер отцовских, тёмно-синий костюм и рубашку с накрахмаленным воротничком и синим галстуком-бабочкой и опахалом-веничком из слоновой кости. Обут он был в блестящие чёрные ботинки. В честь встречи с отцом Ясин изменил в своей внешности только два момента: спрятал кончик шёлкового платочка, который выглядывал из верхнего кармашка его пиджака, и поправил феску, которую обычно носил, наклонив на правый бок.
«Он сказал, что не может предпринимать такой шаг, не узнав моего мнения!! Браво!! А узнал ли он моё мнение, когда напивался? Или когда странствовал по кварталу Ваджх аль-Бирка, что я ему строго настрого запретил?! Узнал ли он его той ночью, когда набросился на служанку на крыше?.. Браво!! Браво!! И что, интересно, скрывается за этой торжественной речью?»
- Разумеется, это самое меньшее, что я ожидал от такого умного человека, как ты. Надеюсь, всё хорошо?..
Ясин бросил быстрый взгляд на Джамиля Аль-Хамзави и клиентов, которые были с ним, затем подвинул свой стул к столу отца, и набравшись храбрости, сказал:
- Я решил – конечно, заручившись вашим согласием и довольством, – совершенствовать своё служение религии, женившись...
«Поистине, неожиданный поворот!.. И хотя и неожиданный, но приятный. Но не надо спешки!! Радостный сюрприз бывает лишь при определённых условиях. Значит, подождём, пока не услышим главного!!»
Разве есть причины для беспокойства? Есть! Это вкрадчивое введение с чрезмерной вежливостью и любезностью, да ещё и то, что он предпочёл лавку местом для разговора – всё это признаки, которые не могут скрыться от проницательного наблюдателя. Что же касается брака как такового, то он давно уже на это надеялся и даже настойчиво просил Мухаммада Иффата вернуть Ясину жену, просил у Бога после каждой молитвы даровать сыну благоразумие и добродетельную жену. А может, если бы не его опасения, что сын поставит его в затруднительное положение перед друзьями, как уже делал раньше в случае с Мухаммадом Иффатом, он бы не стал колебаться и сразу же женил его. Но подождём! Как бы ни случилось что-то, чего он опасался...
- Отличное решение, и я полностью с ним согласен. Твой выбор пал на какую-то определённую семью?
На миг Ясин опустил глаза, затем поднял их на отца и сказал:
- Я нашёл то, чего желал. Это благородный дом, он хорошо нам известен из-за долгого соседства. Его хозяин был одним из ваших достойных знакомых...
Господин Ахмад в удивлении вскинул брови, не говоря ни слова. Ясин продолжил:
- Покойный господин Мухаммад Ридван!
- Нет...!
Это вырвалось у Ахмада до того, как он успел взять себя в руки, с отвращением и протестом, ибо он почувствовал, что должен как-то оправдать своё недовольство и отвращение, найти тому основательную причину, чтобы скрыть истину своих чувств. Он сказал:
- Разве его дочь не разведена?! Разве мир так тесен, что в нём не найти на ком жениться, кроме вдов и разведённых?!..
Для Ясина такой отказ не был неожиданным: он ждал его с самого первого момента, когда решился жениться на Мариам. Однако он питал сильную надежду на то, что сможет преодолеть сопротивление отца, которое, по его представлениям, основывалось на том, что девственница лучше разведённой или вдовы, или из-за того, что следовало избегать женщины, что способна вызвать воспоминания о трагедии покойного сына. Он верил в мудрость отца и надеялся, что в итоге он сочтёт ничтожными эти два возражения. Более того, Ясин всецело полагался на отцовское согласие, чтобы справиться с истинным возражением, которое ожидал встретить от мачехи... Столкнувшись с его отказом, он оказался в тупике и задумался; в голову ему даже пришла мысль уйти из дома как беглец, чтобы жениться на той, на ком хотел, поставив всех перед свершившимся фактом. Он сделал бы это, если бы мог вынести одну мысль о том, чтобы вызвать отцовский гнев, и хотя ему было тяжело игнорировать чувства своей второй матери, занявшей место первой, – прежде всего нужно было приложить все усилия, чтобы убедить её в своей точке зрения. Он сказал:
- Мир не тесен для меня, но она – моя судьба и доля... Я не гонюсь за деньгами или за высоким положением. Мне достаточно хорошего происхождения и прямого характера...
Если бы господин Ахмад хотел найти для себя утешение в этих сложных и мучительных вопросах, он бы подтвердил правоту мнения сына, который ему никогда не лгал. В этом был весь Ясин, ни много, ни мало – человек или животное, носивший свои трудности с собой. Если бы он принёс радостную весть или сообщил о женитьбе, это бы не был Ясин, он не оправдал бы мнения и оценки отца. Наверное, единственное, за что он не заслуживал порицания, так это за то, что не стремился жениться ради денег или положения, а лишь из-за характера девушки. Но это уже другой вопрос. Такого мула как он можно простить, кажется – и это вполне естественно, – что ему ничего не известно о поведении матери этой девушки, на которой он хочет жениться. Об этом поведении известно лишь ему одному по личному опыту. Может быть, у неё были другие до него или появились после? Так что же делать?.. Да, девушка, может быть, и хорошо воспитана, однако он уверен, что у неё уже не будет ни матери, ни обстановки получше. Жаль, что он не может выразить своё мнение открыто, так как он не в состоянии подтвердить свои слова доказательством, в особенности потому, что такое мнение в первый раз наверняка будет воспринято кем угодно с недоверием и раздражением. А что ещё хуже – он боится, что его слова послужат намёком Ясину и подтолкнут его искать и разнюхивать это дело, пока он в итоге не наткнётся на следы позорных похождений его – Ахмада, – и вот тогда случится такой скандал, которого ещё не бывало.
Значит, этот вопрос был деликатным и неудобным. В нём было ещё резкое остриё, которое скрывалось в давней истории, связанной с Фахми. Разве Ясин не помнит об этом? Как он может с такой лёгкостью желать девушку, на которую когда-то заглядывался его покойный брат? Разве такое поведение не отвратительно? Да, именно так, хотя он и не сомневался в искренности чувств Ясина к покойному брату. Но логика жизни сурова, она оправдывает таких, как он. Желание – слепой тиран, он безжалостен, и кому, как не ему, Ахмаду, знать это!
Он нахмурился, чтобы дать сыну почувствовать своё недовольство, и сказал:
- Сердце моё не довольно твоим выбором. Я не знаю, почему. Покойный господин Мухаммад Ридван и впрямь был хорошим человеком, однако паралич задолго до смерти помешал ему следить за домом. Своим замечанием я не намерен ни на кого бросать тень сомнения, нет!! Но так говорят, может быть, кто-то стал повторять это. Самое важное для меня, что девушка эта разведена. И почему же она развелась? Это один из многочисленных вопросов, на которые ты должен узнать ответ. Неправильно будет доверять разведённой, пока ты не выяснишь о ней всё. Я это и хотел сказать. В мире полно девушек из хороших семей.
Подбодрённый отцовским тоном, который ограничился лишь спором и советами, Ясин сказал:
- Я и сам, и с помощью других наводил справки, и выяснилось, что в разводе был повинен её муж. Он был женат на другой и скрывал это, и к тому же он не мог обеспечить сразу два дома одновременно. Он также обладал скверным характером!
«Скверным характером! И он говорит без всякого стыда о скверном характере! Этот мул предоставляет тебе столь редкий материал для целого вечера шуток!» Он сказал:
- Значит, ты закончил поиски и наведение справок?
Избегая резкого взгляда отца, Ясин смущённо сказал:
- Этот шаг был очевидным...
Опустив глаза, отец спросил его:
- Разве ты не знаешь, что с этой девушкой у нас связаны болезненные воспоминания?
Охваченный замешательством, так что даже лицо его изменилось в цвете, Ясин произнёс:
- Было невозможно, чтобы это укрылось от меня, но их отношения были лишены основы. Я достоверно знаю, что мой покойный брат интересовался ей лишь несколько дней, а затем полностью забыл. Я почти уверен, что он успокоился в конце концов, когда все его усилия пропали даром, ибо понял, что девушка не предмет его желаний, как ему казалось...
Интересно, правду говорит Ясин или просто защищает себя? Он так плакал по своему покойному брату. Однако он единственный, кто может утверждать, что ему известно о Фахми такое, чего никто больше не знал. Лишь бы он был искренним! Да, если он говорит правду, тогда он сможет избавить его, своего отца, от мук, что не дают ему заснуть всякий раз, когда он вспоминает, что сам же встал на пути к счастью покойного сына, или когда на ум ему приходит, что тот умер, возможно, с разбитым сердцем, упрекая отца за тиранию и упрямство. Эти мучения терзали его сердце. Неужели Ясин хочет избавить его от них?
Он спросил Ясина с такой глубокой тоской, которую не мог уразуметь молодой человек:
- Ты на самом деле уверен в том, что говоришь? Он признавался тебе в этом?
Ясин увидел отца в таком сломленном состоянии второй раз за всю жизнь после гибели Фахми. Тот сказал ему:
- Раскрой мне всю правду без прикрас и преуменьшения. Полную правду. Это интересует меня больше, чем ты можешь себе представить, – он чуть было не признался ему в своей боли, однако удержался от слов, которые вот-вот готовы были сорваться с языка... – Полную правду, Ясин!
Ясин без всякий колебаний сказал:
- Я уверен в том, что говорю! Он сам сообщил мне об этом, я своими ушами слышал. В том нет абсолютно никакого сомнения!..
В других обстоятельствах подобных слов, и даже чуть больше не хватило бы, чтобы убедить отца в том, что он говорит правду. Но на самом деле отец жаждал поверить в искренность Ясина. И он поверил и убедился в его правоте. Сердце его наполнилось глубоким чувством признания к нему и полным покоем. В тот момент вопрос о женитьбе, по крайней мере, его не беспокоил. Он некоторое время хранил молчание, наслаждаясь покоем, наводнившим его сердце. Постепенно к нему начало возвращаться ощущение реальности, и он вновь увидел Ясина перед собой, который был скрыт от его глаз из-за нахлынувшего волнения. Он снова задумался о Мариам и её матери, женитьбе Ясина и отцовском долге, о том, что он должен сказать ему, и о том, чего сказать не может. Он произнёс:
- Как бы там ни было, я бы хотел, чтобы ты отнёсся к этому вопросу с большей вдумчивостью и осмотрительностью. Не спеши. Дай себе время подумать и всё взвесить. Это же вопрос будущего, вопрос чести и счастья. Я даже готов выбрать для тебя невесту ещё раз, если ты дашь мне честное мужское слово, что не заставишь меня сожалеть о моём вмешательстве в дела, касающиеся твоего блага. Ну? Что ты думаешь на этот счёт?..
Ясин молчал в раздумии, обескураженный уходом разговора в неловкое, чреватое тупиком русло. Его отец и впрямь говорил с ним с удивительной кротостью, что, однако, не уменьшало его тревоги и обеспокоенности. Если он продолжит и дальше настаивать на своём мнении, их спор может перейти в нежелательный раздор между ними. Должен ли он поостеречься такого последствия и отступить? Ну уж нет! Он уже не ребёнок! И женится на ком и когда захочет. Пусть только Господь поможет ему сохранить любовь отца! Он сказал:
- Я не желаю взваливать на вас новое бремя, папа. Спасибо вам. Всё, чего я хочу – это удостоиться вашего согласия и довольства...
Ахмад нетерпеливо махнул рукой и резким тоном произнёс:
- Ты отказываешься раскрыть глаза на то, что моё мнение мудрое..!
Тоном горячей мольбы Ясин сказал:
- Не гневайтесь, папа. Богом заклинаю вас, не гневайтесь. Поистине, ваше довольство для меня – благословение. Я не вынесу, если вы поскупитесь на него ради меня. Позвольте мне попытать удачу и пожелайте мне успеха...
Ахмад Абд Аль-Джавад убедился, что должен будет принять эту ситуацию как факт. Он с грустью и отчаянием согласился.... Да! Возможно, Мариам и была хорошей девушкой, – несмотря на распущенность матери, – благородной девушкой и праведной женой, однако не было также и сомнения в том, что Ясину не удалось выбрать себе жену и семейство получше.
Дело это – в руках Аллаха. Прошло то время, когда он диктовал свою волю, и никто не смел противиться ей. Ясин сегодня ответственный мужчина, и всяческая попытка надавить на него не принесёт иных плодов, кроме неповиновения... Значит, нужно смириться с реальностью и молить Аллаха о его благополучии...
Он ещё раз повторил свои наставления и увещевания, а Ясин ещё раз обратился к извинениям и любезностям, пока больше не осталось ничего, что можно было сказать... Ясин вышел из лавки, убеждая себя в том, что добился отцовского согласия и довольства, хотя и знал, что настоящая проблема на самом деле ждёт его дома. Он также знал, что обязательно уйдёт оттуда, так как одна лишь мысль о том, чтобы сделать Мариам членом их семьи было своего рода безумием. Он только надеялся, что покинет его мирно, не оставив после себя враждебности или ненависти, хотя ему было нелегко игнорировать мнение мачехи или отрицать её милостивое отношение к нему. Он и представить себе не мог, что однажды судьба заставит его принять такую странную позицию по отношению к своей семье и дому. Но всё запуталось, и пути его были ограничены. Всё, что ему оставалось сделать – это жениться. Удивительно, но из головы его не шла чисто женская стратегия, интуитивно велевшая ему подчиниться ей; то была древняя стратегия, суть которой заключалась в двух словах: заискивание и воздержание. Однако страсть к этой девушке уже незаметно проникла в его кровь, ему оставалось только утолить её любым способом, даже женитьбой. Ещё более удивительным было то, что он знал о Мариам то же, что знали и все члены его семьи, за исключением отца, разумеется. Однако его желание выходило за все рамки, не удерживая его от размышлений и не отбивая у него охоты. Он сказал себе: «Я не буду отягощать своё сердце тем, что уже прошло, ибо я не в ответе за это. Вместе мы будем строить новую жизнь. Отсюда и начнётся моя ответственность, и если я безгранично уверен в себе, и если случится так, что мои надежды будут обмануты, я отброшу их, как выбрасывают изношенные ботинки...»
На самом деле, его решение не было основано на размышлениях – скорее, он использовал их для оправдания своего непокорного и несдерживаемого желания. На этот раз он подходил к женитьбе как к альтернативе дружбы, которой он был лишён. Это не означало, что он питал враждебность к браку или пытался воспользоваться им как временным предлогом для достижения своей цели. По правде говоря, его душа, несмотря на непрестанные колебания, изголодалась по семейной жизни и постоянному дому...
Всё это проносилось у него в голове, когда он занимал своё место рядом с Камалем в гостиной, где они обычно пили кофе. Казалось, он посещает это место в последний раз. С большой грустью он обвёл глазами комнату с её диванами, цветным ковром и большой люстрой, подвешенной к потолку. Амина по своему обыкновению забралась, скрестив ноги, на диван, стоящий между дверью в спальню хозяина и столовой, и несмотря на жару, склонилась над жаровней, где готовила себе кофе. Она была закутана в белую накидку поверх фиолетового джильбаба, выявлявшего её худобу. К тишине, что окружала её, примешивалось молчание с признаками печали, словно море, утихшее после бури, сквозь прозрачную поверхность которого можно увидеть всё то, что скрыто в его глубинах.
Несмотря на сильную печаль и горе, он приготовился откровенно рассказать о том, что у него на душе, ибо другой альтернативы не было. Закончив пить кофе, даже не распробовав его вкус, он сказал:
- Ей-Богу, мама, я хотел бы с вами посоветоваться по одному делу...
Он обменялся с Камалем взглядом, указывавшим на то, что последнему известна тема разговора, и тот с интересом ждал, какие будут последствия. Его волнение было ничуть не меньше, чем волнение самого Ясина. Амина сказала:
- Надеюсь, сынок, это хорошее дело...
Ясин лаконично ответил:
- Я решил жениться...
В её медовых маленьких глазах проявился весёлый интерес. Она сказала:
- Хорошо, что ты так решил, сынок. Твоё ожидание и так уже затянулось, не нужно его продолжать и дальше.
Затем в её глазах появился вопрос, но вместо того, чтобы задать его, она сказала, словно пытаясь заставить его признаться в каком-то секрете:
- Поговори с отцом или дай я поговорю с ним. Он сможет найти тебе новую жену, что будет лучше первой...
Ясин с большей, чем требовалось невозмутимостью, ответил ей:
- Я, собственно, уже говорил с отцом, и нет необходимости сваливать на него новое бремя, так как я сделал собственный выбор, а отец согласился. Я прошу также и вашего согласия.
Её лицо покрылось румянцем смущения и радости от того, что он придаёт её мнению значение. Она сказала:
- Да поможет тебе Господь наш в благом деле. Поторопись, заселяй заброшенный первый этаж. Но кто же та хорошая девушка, которую ты решил взять в жёны?
Он обменялся с Камалем ещё одним взглядом, затем с трудом произнёс:
- Она из наших соседей. Вы их знаете!..
Пока она вспоминала, смотря в пустоту, меж бровей её отчётливо показалась морщинка. Указательный палец её шевелился, словно она про себя перечисляла всех соседей. Затем сказала:
- Ты меня озадачиваешь, Ясин. Не хочешь сам сказать и пожалеть меня?!
С бледной улыбкой на губах он ответил:
- Это наши ближайшие соседи!..
- Кто?!
Этот вопрос вырвался у неё с каким-то недоверием и тревогой. Её взгляд скользил по его лицу. Он склонил голову, сжав губы с мрачным выражением. Тут она заговорила дрожащим голосом, сделав знак назад большим пальцем:
- Эти?! Невозможно. Ты имеешь в виду именно их, про них ты говоришь?!
Ответом его было угрюмое молчание, прерванное её криком во всё горло:
- Это ужасная новость... Эти люди злорадствовали над нашим горем!
Ясин не сдержался и закричал на неё:
- Заклинаю вас Аллахом не повторять больше этих слов! Это напрасная иллюзия. Если бы моё сердце хоть на мгновение поверило в это...
- Естественно, ты их защищаешь. Но на эту удочку никто не попадётся. Не утруждай себя, пытаясь убедить меня в этом абсурде. О Боже мой!! Какая такая необходимость призывает к подобному позору?! Они насквозь пронизаны пороками и недостатками. Есть ли хоть одно достоинство, что оправдывало бы такой несправедливый выбор? Ты сказал, что добился отцовского согласия. Он ничего не знает о подобных вещах. Скажи, что ты ввёл его в заблуждение...
Ясин умоляюще сказал:
- Успокойтесь. Я ничего так не ненавижу, как заставлять вас сердиться. Успокойтесь и поговорим без шума...
- Как я буду тебя слушать, когда ты дал мне такую жестокую пощёчину? Скажи, что всё это была лишь насмешливая шутка. Мариам?! Эта разнузданная девчонка, о делах которой ты знаешь так же хорошо, как и мы все?.. Ты что, забыл уже её скандальную историю?.. Ты и впрямь забыл? Ты хочешь привести эту девчонку в наш дом?!
Глубоко вздыхая, как будто вырывая из груди потрясение и горе, он сказал:
- Я этого совсем не говорил. Это совсем не важно. Поистине, важно для меня то, чтобы вы смотрели на это дело другими глазами, без предубеждений...
- И что это за предубеждения?! Я её что, ложно обвинила?.. Ты говоришь, что твой отец согласен, но сообщил ли ты ему о её скандальном заигрывании с тем английским солдатом? Боже мой, что стало с детьми из хороших семейств?!
- Успокойтесь, и поговорим мирно. Какой толк в таком возбуждении?!
Она резко, что было несвойственно её характеру в прежние времена, закричала на него:
- Я не могу успокоиться, пока дело касается чести!
Затем уже плачущим тоном:
- Ты оскорбляешь память своего дорогого брата.
Глотая слюну, Ясин сказал:
- Брата? Да будет к нему милостив Аллах и поселит его в райских кущах. Но это дело не касается памяти о нём никоим образом, поверьте мне. Я знаю, что говорю. Не тревожьте его покой!
- Это не я тревожу его покой. Это его брат, который хочет эту девчонку, тревожит его покой. И тебе это хорошо известно, Ясин!! Ты не можешь отрицать...
Затем с ещё большим волнением:
- А может быть, ты ещё тогда хотел её, в те далёкие времена!
- Мама!!
- Я больше уже ни в чём не уверена. Как может у тебя быть уверенность после такого вероломства?!.. Неужели так тесен и безлюден этот мир, что ты не нашёл никого себе в жёны, кроме девушки, которая заставила кровоточить сердце твоего брата? Неужели ты не помнишь, какая грусть напала на его, когда он услышал историю про того английского солдата?!..
Ясин в мольбе развёл руки в стороны и произнёс:
- Давайте отложим этот разговор на другое время. Я докажу вам потом, что мой покойный брат внял призыву Господу, в сердце его уже не было и следа этой девушки. А сейчас атмосфера здесь не подходит для разговора...
Она в гневе закричала на него:
- Едва ли тут будет иная атмосфера для этого разговора. Ты не уважаешь память о Фахми..!
- О, если бы вы только могли представить себе, какую грусть вызывают у меня ваши слова!..
Гнев её достиг высшего предела. Она закричала:
- Какая ещё грусть?! Ты не грустил по своему брату! Грусть чужих людей и то была больше, чем твоя!
- Мама!...
Камаль попытался вмешаться, но она заставила его молчать движением руки, и крикнула:
- Не зови меня мамой. Я была тебе настоящей матерью, но ты не был моим сыном и не был братом моему сыну!..
Он не мог больше терпеть пребывание в доме; поднялся с угрюмым и печальным видом и покинул гостиную, уйдя в свою комнату. Камаль тут же присоединился к нему, и без всякой грусти и уныния сказал:
- Разве я не предупреждал тебя?..
Нахмурившись, Ясин сказал:
- После этого я ни на минуту не останусь в этом доме...!
Камаль с тревогой сказал:
- Ты должен её простить. Ты ведь знаешь, мама уже не та, что прежде. Отец и тот иногда закрывает глаза на некоторые её упущения. Это всего лишь гнев, который быстро уляжется. Не принимай близко к сердцу её слова. Я прошу у тебя только этого...
Вздохнув, Ясин сказал:
- Я не виню её, Камаль, и не разменяю все эти прекрасные годы на один час злости. Её можно простить, как ты и сказал, но как я смогу показываться перед ней по утрам и вечерам, если она так думает обо мне?
Спустя мгновение, полное мрачного молчания, он произнёс:
- Не думай, что Мариам заставила кровоточить сердце нашего покойного брата. Он сам однажды просил разрешения к ней посвататься, и отец отказал ему. Фахми стал игнорировать это дело, пока окончательно не забыл всё. Так в чём же здесь грех этой девушки? И в чём мой грех, если я хочу на ней жениться спустя шесть лет после тех событий?!
Камаль обнадёживающе сказал:
- Ты не сказал ничего такого, в чём не было бы правды. И мама в том скоро убедится, а я надеюсь, что твои слова о том, что ты не останешься в этом доме, были всего лишь оговоркой...
Печально покачав головой, Ясин промолвил:
- Я первый, кто огорчён моим уходом из этого дома. Но я покину его рано или поздно, раз переезд сюда Мариам невозможен. И не смотри на мой уход под каким-то другим углом. Я перееду в свой дом, в Каср аш-Шаук*. К счастью, квартира моей матери всё ещё свободна. Я зайду к отцу в лавку и объясню ему причину своего ухода, пропустив всё то, что может расстроить его. Я не злюсь. Этот дом я покину с превеликим сожалением от того, что расстаюсь с его обитателями, и в первую очередь с мамой. Но ты не горюй: вода вернётся в своё русло очень скоро. В этой семье нет ни одного злого сердца, а сердце твоей матери самое чистое из всех...
С этими словами он подошёл к гардеробу и раскрыл его, рассматривая свою одежду и прочие вещи. Немного поколебался, прежде чем осуществить своё решение, обернулся к Камалю и сказал:
- Я женюсь на этой девушке, как решено судьбой, но – знает Аллах – я всецело убеждён, что я не предавал памяти Фахми, и ты, Камаль, лучше всех знаешь, как я его любил. Да и как не любить? Если уж кто-то и пострадает от этой женитьбы, то это буду я...!
11
Девочка-служанка провела Ясина в гостиную и удалилась. Он находился в доме покойного Мухаммада Ридвана впервые в жизни. Комната здесь была такой же, как и в доме его отца – просторная, с высоким потолком, машрабийей, выходящей на улицу Байн аль-Касрайн, и двумя окнами, открывающимися на сторону бокового переулка, куда также выходила главная дверь дома. Пол был застелен небольшим ковриком, вдоль стен выстроились диваны и кресла. На двери и окнах висели шторы из серого бархата, выцветшего со временем, а на стене, у противоположной двери в чёрной рамке была надпись «Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного». На правой стене посередине – над самым большим диваном – портрет покойного Мухаммада Ридвана, представляющий его в самом расцвете сил...
Ясин выбрал первый попавшийся диван справа от входа, уселся на него и стал разглядывать комнату, пока его глаза не остановились на лице господина Мухаммада Ридвана, который, казалось, смотрит на него глазами Мариам!.. Он довольно улыбнулся и принялся махать своей метёлкой-опахалом из слоновой кости... Он столкнулся с одной проблемой с тех пор, как задумался над тем, чтобы прийти сюда и попросить руки Мариам: отсутствие в доме мужчин и постигшая его неудача в собственном доме найти хоть кого-то женского пола, кого
________________________
* Каср аш-Шаук (досл. «Дом страстей» по-арабски). Название этого квартала послужило автору в качестве названия данного романа, второго в его «Каирской трилогии».
можно было бы уполномочить... В результате он пришёл сам, словно ветвь, срубленная с дерева – по его собственным словам, – что немного вызывало у него смущение, как у мужчины, унаследовавшего из своей среды гордость за семью и близких. Но с другой стороны, он был уверен в том, что Мариам уже наверняка подготовила для него путь, поговорив с матерью, так что одного сообщения о его приходе будет достаточно, чтобы узнать, ради чего он прибыл, а значит, и создать хорошую атмосферу для выполнения его миссии.
Служанка вернулась с подносом с сервизом и кофе, поставила его на столик перед ним и отошла, сообщив, что её старшая госпожа уже идёт к нему...
А её младшая госпожа, интересно, знает о его визите сюда? И какой отклик это вызовет в её тонкой и ранимой душе? Он отвезёт эту красотку в Каср аш-Шаук, а там уж может делать с ней что хочет!... Но кто бы мог подумать, что Амина способна на такой гнев? Она была кроткой как ангел. Да уничтожит Господь горе!! Отец точно так же гневался, когда Ясин в его лавке признался, что покинет дом, однако его гнев был милосердным, выражавшим горе и переживания. Интересно, расскажет ли ему Амина о прошлом Мариам? Гнев матери, у которой умер сын, был страшным, но Камаль обещал, что заставит её успокоиться и молчать... «В Каср аш-Шаук ты столкнулся с первой приятной неожиданностью посреди всей этой бури!! То была смерть того самого продавца фруктов, место которого занял часовщик. В могиле!!..»
Он услышал, что кто-то покашливает возле двери, и взгляд его направился в ту сторону. Он поднялся и тут же увидел госпожу Бахиджу, которая вошла боком, так как створки главной двери не были достаточно широки для неё. Он невольно заметил линии, очерчивающие её массивное тело, и не удержавшись, восхитился, когда появились её ягодицы, которые в верхней части доходили ему до половины спины, а нижняя их часть перетекала в бёдра, похожие на надутые мячи!! Она медленным шагом приблизилась к нему своим телом, слепленным из чистой плоти и жира, и сказала:
- Добро пожаловать. Вы оказали нам честь и осветили этот дом...
Ясин вежливо пожал ей руку, продолжая стоять, пока она не села на противоположный диван, затем сел сам... Он видел её вблизи впервые, хотя её давние связи с его семьёй и приобретённое с годами положение, сравнимое с положением матери-главы семейства благодаря возрасту и статусу, заставили его отказаться от тщательного разглядывания, как он поступал с другими женщинами, всякий раз завидев их на улице. Ему показалось, что он на пороге нового открытия. На ней было платье, закрывавшее её тело, начиная с шеи до стоп. На ногах её были надеты белые носки, несмотря на тёплую погоду. Рукава платья опускались до самых запястий, а голову и шею закрывала белая накидка, широкие концы которой закрывали верхнюю часть груди и спины. Эта скромность соответствовала её положению и возрасту, приближавшемуся к пятидесяти, насколько ему было известно, при этом она выглядела цветущей и здоровой, что говорило о спокойном темпераменте и молодости сердца. Насколько он заметил, она предстала перед ним ненакрашенной: лица её не коснулся макияж, несмотря на то, что она была известна своим пристрастием наряжаться и украшаться наилучшим способом. С давних пор всё, что касалось женской косметики, украшений и одежды в их квартале, он ассоциировал с ней. В связи с этим он вспомнил, как Амина нападала на эту женщину, всякий раз, как выпадал случай, критикуя её за чрезмерное выставление себя напоказ, и как она затем в последние годы стала бросаться на неё по самым мелочным поводам, обвиняя её в недостатке стыдливости и пренебрежении к требуемой возрастом скромности.
- Благородный шаг, Ясин-эфенди...
- Да возвеличит вас Аллах!!
Он чуть не закончил свою фразу словом «тётя», однако в самый последний момент инстинктивный страх помешал ему, особенно потому, что он заметил – она не называет его «сынок», – чего он ожидал от неё. Женщина снова спросила:
- Как ваши дела? И как дела у вашего отца, матери Фахми, у Хадиджи, Аиши и Камаля?
Он ответил ей, смущаясь от её вопросов про тех, которые без видимой причины стали к нему относиться враждебно:
- У всех всё хорошо. Они спрашивали о вас в надежде, что вы тоже здоровы...
Без сомнения, она сейчас думает о том холодном приёме, оказанном ей в доме его отца после гибели Фахми, заставившим её прекратить навещать его семью вслед за дружбой, длившейся всю жизнь. Какой же холодный был тот приём!! Нет, то было начало молчаливой вражды!! Вскоре его мачеха объявила о том, что «чувства» подсказывают ей, что Мариам и её мать не были искренними в своей скорби по Фахми!.. Боже упаси от такого!.. Она сказала, что было бы абсурдно, если бы до них так или иначе не дошёл в своё время отказ господина Ахмада от сватовства его сына к Мариам, но даже если и так, они не могли не сделать для себя выводов. Абсурдно также, чтобы они знали об этом и не затаили на них вражду!.. Она часто повторяла, что слышала, как Мариам, оплакивая Фахми на похоронах, говорила: «Мне жаль твою молодость, которой ты не насладился!» От этого печаль и досада её лишь возрастали, и никакая уловка не могла ей помочь избавиться от этих «чувств», и вскоре её отношение к Мариам и её матери изменилось, пока не прекратилось совсем!..
Ясин, всё ещё находясь под действием смущения и неловкости, сказал:
- Да проклянёт Аллах шайтана!..
Бахиджа, будучи уверенной в своих словах, ответила:
- Тысячей проклятий!.. Я часто задавала себе вопрос, в чём я так провинилась перед госпожой Умм Фахми, что получила такое отношение к себе, однако снова и снова молюсь за то, чтобы Господь послал её терпение... Несчастная!
- Да вознаградит вас Аллах всеми благами за ваш благородный нрав и доброе сердце. Да, она и впрямь несчастная и нуждается в терпении!!
- Но в чём же моя-то вина?!
- На вас вины нет, это всё проклятый шайтан...
Женщина качнула головой, словно это она была невинной жертвой, и ненадолго замолчала, пока её взгляд случайно не упал на чашку кофе, которая, казалось, стояла всеми забытая на кофейном подносе. Кивнув в её сторону, она спросила:
- Вы ещё не выпили свой кофе?
Ясин поднял чашку ко рту и осушил её до последней капли, а затем вновь поставил на поднос, и слегка прочистив горло, заговорил:
- Меня очень огорчает то, чем закончилась дружба наших семейств, но я ничего не могу поделать. В любом случае нам следует попытаться забыть и предоставить это дело времени. По правде говоря, я не хотел бы вызывать эти горькие воспоминания, не для того я пришёл сюда. Я пришёл по другой причине, весьма далёкой от этих печальных воспоминаний...
Женщина качнула головой, как будто отгоняя тем самым тягостные воспоминания, и улыбнулась с готовностью услышать что-то новое. И её кивание головой, и её улыбка были похожи на какой-то музыкальный инструмент, что сопровождает пение и меняет лад, готовясь представить вокалиста на новом этапе. Ясин, подкреплённый её улыбкой, сказал:
- Моя собственная жизнь была не лишена горьких воспоминаний, связанных с прошлым... Я имею в виду первый опыт брака, в котором Аллах не даровал мне хорошей супруги! Но я не хочу к этому возвращаться, так как на самом деле пришёл сюда, приняв решение – и положившись во всём на Аллаха – открыть новую страницу, и не ожидая от своего решения ничего, кроме хорошего...
На миг их глаза встретились; в её взгляде он обнаружил прекрасный отклик сказанного им... Интересно, удалось ли ему правильно намекнуть на свой предыдущий брак?.. Посмотрим, дошло ли раньше до ушей этой женщины что-нибудь об истинной причине его неудачного брака? «Но не загружай себе этим голову. Красивые черты её лица внушают безграничную снисходительность. До чего же она прекрасна!! Не так ли? Так. Если бы не разница в возрасте, она была бы красивее Мариам. Несомненно, даже красивее Мариам, когда сама была в расцвете молодости... Нет! Она красивее Мариам, несмотря на разницу в возрасте!.. Так и было на самом деле!..»
- Думаю, вы догадались о том, что я имею в виду. Я пришёл сюда просить руки вашей дочери, госпожи Мариам...
Её изящное лицо засветилось улыбой, придавшей ей новую жизненную силу. Она произнесла:
- Я могу сказать только одно: «Добро пожаловать. Да – этой семье и да – этому мужчине». Ещё вчера нас постигла неудача с безнравственным человеком, зато сегодня к Мариам стремится человек, который поистине способен сделать её счастливой. Она станет счастливой, и по милости Аллаха также способной осчастливить его. И мы – каково бы ни было недоразумение, приведшее к разлуке между нашими семьями,– единая семья с давних времён...
Ясин ликовал, и его пальцы даже начали поправлять галстук-бабочку быстрыми, бессознательными движениями. Смуглое красивое лицо его покрылось румянцем, и он сказал:
- Я от всей души благодарю вас. Да вознаградит вас Аллах за сладость этих слов. Мы единая семья, как вы и сказали, несмотря ни на что, а госпожа Мариам – девушка, которая украшает весь наш квартал своим благородным происхождением и нравом. Да возместит ей Аллах за её терпение добром, и да возместит также мне за моё терпение благом.
Она пробормотала в ответ: «Амин» и встала. Затем её роскошное тело приблизилось к тумбочке; она забрала с неё поднос с кофе и позвала Ясмину-служанку. Держа поднос в руках, она повернулась и отдала его служанке, которая тут же примчалась. Внезапно она повернула шею в его сторону и сказала: «Вы осчастливили нас своим приходом». Тут она застала его врасплох, пока он таращил глаза на её тяжёлые бёдра!! Он почувствовал себя сбитым с толку, «пойманным на месте преступления», и поспешил опустить очи долу, чтобы внушить ей, что смотрит в пол, но было уже поздно!... Он смутился и принялся спрашивать себя, что она могла о нём подумать, затем поглядел на неё украдкой, после того, как она уселась на место.
На губах её мелькнула лёгкая улыбка, словно она говорила ему: «Я тебя видела». Он проклял свои глаза, которым не знаком стыд, и спросил себя, какие мысли сейчас крутятся у неё в голове... Да, она пытается сделать вид, что ничего не заметила, но её вид – после того, как она улыбнулась ему, – также говорил «Я тебя видела»! Лучшим решением для него было забыть эту оплошность. Но будет ли и Мариам когда-нибудь такой же, как и её мать? Когда придёт такой день?! У её матери были редкие достоинства. Что за женщина!! Поистине, лучшим способом подумать о чём-то другом и разогнать тучи сомнений было нарушить молчание, и потому он сказал:
- Если на мою просьбу вы ответите согласием, то я тут же буду к вашим услугам, чтобы обсудить все важные детали...
Она коротко рассмеялась, и лицо её в свете лампы показалось юным и нежным. Она сказала:
- Как же не ответить на вашу просьбу согласием, Ясин-эфенди?! Как говорится, ищи соседа с хорошим происхождением...
Он покраснел и сказал:
- Вы покорили меня своим радушием!
- Я не отступила от правды. Бог – мой свидетель!..
После короткой молчаливой паузы она спросила:
- А согласие вашей семьи получено?
На мгновение в его глазах промелькнул серьёзный взгляд, затем он как-то вяло, в нос рассмеялся и сказал:
- Давайте не будем говорить о моей семье и её делах!
- Да убережёт нас Господь от всяческого зла! Но почему?
- Дома не всё так хорошо, как хотелось бы!
- Вы разве не посоветовались с господином Ахмадом?
- Мой отец согласен...
Она хлопнула рукой по руке и сказала:
- А, я поняла. Это Умм Фахми?! Не так ли?! Она первой пришла мне на ум, когда вы подняли эту тему. Естественно, она не согласна, так? Пресвят Тот, Кто не меняется. Ваша мачеха странная женщина!
Он равнодушно пожал плечами и сказал:
- Это не продвинется ни вперёд, ни назад...
Она жалобным тоном сказала:
- Я так часто задавала себе вопрос: в чём же я провинилась? Какое такое несчастье принесла ей?!
- Я не хотел бы начинать новый разговор, от которого одна только головная боль. Пусть думает, что хочет. Для меня важно достичь цели, и меня волнует только ваше согласие...
- Если ваш дом не достаточно просторен, то наш дом в вашем распоряжении...
- Благодарю... У меня самого есть дом в Каср аш-Шаук, далеко от нашего квартала. А дом отца вот уже несколько дней, как я оставил....
Она ударила себя в грудь кулаком и воскликнула:
- Она прогнала вас!...
Он ответил, смеясь:
- Нет, дело не зашло так далеко. Проблема состоит в том, что мой выбор причинил ей боль из-за старых причин, связанных с моим покойным братом, – тут он посмотрел на неё выразительным взглядом, – и так как я не смог найти действительно убедительного способа против её протеста, то посчитал, что уместнее будет подготовить для супружеской жизни новое жилище...
Вскинув брови и покачав головой с некоторым сомнением, она спросила его:
- А почему вы не подождали в своём доме до свадьбы?
Он засмеялся, признавая свою капитуляцию, и ответил:
- Я предпочёл удалиться из страха, как бы не усугубить наше разногласие!
Как бы в насмешку она произнесла:
- Да уладит всё Господь наш...
И встала ещё раз со своего места, прежде чем закончить фразу, и направилась к окну, что выходило на боковой переулок; открыла его, впуская послеполуденный свет, так как створки машрабийи уже пропускали недостаточно света для освещения комнаты. Ясин обнаружил, что против воли и вопреки осторожности украдкой поглядывает на её драгоценное сокровище, маячившее перед ним, словно купол. Он видел её, когда она оперлась на диван коленями, а затем наклонилась на край подоконника, чтобы отодвинуть ставни. Перед ним предстало удивительное зрелище, оставившее в душе кровоточащий след. Чувствуя, что в горле пересохло, он задавался вопросом: «Почему она не позовёт служанку, чтобы открыть окно? Как могла она согласиться предстать перед его глазами, что только что были пойманы «на месте преступления»? Зрелище было подстрекающим, и ей это было известно. Почему и как, как и почему?..» Когда дело касалось женщин, он был проницателен и подозрителен. У него закралось нечто вроде подозрения, колебавшегося на пороге понимания. Он не хотел, чтобы понимание это приходило к нему, но и не хотел также, чтобы оно исчезло. Однако он поспешил опустить взгляд под воздействием всей серьёзности ситуации. Либо безумцем был он, либо – она, либо ни тот, ни другая.. Был бы кто-нибудь, кто бы выручил его из этой дилеммы!..
Она выпрямилась, встав на пол, и отошла от окна, направившись к своему месту. Он быстро поднял глаза к «Бисмилле» на стене – до того, как она подошла к дивану – делая вид, что увлечённо разглядывает надпись, и не поворачивал голову в её сторону, пока диван не издал поскрипывание, возвестившего ему, что она уселась. В этот миг их глаза встретились. Он увидел в её глазах весёлый, лукавый взгляд, внушивший ему, что от неё ничего не укрылось, словно она откровенно говорила ему: «Я видела тебя!» Он пребывал в душевном и умственном волнении; ни о чём не имел ясного представления и боялся, что будет к ней несправедлив или даже подставит себя для обвинений. Ему казалось, что следует следить за каждым шагом, который он делает, за каждым движением, как бы ни одна оплошность не превратилась в позорный скандал.
- А погода всё ещё влажная и жаркая...
Голос её прозвучал естественно и спокойно, указывая, среди прочего, на желание нарушить молчание. Он с облегчением промолвил:
- Да, это так...
К нему вернулось спокойствие, хотя он всё ещё представлял перед своими глазами то зрелище, что увидел у окна. Невольно он поймал себя на мысли, что с удовольствием возвращается к этому снова и снова. Он желал бы наткнуться на что-либо подобное в одном из своих похождений. О, если бы и у Мариам было такое же тело!.. Разве не так говорится в Коране: «И пусть же ради этого состязаются состязающиеся»? Может быть, она – судя по его молчанию – предположила, что он всё ещё под воздействием того, что она сказала о его разногласиях с мачехой. Несколько игривым тоном он сказал:
- Не волнуйтесь об этом. Ничто в этом мире не заслуживает такого беспокойства!
Она замахала руками и головой, так что тело её как-то по-особому всколыхнулось, будто чтобы побудить его выкинуть из головы эти заботы. Он покорно улыбнулся и промурлыкал: «Вы совершенно правы». При этом он был на пределе сил, пытаясь взять себя в руки. Удивительно, но случилось что-то значительное. Внешне казалось, что ничего и не было, кроме разве что движения её тела, которым она хотела выразить презрение к таким делам, а заодно подтолкнуть к тому же и его. Однако это движение оказалось чрезвычайно важным, ибо указывало на её распущенность, кокетство и похотливость, вырвавшимся у неё механически, по забывчивости. Тем самым она сама прервала долго соблюдаемый этикет, требовавший приличия и скромности во время беседы, невольно обнаружив свою скрытую природу. А может быть, она сделала это специально?.. Он не мог выбрать одно из двух, однако больше не питал сомнений, что перед ним женщина, и впрямь достойная быть матерью дочери, имеющей такое прошлое, как Мариам!.. Он не мог изменить своего мнения, как бы то ни было, ибо то был притворно кокетливый жест танцовщиц, который не мог принадлежать порядочной даме! Волнение его длилось не более мгновения, сменившись вскоре ощущением похотливой и хитрой радости. Он принялся вспоминать, где и когда уже видел такой жест раньше: у Занубы?.. Или у Джалилы в ту ночь, когда она ворвалась в комнату, где находился его отец в доме Шаукатов во время свадьбы Аиши?... Ох... Это было то же самое, да!...Он представил себе, что несмотря на свой возраст, она даже восхитительнее и соблазнительнее, чем Мариам. На миг собственная природа одержала над ним победу и душа подсказала ему, что ему следует унять сердцебиение и не останавливаться ни на чём, если есть такая возможность!.. Ему хотелось смеяться от этой причудливой идеи – пойти по тому трудному пути, который никогда не был ему знаком – он никогда не считался одним из тех, кто может сдержать свои страсти... И куда же заведёт его этот путь? Возможно ли, чтобы он отказался от Мариам ради её матери?!.. Нет! Этого совсем не было в его намерениях. Но представьте себе собаку, что наткнулась на косточку, следуя на кухню: устоит ли она перед ней?.. И хотя то были не более чем мысли, фантазии и догадки! Подождём!...
Они обменялись улыбкой в тишине, что вновь нависла тенью над ними. Её улыбка была чем-то сродни приветствия гостя хозяйкой дома; его же улыбка была приправлена шёпотом удушающей похоти.
- Вы принесли свет в наш дом, Ясин-эфенди...
- Госпожа, в вашем доме нет недостатка в свете, ибо вы сами освещаете и дом, и всё, что есть в нём...
Она засмеялась, откинув голову назад и еле слышно пробормотав:
- Да почтит вас Аллах, Ясин-эфенди!..
Ему необходимо было вернуться к разговору о своей просьбе или попросить разрешения удалиться и назвать другой день для продолжения разговора... Но вместо этого он уставился на неё, без остановки бросая подозрительные взгляды, то долгие, то короткие в пугающей тишине. Такие многозначительные взгляды не могли скрыться ни от кого, имеющего глаза!! Он должен был передать ей и только ей одной свои мысли этими взглядами, пока не увидит в ней ответной реакции...
«Смотри себе под ноги, прежде чем поставить их на землю. И долой генерала Алленби. Мой пламенный взгляд – для тебя. Скажи, была ли ты искренней, ибо ни один безумец не сможет игнорировать это недвусмысленное намерение или заявить о твоей невинности? Вот, гляди: она как будто рассеянно поднимает и опускает глаза, и в то же время делает это с пугающим пониманием ситуации. Ты можешь сейчас сказать, Ясин, что потоп добрался до Асуана, и невозможно не открыть шлюз. И при этом ты ещё сватаешься к её дочери?! Безумец тот, кто начиная с сегодняшнего дня не верит, что существует безумие. Ты теперь самая желанная вещь для меня. А после этого будь хоть потоп... Твой взгляд меня обнадёживает!»
- А вы один живёте в Каср аш-Шаук?
- Да... Моё сердце принадлежит вам...
Эта фраза вырвалась под влиянием шайтана или ангела. Интересно, подслушивает ли их сейчас за дверью Мариам?
- Вы испытали одиночество в этом доме. Это просто невыносимо!...
- И правда, невыносимо!
Она неожиданно протянула руку к своей накидке и сорвала её с головы и шеи, обнажив их, словно оправдываясь: «Извините, жарко». На голове её был жёлто-оранжевый платок, и теперь можно было увидеть её прекрасную шею. Он некоторое время глядел со всё возрастающим беспокойством на эту шею, затем перевёл взгляд на дверь с вопросительным выражением: мог ли кто-то подстерегать его за ней?... Да помогут тому, кто пришёл сватать дочь и попал в лапы матери. В ответ на её оправдание он сказал:
- Чувствуйте себя комфортно. Вы же у себя дома, и нет никого чужого...
- Хорошо было бы, если бы дома была Мариам, чтобы я сообщила ей прекрасную новость!
Тут сердце его сильно забилось, словно она сделала ему знак о начале штурма, и он задался вопросом:
- А где же она?
- У наших знакомых в Ад-Дарб аль-Ахмар.
«Прощай, мой рассудок!... Жених твоей дочери хочет тебя, а ты хочешь его. Да помилует Аллах тех, кто хорошего мнения о женщинах. Невозможно, чтобы в голове этой женщины был разум. Она была нашей соседкой все эти годы, а ты узнал её только сегодня!... Безумная... Девица, которой под пятьдесят!...»
- А когда вернётся госпожа Мариам?
- Ближе к вечеру...
Он коварно произнёс:
- Чувствую, что мой визит затянулся...
- Ваш визит не затянулся, вы у себя дома...
С прежним коварством он спросил её:
- Интересно, могу я надеяться, что вы навестите меня?
В ответ она широко улыбнулась, словно говоря ему: «Я понимаю, что скрывается за этим приглашением», затем в смущении опустила голову, хотя от него не укрылся её театральный жест, он не стал обращать на это внимание, объясняя расположение квартала, где находится дом и как найти его квартиру. Она же слушала его, опустив голову и улыбаясь. Интересно, неужели она не почувствовала, что наносит огромный вред собственной дочери, посягая на её право самым бессовестным образом?!
- Когда вы почтите меня визитом?
Подняв голову, она пробормотала:
- Даже не знаю, что сказать!
Уверенным и убедительным тоном он сказал:
- Тогда я скажу за вас – завтра вечером я буду в вашем распоряжении!
- Но есть некоторые моменты, с которыми мы должны считаться!
- Мы вместе рассмотрим их... у меня дома!
Он тут же встал и хотел уже подойти к ней, но она сделала ему предостерегающий жест и повернулась в сторону двери, затем сказала так, будто единственным её намерением было избежать его нападения:
- Завтра вечером…
12
В доме в Каср аш-Шаук появилась прилежная посетительница – Бахиджа. И когда темнота раскрывала своё покрывало, закутанная в чадру, она шла в Гамалийю, в дом Ханийи, где находила Ясина, ждущего её в единственной комнате в квартире, где имелась мебель. Мариам они упомянули между собой лишь один раз, когда она сказала ему:
- Я не могла скрыть от Мариам новость о твоём визите, так как наша служанка узнала тебя. Но я сказала ей, что ты завёл разговор о своём желании посвататься к ней после преодоления трудностей в семье, что лежат у тебя на пути!
Ясин был в замешательстве, чтобы спорить с ней, и выразил своё согласие и одобрение. Они приступили к жизни, полной удовольствий. Ясин обнаружил то самое «сокровище», что откликалось на любой его каприз, и выпустил себя на свободу подобно жеребцу, закусившему удила. Комната, что была поспешно и экономно обставлена мебелью, не была подходящим местом для того, чтобы любить друг друга, однако Ясин постарался создать чарующую атмосферу, обеспечив достаточно еды и напитков, дабы их свидания были приятными. Он продолжал набрасываться на неё с той же инстинктивной ненасытностью, что не знала границ и удержу. Но вскоре его постигла скука, не успела пролететь и первая неделя. Это был тот же самый круг страсти, по которому он уже проходил, пока лекарство не превратилось в недуг, хотя его это не застало врасплох. Нет!.. Он с самого начала не питал никаких благих намерений в отношении этой странной связи, и не ожидал, что она будет длиться долго. Но до него, возможно, не доходило, что если за всем этим флиртом в её гостиной для него была лишь мимолётная связь, то сама женщина начала привязываться к нему и домогаться в надежде, что он удовлетворится ею и откажется от идеи жениться на её дочери. Ему оставалось только соревноваться с ней, чтобы не лишить себя удовольствия в надежде на то, что лишь одно время могло гарантировать, что всё вернётся на свои места!.. И вскоре всё вернулось на свои места, даже может быть, скорее, чем он предполагал. Он шёл с ней нога в ногу, считая, что новизна её чар сможет сохранить всё своё великолепие на недели или месяцы, однако он просчитался!... Несмотря на свою чувственную внешность, она заставила его совершить самую большую глупость за всю жизнь, и без того полную ошибок. За всем этим скрывался её зрелый возраст, подобно тому, как лихорадка прячется под маской обманчивых румян на щеках. Фунты мясистой плоти переплетались под складками одежды – по его выражению, – когда она обнажалась перед ним. Ничто так не свидетельствует о печальных следах жизни, как человеческое тело. Наконец он сказал себе: «Теперь-то я понимаю, почему женщины поклоняются одежде!» После этого не было ничего удивительного в том, что всякий раз, утомившись её вниманием, он называл её «недугом», и собирался решиться порвать свою связь с ней. Мариам снова вернулась на прежнее место в его душе после того, как затух этот безумный порыв чувств. Нет, она никогда не была для него вчерашним днём, просто этот неожиданный порыв страсти затмил его, словно мимолётное облако затмевает лик луны. Удивительно! Его стремление к Мариам было не просто ответом на неугасимую страсть к женщинам, которая владела им, но и питала с другой стороны тоску по семье, что он считал неизбежным и желанным!.. Он советовал себе быть терпеливым – против воли, – пока Бахиджа не образумится, и однажды не скажет ему: «Хватит с нас забав, отправляйся-ка к невесте». Однако надежды его не встретили у неё никакого отголоска. Она упорно навещала его по ночам, не щадя сил своих. Он ощущал, что с течением времени наполняется верой, что она имеет на него полное право, словно он стал стержнем всей её жизни и богатством.
Да! Она не смотрела на это сквозь призму игры или лёгкого увлечения, и проявила себя в легкомыслии, безрассудстве и беспечности, и всё это вместе убедило его, что её из ряда вон выходящее поведение рядом с ним на первой же встрече не было чем-то странным. Он больше не считался с ней, презирая, и за глаза насмехаясь над её недостатками, пока окончательно не устал и не решил избавиться от неё при первой же удобной возможности, хотя он избегал грубости, чтобы не возникли затруднения на пути к женитьбе на Мариам. Однажды он заявил ей:
- А Мариам не спрашивает тебя, почему я исчез?
Она уверенно покачала головой и ответила:
- Ей известно о том, что твоя семья против.
После некоторого колебания он сказал:
- Скажу тебе, не таясь: иногда мы с ней разговаривали на крыше, и я много раз повторял ей, что решил на ней жениться, как бы ни протестовали остальные.
Она кинула не него проникновенный пристальный взгляд и спросила:
- Что ты хочешь?
Строя невинный вид, он сказал:
- Я хочу сказать, что она слышала мои уверения, а потом ей стало известно о моём визите к тебе, и нужно найти достойную причину как объяснить моё исчезновение!..
С беспечностью, которая ошеломила его, она ответила:
- Ей нисколько не навредит, если даже ты не убедишь её. Не все слова приводят к сватовству, и не всякое сватовство заканчивается браком, и ей это прекрасно известно...
Затем, уже более тихим голосом сказал:
- И ей нисколько не навредит, если она потеряет тебя, она – девушка в полном расцвете сил, и у неё не будет недостатка в женихах ни сегодня, ни завтра!..
Она словно извинялась за свой эгоизм, или же намекала на то, что она, а не её дочь пострадают от такой потери. Однако эти слова лишь ещё больше раздражали его, он даже стал опасаться последствий близкого общения с женщиной старше себя на двадцать лет, попав под воздействие бытовавших среди простого народу толков, что общение со зрелыми женщинами крадёт молодость юношей. Поэтому часы их свиданий были полны напряжения и осторожности, так что он возненавидел их изо всех сил.
Вот в таком состоянии он однажды и наткнулся на Мариам на Новой дороге, и без всяких колебаний подошёл к ней. Он поздоровался и пошёл рядом, будто был одним из её родственников. Она нахмурилась и разволновалась; он же сообщил ей о том, что наконец-то ему удалось добиться согласия отца, и что он готовит дом в Каср аш-Шаук для совместной жизни с ней. Извинившись за своё долгое отсутствие по причине множества дел, он сказал: «Сообщи матери, что я приду к вам завтра повидать её и условиться о заключении брачного договора!» И счастливый от того, что сумел воспользоваться случаем, нежданно-негаданно выпавшим на его долю, не обращая внимания на возможную реакцию Бахиджы, он ретировался. Вечером того же дня Бахиджа пришла в обычное время в Каср аш-Шаук, но на этот раз она была раздражена и сломлена. С криком она набросилась на него, не успев даже снять с лица вуаль:
- Ты меня предательски, вероломно продал!..
Она плюхнулась на кровать, нервно срывая с себя вуаль, и сказала:
- Мне никогда не приходило в голову, что ты замышляешь такую подлость против меня, однако ты вероломный и малодушный, как и все остальные мужчины...
Ясин деликатно извинился:
- Всё не так, как ты себе представляешь, я на самом деле случайно с ней столкнулся...
Лицо её нахмурилось, и она закричала:
- Лжец! Лжец! Никто больше не сможет мне сказать, что в тебе есть что-то привлекательное. Неужели ты полагаешь, что я тебе поверила после всего того, что пережила? – Тут она насмешливо спародировала его интонацию. – Я на самом деле случайно с ней столкнулся...! Какая ещё случайность?! Ладно, пусть это будет случайность, но зачем ты разговаривал с ней на улице, на виду у прохожих?! Разве не так поступают подлецы с дурными намерениями? – Она снова саркастически спародировала его слова. – Я на самом деле случайно с ней столкнулся!...
Ясин с некоторым смущением ответил:
- Я оказался рядом с ней совершенно неожиданно – лицом к лицу, – и моя рука протянулась к ней с приветствием! Не мог же я притвориться, что не замечаю её после нашего разговора на крыше.
С лицом, пожелтевшим от гнева, она закричала:
- Моя рука протянулась к ней с приветствием! Рука не протягивается, если сам хозяин не протягивает её. Да отрубят руку такого хозяина. Скажи-ка, ты протянул ей руку, чтобы избавиться от меня...?
- Но я же должен был поприветствовать её. Я человек, и в моих жилах течёт кровь!
- Кровь?! И где же это она? В пощёчинах что ли, предатель и сын предателя?!
Проглотив слюну, она продолжила:
- И твоё обещание ей прийти, чтобы условиться о заключении брачного договора тоже случайно сорвалось, как и твоя рука?... Говори же, господин, в жилах которого течёт кровь!
С удивительным спокойствием он произнёс:
- Всему кварталу известно, что я покинул дом своего отца, чтобы жениться на твоей дочери, и эту тему нельзя было игнорировать, когда я разговаривал с ней...
Она пронзительно закричала:
- Но ты мог придумать какую-нибудь отговорку, если бы захотел. Ты не из тех, кому претит ложь. Ты хотел избавиться от меня, вот в чём правда...
Опасаясь смотреть на неё, он сказал:
- Знает Бог, какие добрые намерения у меня были!
Она бросила на него долгий пристальный взгляд, затем вызывающе спросила:
- Значит, ты имеешь в виду, что сам того не желая, попал в затруднительное положение из-за своего обещания?
Он понял, как опасно будет в том признаться, опустил глаза и замолчал. Испустив стон бешенства, она сказала:
- Ну, теперь-то ты видишь, что как я и говорила, ты – лжец?
Затем завизжала:
- Видел?! Ты видел это?! Предатель!
Она кричала:
- Видел? Ты видел это?! Предатель, и сын предателя!
После некоторого колебания он нашёлся, что сказать:
- Но тайна не может навечно оставаться тайной, представь себе, что скажут люди, если обнаружат тайну наших с тобой отношений. Более того, представь, что скажет Мариам!
Она заскрежетала зубами от бешенства и сказала:
- Какая же ты свинья! Почему ты не вспомнил обо всех этих соображениях в тот день, когда стоял передо мной и пускал слюни, словно собака? Ох уж этот мужской пол! Раскалённый докрасна ад – ничтожное наказание для вас!
Он слегка улыбнулся, даже был готов засмеяться, если бы его не сдерживало малодушие. Любезным деликатным тоном он произнёс:
- Мы хорошо провели время, и я всегда буду тепло вспоминать об этом. Достаточно гнева и недовольства. Мариам – всего лишь твоя дочь, и ты первая, кто хочет ей счастья...
Она насмешливо покачала головой:
- Ты ли сделаешь её счастливой?! Слушайте, о стены, будьте же свидетелями! Бедняжка даже не знает, за какого дьявола выходит замуж. Ты развратник и сын развратника. Да не допустит Господь наш ещё большего зла, чем выпало ей...
С тем же спокойствием, которого придерживался с самого начала, он промолвил:
- Господь наш всё делает на благо. Я искренне желаю иметь семью, дом и благочестивую жену!!
Она издевательским тоном сказала:
- Я отрублю себе руки, если ты сказал правду. Посмотрим. Не сомневайся в моих материнских чувствах. Счастье моей дочери на первом месте, оно важнее всех прочих соображений. И если бы ты не обвёл меня вокруг пальца и не предал, я бы с радостью вручила тебя ей как изношенный башмак!
Ясин спрашивал себя: «Интересно, кризис уже миновал и всё успокоилось или ещё нет?» Он ждал, пока она наденет снова свою вуаль и попрощается с ним, однако женщина не шевелилась и молчала. Время шло, а она так и лежала на постели в своей одежде, а он сидел перед ней на стуле, и не знал, как и когда прекратится это странное напряжённое состояние. Он украдкой посмотрел на неё, и обнаружил, что она задумчиво уставилась в пол с выражением обречённости на лице, от чего его чувства к ней вновь ожили. Будет ли она снова препираться с ним? Не очень-то далеко от правды!! Но судя по всему, она думала о том деликатном положении между ним и дочерью, в котором находилась, и о том, что ей придётся склонить голову перед требованиями обстоятельств.
Не успел он опомниться, как она скинула свою накидку с плеч и груди и пробормотала: «Жарко», затем отодвинулась на самый конец кровати, прислонилась к спинке и вытянула ноги, не обращая внимания на туфли, каблуки которых воткнулись в складки одеяла. Она по-прежнему была рассеянна. Неужели ей нечего больше сказать? Преувеличенно нежным тоном он спросил её:
- Позволишь ли ты мне нанести вам визит завтра?...
Она минуту или около того молчала, игнорируя его вопрос, затем бросила на него взгляд, больше смахивающий на проклятие, и ответила:
- С превеликим удовольствием примем тебя, сукин ты сын!
Он уверенно улыбнулся, хотя и ощущал на своём лице её испепеляющий взгляд. Через какое-то время она продолжила:
- Не считай меня дурой. Я и так решила смириться с таким концом рано или поздно, если бы только ты не ускорил всё таким образом..., – одновременно презрительно-смиренным тоном произнесла... – Что же теперь мы должны делать?...
Он не поверил ей, хотя и притворился, что верит, и сказал:
- Я был в этом уверен и надеюсь, что ты простишь меня и не будешь испытывать недовольства...
Она же не стала слушать его и снова отодвинулась на край кровати, затем сбросила ноги на пол и поднялась, принявшись натягивать на себя накидку со словами: «Поручаю тебя Господу»...
Он тоже молча поднялся, подвёл её к двери и открыл её, затем проводил до выхода, и не успел опомниться, как получил затрещину, что попала ему по затылку, пока женщина шла мимо него в сторону лестницы, оставив его в замешательстве. Он положил ладонь на больное место, а она, схватившись за перила, обернулась к нему и сказала:
- Чтоб ты жил и получил сполна. Ты причинил мне боль намного большую, чем я тебе. Разве нет у меня права удовлетворить жажду мести, пусть даже с помощью затрещины, сукин ты сын...?!
13
- Господин Ахмад, извините меня, если скажу вам откровенно, что вы тратите деньги в последние дни без всякого счёта...
Джамиль Аль-Хамзави сказал это тоном, в котором сочеталась как вежливость работника, так и фамильярность друга. Он был по-прежнему сильным и крепким, несмотря на свои пятьдесят семь лет. Голова его покрылась сединой, но годы нисколько не повлияли на его энергичность. Он проводил все дни в непрестанном движении, обслуживая клиентов и заботясь о самой лавке, как и прежде, когда он поступил сюда в первые дни её существования. С течением времени он приобрёл надёжные права и уважение за должную активность и честность, заняв положение друга Ахмада Абд Аль-Джавада. Привязанность того к нему проявилась не так давно в помощи его сыну Фуаду поступить в юридический институт, отчего лишь увеличилась его лояльность и откровенность, если ради избежания ущерба или получения прибыли того требовали обстоятельства. Ахмад уверенно заявил, видимо, намекая на оживление, царящее на рынке:
- Дело процветает, хвала Всевышнему...
Джамиль Аль-Хамзави с улыбкой сказал:
- Да увеличит и благословит его Господь наш. Но я не устаю повторять: если бы вы имели ещё и характер торговцев, как освоили их ремесло, то были бы одним из самых богатых людей...
Ахмад довольно улыбнулся и пренебрежительно пожал плечами. Он получал большую прибыль и тратил тоже много, так чего же ему горевать из-за того удовольствия, что он получал от жизни?... Ощущение баланса между доходами и расходами не покидало его, к тому же у него всегда что-то было про запас. Сначала вышла замуж Аиша, потом Хадиджа, следом и Камаль перевернул последнюю страницу своей школьной жизни, так почему бы ему самому теперь не воспользоваться всеми благами жизни? Однако Аль-Хамзави всё же верно подметил его расточительство. На самом деле в последние дни он был весьма далёк от экономии и бережливости. Расходы его были самыми разнообразными: капитал в значительном количестве истощался ради подарков, аренда плавучего дома выдавливала из него все соки, а любовница требовала всё новых жертв. В целом, именно Зануба подталкивала его к тратам; он же, со своей стороны, позволял собой манипулировать. В былые дни он таким не был. И впрямь, он тратил немало!! Но ни одна женщина не могла заставить его выйти за пределы разумного или расточительствовать безрассудно. Ещё вчера он чувствовал свою власть и не особо заботился о том, чтобы удовлетворить любое требование возлюбленной. Его не заботило, будет ли она заигрывать с ним, чтобы он побаловал её, гордясь своей молодостью и мужеством. Сейчас же страсть к любовнице сбила с него спесь, и расходы стали пустяками. Ему словно больше ничего в жизни не хотелось, кроме как сохранить её любовь и покорить сердце. Но до чего же тщеславной была её любовь, и до чего же непокорным было её сердце!! От него не укрылась истина, и потому он испытывал боль и грусть, вспоминая дни своей славы с тоской и сожалением, хотя и не признавал, что они давно миновали. Тем не менее, он и пальцем не пошевелил для серьёзного сопротивления, ибо это было просто не по силам ему!.. С некоторой доли иронии он обратился к Джамилю Аль-Хамзави:
- Может быть, ты несправедливо считаешь меня торговцем!... – затем смиренным тоном сказал... – Богат только Аллах...
Тут в лавку зашли покупатели, и Аль-Хамзави занялся ими. Ахмад не успел погрузиться в свои мысли, как увидел кого-то, кто с трудом протиснулся через забитый дверной проём и направился прямо к нему. Это было полной неожиданностью. Он сразу же вспомнил, что не видел этого посетителя уже примерно года четыре или даже больше. Затем ради чистого приличия он поднялся, приветствуя гостя со словами:
- Добро пожаловать, наша почтенная соседка...
Мать Мариам протянула ему руку, которую покрывал край её покрывала, и сказала:
- Приветствую вас, господин Ахмад...
Он пригласил её сесть, и она уселась на тот самый исторический стул, на котором однажды уже сидела, затем он сел сам, задаваясь вопросом... Он не видел её уже четыре года с тех пор, как она пришла повидаться с ним сюда, в эту лавку по прошествии года со смерти Фахми, пытаясь заманить его снова в свой дом. В тот день он удивился её смелости – он ещё не оправился от скорби – и потому принял её сухо, и так же холодно распрощался. Интересно, что её принесло теперь? Он бросил на неё взгляд и нашёл, что она не изменилась: такая же полная и элегантная, источающая приятный аромат духов. Глаза её поблёскивали из-под вуали на лице. Но её наряд не мог скрыть ход времени, и признаки подступающей старости усматривались под глазами. Она напомнила ему Джалилу и Зубайду, то, с какой беззаветной храбростью эти женщины боролись с жизнью за свою молодость. А вот Амина пала жертвой скорби и увяла!... Бахиджа придвинула свой стул поближе к его столу и тихим голосом произнесла:
- Простите меня, господин, за мой визит. Но у необходимости есть свои законы...
Ахмад, выглядевший вполне спокойно и серьёзно, тут же ответил:
- Добро пожаловать! Ваш визит для нас большая честь...
Она улыбнулась и благодарным тоном сказала:
- Спасибо. И хвала Аллаху, что я застала вас в добром здравии!!
Он тоже поблагодарил её в свою очередь и помолился за её здоровье. Она тут же в ответ помолилась за его здоровье и ещё раз поблагодарила. Затем, на миг замолчав, озабоченно сказала:
- Я пришла к вам по одному важному делу. До меня дошло, что он уже приходил к вам в своё время и получил ваше согласие. Я имею в виду просьбу Ясина-эфенди о рукие моей дочери Мариам. Достоверно ли то, что мне передали? Ради того, чтобы выяснить это, я и пришла сюда...
Ахмад Абд Аль-Джавад опустил глаза, чтобы она не смогла прочесть в них гнев, разгоревшийся в его сердце от этих слов. Он не поддался на её показную заботу заручиться его согласием. «Попробуй-ка свои хитрости на ком-нибудь другом, не ведающим о том, что скрывается за все этим». Он-то хорошо знает, что и его согласие, и несогласие для неё одно и то же. Но неужели она не понимает, что стоит за отсутствием его визитов к ней вместе с сыном?... Она пришла, чтобы заставить его объявить о своём согласии на брак, а может и ещё по какой-нибудь причине, которая скоро выяснится. Он спокойно поднял на неё глаза и произнёс:
- Ясин рассказывал мне о своём желании, и я пожелал ему удачи. Мариам была и остаётся нам как дочь...
- Да подарит мне Господь благословение, господин Ахмад. Наше породнение с вами окажет нам честь...
- Благодарю за такой комплимент...
Она пылко сказала:
- Мне доставляет радость сообщить вам со всей откровенностью, что я не дам своего согласия, пока не уверюсь в том, что вы согласны!
«Какая нахалка!... Она, видимо, объявила о своём согласии ещё до того, как увидела Ясина!»
- Ещё раз благодарю вас, госпожа Умм Мариам...
- Поэтому самое первое, что я сказала Ясину-эфенди, пусть он позволит мне удостовериться сначала в согласии его отца, ведь по сравнению с его гневом всё остальное – пустяки!
«О Аллах... о Аллах!... Едва успев украсть мула, она уже закидывает верёвку на шею его хозяина...»
- Нет ничего странного в том, что я слышу от вас такие благородные слова!
С триумфальным воодушевлением она продолжала:
- Господин, вы самый лучший человек, которым гордится весь наш квартал!
Ох уж это женское коварство и кокетство! Как же он от всего этого устал! Неужели ей пришло в голову, что он валяется в пыли, умоляя о любви лютнистку, отказавшись ради неё от пьянства?!
Он скромно ответил:
- Да простит меня Аллах....
Она сказала печальным, но несколько более громким тоном, так что он даже испугался, что её услышат посетители в другом конце лавки, и предупредительно придвинул к ней голову:
- До чего же велика была моя печаль, когда до меня дошла весть, что он покинул отчий дом...
Лицо его омрачилось. Он перебил её:
- По правде говоря, его поведение разозлило меня. Я удивился, как ему в голову пришла такая глупость. Он должен был сначала посоветоваться со мной. Он же перевёз свои вещи в Каср аш-Шаук, а затем пришёл ко мне просить прощения!! Юношеская забава, госпожа Умм Мариам, вот что это такое. Я прочитал ему целое нравоучение, не придав значения его пресловутому несогласию с Аминой. Это ничтожная отговорка, которой он пытался оправдать ещё большую свою глупость!!
- Клянусь жизнью, именно так я и сказала ему. Однако шайтан смышлён и дело своё знает. Я ему сказала также, что госпожу Амину можно простить, и да подарит ей Господь наш терпение за страдания, что выпали на её долю... В любом случае, от такого человека, как вы, господин Ахмад, можно надеяться получить прощение...
Он сделал короткий жест рукой, будто говоря: «Хватит уже». Она любезно сказала:
- Но меня удовлетворит только ваше прощение и довольство...
Ох, если бы он только мог откровенно высказать своё отвращение ко всем им: и ей, и её дочери, и этому взрослому мулу...
- Ясин в любом случае мой сын. Да наставит его Аллах на путь истинный...
Она немного склонила голову назад и так и держала её какое-то время, наслаждаясь успехом и облегчением. Затем снова с ласковыми нотками в голосе заговорила:
- Да утешит вас Господь наш, господин Ахмад. Я спрашивала себя, идя сюда: «Пристыдит ли он меня и постигнет ли меня разочарование, или он обойдётся со своей старинной соседкой так же, как и раньше, в минувшие дни?» Слава Богу, вы всегда оправдываете ожидания. Да продлит Аллах вашу жизнь и ваше здоровье!!
«Она считает, что посмеялась надо мной. Она вправе это сделать. Ты всего лишь отец-неудачник, потерявший своего лучшего сына, и разочарованный в другом своём сыне. Третий же сын его потерял голову. И всё это против моего желания, нахалка ты этакая...»
- Не знаю даже, как вас благодарить...
Она склонила голову:
- Всё, что я сказала о вас, гораздо меньше того, чего вы поистине заслуживаете. Как часто я признавалась вам в этом в прошлом...
«О, прошлое!... Запри эту дверь, женщина, клянусь жизнью того мула, законность приобретения которого ты пришла удостворить!» Он развёл на груди руки в знак благодарности. Она же мечтательно заговорила:
- А как же нет? Разве я не любила тебя так, как ни одного человека ни до, ни после тебя?
«Вот чего она требует. Как это он не догадался с самого начала?! Ты пришла не ради Ясина, и не ради Мариам, а ради меня, нет, даже скорее ради себя самой! Ты не меняешься со временем. Лишь твоя молодость проходит. Но не не надо спешки!! Можешь ли ты вернуть вчерашний день, что давно прошёл?»
Он оставил её слова без комментариев, ограничившись только благодарной улыбкой. Она же улыбнулась так широко, что её зубы стали видны сквозь вуаль. С некоторым упрёком она сказала:
- Кажется, ты не помнишь кое-чего...
Он хотел извиниться за отсутствие интереса, не затрагивая при этом её чувств, и произнёс:
- У меня и памяти-то не осталось, чтобы что-то помнить...
Она сочувственно воскликнула:
- Ты горевал больше, чем положено. Жизнь не может этого вытерпеть или допустить, а ты – уж прости меня за то, что я скажу – но ты привык к красивой жизни; скорбь же, если отражается на обычном человеке однократно, то на тебе – в двадцать четыре раза больше...
«Такая проповедь подразумевает благо для самого проповедника. Эх, если бы Ясин прибегал к такому же утешению, что и я! Но почему меня так тошнит от тебя?.. Ты, без сомнений, послушнее Занубы и не требуешь таких же расходов, тут и сравнивать не с чем, но кажется, что сердце моё увлечено страданием». Тоном, одновременно кротким и хитрым, он сказал:
- Как может смеяться страдающее сердце?
Она с воодушевлением, словно усмотрев в том лучик надежды, быстро сказала:
- Смейся так, как только может смеяться твоё сердце, не жди, пока оно само засмеётся. Может быть, едва ли оно ещё засмеётся после столь долгой скорби. Вернись к своей прежней жизни, и к тебе вернётся дремлющая радость. Поищи то, что радовало тебя в былые времена, своих прежних возлюбленных. Кто знает, может остались по-прежнему сердца, верные тебе, несмотря на то, что ты так долго их отвергал?
Сердце Ахмада Абд аль-Джавада оживилось, несмотря на то, что в такой момент ему следовало бы сказать всё как есть, по правде. Но эти слова лились ему в уши, подобно звону рюмок в те весёлые ночи. Где же сейчас лютнистка? Если бы она слышала такую похвалу в его адрес, это, возможно, умерило бы её необузданные перегибы! «Но это говорит тебе сейчас та, к которой ты питаешь отвращение!» Он произнёс тоном, в котором не было ни следа оживления:
- Прошло то время...
Грудь её порицающе подалась назад. Она сказала:
- Клянусь Господом Хусейна! Ты же по-прежнему молод!..., – тут на губах её появилась застенчивая улыбка. – Красавец-верблюд с ликом, похожим на полную луну!.. Твоё время не прошло и не пройдёт никогда. Не пытайся состариться раньше срока или позволь другим судить о том: они-то, быть может, посмотрят на тебя иными глазами, не так, как ты сам видишь себя...
Он вежливо ответил ей, но сделал это тоном, любезно выражающим желание прекратить уже этот разговор:
- Госпожа Умм Мариам, будь уверена, что я не убиваюсь из-за скорби, у меня есть множество способов для утешения...
Пыл её несколько утих, и она спросила:
- И такому мужчине, как ты, этого достаточно для развлечения?
Он уверенно ответил:
- Мою душу ни к чему больше не тянет...
Казалось, он смутил её, но она приняла облегчённый вид и вымолвила:
- Я благодарю Аллаха за то, что ты пребываешь в приятном покое, и ничто не тревожит тебя.
К этому нечего было добавить, и она встала, протянув ему руку, на которую ниспадал край её накидки. Он пожал её, и она сказала, уже собираясь уходить:
- Надеюсь, что ты в добром здравии...
Отведя от него глаза, не в состоянии скрыть постигшее её разочарование, она ушла...
14
Омнибус проехал улицу Аль-Хусейния, затем две его истощавшие лошади побежали рысью вниз по асфальту Аббасийи, а возница только и знал, что погонять их длинной плетью. Камаль сидел на передней части экипажа на краю длинной скамьи рядом с возницей и при небольшом повороте головы мог без труда видеть улицу Аббасийя, лежавшую прямо перед ним. Она была просторнее тех улиц, что находились в его старинном квартале, и шире их, так что конца и края её даже не было видно. Асфальт здесь был ровным и гладким, а дома, возвышавшиеся по обеим сторонам, были огромными, с большими дворами, в некоторых из которых даже были разбиты сады.
Он питал истинное восхищение к Аббасийе, граничившее с любовью и поклонением. Причиной его восхищения этой улицей была её опрятность, планировка и уютная тишина, установившаяся на всём пространстве. Всё эти качества были незнакомы его древнему и крикливому кварталу. Источником его любви и почитания к этому месту служило и то, что именно здесь поселилось его сердце, выбрав своим местом обитания ту улицу, где стоял особняк его любимой.
Уже четыре года он то и дело приходил сюда с замиранием сердца и заострёнными чувствами, пока не изучил наизусть весь путь. Всюду, куда бы он ни кинул взгляд, всё было знакомо ему, словно то был его старинный приятель, и достопримечательности, ориентиры, переулки и большинство жителей улицы были связаны с его мыслями, ощущениями и фантазиями, которые в своей совокупности составляли суть его жизни и средоточие мечтаний. Повсюду, куда бы ни повернул он лицо, было что-то, зовущее его сердце пасть ниц в молитвенном экстазе.
Он вытащил из кармана письмо, полученное на почте позавчера. Отправителем значился Хусейн Шаддад, который сообщал о возвращении вместе со своими друзьями – Хасаном Салимом и Исмаилом Латифом – с летнего курорта, и приглашал его встретиться со всеми в его доме, куда и направлялся омнибус... Камаль поглядел на письмо взглядом, в котором были мечта, благодарность, нежность, обожание, благоговение, и не только потому, что отправитель был родным братом его возлюбленной, но и потому, что он считал, что оно лежало где-то в доме, прежде чем Хусейн написал его текст, а значит, вполне возможно, что её прекрасные глаза могли заметить его, когда она проходила мимо, или даже кончики её пальцев могли дотронуться до него по какой-то причине, пусть и случайно. Ему было достаточно думать, что оно лежало в том же месте в доме, где находилась она, чтобы превратить это письмо в священный символ, которого жаждал его дух, и по которому тосковало сердце. Он читал письмо уже в десятый раз, пока не доходил до фразы «Мы вернулись в Каир вечером первого октября», то есть она почтила столицу своим возвращением четыре дня назад, а он ничего об этом даже не знал! Как же так могло случиться?!.. Почему он не узнал о её присутствии здесь ни инстинктом, ни чувствами, ни интуицией?!.. Как же удалось одиночеству, что владело им на протяжении всего лета, распространить свою тяжёлую тень на эти четыре благословенных дня?!.. Неужели его непрекращающаяся тоска сделала его нечувствительным и тупым?.. В любом случае, в этот момент сердце его пульсировало, а дух парил от счастья и блаженства!! Он глядел сейчас на мир с самой вершины, откуда детали того виделись ему в прозрачном светящемся ореоле, словно призраки из обители ангелов!! Сознание его было воспламенено кипевшей изнутри жизненной энергией, ликующим опьянением и восторгом!! В этот час – или, вернее, до этого самого момента – его окружала боль, которая была неразлучна с радостью любви, как эхо неразлучно с голосом. Прежде омнибус вёз его по этой же дороге, но сердце его пустовало без любви, которая прикоснётся к нему потом. Какие чувства, надежды, страхи и ожидания были у него тогда?.. Он не помнил своей жизни до того, как полюбил, кроме отдельных воспоминаний, которые считал бесполезными до того, как узнал ценность любви. Он тосковал по ним, всякий раз как боль становилась невыносимой. Тем не менее, ум его был настолько поглощён чувствами, что эти воспоминания казались мифическим плодом воображения, поэтому отсчёт своей жизни он начал с того момента, как встретил любовь, говоря себе: «То было до любви. – Д. Л., а это случилось уже после любви – П. Л.».
Экипаж остановился на Аль-Вайилие, и он спрятал письмо в кармане. Выйдя из омнибуса, он направился на Дворцовую улицу, устремив глаза к первому же особняку справа, возвышавшемуся на окраине Аббасийи. Внешне он выглядел как огромный высокий дом, фасад которого начинался прямо с Дворцовой улицы, а другой конец утопал в просторном саду, так что верхушки деревьев можно было увидеть за серым забором, не низким, но и невысоким, который окружал особняк, а ещё сад в виде огромного прямоугольника, простиравшегося в пустыне и ограниченного с юга и востока. Вид его впечатался в страницы памяти Камаля, пленил своей пышностью и очаровал великолепием. В величественности дома он усматривал лишь самое малое, что отдавало честь достоинству его хозяина. Вот перед глазами его мелькнули окна, что были закрыты, и другие, задёрнутые шторами. Их сдержанность и замкнутость символизировали для него достоинство его любимой, её непорочность, недоступность и тайну. Этот же смысл имели и сад, простирающийся вокруг, и пустыня, тянущаяся до самого горизонта, и попадавшиеся то тут, то там высокие пальмы, и плющ, поднимающийся вверх по стене, и побеги жасмина, перемахнувшие через забор. Сердце его вступило в бой с воспоминаниями, застывшими над верхушками этих деревьев словно плоды, и шептавшими ему о боли, тоске и обожании. Они стали тенью его возлюбленной, дуновением её духа и отражением её черт, рассеянных повсюду. То, что ему было известно об атмосфере красоты и мечтаний в Париже, где проживала её семья в ссылке, полностью гармонировало с его любовью по возвышенности и святости, а также с интересом ко всему неизвестному.
Приблизившись к воротам особняка, он увидел привратника, повара и водителя, которые сидели на скамейке вблизи ворот, как делали обычно по вечерам. Когда Камаль подошёл к ним, привратник встал и сказал: «Хусейн-бек ждёт вас в беседке», и он вошёл, приветствуемый смесью запахов душистого жасмина, гвоздик и роз, что росли в горшках по обе стороны лестницы, ведущей на большую веранду, которую он видел слева от ворот. Затем он свернул направо, на боковую тропинку между домом и стеной, прошёл по ней до верхней части сада, откуда виднелось заднее крыльцо дома.
Нелегко было для его трепетно бьющегося сердца пройти по этому святилищу. Едва его нога ступила туда, где ходили до того её ножки, как он с трудом смог продолжить свой путь вперёд из-за величия этого места. Ему бы хотелось протянуть руку к стене дома, чтобы получить его благословение, как он делал это в гробнице Хусейна, прежде чем узнал, что это всего-навсего символ, и ничего больше. Интересно, в какой части особняка сейчас резвится его любимая? И что ему делать, если она бросит на него свой очаровательный мимолётный взгляд? О, если бы он нашёл её в беседке! Это вознаградило бы его глаза за долгое терпение, тоску и бессонницу!!
Он окинул взором весь сад, даже его заднюю стену, за которой виднелась пустыня. Солнце уже клонилось в сторону улицы, осветив верхушки деревьев в саду, пальмы, ветви жасмина, покрывающие забор со всех сторон, а также круглые, квадратные и прочие цветы, разделённые каменной мозаикой надвое. Камаль прошёл по центральной тропинке, что вела к беседке, находившейся посреди сада, и издали заметил, что в ней на плетёных стульях вокруг круглого деревянного стола уже сидят Хусейн Шаддад и его гости: Хасан Салим и Исмаил Латиф. На столе были расставлены стаканы рядом с кувшином с водой. Он услышал приветственный возглас Хусейна, возвестивший о том, что они заметили его прибытие. Они тут же поднялись ему навстречу, и он обнял каждого из них после долгой летней разлуки.
- Хвала Аллаху за ваше благополучное возвращение!
- Мы так скучали по тебе!
- Какие же у вас загорелые лица! Теперь вас не отличишь от Исмаила!
- Зато ты на нашем фоне выглядишь как европеец.
- Ну ничего, скоро всё придёт в норму.
- Мы спрашивали себя, почему в Каире солнце не дарит нам загар? Кто рискнёт подставить себя под солнце здесь, за исключением того, кто не боится солнечного удара?!..
- Да в чём же, в конце концов, секрет такого загара?...
- Я помню, что мы нашли тому объяснение на своих уроках, кажется, по химии. Мы изучали солнце на различных уроках: по астрономии, химии, физике. И в каком же из них найти объяснение летнему загару?
- Этот вопрос уже поздно задавать, так как среднюю школу мы закончили!..
- Тогда расскажи нам, что нового в Каире?
- Нет, это вы мне должен рассказать о Рас аль-Барре, а Хасан и Исмаил расскажут мне затем об Александрии. Подождите. Для каждого времени свой рассказ...
Беседка была не более чем круглым деревянным тентом, что стоял на больших колоннах. Её песчаный пол был обставлен горшками с розами, а из мебели был только деревянный стол и плетёные стулья. Они выглядели счастливыми и довольными этой встречей, ведь лето разлучило их всех, за исключением Хасана Салима и Исмаила Латифа, которые обычно проводили летние каникулы в Александрии. Они смеялись даже по самым незначительным поводам, а иногда им для этого хватало просто перекинуться взглядами, как бы оживляя воспоминания о комичных ситуациях в прошлом. Трое друзей были одеты в шёлковые рубашки и серые брюки. Один Камаль был одет в свинцово-серый лёгкий костюм, поскольку считал поездку в Аббасийю официальным визитом, в отличие от родного квартала, где он гулял, ограничившись пиджаком, надетом поверх джильбаба. Всё вокруг него обращалось к его сердцу и потрясало до глубины души. В этой беседке он получил послание от любви, а с этим садом она делилась своими секретами, а это – его друзья, которых он любил по-товарищески ещё потому, что они были частью его пути к любви. Всё обращалось к его сердцу с посланием любви. Но он спрашивал себя, когда же появится она?.. И может ли их встреча пройти, а его тоскующие глаза так и не увидят её? Ради компенсации он принялся глядеть на Хусейна Шаддада так долго, насколько позволяла ситуация. Он глядел на него не только как друг, ибо то, что он был братом его возлюбленной, придавало ему ещё больше очарования. Помимо любви Камаль питал к другу почтение, восхищение и преклонялся перед ним. У Хусейна были такие же большие чёрные глаза, как и у сестры, такой же высокий рост и изящное телосложение, прямые тёмные волосы. Он походил на неё и в своих жестах и в позах, которые отличались мягкостью и величественностью. За исключением его большого носа с горбинкой и белой кожи, которую сейчас покрывал летний загар, между ними не было никаких существенных отличий. Камаль, Хусейн и Исмаил получили на экзаменах в бакалавриат отличные оценки в том году, хотя первым двум было девятнадцать, а последнему уже двадцать три.
Они говорили об экзамене и о будущем. Первым эту тему затронул Исмаил Латиф. Когда он говорил, то вытягивал шею, словно чтобы сровняться, по крайней мере, с тремя товарищами, несмотря на невысокий рост и тщедушность. Но при том он отличался мускулистым сложением и крепостью. В остром насмешливом взгляде его узких глаз, в его резко заострённом носе, густых бровях и широком сильном рте таилось достаточно предупреждений для всякого, кто захочет на него напасть. Он сказал:
- В этом году мы получили сто баллов из ста. Раньше такого результата не было – по крайней мере, – что касается меня. Я должен уже быть на последнем курсе университета, как и Хасан, который поступил вместе со мной в школу имени Фуада Первого в один и тот же день и в один и тот же год. Отец иронично спросил меня, когда увидел мои оценки в списке тех, что прошли: «Посмотрим, даст ли Аллах мне долгую жизнь, чтобы я увидел, как ты получишь свой диплом?!»
Хусейн Шаддад заметил на это:
- Ты не настолько уж отстал, чтобы оправдать разочарование отца...
Исмаил насмешливо сказал:
- Ты прав. Провести два года на каждом курсе это не так уж и хорошо...
Затем, обращаясь к Хасана Салиму, он сказал:
- А ты, наверное, занят уже сейчас подготовкой к тому времени, как окончишь университет?
Хасан Салим учился на последнем курсе юридического университета, и он понял, что Исмаил Латиф призывает его заявить о том, какие у него цели после окончания учёбы. Но Хусейн Шаддад опередил его, отвечал на вопрос Исмаила Латифа:
- У него нет причин беспокоиться, он получит место в прокуратуре или в дипломатическом корпусе!
Хасан Салим прервал своё гордое молчание, и на его красивом тонком лице проступили приметы готовности к спору. Он с вызовом спросил:
- С чего бы это я должен тебе верить?!
Он гордился своими усилиями в учёбе и умом, и хотел, чтобы все это признавали. Никто и не оспаривал это, но никто также и не забывал, что он являлся сыном Салим-бека Сабри, судьи Верховного Суда. И именно благодаря отцу, а не своему уму и трудолюбию он выделялся среди всех. Хусейн Шаддад избегал всего, что могло бы разволновать друга, и сказал:
- Твоё превосходство и есть залог того успеха, что ты ищешь...
Но Исмаил Латиф не мог позволить ему наслаждаться похвалой Хусейна и отреагировал так:
- Есть ещё твой отец, а это, я полагаю, даже гораздо важнее, чем успех в учёбе..!
Однако сам Хасан воспринял его нападки с неожиданным пренебрежением: либо он устал бороться с Исмаилом, который не покидал его ни на день, пока они проводили вместе лето в Александрии, либо просто начал видеть в друге профессионального придиру, которого не исправить, если всегда принимать его слова всерьёз. Хотя дружеская связь между ними и не была лишена препирательств и споров, которые иногда доходили до возмущения, она не ослабевала. Хасан Салим, насмешливо глядя на Исмаила Латифа, спросил:
- А как закончились усилия твоих старателей?
Исмаил громко расхохотался, обнажив свои острые зубы, пожелтевшие от курения – он был одним из первых учеников, кто начал курить в средней школе, – и сказал:
- Неутешительный результат: ни на медицинский, ни на инженерный меня не приняли из-за недобора баллов. Мне оставалось выбрать либо торговлю, либо сельское хозяйство, и я выбрал первое...
Камаль с огорчением заметил, что его друг проигнорировал педагогический колледж, словно тот вообще не брался в расчёт, хотя он сам предпочёл его, несмотря на то, что мог поступить и на юридический, о высоком статусе которого и спору не было. Он находил свой выбор идеальным, к тому же он помогал ему утешить печаль и одиночество. Хусейн Шаддад очаровательно рассмеялся, и этот смех показал в полной красе его прекрасные рот и глаза:
- Ох, а если бы ты выбрал сельскохозяйственный! Представьте только: Исмаил проводит всю свою жизнь на поле вместе с крестьянами...!
Исмаил убеждённо ответил:
- Нет, это не для меня, даже если бы поле было посреди Каира, на улице Имад ад-Дин...
Тут Камаль вопросительно глянул на Хусейна Шаддада:
- А ты?
Хусейн посмотрел куда-то вдаль, задумавшись, прежде чем ответить, и Камаль воспользовался возможностью, чтобы внимательно приглядеться к нему. Его пленила мысль, что он – её брат, общается и составляет ей компанию дома, как и он сам когда-то – Хадидже и Аише. Ему было трудно представить себе, как тот сидел рядом с ней, беседовал, оставался наедине, прикасался. Прикасался?!.. Они едят вместе?!.. Интересно, как она ест? Смакует ли еду?!.. Ест ли, к примеру, мулухийю и варёные бобы? Это тоже было трудно представить! Важно то, что её брат, до руки которого дотронулся он, Камаль, дотрагивался до её руки. О, если бы можно было вдохнуть аромат, исходивший от его дыхания, который, несомненно, был таким же, как и её! Тут Хусейн Шаддад ответил:
- Я буду временно посещать юридический колледж...
«Может ли быть такое, что он подружится там с Фуадом ибн Джамилем Аль-Хамзави?.. Почему нет? Несомненно, юридический колледж и вправду славный вуз, раз Хусейн поступил туда. Пытаться убедить людей в ценности собственного идеализма было бы необдуманным шагом...»
Исмаил Латиф язвительно заметил:
- А я и не знал, что некоторые студенты поступают в колледж временно! Расскажи-ка нам об этом, будь любезен...
Хусейн Шаддад серьёзно ответил:
- Для меня все колледжи одинаковы, ни в этот, ни в тот меня ничего не влечёт. Я на самом деле хочу учиться, но не хочу работать. Ни в этом колледже, ни где либо ещё у нас я никогда не получу таких знаний, которые не требуют применять их в работе. Дома нет никого, кто был бы со мной согласен, поэтому мне не оставалось ничего иного, как пойти им навстречу в какой-то степени, и я спросил, какой вуз они выберут для меня. Отец ответил: «А разве есть что-то ещё, кроме права?» Тогда я сказал: «Пусть будет право!»
Исмаил Латиф, имитируя его тон и жесты, воскликнул:
- Временно...
Все засмеялись, затем Хусейн Шаддад продолжил:
- Да, временно, придира ты этакий. Но вполне возможно, если всё сложится так, как я желаю, я прерву свою учёбу здесь, чтобы поехать во Францию, даже если мне придётся изучать право в тамошних институтах. Там я смог бы черпать из источников культуры без всякий ограничений, размышлять, смотреть, слушать...
Исмаил Латиф опять сымитировал его тон и жесты, будто заканчивая мысль, недосказанную другом:
- И пробовать на вкус, и трогать, и осязать..!
После очередного взрыва смеха Хусейн Шаддад продолжил говорить:
- Будь уверен, что моё намерение далеко от того, что ты себе вообразил!
Камаль верил ему от чистого сердца, без всякой нужды в доказательствах, и не потому, что слишком высоко чтил его, чтобы сомневаться в его словах, но и потому, что считал, что жизнь, которой так нетерпеливо жаждал насладиться Хусейн во Франции, была единственной, способной пленить душу. И Исмаилу вряд ли удастся понять эту истину в её простоте. Ни он, ни подобные ему не верили лишь тому, что всё можно посчитать и увидеть. Хусейн же давно возбуждал его фантазии и сны. Один из его снов даже отличался красотой и экспансией, был насыщен пищей для ума и духа, слуха и зрения!! «Как часто я видел это во сне и наяву, а затем все мои усилия и стремления привели меня в педагогический колледж!!» Он спросил Хусейна:
- Ты и впрямь имеешь в виду то, что сказал только что: ты не желаешь работать?!
С мечтательным взглядом в выразительных чёрных глазах Хусейн Шаддад ответил:
- Я не стану биржевым спекулянтом, как отец, так как не выношу такой жизни, суть которой сводится к постоянному труду, и цель которой – капитал; и не буду госслужащим, ибо госслужба – это рабство ради заработка. А денег у меня достаточно и так. Я хочу жить, путешествуя по миру, читать, видеть, слушать, думать..., переезжать с гор на равнину и обратно...
Хасан Салим вмешался в разговор: всё то время, что друг говорил, он пристально глядел на него с каким-то пренебрежением, замаскированным под аристократической сдержанностью:
- Госслужба – это не всегда средство зарабатывать на жизнь. Мне, к примеру, вовсе не требуется прилагать усилия ради заработка. Без сомнений, меня больше интересует труд на благородном поприще. Человек должен работать, и благородная работа – это цель, которую следует достичь ради неё самой.
Исмаил Латиф, соглашаясь со словами Хасана, заметил:
- Это верно. Даже богатые люди хотят работать в суде, на дипломатической должности или госслужбе, – тут он повернулся к Хусейну Шаддаду. – Почему бы тебе не выбрать для себя карьеру на каком-то из данных поприщ, ты ведь можешь этого достигнуть...
Камаль, также обращаясь к Хусейну, сказал:
- Дипломатическая работа даст тебе и благородную должность, и возможность путешествовать!
Но тут Хасан Салим многозначительно заметил:
- Туда не так просто попасть!
Хусейн Шаддад добавил:
- Несомненно, у дипломатической службы есть великолепные преимущества. В большинстве случаев госслужба – это почётная карьера, и она не слишком противоречит моему желанию избежать трудового рабства. Это и путешествия, и досуг, позволяющие мне вести духовную и эстетическую жизнь, которую я хочу. Но не думаю, что попробую это поприще, и не потому, что туда не так легко попасть, как заметил Хасан, а потому, что сомневаюсь, что доведу своё формальное обучение до конца...
Злорадно засмеявшись, Исмаил Латиф сказал:
- По всей вероятности, ты хочешь поехать во Францию совсем по другим причинам, не имеющим ничего общего с культурой. И ты правильно сделаешь...
Хусейн Шаддад захохотал, отрицательно покачав головой, и ответил:
- Нет! Ты думаешь о собственных увлечениях. В моей неприязни к учёбе в вузе есть иные причины. Во-первых: меня не заботит изучение права. Во-вторых: нет такого факультета, который бы обеспечил мне знакомство с разнообразными науками и искусствами, вроде театра, живописи, музыки, философии. Нет вуза, который бы не забил тебе голову пылью, пока ты не наткнёшься – если вообще наткнёшься там – на несколько крупиц золотого песка. Тогда как в Париже ты можешь посещать лекции по самых разным дисциплинам и видам искусства, не привязываясь к расписанию и не завися от экзаменов. Там для тебя будет возвышенная и прекрасная жизнь...
Затем он заговорил тише, словно обращался к себе самому:
- Может быть, там я бы женился, чтобы проводить жизнь в путешествиях, в реальном и вымышленном мире!
По лицу Хасана Салима невозможно было понять, следит ли он за рассказом с серьёзным интересом или нет, зато Исмаил Латиф вскинул косматые брови, изучая растущую в груди лукавую иронию... Один лишь Камаль, казалось, находился под сильным впечатлением, ибо по сути стремился к тем же идеалам и питал те же надежды, за исключением некоторых деталей. Его не интересовали путешествия и женитьба во Франции. Он хотел получать знания, не ограничиваясь расписанием или экзаменами... Это более полезно, бесспорно, чем глотать пыль, погрузившись с головой в педагогический колледж, чтобы в итоге получить несколько золотых песчинок. Париж?! Он стал его прекрасным сном с тех пор, как узнал, что его возлюбленная провела там свою юность. Этот город по-прежнему манил к себе Хусейна своим волшебством и пленял воображение Камаля разнообразными обещаниями. Было ли дано ему излечиться от мук надежд?...
После некоторых колебаний и опасений он заявил:
- Мне кажется, что в Египте ближе всего к воплощению твоей мечты, пусть даже частично, стоит педагогический колледж!
Исмаил Латиф повернулся к нему и тревожно спросил:
- Что ты выбрал? Только не говори, что педагогический колледж! Боже мой, я и забыл, что у тебя не все дома, почти так же, как у Хусейна!..
На губах Камаля появилась широкая улыбка, так что стали видны даже его большие ноздри, и он сказал:
- Я поступил в педагогический по упомянутой причине!..
Хусейн Шаддад с интересом поглядел на него и, улыбнувшись, сказал:
- Несомненно, твоя страсть к культуре переборола тебя, прежде чем стать твоим выбором...
Обвиняющим тоном Исмаил Латиф сказал ему:
- Ты в значительной степени ответственен за поощрение этой его страсти. Но на самом деле ты много говоришь и мало читаешь, а этот бедняга принимает всё слишком всерьёз, читая столько, что может ослепнуть. Погляди на своё дурное влияние на него – в конце концов оно подтолкнуло его поступить в педагогический колледж!..
Не обращая внимания на ремарку Исмаила, Хусейн продолжил:
- А ты уверен, что педагогический колледж – это именно то, что ты хочешь?!
С воодушевлением, от которого грудь его раскрылась при первом же вопросе о колледже, и без всякого презрения или недоверия к другу, Камаль ответил:
- Мне достаточно будет изучать английский язык, чтобы сделать его средством для неограниченного познания, и поэтому я считаю, что это даст хорошую возможность также для изучения истории, педагогики и психологии...
Хусейн Шаддад несколько призадумался, а потом произнёс:
- Я познакомился со многими учителями вблизи во время своих частных занятий, и они не были хорошим примером культурного человека. Хотя, возможно, в том повинны устаревшие учебные программы...
Камаль с неослабевающим энтузиазмом отметил:
- Мне достаточно только этого средства. Истинное культурное развитие зависит от самого человека, а не от института!
Хасан Салим спросил:
- И ты хочешь быть учителем?
Хотя Хасан задал свой вопрос вежливо, всё же Камаль не в полной мере был доволен им, поскольку соблюдение правил этикета было глубоко укоренено в его характере, и покидало его лишь в крайних случаях, или когда кто-то другой начинал нападать на него. То был естественный результат его невозмутимости, с одной стороны, и благородного аристократического воспитания, с другой. Камалю было не так просто определить, был ли вопрос друга по-настоящему лишён недоверия и презрения, и потому он равнодушно пожал плечами и ответил:
- Это неизбежно, раз уж я решил изучать те науки, которые мне нравятся!
Исмаил Латиф скрыто наблюдал за Камалем..., оглядывал его голову, нос, длинную тощую шею, как будто представляя себе, как подействует его образ на простых учеников, и особенно на самых озорных из них. Он не удержался и пробормотал:
- Клянусь жизнью, это будет катастрофа!
Хусейн Шаддад снова заговорил с Камалем мягко и даже с некоторой привязанностью:
- Работа – это второстепенная вещь для тех, у кого есть далеко идущие планы, хотя нам не следует забывать про элиту, которая окончила этот колледж в нашей стране...
На этом разговор об учёбе завершился, и среди друзей воцарилось молчание. Камаль попытался обратить свой дух к саду, хотя разговор оставил в его голове пылкий след, и теперь следовало набраться терпения и подождать, пока его пыл остынет. Он бросил случайный взгляд на стол, где стоял кувшин с ледяной водой, и ему на ум пришла одна странная идея, которая раньше дарила ему счастье в подобных обстоятельствах: наполнить себе стакан и выпить из него, ведь вполне возможно было, что он прикоснётся губами к ободку стакана, которого касались её губы, когда она пила из него. Он поднялся и подошёл к столу, налив себе воды из кувшина, затем вернулся на место, сконцентрировавшись на себе в ожидании, словно ждал перемен – если ему повезёт, он достигнет цели, и из его духа проистечёт волшебная, неиспытанная до того сила, и он поддастся божественному опьянению, что вознесёт его на небеса счастья. Но увы! Он убедил себя в итоге, что должен получить удовольствие от приключений и прекрасной надежды. Затем он принялся с тревогой спрашивать себя: когда же она придёт?.. Глаза его вновь уставились на кувшин. На него нашло воспоминание о старинном разговоре, зашедшем у него с Исмаилом Латифом об этом старом кувшине, или, лучше сказать, о ледяной воде, которая служила единственным освежающим напитком, что подавали у Шаддадов!.. Исмаил упомянул тогда о строгом режиме экономии, которому подчинялся весь особняк, начиная с крыши и кончая подвалом, и спросил: «Разве это не одно из проявлений скупости?» Однако Камаль отказался клеймить позором семью своей любимой, и отверг это обвинение, приведя как доказательство их роскошный образ жизни, свиту слуг и наёмных рабочих, обслуживающих две машины, которыми они владели: «Минерва» и «Фиат», которые Хусейн чуть ли не присвоил себе. Как можно было обвинять их в скупости после этого?! Тогда Исмаил ответил ему – а его не нужно было тянуть за язык, – что у скупости есть много разновидностей, и что когда Шаддад-бек был миллионером в полном смысле этого слова, то считал необходимым окружать себя предметами роскоши и процветания. Но он ограничился лишь тем, что считалось в его среде самым необходимым. Этому правилу следовали без исключений все члены семьи: не позволялось тратить ни гроша без надобности... Слуги получали самое низкое жалованье и питались по минимуму. Если кто-то из них бил тарелку, то её стоимость вычиталась из жалованья. Сам Хусейн Шаддад, единственный сын в семье, не получал карманных денег, как было заведено в других подобных домах, где сыновья привыкли тратить без всякой нужды. Да, его отец покупал на каждый праздник некоторое количество акций или облигаций, но не давал ему на руки ни монеты... А уважаемые гости, приходившие к сыну, потчевались исключительно ледяной водой!... Разве это не скупость? Пусть даже и аристократическая! Камаль вспомнил сейчас о том разговоре, глядя на кувшин, и спросил себя в тревоге, как делал это и прежде: разве возможно приписывать семье его возлюбленной какой-либо недостаток?... Сердце его изо всех сил отказывалось верить в это. Это было слишком далеко от идеала, чтобы приписывать такое её семье, хотя и нетрудно было представить себе. Ему казалось, что некое облегчение играет с ним, шепча на ухо: «Не бойся... Разве этот недостаток, если он существует, не является тем фактором, что делает тебя ближе к ней, или возвышает тебя на целую ступень над ней?!»
И хотя он занял сдержанную и недоверчивую позицию к тому, что сказал Исмаил, но обнаружил, что снова невольно размышляет о порочности скупости, деля её на два вида: презренный и другой, который был ни чем иным, как мудрой стратегией, что обеспечивала замечательную экономическую основу для жизни, упорядоченную и скрупулёзную, при этом называя систематические траты скупостью или даже считая подлостью. Как же иначе? Он не возражал против возведения замков, приобретения автомобилей и демонстрации роскоши и достатка. Почему бы нет? Это же относится к благородным и чистым душам, лишённым подлости и беззакония!..
Камаль очнулся от своих мыслей, когда Исмаил Латиф схватил и потряс его за плечо, услышав, как он говорит Хасану Салиму:
- Будь осторожен! Это представитель «Вафда», и он ответит тебе!
Он тут же понял, что пока он мечтал, они принялись говорить о политике... О политике... до чего же это утомительно, и до чего же приятно. Исмаил назвал его «представителем Вафда». Может быть, он высмеивает его? Пусть высмеивает что угодно. Верность идеологии «Вафда» он унаследовал ещё от Фахми; она сочеталась в его сердце с мученической жертвой, принесённой братом. Он посмотрел на Хасана Салима и с улыбкой заметил:
- Друг мой, которого не ослепляет ничто, кроме величия. А что ты говорил о Сааде Заглуле?
Хасан Салим не подавал признаков интереса к разговору о величии, да Камаль и не ожидал от него чего-то иного. Он уже давно вёл с ним борьбу из-за его упрямого надменного мнения о Сааде Заглуле – возможно, то было также и мнение его отца-судьи – которого сам Камаль так искренне любил, что чуть ли не боготворил.
Для Хасана Салима же Саад Заглул был всего-лишь популистским клоуном: он повторял эту характеристику с презрением и пренебрежением, что уж и вовсе шло вразрез с его вежливостью и мягкостью. Он насмехался над его политикой и риторическими высказываниями, в то же время превозносил величие таких политиков, как Адли, Сарват, Мухаммад Махмуд и прочих либералов-конституционалистов, которые, по мнению Камаля, были ни кем иным, как «предателями» или «англичанами в фесках»!..
Хасан Салим спокойно ответил:
- Мы говорили о переговорах, которые длились всего три дня, затем прервались!
Камаль воодушевлённо сказал:
- Эта патриотическая позиция и впрямь достойна Саада. Он требовал наших национальных прав, которые не являются предметом торга, и прекратил переговоры, когда это было нужно. Затем он сказал свою бессмертную фразу: «Нас пригласили сюда, чтобы мы совершили самоубийство, но мы отказались от этого. Вот и всё, что случилось».
Исмаил Латиф, для которого политика была ещё одной темой для шуток, заметил:
- Если бы он согласился на самоубийство, то его жизнь увенчалась бы самой славной службой, которую он мог бы сослужить своей стране!
Хасан Салим выждал, пока Исмаил и Хусейн посмеются, а затем произнёс:
- А что мы выиграли от этого изречения?.. Для Саада патриотизм – это всего лишь ораторское искусство, направленное на то, чтобы пленять народные массы. «Нас пригласили сюда, чтобы мы совершили самоубийство, и так далее, и так прочее...» Меня восхищает вот это самое «и так далее, и так прочее»: в этом вся истина!... Слова и ещё раз слова. Есть такие люди, которые не говорят, зато молча трудятся. Они принесли ту единственную пользу родине, что извлечена за всю её современную историю...
Сердце Камаля запылало от гнева, и если бы он не успокоился из уважения к личности Хасана и его возрасту, то взорвался бы. Он удивился, как такой молодой человек, вроде него мог следовать за своим отцом – всё-таки, человеком старого поколения – в политическом заблуждении!
- Ты принижаешь значение слов, как будто это ничто. Но на самом деле самые важные и значительные события, которые породила человеческая история, можно свести в конечном итоге к словам. Великое слово содержит в себе надежду, силу и правду. Мы проходим эту жизнь в свете слов, а Саад не только произносит слова, на его счету есть и дела, и позиции!!
Хусейн Шаддад провёл длинными изящными пальцами по чёрным как смоль волосам и сказал:
- Я согласен с тобой насчёт ценности слов, что бы ты ни говорил о Сааде..!
Хасан не удостоил вниманием комментарий Хусейна Шаддада, прервавшего его, и обращаясь к Камалю, сказал:
- Нации живут и развиваются с помощью ума, политической мудрости и рабочих рук, а не речей и дешёвого народного популизма...
Исмаил Латиф поглядел на Хусейна Шаддада и насмешливо спросил:
- А ты не считаешь, что тот, кто берёт на себя труд, говоря об улучшении положения в этой стране, всё равно что надувает продырявленный воздушный шар?
Изливая свой гнев, Камаль повернулся к Исмаилу, чтобы косвенно сказать ему, а также Хасану то, что он никак не решался произнести ему в лицо:
- Политика для тебя ничего не значит, но твои насмешки иногда настолько ясно выражают позицию «меньшинства», которое претендует на звание египтян, словно ты говоришь от их имени. Ты видишь, что оно отчаялось в прогрессе родины, но отчаяние это проистекает из презрения и высокомерия, а не из страстного стремления к прогрессу. И если бы политика не была послушным инструментом для удовлетворения жадности этого меньшинства, они бы сторонились её точно так же, как ты!
Хусейн Шаддад нежно засмеялся, и протянув руку, положил её на плечо Камаля. Стиснув его, он сказал:
- Ты упрямый спорщик. Мне нравится твой энтузиазм, хотя я и не разделяю твоей веры в это. Как ты знаешь, я придерживаюсь нейтральных взглядов в политике, я не сторонник ни «Вафда», ни конституционалистов, и не потому, что питаю к ним пренебрежение, как Исмаил Латиф, а из-за моего убеждения, что политика развращает разум и сердце. Ты должен подняться над ней, прежде чем жизнь покажется тебе бесконечным простором мудрости, красоты и терпимости, а не ареной боя и козней...
Голос Хусейна успокоил Камаля, и вспышка его гнева утихла. Он приходил в восторг, когда Хусейн соглашался с ним во мнении, а когда бывало наоборот, то грудь его вздымалась в знак протеста. Однако он чувствовал, что нейтралитет Хусейна был не более чем отговоркой, оправдывающей недостаток патриотизма. Он не держал на него зла за это, и не видел в нём недостатков. Даже если это и было так, то он прощал его, проявляя кротость и снисходительность. Подражая своему другу, он сказал:
- Жизнь есть всё это вместе; она и борьба, и козни, и мудрость, и красота. И каким бы из этих её аспектов ты ни пренебрёг, тем самым ты теряешь возможность совершенствования своего понимания жизни, и свою способность повлиять на неё в лучшую сторону. Никогда не питай презрения к политике, ведь политика – это половина жизни, или даже вся жизнь, если считаешь, что мудрость и красота стоят превыше жизни...
Хусейн Шаддад, как бы оправдываясь, заметил:
- В том, что касается политики, скажу тебе откровенно, что я не доверяю никому из этих людей...
Камаль словно заискивая перед ним, спросил:
- Что же лишило тебя доверия к Сааду?
- Нет, лучше спроси меня, что заставило меня доверять ему!... Саад и Адли, Адли и Саад. До чего же это глупо. Но даже если Саад и Адли для меня одинаковы в политическом плане, я придерживаюсь иного мнения о них как о людях. Я не могу игнорировать благородное происхождение, которое отличает Адли, его богатство и культуру. А Саад – только не сердись – он всего-лишь бывший богослов из Аль-Азхара!..
Камаля очень ранило, если иногда у Хусейна проскальзывали нотки превосходства над остальным народом, он чувствовал печаль, как будто тот ставил себя выше не только народа, но и, что ещё хуже – выше его, Камаля. Он словно говорил с ним языком собственной семьи, выражая её чувства. Когда он беседовал с Камалем, то оставлял у него такое впечатление, что говорит о каком-то чужом народе, к которому ни тот, ни другой не принадлежали. Было ли это ошибкой восприятия Камаля или любезностью его друга? Удивительно, но такое отношение Хусейна к народу не вызывало в общем-то злости у Камаля, скорее то была печаль из-за отношения к нему лично. Это не возбуждало у него чувства классовой вражды и не задевало его патриотизма... Приветливая улыбка Хусейна встряхивала чувства Камаля, показывая откровенность и благие намерения. Печаль и гнев отступали перед любовью, на которую не влияли мнения и события.
Но чувства, которые испытывал Камаль к позиции Хасана, несмотря на их дружбу, были противоположными, вызывая у него гнев за родину. При этом учтивая речь и сдержанность друга в проявлении чувств не могли служить ему хорошими заступниками. Камаль усматривал в этом «мудрость», подкреплённую вдвойне его ответственностью и утверждающую его аристократическую солидарность, направленную против народа. Обращаясь к Хусейну, Камаль сказал:
- Нужно ли мне напоминать тебе, что величие – это не чалма или феска на голове, и не бедность или богатство. Мне кажется, что политика вынуждает нас подчас спорить по поводу очевидных истин!..
Исмаил Латиф тут же отозвался:
- То, что нас восхищает в сторонниках «Вафда» – такие люди, как Камаль – самый фанатичный из них!
Затем, обведя взором друзей, он заметил:
- А то, что мне в них отвратительно – это также их фанатизм!
Хусейн Шаддад засмеялся и сказал:
- Ты везунчик, ибо, какое бы то мнение о политике ты не высказал, тебе не перейдёт дорогу ни один критик. Ему просто будет нечем крыть..!
Тут Хасан Салим задал вопрос Хусейну Шаддаду:
- Ты утверждаешь, что ты в стороне от политики. Но будешь ли ты и дальше настаивать на этом по отношению к прежнему хедиву?
Глаза присутствующих обратились к Хусейну с каким-то весёлым вызовом, так как всем было хорошо известно о том, что его отец, Шаддад-бек, был сторонником прежнего хедива. Из-за этого-то он и провёл столько лет в ссылке в Париже. Однако Хусейн равнодушно ответил:
- Это меня совсем не заботит. Мой отец был и по-прежнему остаётся сторонником хедива; а от меня лично не требуется исповедовать его убеждения...
Исмаил Латиф, в чьих узких глазах мелькнула задорная искорка, спросил:
- А твой отец был из тех, кто скандировал «Аллах жив... Хедив Аббас приехал!»?
Хусейн Шаддад засмеялся:
- Я только от вас об этом слышал. По правде говоря, и в том нет сомнений, что между моим отцом и хедивом была лишь дружба и лояльность. И помимо этого, как вам известно, нет ни одной партии, которая бы призывала сегодня хедива вернуться в страну...
Хасан Салим сказал:
- Этот человек и его эпоха вошли в анналы истории. А настоящее можно резюмировать парой фраз: Саад отказывается признать в Египте любого, кто говорит от имени страны, кроме себя самого, даже если это самые лучшие и мудрые люди!
Едва пережив шок от такого удара, Камаль ответил:
- Настоящее в одной фразе: в Египте нет никого, говорящего от его имени, кроме Саада, и сплочение вокруг него народа в конце концов приведёт к тому, что наши надежды сбудутся...
Он сплёл руки на груди и вытянул ноги, пока мысок его ботинка не коснулся ножки стола, и уже хотел было пуститься в дальнейшие разглагольствования, как откуда-то сзади, совсем рядом, до них донёсся голос: «Будур, ты не хочешь поздороваться со своими старыми друзьями?» Язык Камаля парализовало, а сердце готово было вот-вот выпрыгнуть из содрогавшейся груди, настолько тревожно и больно было ему поначалу. С молниеносной скоростью на него накатило переливающее через край пьянящее блаженство, от которого он чуть было не закрыл глаза. Он обнаружил, что любая его мысль была направлена в небеса. Вместе с друзьями он поднялся и обернулся назад, и в шаге от беседки увидел Аиду, что стояла, держа за руку младшую сестру Будур трёх лет. Они обе глядели на них ясным весёлым взглядом... Вот она, после трёх месяцев ожидания, или даже больше... Вот он – оригинал портрета, что наполнял всё это время его дух и тело и во сне, и наяву. Она стояла здесь, перед его глазами, как свидетель того, что безграничная боль и неописуемая радость, жгучие периоды бодрствования души и сна, парящего в небесах, всё это в конечном счёте было связано с одним прекрасным человеческим созданием, которое оставляло в саду отпечатки своих ног!.. Он глядел на неё, и её магнетизм влёк к себе все его эмоции, так что он утратил ощущение времени, места, себя самого и других. Он снова стал просто духом, что плывёт к своей любимой через вакуум... Однако он воспринимал её скорее духом, чем чувствами, в очаровательном упоении и блаженстве, тогда как зрение его ослабло, словно сила его душевного волнения затронула всю его жизненную энергию, а все умственные способности и ощущения были переданы в какое-то полубессознательное состояние, почти что в небытиё. Вот почему ему всегда было легче вспоминать её, чем ощущать всеми органами чувств в реальности. В её присутствии он едва ли мог видеть что-то ещё. Уже позже она представала в его памяти стройной, с круглым смуглым личиком и иссиня чёрными волосами, подрезанными «под мальчика», чубом, распушённым на лбу, словно зубцы расчёски, и томными глазами, в которых светился взгляд, спокойный, нежный и величественный, как рассвет. Эту картину он видел не органами чувств, а представлял в памяти, словно волшебную мелодию, что исчезает, когда мы слушаем её, и ничего не можем вспомнить, пока не представится счастливый случай в первые моменты пробуждения или гармонии, и затем повторяется где-то в глубине души стройным ладом. Камаль спрашивал себя: а не изменилась ли за это время её привычка приветствовать их? Протянет ли она для пожатия свою руку, и дотронется ли он до неё хотя бы раз в жизни?.. Но она поприветствовала их лёгкой улыбкой и кивком головы, спросив голосом, что был для него нежнее всех мелодий:
-Ну, как дела у всех вас?
Голоса их соперничали друг с другом в приветствиях, благодарности и поздравлениях с благополучным возвращением. Её тонкие пальцы погладили по голове Будур, и она сказала ей:
- Пожми руки своим друзьям!
Будур сжала губы и прикусила их, в смущении переводя на них глаза, пока не остановилась на Камале, и не улыбнулась ему. Тогда он тоже улыбнулся ей!.. Хусейн Шаддад, которому было известно о дружбе девочки с Камалем, сказал:
- Она улыбается тому, кого любит!
- Ты его и правда любишь? – тут Аида подтолкнула девочку к Камалю. – Ну тогда поприветствуй его...
Камаль протянул ей руки, краснея от счастья, и девочка подошла к нему. Он поднял её на руки, пока она не очутилась в его объятиях, и принялся целовать её щёчки с огромной нежностью и волнением. Он был счастлив и гордился этой любовью. В его руках была только дорогая его сердцу частичка тела этой семьи. И обнимая эту частичку, он прижимал к груди всё тело. Может ли любящий быть связанным со своей любимой при помощи такого вот посредника?... Поистине, сходство между девочкой и её сестрой было просто волшебное, как будто он прижимал к груди саму Аиду, только когда та была ребёнком, такой же, как сейчас Будур, и по возрасту, и по великодушию. «Ты только задумайся!...»
Пусть ему пойдёт на пользу эта чистая любовь..., пусть он будет счастлив, прижимая к себе тельце, которое обнимает его..., и целует в шею...., пусть он мечтает, пока сердце и разум не покинут его... Он знал, почему любит Будур, почему любит Хусейна, почему любит этот особняк, сад и прислугу. Он любит их всех из-за Аиды. Но вот чего он не понимал, так это любовь к самой Аиде!...
Аида поглядела по очереди на Хасана Салима и Исмаила Латифа и спросила:
- Ну, как вам Александрия?
Хасан ответил:
- Чудесно!..
Исмаил тоже спросил:
- А что вас так влечёт постоянно в Рас аль-Барр?
Певучим, словно музыка голосом она ответила:
- Мы проводили лето несколько раз в Александрии, но единственный курорт, который нам нравится, это Рас аль-Барр. Там спокойно, просто и уютно так, как нигде, кроме собственного дома!
Исмаил засмеялся и сказал:
- К счастью, нас не интересует покой...
Какое же счастье подарила Камалю эта сцена..., этот разговор..., этот голос....
«Подумай, разве это не счастье?!... Бабочка, словно дуновение зари, сочащаяся яркими красками, потягивающая цветочный нектар... Это я. О, если бы такое состояние длилось целую вечность!...»
Аида сказала:
- Поездка была интересной. Разве Хусейн вам о ней не рассказал?
Хусейн неодобрительным тоном заметил:
- Нет, они же спорили о политике!
Наконец она повернулась к Камалю и сказала:
- Здесь есть тот, кто больше ни о чём другом говорить не хочет...
«Взгляд её глаз, направленный на тебя, подобен милосердию. Её чистота подобно ангельскому духу. Я воскрес, как воскресает солнцепоклонник при появлении лучей божества во время восхода. О, если бы такое состояние длилось целую вечность!..»
- Я сегодня не отвечал за вспыхнувшую дискуссию...
Она с улыбкой произнесла:
- Однако вы воспользовались шансом...
Он улыбнулся, сдаваясь, и тут она перевела глаза на Будур и воскликнула:
- Ты намерена заснуть у него на руках?... Хватит с тебя такого приветствия...
Будур охватило смущение, и она уткнулась головой ему в грудь. Он нежно погладил её по спине. Аида же попрощалась с ней:
- Ну тогда я оставлю тебя тут, и вернусь одна...
Будур подняла голову и протянула к ней руку, пробормотав: «Нет». Камаль поцеловал её и опустил на землю. Та побежала к Аиде и схватила сестру за руку. Аида окинула её взглядом, затем приветственно махнула им рукой и удалилась туда, откуда пришла. Они вернулись на свои места, и возобновили разговор как попало.
Визиты Аиды в садовую беседку обычно проходили именно так: счастливая и непродолжительная случайность, однако Камаль, казалось, был доволен и тем, чувствуя, что его терпеливое ожидание до окончания лета не прошло напрасно.
«Почему люди не совершают самоубийства, дорожа своим счастьем, как убивают себя, убегая от несчастий? Необязательно путешествовать по свету, как то нравится Хусейну, чтобы найти удовольствие для чувств, ума и духа. Возможно, что ты достигнешь всего этого в мгновение ока, не сходя со своего места! Откуда у человека сила и власть, чтобы осуществить такое?! Где политическая вражда, пыл спора, накал конфликта и столкновение классов?... Всё это растаяло как снег по весне, исчезнув от взгляда твоих глаз, любимая. Где же разница между сном и явью, и в каком из двух мест ты сейчас видишь меня?»
- Футбольный сезон скоро начнётся...
- Прошлый сезон принадлежал команде «Ахли». Ей не было равных!
-Команда «Мухаллат» проиграла, несмотря на то, что к ней присоединились некоторые выдающиеся игроки...
Камаль выступил в защиту «Мухаллата», как до того поступил с Саадом, – блокируя нападки Хасана Салима. Все четверо были игроками в футбол с разницей лишь в мастерстве и воодушевлении. Исмаил был почти что самым лучшим игроком из всех, выделяясь на их фоне как профессионал среди любителей, тогда как Хусейн Шаддад был самым слабым. Камаль же с Хасаном Салимом были середнячками. Спор между последними меж тем разгорелся: один приписывал поражение «Мухаллата» преследующей его неудаче, а другой объяснял это успехом новых игроков «Ахли»... Спор продолжался, но никто из них не отказывался от своего мнения.
Камаль спрашивал себя, почему он всегда оказывается на противоположной позиции от той, что занимал Хасан Салим? Будь то «Вафд» или Либеральная партия, или «Мухаллат» и «Ахли», Хиджази в музыке, который нравился Камалю, и Мухтар – Хасану. В кино первый отдавал предпочтение Чарли Чаплину, а второй – Максу Линдеру!
Камаль покинул общество приятелей незадолго до заката, и пока шёл по боковой тропинке, что вела к входной двери, услышал голос, кричавший:
- Да вон он там...
Очарованный им, он поднял голову и увидел в одном из окон первого этажа Аиду, которая усаживала перед собой на край подоконника Будур и указывала ей на него. Он встал прямо под окном, задрав голову, и весело глядел на девочку, которая помахала ему маленькой ручкой. Время от времени он поглядывал на лицо, на выражение и образ которого были возложены надежды в этой и в последующей жизни. Сердце его колотилось в груди с каким-то опьянением. Будур снова помахала ему ручкой, и Аида спросила её:
- Ты пойдёшь с ним?
Девочка кивнула в знак согласия головой, и Аиду рассмешило это её желание, которому было не суждено сбыться. Он же продолжал внимательно вглядываться в неё, ободрённый этим смехом и утопая в черноте этих глаз и изгибе бровей. Её грудной смех и тёплый тембр голоса отдавался эхом в его памяти, пока у него перехватило дыхание от волнения и страсти. Поскольку в данной ситуации ему надлежало что-то сказать, то он спросил возлюбленную, указывая ей на другую возлюбленную, помоложе:
- Она вспоминала обо мне на курорте?
Аида, слегка запрокинув назад голову, ответила:
- Спросите её, меня не касаются ваши с ней дела!
Не дав ему сказать, она продолжила:
- А вы её вспоминали?
«Ох, сейчас ты в той же ситуации, что когда-то на крыше рядом с Фахми и Мариам». Он воодушевлённо сказал:
- Не было ни дня, чтобы я не вспоминал её...
Тут из глубины дома их позвали, и Аида развернулась и поставила Будур на ноги перед собой, и комментируя его слова, собираясь уже уходить, сказала:
- Какая же удивительная любовь!
И скрылась из окна...
15
Среди тех, кто присутствовал на кофейных посиделках, остались только Амина и Камаль. Но даже и он выходил из дома до наступления вечера. Мать проводила время одна или звала Умм Ханафи, чтобы та составила ей компанию, пока не приходило время ложиться спать. Ясин оставил позади себя пустоту, и хотя Амина всегда стремилась не вспоминать о нём, Камаль чувствовал себя одиноким в его отсутствие. Восторг от того удовольствия, что он находил в кофейных посиделках, уменьшился. Издавна кофе был напитком, который по вечерам объединял вокруг себя членов семьи. Сегодня же он превратился для матери во всё, что только можно. Она невольно пила его слишком много, так что кофе стал её единственным утешением. Она, по всей видимости, выпивала по пять или шесть чашек, а иногда и все десять подряд. Камаль с тревогой следил за ней, предупреждая о последствиях, но она отвечала ему улыбкой, словно говоря: «А что мне ещё делать, кроме как пить кофе?». Затем уверенным доверительным тоном произносила: «Кофе не вреден...»
Они сидели друг напротив друга: она на диване между спальней и столовой, а он на диване между своей спальней и комнатой для занятий. Она склонилась над жаровней с углями, куда был наполовину закопан кофейник. Он же молчал с отсутствующим взглядом. Вдруг она спросила его:
- Интересно, о чём ты думаешь сейчас?... Ты постоянно смотришь так, как будто на уме у тебя что-то важное.
В её тоне он заметил некоторый упрёк, и ответил:
- Ум всегда найдёт, чем себя занять!
Она подняла на него свои маленькие медовые глаза с удивлением, и с некоторым смущением сказала:
- Столько времени уже, что мы не находили для разговора друг с другом!
«И правда? То время уже в прошлом: период занятий по религии, истории о пророках и демонах. В то время он был до безумия привязан к ней, но оно подошло к концу. Так о чём им говорить сегодня? За исключением её бессмысленной болтовни говорить было абсолютно не о чем».
Он улыбнулся, словно извиняясь одновременно и за своё прошлое молчание, и за будущее, и сказал:
- Мы разговариваем каждый раз, как находим тему для беседы.
Она мягко сказала:
- Для беседы нет границ, если хочешь поговорить. Но ты всегда кажешься отсутствующим или рассеянным...
После некоторого раздумья она заметила:
- Ты много читаешь. На каникулах читаешь столько же, сколько и во время учёбы, не оставляешь себе ни дня для отдыха. Я боюсь, что ты утомишь себя больше, чем нужно...
Тоном, указывавшим на то, что ему не по душе этот допрос, он сказал:
- День длится долго, и трата на чтение нескольких часов не может никого утомить. Это всего лишь один из видов развлечения, и к тому же полезный...
Поколебавшись, она произнесла:
- Я боюсь, что чтение является причиной твоего молчания и рассеянности.
«Ну нет, чтение тут не при чём. Если бы ты только знала, что чтение отвлекает меня от усталости. Всё это время ум твоего сына занимает нечто иное, от чего даже чтение не может его отвлечь. От этого не существует лечения, и ни мать, ни кто-либо ещё из людей не способен отыскать его. Это недуг набожного сердца, которое в смятении, и не знает, что ему пожелать, кроме этих страданий!...»
Он лукаво заметил:
- Чтение подобно кофе: оно не повредит! Разве тебе не хотелось бы, чтобы я стал учёным, как и мой дед?
На её бледном круглом лице расплылись радость и гордость. Она произнесла:
- Да, конечно, я желаю этого всем сердцем. Но я хочу видеть тебя всегда в хорошем расположении духа...
Он улыбнулся:
- Я в хорошем настроении, как ты того и желаетешь. Не утруждай свой ум досужими домыслами.
Он заметил, что её забота о нём в последние годы только возросла, даже больше, чем необходимо, и больше, чем того хотел бы он сам. Её преданность ему, привязанность и опасения о том, что может причинить ему вред – или о том, что, как ей казалось, может причинить ему вред, – стали занимать её ум слишком уж сильно, так что ему было неудобно, и провоцировали его защищать свою свободу и достоинство. Хотя к такому развитию событий примешивались и иные причины, которые возникли сразу после гибели Фахми, когда на неё свалилось горе потери. Он никогда не переходил границ ласки и вежливости, защищая свою свободу.
Она сказала:
- Меня радует, что я слышу это от тебя. Хоть бы это было правдой. Я стремлюсь лишь к твоему счастью. Сегодня я молилась о тебе в мечети господина нашего Хусейна, в надежде, что Аллах внемлет моей мольбе.
- Амин...
Он поглядел, как она подняла кофейник, чтобы налить себе четвёртую чашку кофе, и уголки его губ растянулись в лёгкой улыбке... Он вспомнил, что посещение мечети Хусейна когда-то казалось Амине неосуществимой мечтой. И вот сегодня она ходит туда, сколько пожелает, когда идёт на кладбище или на улицу Суккарийя. Но какую же дорогую цену пришлось ей заплатить за подобную незначительную свободу! Он и сам питал несбыточные мечты. Какую же цену потребуется заплатить за них, чтобы они исполнились? Он заплатил бы любую цену, даже самую высокую, какая только возможна ради этого.
Он коротко рассмеялся и снова заговорил:
- От твоего посещения мечети Хусейна остались незабываемые воспоминания...
Амина ощупала руками свою ключицу и с улыбкой сказала:
- И неисчезающий след...
Камаль с некоторым воодушевлением заметил:
- Ты больше не домашняя узница, как прежде. Теперь твы вправе навещать Хадиджу и Аишу, или нашего господина Хусейна когда захочешь. Представь себе, чего бы ты лишилась, не ослабь отец поводья!
Она подняла на него глаза с выражением застенчивости или даже смущения, словно ей было неприятно упоминание о тех льготах, что она приобрела с потерей ребёнка. Затем она мрачно потупила взор, словно говоря: «Лучше бы всё было как прежде, и мой сын был жив». Но на словах она боялась выразить то, что кипело в её груди, не желая нарушить спокойствие Камаля. Она удовлетворилась тем, что сказала, будто оправдываясь за свою свободу:
- Мои выходы из дома от случая к случаю это всего-лишь развлечение для удовольствия. Я посещаю Хусейна, чтобы помолиться там за тебя, и хожу к твоим сёстрам, чтобы удостовериться, что у них всё хорошо, да решить проблемы, которые, кажется, больше никто не способен решить, кроме меня!
Он без труда догадался о тех проблемах, что она имела в виду. Когда он узнал, что она посетила сегодня Суккарийю, спросил:
- Что нового в Суккарийе?
Вздохнув, она ответила:
- Как всегда...!
Он с сожалением покачал головой и с улыбкой сказал:
- Она создана для ссор. Такова уж Хадиджа...
Амина печально заметила:
- Её свекровь сказала мне: «Любой разговор с ней чреват серьёзными последствиями...»
- По-видимому, её свекровь выжила из ума!..
- Её оправдывает старость, но что оправдает твою сестру?!
- Интересно, ты на её стороне или на стороне правды?
И он многозначительно засмеялся, а Амина снова глубоко вздохнула и сказала:
- У твоей сестры горячий нрав. Она быстро выходит из себя даже от искреннего наставления. И горе мне, если я любезна с её свекровью из почтения к её возрасту и положению. Хадиджа потом с горящими глазами спрашивает меня: «Ты за меня или против?» Поистине, нет силы и величия ни у кого, кроме Аллаха». За меня или против!.. Разве мы на войне, сынок?.. Как ни странно, но иногда её свекровь не права, однако Хадиджа упорно продолжает препираться, пока сама становится не права..!
Камаль едва ли мог держать зло на Хадиджу. Она была и остаётся его второй матерью и неисчерпаемым источником нежности. Но куда ей было до прекрасной и ослепительной Аиши, впитавшей в себя все черты семейства Шаукат!
- И что же обнаружило расследование?
- На этот раз ссора началась с её мужа, что было против обыкновения. Я вошла в их апартаменты, когда они яростно спорили, и даже удивилась, что могло возбудить такого доброго человека, и вмешалась, чтобы помирить их. Затем узнала причину спора: она решила вытрясти пыль и сделать уборку в доме, однако он ещё спал до девяти. Она упорно старалась разбудить его, так что он проснулся в гневе, но неожиданно на него напало упрямство и он отказался покидать постель. Его мать услышала крики, и срочно примчалась туда. Тут уже разгорелся пожар. И едва ссора успела затихнуть, как разразилась новая: по той причине, что Ахмад вернулся с улицы в выпачканном глиной джильбабе, и Хадиджа ударила его, пытаясь заставить ещё раз вымыться. Ребёнок попросил у отца помощи, и тот пришёл ему на выручку. И так утром приключилась вторая ссора!
Смеясь, Камаль сказал:
- И что сделала ты?
- Всё, что только было в моих силах, но у меня не вышло. Она долго ругала меня за то, что я выступила посредницей, и сказала: «Ты должна была встать на мою сторону, как его мать – на его!»
И вздохнув уже в третий раз, проговорила:
- Я ответила Хадидже: «Разве ты не помнишь меня, когда я стояла перед твоим отцом?», и она резко возразила: «Неужели ты полагаешь, что в этом мире найдётся человек, что был бы похож на отца?»
Случайно перед глазами Камаля встал образ Абдулхамид-бека Шаддада и его жены, госпожи Сании: они шли рядом бок о бок, спускаясь с веранды в свою машину «Минерву», что ожидала их перед дверью дома. Они выглядели не как господин и его служанка, а скорее как пара друзей, с лёгкостью беседующих друг с другом на равных. Она держала его под руку до самого автомобиля, и Абдулхамид-бек отошёл чуть назад, чтобы сначала села она!..
«Приведётся ли тебе когда-нибудь увидеть своих родителей вот такими же?! До чего смешная идея!..»
Они шли с достоинством, как и подобает родителям его возлюбленной, хотя дама была не моложе его матери, однако была одета в дорогое пальто, свидетельствующее о её вкусе, элегантности и щегольстве, лицо её не было скрыто под вуалью: хотя и красивое, но не сравнимо с ангельским лицом дочери. Вокруг неё распространялся благоухающий аромат духов и пленительный блеск. Ему хотелось бы знать, как они разговаривали между собой, как соглашались и как спорили, если вообще спорили. Он страстно желал узнать о той жизни, которую вели они, о жизни, связанной с его возлюбленной самыми крепкими узами. «Помнишь ли ты, как пристально смотрел на них с выражением, похожим на благоговейный трепет перед старшими священниками и блюстителями религии?»
Он спокойно сказал:
- Если бы Хадиджа унаследовала хоть немного от твоего характера, то обеспечила бы себе счастливую жизнь...
Губы её растянулись в улыбке, хотя радость её столкнулась с горькой правдой: её характер при всей своей кротости и мягкости не смог обеспечить ей постоянное счастье. С улыбкой, не сходящей с губ, что маскировала её чёрные мысли, которые она боялась раскрыть ему, она произнесла:
- Один Аллах указывает истинный путь. Да одарит тебя Господь наш ещё более мягким нравом, чтобы ты был одним из тех, кого любят люди, и кто сам любит людей...
Он прервал её вопросом:
- Каким ты находишь меня?
Она уверенно ответила:
- Ты именно такой, и даже лучше...
«Как же могут не любить тебя ангелы, сынок?!»
«Представь себе её счастливое лицо и вглядись в него немного. Можешь ли ты вообразить себе её не спящей ночи напролёт, изнемогающей от любви и страсти? Это даже за гранью фантазии. Она стоит выше любви, поскольку любовь – это недостаток, который может исправить только любимый. Потерпи, не мучай своё сердце. С тебя достаточно и того, что ты любишь. Достаточно того, что ты видишь её, и этот образ разбавлен светом в твоей душе. Мелодия её голоса опьяняет все фибры твоей души восторгом. От твоей возлюбленной исходит свет, в котором всё сущее представляется новым. Жасмин и плющ после долгого молчания начинают шептаться друг с другом, а минареты и купола взлетают в небо под покровом сумерек. Черты древнего квартала повествуют о мудрости прошлых поколений. Экзистенциональный оркестр вторит стрекоту сверчков. Нежность льётся через край из звериных нор. Изящество украшает аллеи и переулки, птицы блаженства и радости щебечут над могилами, а неподвижные предметы пребывают в молчаливой медитации. Радуга проявляется на коврике, по которому ступают её ножки. Таков мир моей возлюбленной!»
- Я шла в мечеть Хусейна мимо Аль-Азхара, и мне повстречалась большая демонстрация, что выкрикивала лозунги, напомнившие мне о прошлом. Что-то случилось, сынок?
Он ответил:
- Англичане не хотят уходить из Египта с миром!
В глазах её свернули искорки гнева, и она резко сказала:
- Англичане... англичане!... Когда же на них падёт возмездие Справедливейшего Аллаха?
Она питала когда-то к Сааду Заглулу подобную неприязнь, если бы не убедилась в конце концов, что невозможно ненавидеть человека, которого любил Фахми!.. С видимым беспокойством она снова спросила:
- Что ты имеешь в виду, Камаль?.. Неужели мы вернёмся к периоду страданий и бед?
Он возмущённо сказал:
- Только Аллаху известно сокрытое!
Её охватило огорчение, заметное по сжавшемуся бледном лицу. Наконец она проговорила:
- О Аллах, защити нас от мучений. Да пребудет над ними гнев Всемогущего. Это самое лучшее. Броситься же самим навстречу погибели – это безумие. Прибежище только у Аллаха!..
- Успокойся, от смерти никто не спасётся. Люди умирают по той или иной причине, и даже вовсе без причин!
Она негодующе сказала:
- Я не отрицаю, что ты говоришь правду. Но мне не нравится твой тон!
- А как ты хочешь, чтобы я разговаривал?
Она убедительно промолвила:
- Я хочу, чтобы ты заявил о том, что согласен со мной, что подставлять себя смерти есть безбожие...
Он уступчиво произнёс, пытаясь скрыть улыбку:
- Согласен...
Она пристально и недоверчиво поглядела на него и умоляющим тоном попросила:
- Скажи это сердцем, а не языком...
- Я говорю от всего сердца...
«До чего же велика пропасть между действительностью и идеалом. Ты, мама, с воодушевлением стремишься к высшему идеалу в религии, политике, мыслях и любви. Все матери только и думают, что о мире. Какая же мать согласится хоронить сына каждые пять лет? Для идеальной жизни требуются жертвы и мученики... Её жертвами являются тела, умы и души. Фахми пожертвовал обещанной ему жизнью в обмен на великолепную смерть. А сможешь ли ты сам встретить смерть так, как встретил он?... Твоё сердце не колеблется перед выбором, даже если оно разобьёт сердце твоей несчастной матери. Смерть истощает одну рану, чтобы остановить кровотечение из других. Какая же это будет любовь... Да, но не между мной и Будур, и тебе это известно. Поистине, моя любовь к тебе удивительна. Она является свидетелем всего мира против своих противников-пессимистов. Эта любовь научила меня, что смерть не страшнее того, чего мы боимся, и что жизнь не радостнее того, к чему мы стремимся, что в жизни есть настолько отталкивающие и отвратительные аспекты, что мы ищем смерти, но есть и такие трогательные и богатые, что мы стремимся к вечности. До чего захватывает мир, что взывает к тебе голосом, который даже невозможно описать: не высоким и не низким, словно нота фа в музыкальном ряду, что издаёт скрипка, резонансом в безмятежности света. А если бы ты смогла представить его свет, то он был был глубоким, небесно-синим, подогреваемым верой, что зовёт на небеса...»
16
- В следующий четверг, положась на Аллаха, я женюсь,...
- Пусть Господь наш дарует тебе успех!
- Если вы, отец, будете мной довольны, то успех будет мне сопутствовать...
- Я и так доволен тобой, и слава Богу...
- Из гостей ограничимся только членами семьи. Вы не столкнётесь там ни с чем, что бы могло вас расстроить.
- Ладно уж!!
- Я бы так хотел, чтобы мама тоже присутствовала там, но...
- В том нет нашей вины. Главное, чтобы этот вечер прошёл спокойно...
- Разумеется, я знаю это, как знаком и с другими людьми с таким же нравом, как у вас. В этот день просто состоится чтение брачного договора и распитие напитков...
- Хорошо. Да наставит тебя Господь наш на правильный путь...
- Я поручил Камалю передать мои приветствия его матери и попросить её не лишать меня блага её молитв, как она обещала мне когда-то давно, и простила меня за то, что было...
- Ну конечно... конечно!!
- Я прошу вас, дайте мне возможность ещё раз услышать, что вы не сердитесь на меня и довольны мной.
- Я доволен тобой. Ей-Богу, я прошу Аллаха даровать тебе успех и радость, ведь Он слышит мольбу...
Именно так сложились обстоятельства, против воли господина Ахмада. Он был вынужден согласиться с ними и уступить сыну. На самом деле его сердце было слишком мягким, чтобы затеивать серьёзную ссору с Ясином, не говоря уже о разрыве отношений с ним. Так господин Ахмад согласился вложить руку старшего сыну в руку дочери Бахиджи и самостоятельно благословить этот брак, который свяжет его бывшую любовницу с собственной семьёй!.. Однако он не приемлил вмешательства Амины, просившей его помешать брату и сёстрам Фахми присутствовать на свадьбе Ясина и Мариам. Он повелительно сказал ей: «Это глупая идея, ведь есть такие мужчины, что женятся на вдовах своих покойных братьев, несмотря на всю любовь и преданность им, а Мариам не была ни женой Фахми, ни даже невестой. Это уже в далёком прошлом, целых шесть лет назад.
«Не стану отрицать, что его выбор был неудачным, но для такого мула и это уже доброе намерение. Он навредит другим не больше, чем себе. Ясин мог породниться с семьёй и получше, и найти себе более достойную невесту, чем разведённую. Но всё в руках Господа и Ясин сам отвечает за свои грехи...»
Амина замолчала, словно согласившись с его доводами. И хотя за годы своих страданий она приобрела некоторую отвагу, проявляемую в откровенном высказывании своего мнения перед мужем, не в её силах было повторить ему свою просьбу или спорить с ним. Поэтому когда Хадиджа навестила её, чтобы сообщить, что Ясин приглашает её на свою свадьбу, и она подумывает о том, чтобы не ходить туда под тем предлогом, что ей нездоровится, мать не согласилась с ней и посоветовала принять приглашение брата.
Наступил четверг, и господин Ахмад Абд Аль-Джавад отправился в дом покойного Мухаммада Ридвана, где обнаружил Ясина и Камаля, которые уже ждали его, чтобы поприветствовать. Затем через некоторое время к ним присоединились Ибрахим и Халиль Шаукат в сопровождении Хадиджи и Аиши. В доме не было никого из семьи Мариам, за исключением некоторых женщин, и потому господин Ахмад поверил, что день пройдёт спокойно! По пути в гостиную он увидел знакомый интерьер, мимо которого уже проходил когда-то, при совершенно иных обстоятельствах. Его обуяли воспоминания о прошлом, вызывавшие в душе и досаду, и раздражение из-за молчаливой насмешки над своей новой ролью, которую он пришёл сюда сыграть: степенного отца жениха. Он принялся проклинать про себя Ясина, который, сам того не подозревая, завёл его и себя в подобный тупик. Хотя факты заставили его контролировать себя и молить Бога: «Нет ничего тяжёлого для Аллаха в том, чтобы создать дочь из иной материи, не как её мать, чтобы Мариам была Ясину праведной женой – во всех смыслах этого слова, – и защитить её от безрассудства матери». После этого он попросил Аллаха скрыть всё то, что лучше забыть!
Ясин был наряжен и казался весел, несмотря на скромное торжество по случаю его свадьбы. Своей радостью он был обязан, в частности, присутствием всех его сестёр и брата, которые не отказались прийти. Он был встревожен от мысли, что мать может оказать влияние на кого-то из них, чтобы они остались дома!.. Мог ли он обойтись без Мариам из уважения к ним? Нет, конечно нет. Он любил её, и единственным путём заполучить её было жениться на ней. Жениться ему всё равно необходимо, так почему бы нет? Ни возражения его отца или мачехи, ни забота о последствиях не могли заставить его отступить. Да и к тому же, Мариам была первой женщиной, на которой он хотел жениться, зная и видя её. Поэтому он питал большой оптимизм к браку и надеялся, что создаст прочную семейную жизнь с ней навсегда. Разве не так?.. Да, и он чувствовал, что станет ей хорошим мужем, а она станет ему хорошей женой, а у Ридвана будет вскоре счастливая семья и дом, в котором ему предстоит расти и взрослеть. Ясин уже успел много налетаться, словно мотылёк, и пришло время остепениться. В иных условиях, окружавших его свадьбу, он бы не колеблясь устроил пышное торжество, полное веселья и удовольствия. Он не стар, не беден, и не из тех, кто утверждает, что они ненавидят вечеринки, чтобы радоваться такому унылому молчаливому празднику, больше напоминающему похороны, чем свадьбу. Но стоит немного подождать, ведь необходимость диктует свои правила. Он посвятит своё воздержание памяти Фахми.
Встреча Мариам с Хадиджей и Аишей после долгих лет разлуки была волнительной, несмотря на сдержанность и неловкость. Они обменялись приветствиями и поцелуями, долго разговаривали о том, о сём, при этом сторонясь упоминать прошлое, насколько могли. Первые моменты встречи были самыми напряжёнными для всех них. Каждая то и дело ждала повторения воспоминаний о прошлом таким образом, если те могли вызвать упрёк или порицание, связанные с их разрывом, или просто омрачить атмосферу праздника. Однако неловкие моменты благополучно миновали. Затем Мариам ловко направила разговор в иное русло: одежда Хадиджи и грациозность Аиши, которую она сохранила, несмотря на рождение троих детей. Затем Мариам и её мать спросили их о матери, и те ответили, что у неё всё в порядке, не прибавив больше ни слова.
Аиша кинула на свою старинную подругу взгляд, полный нежности и привязанности, ибо сердце её всегда жаждало любить других. И если бы не её опасение перед последствиями, она бы перевела разговор на воспоминания о прошлом, и всласть посмеялась бы над ними.
Хадиджа же бросала на Мариам взгляды украдкой, тщательно рассматривая её. И хотя все эти годы Мариам ни разу не приходила ей на ум, однако весть о свадьбе старой подруги с Ясином подбила её изречь горькие замечания. Она принялась напоминать Аише о том инциденте с англичанином, и спрашивать, что же так ослепило Ясина и заткнуло ему язык!.. Однако обострённые семейные чувства Хадиджи, превосходившие все остальные её достоинства, не позволили ей процедить подобные вещи сквозь зубы в пределах слышимости семейства Шаукат и даже собственного мужа. Она и матери указала на это: «Хотим мы того, или нет, но Мариам будет членом нашей семьи!»... И то было не удивительно, ибо Хадиджа даже после рождения Абдуль Мунима и Ахмада Шаукатов продолжала считать семейство Шаукат до некоторой степени «чужим».
Представитель кадия прибыл уже к вечеру, и вслед за тем был заключён брак. Были розданы бокалы с щербетом, и один раз раздался радостный выкрик. Ясина приветствовали поздравлениями и благими пожеланиями, а невесту призвали встретить своего тестя и вступить в семью мужа. В окружении матери, Хадиджи и Аиши она подошла к господину Ахмаду и поцеловала его руку, пожав руки остальным. В этот момент господин Ахмад поднёс ей свадебный подарок: золотые браслеты с мелкими алмазами и изумрудами. Семейная встреча длилась довольно долго, и около девяти часов присутствующие гости начали собираться один за другим по домам. Затем приехал экипаж и отвёз новобрачных в дом Ясина на улице Каср аш-Шаук, третий этаж которого был подготовлен для встречи невесты. Все полагали, что второй брак Ясина совершился, а первый так или иначе предан забвению.
Однако по прошествии двух недель с момента свадьбы дом покойного Мухаммада Ридвана стал свидетелем ещё одного праздника по случаю новой свадьбы, что в доме господина Ахмада, на улицах Суккарийя, Каср аш-Шаук и в окрестностях всего квартала Байн аль-Касрайн расценивалось как странный сюрприз!! Совершенно неожиданно, без предварительного уведомления – никто об этом не знал – Бахиджа вдруг вышла замуж за Байуми-продавца щербетов!...
Все пребывали в полном изумлении, словно впервые осознав, что лавка Байуми-продавца щербетов находилась на углу того переулка, где стоял дом Мухаммада Ридвана, прямо под одной из его огромных машрабий. Столкнувшись с такой новостью, люди только голову ломали и задавали вопросы, удивляясь по праву, ведь невеста была вдовой человека, известного в квартале своей добротой и набожностью. Её считали одной из уважаемых дам квартала, несмотря на увлечение нарядами и косметикой, не говоря уже о возрасте – ей было все пятьдесят.
Жених же был из простонародья, носил джильбаб и продавал сок из рожкового дерева и тамаринда в своей маленькой лавке. Ему и сорока ещё не исполнилось; в браке он провёл целых двадцать лет и нажил девять детей, мальчиков и девочек!.. Всё это порождало сплетни и домыслы!! Люди кинулись рассуждать без зазрения совести о предпосылках для такого брака, которые никто даже не почувствовал: когда, как всё это началось и созрело, закончившись свадьбой?! И какая из двух сторон была инициатором отношений, а какая ответила на приглашение?!..
Дядюшка Хуснайн-парикмахер, заведение которого находилось на противоположной стороне улицы, прижавшись к дороге Байр аль-Касрайн, утверждал, что он часто видел госпожу Бахиджу стоявшей перед лавкой Байуми и попивавшей сок рожкового дерева. Вполне вероятно, что они перекидывались парой слов, хотя он не считает – ведь у него добрые намерения, – что это было чем-то дурным!...
Абу Сари-владелец лавки, торгующей жареными закусками, которая закрывалась чуть позже остальных лавок, говорил, что он – да простит его Аллах – замечал не раз, как по ночам какие-то люди незаметно проскальзывали в её дом, но он не знал, был ли среди них Байуми!..
Дарвиш-продавец варёных бобов, как и Аль-Фули-молочник тоже кое-что говорили. И хотя они делали вид, что жалеют этого отца, обременённого семьёй, с горечью критиковали его за бестолковость – как можно было жениться на женщине, что годится ему в матери? В глубине души они завидовали его везению и питали к нему злобу за то, что он поднялся с помощью такой вот «недостойной уловки» на класс выше.
После этого много говорили уже о стоимости его наследства, ожидаемого от её дома, и возможного «клада» – драгоценностей..!
Зато в доме господина Ахмада, в доме на Каср аш-Шаук и на улице Суккарийя все были потрясены до глубины души таким скандалом!... Именно так кричали их обитатели. Сам господин Ахмад разгневался так, что напугал членов семьи, и те несколько дней подряд избегали даже разговоров с ним. Но разве не вправе был Байуми считать себя его родственником начиная с этих пор? «Да будь проклят этот Ясин и проклята похоть его!» Байуми-продавец щербетов стал ему «дядюшкой», утерев им всем нос и унизив. Хадиджа, узнав о новости, закричала: «Что за ужас!», затем сказала Аише: «И кто теперь посмеет обвинять нашу маму? Её сердце никогда ещё её не подводило!» Ясин поклялся в присутствии отца, что всё это произошло без его ведома и ведома его жены, и невыразимо его огорчило. Но он-то что мог поделать?!..
Однако скандал на этом не остановился, ибо как только эта новость достигла ушей первой жены Байуми, она пришла в бешенство и выбежала из дома, ведя всех детей перед собой, а потом набросилась на Байуми в его же лавке. Между ними завязалась ожесточённая драка, и в ход пошли руки, ноги, язык, крики и визги на виду и на слуху у детей, которые принялись вопить и звать на помощь прохожих, пока перед лавкой не собрались владельцы остальных лавок, женщины, дети и прочий люд, разнявшие супругов и вытащившие женщину из лавки на улицу. Тогда она встала под машрабийей Бахиджи в своём порванном джильбабе, разорванном на части покрывале, взъерошенными волосами и окровавленным носом. Она подняла голову к закрытым окнам и дала волю своему языку, словно хлысту с отравленными концами. Но гораздо хуже было то, что она оставила свой наблюдательной пост в том месте и направилась прямиком в лавку господина Ахмада, поскольку он был тестем новой падчерицы её мужа, и умоляла его плачущим тоном, используя всё своё ораторское искусство, чтобы он повлиял на её мужа и убедил его образумится. Ахмад выслушал её, подавляя гнев и печаль из-за всего случившегося. Затем мягко дал ей понять, насколько мог, что всё это дело выходит за границы его влияния, вопреки её представлению. Так он продолжал её убеждать, пока не выпроводил из лавки, кипя при этом от ярости. Но даже несмотря на ярость, долго размышлял, удивляясь и недоумевая, какая же причина толкнула Бахиджу на такой странный брак, особенно при том, что ему было прекрасно известно, что для неё не составляло никакого труда удовлетворить любое своё желание, в том числе и с Байуми-продавцом щербета, без всякой надобности подвергать себя и свою семью потрясениям. Почему она совершила такую глупость, не обратив внимания на жену и детей этого человека, игнорируя чувства своей дочери и её новой родни, словно помешавшись?.. Не заставило ли её прибегнуть к этому браку мрачное ощущение приближающейся старости? Но это же огромная жертва всем тем, чем она владела ради счастья, которое вернёт ей уходящую молодость. Он с грустью и тоской размышлял над этой идеей, и вспомнил о собственном унижении из-за Занубы-лютнистки, что отказывалась пожертвовать для него хотя бы одним ласковым взглядом, пока он не перевёз её в плавучий дом. Это унижение поколебало его уверенность в себе и заставило – вопреки внешней безмятежности – неодобрительно принимать время, которое угрюмо взирало на него.
В любом случае, не долго пришлось Бахидже наслаждаться своим новым замужеством!!
По окончании третьей недели она начала жаловаться на фурункул, вскочивший на ноге, затем на медицинском осмотре у неё обнаружили диабет и перевезли в больницу Каср аль-Айн. Слухи о её тяжёлом состоянии быстро распространились по кварталу, а вслед за тем настало неизбежное.
17
Камаль остановился перед особняком семейства Шаддад, держа под мышкой сумку. Он был одет в изящный серый костюм и блестящие чёрные ботинки, водрузив феску на свою крупную голову... Он казался высоким и стройным, шея его торчала из воротничка рубашки, словно не считаясь с тяжестью огромной головы и носа. Погода стояла мягкая, хотя иногда холодный ветер возвещал о скором приближении декабря. Разрозненные, ослепительно белые облака двигались по небу вяло и время от времени застилали утреннее солнце.
Камаль стоял в ожидании, уставившись на гараж, пока оттуда не выехал «Фиат», за рулём которого сидел Хусейн Шаддад, и поехал по Дворцовой улице, остановившись прямо перед ним. Хусейн Шаддад высунул в окошко голову и спросил Камаля:
- Разве они ещё не пришли?
Он три раза нажал на клаксон, и вновь заговорил, открывая дверь машины:
- Садись рядом со мной...
Но Камаль ограничился тем, что положил на сиденье сумку и пробормотал: «Имей терпение». Тут из глубины сада до него долетел голос Будур; он обернулся на голос и увидел, как девочка скачет к нему, а вслед за ней идёт Аида...
Да, это шествовала его возлюбленная: изумительная фигура, облачённая в серое короткое платье по последней моде. Верх платья было не видно из-за синей шёлковой куртки, обнажавшей её ровные загорелые предплечья. Ореол её чёрных волос обрамлял её шею и щёки, покачиваясь в такт шагам. Прядки её шёлковой чёлки тихо покоились на лбу, словно зубчики расчёски, а посередине чёрного овала сияло луноподобное, изящное по своей ангельской красоте лицо, казавшееся посланником из королевства счастливых сновидений. Камаль был пригвождён к своему месту под действием какой-то магнетической силы, не то во сне, не то наяву. В нём осталось лишь чувство благодарности и бурлящий экстаз.
Она лёгкой, горделивой походкой приблизилась к нему, словно приятная мелодия, что воплотилась в реальности, распространив вокруг себя благоухающий парижский аромат. Когда их глаза встретились, в её взгляде и на сжатых губах промелькнула улыбка, скреплённая радушием и аристократическим спокойствием. Камаль в ответ смущённо улыбнулся и склонил голову. Тут с ней заговорил Хусейн:
- Ты и Будур садитесь на заднее сиденье...
Камаль отступил на шаг и открыл заднюю дверцу автомобиля, склонившись наполовину, как делают слуги. Вознаграждением ему была улыбка и слова благодарности по-французски. Он подождал, пока сядут Будур и его возлюбленная, затем закрыл дверцу и уселся сам рядом с Хусейном. Хусейн ещё раз нажал на клаксон, посмотрев в сторону дома, и оттуда тотчас вышел привратник, неся маленькую корзинку, и поставил её рядом с сумкой Камаля между ним и Хусейном. Последний засмеялся и постучав пальцем по сумке и корзине, сказал:
- Какая польза от путешествия без еды?!
Машина взвизгнула и тронулась в путь. Когда она проезжала по улице Аббасийя, Хусейн Шаддад сказал Камалю:
- Я узнал многое о тебе, и сегодня могу добавить к этим сведениям новые, касательно твоего желудка. Мне кажется, что несмотря на свою худобу, ты обжора. Интересно, ошибаюсь ли я?
Камаль улыбнулся, счастливый, насколько только можно было это вообразить себе, и ответил:
- Подожди, пока сам не увидишь...
Одна машина везла их всех вместе, и это было сложно представить себе даже в самых дерзких мечтах. Камаль слышал, как его потаённые желания нашёптывали ему: «Если бы ты сам сел на заднее сиденье, а она – на переднее, то твои глаза смогли бы всю дорогу и без всякого надзора, насыщаясь взглядом на неё. Но не будь жадным и неблагодарным, лучше преклони колени в знак признательности и хвалы Аллаху. Освободи свою голову от разных мыслей, очисть себя от потока страстей и живи всей душой настоящим моментом. Разве не стоит один такой час всей жизни или даже больше того?»
- Я не мог позвать Хасана и Исмаила в эту нашу поездку!
Камаль вопросительно поглядел на него, не говоря ни слова. Сердце его колотилось от радости и смущения за то, что он так отличался от них сейчас. Хусейн же продолжил извиняющимся тоном:
- Машина, насколько можешь заметить, не может вместить всех...
Камаль тихо сказал:
- Это ясно...
Его друг с улыбкой добавил:
- И раз уж пришлось делать выбор, то выбирай того, кто больше всего похож на тебя самого. Без сомнения, наши стремления в этой жизни близки. Не так ли?
На лице Камаля отразился восторг, что переполнял его сердце, и он ответил:
- Ну да...
Затем, уже рассмеявшись:
- Только я удовлетворяюсь духовным путешествием, а ты не успокоишься, пока твоя духовная поездка не позволит тебе объездить весь мир...
- Разве ты не жаждешь путешествовать по всем уголком мира?
Камаль немного задумался и вымолвил:
- Мне кажется, что я от природы склонен к постоянству, словно от одной только мысли о путешествиях уже дрожу. Я имею в виду всю эту суматоху и волнение, а не различные виды, достопримечательности и тягу узнать новое. Мне бы хотелось, если бы это было возможно, чтобы не я, а весь мир облетел вокруг меня!
Хусейн Шаддад засмеялся в своей душевной, покоряющей сердца манере, и сказал:
- Тогда стой в кабине воздушного шара, если можешь, и гляди на землю, что вертится у тебя под ногами!
Камаль какое-то время любовался ласковым, притягательным смехом Хусейна, и тут на ум ему пришло лицо Хасана Салима, и он принялся сравнивать эти две версии аристократизма: один из них отличался мягкостью и доброжелательностью, а другого характеризовали высокомерие и сдержанность. Но при том оба они были величественными. Камаль сказал:
- К счастью, путешествия разума не требуют никакого транспорта...
Хусейн Шаддад вскинул брови с некоторым сомнением, хотя и не стал развивать эту тему, радостно заметив:
- Сейчас самое главное – что мы совершаем короткую экскурсию все вместе, и что наши стремления в этой жизни близки...
Вдруг сзади раздался нежный голос:
- Короче говоря, Хусейн вас любит, как любит и Будур..!
Эта фраза, благоухающая ароматом любви, произнесённая под аккомпанемент её ангельского голоса, проникла в его сердце и подняла его в небо в опьянении от экстаза. Словно волшебная мелодия, внезапно прозвучавшая в середине песни сверх привычных ожиданий слушателя, и поместившая его состояние между разумом и безумием. «Возлюбленная рассеянно играет словами любви, окропляет ими тебя, не подозревая о том, что обаряет магнием пылающее сердце». Он снова вызвал в памяти отзвук её голоса, чтобы вернуть струнам своего сердца резонанс любви. Любовь – старинная мелодия, однако кажется удивительно новой при достойном исполнении. О Боже!! Я погибаю от избытка счастья».
Хусейн, комментируя слова своей сестры, сказал:
- Аида переводит мои мысли на свой особый женский язык...
Машина помчалась по Сакакини, а оттуда на улицу Королевы Назли, затем Фуада Первого, а оттуда уже со скоростью, которая по мнению Камаля была просто безумной, пронеслась в сторону Замалека:
- На небе собрались тучи, но нам нужно совсем немного, чтобы устроить себе великолепный пикник у пирамид.
Снова послышался нежный голосок, который, казалось, обращался к Будур:
- Подожди, пока мы приедем к пирамидам, а там уж сиди рядом с ним сколько хочешь...
Хусейн со смехом спросил её:
- Будур, что ты хочешь?
- Она хочет сидеть рядом с твоим другом...
«Твоим другом! Почему она не сказала: «С Камалем?!» Почему бы осчастливить имя, о чём даже не смел мечтать его владелец?»
Тут Хусейн заговорил с ним:
- Вчера папа услышал, как она спрашивала: «Uncle Камаль поедет с нами к пирамидам?», и он задал мне вопрос, кто такой этот Камаль. А когда я ответил, он спросил её: «А ты хочешь выйти замуж за uncle Камаль?», и она совершенно непосредственно ответила: «Да!».
Камаль обернулся назад, однако девочка отодвинулась назад, прижавшись к спинке сиденья, и спрятала лицо на плече сестры. Камаль насладился мимолётным взглядом на дивное лицо возлюбленной, затем отвернулся и тоном просьбы сказал:
- Если она это всерьёз, то пусть не забывает своё обещание!
Когда машина выехала на дорогу к Гизе, Хусейн стал выжимать из неё двойную скорость, машина взвыла и уже никто ничего не говорил. Камалю это молчание было по душе, ибо он мог побыть наедине с собой и насладиться своим счастьем. Вчера в их семье состоялся разговор о нём, и глава семейства выбрал его в качестве мужа своей младшей дочери.
«О счастливые цветочные трели! Запомни каждое сказанное слово наизусть... Наполнись ароматом её парижских духов, запаси для своих ушей это голубиное воркование и жалобные стоны газели: возможно, ты ещё обратишься к ним, когда вернутся бессонные ночи. Словам возлюбленной не хватает мудрости мыслителей и перлов литераторов, но тем не менее, они потрясают тебя до глубины души, и в твоём сердце бьют источники счастья!.. Это то, что делает счастье загадкой, над которой бьются лучшие умы. О вы, те, кто так стремится в погоню за счастьем! Я обнаружил его в случайном слове, иностранном выражении, а ещё в молчании, и даже совсем ни в чём. Боже мой, до чего огромны эти деревья, возвышающиеся по обеим сторонам дороги! Их высокие ветви переплетаются над дорогой, образуя небесный полог из пышной зелени. А вот там течёт Нил, приобретая от солнечных бликов жемчужный покров. Когда ты в последний раз видел эту дорогу? Когда ехал к пирамидам, будучи ещё в третьем классе школы. В каждой поездке я давал себе зарок вернуться сюда в одиночку. А теперь позади тебя сидит человек, вдохновивший тебя на всё новое и прекрасное, заставивший посмотреть по-иному даже на традиционный уклад жизни в твоём древнем квартале. Желаешь ли ты чего-то ещё сверх того, что у тебя уже есть?.. Да: чтобы машина продолжала свой путь, прямо как сейчас, до бесконечности. Боже мой, неужели эта сторона постоянно ускользала от тебя, когда ты спрашивал себя, чего же ты хочешь от любви? На тебя снизошло вдохновение в этот час, невозможное в любой другой. Насладись счастьем, позволенным тебе в этот час. Вот и пирамида: издали она кажется небольшой, но скоро ты встанешь у её подножия, словно муравей перед стволом огромного дерева...»
- Мы собираемся посетить могилу нашего первого предка!
Камаль со смехом сказал:
- Давайте прочитаем суру «Аль-Фатиха» на иероглифах...
Хусейн насмешливо заметил:
- Родина народа, у которого самое величественное наследие – это могилы и трупы!..., – тут он указал рукой на пирамиду. – Посмотри на эти напрасные усилия...
Камаль воодушевлённо произнёс:
- Это вечность!..
- Ох... Ты как обычно не пожалеешь усилий для защиты родины. У тебя хронический патриотизм, и в этом наше отличие. Я бы, возможно, предпочёл быть во Франции, а не в Египте...
Скрывая боль за мягкой улыбкой, Камаль сказал:
- И ты обнаружишь там, что французы – самая патриотическая нация в мире!..
- Да, патриотизм – это всемирное заболевание. Но я люблю саму Францию, а во французах мне нравятся те замечательные их качества, которые никак не связаны с патриотизмом...
Такие слова и правда были грустными, но не вызывали гнева у Камаля, так как исходили от Хусейна Шаддада... Исмаил Латиф, к примеру, иногда доводил его до бешенства своей насмешкой... Хасан Салим тоже приводил его в ярость своим высокомерием..., но Хусейн Шаддад, несмотря ни на что, находил лишь одобрение в глазах Камаля.
Автомобиль остановился невдалеке от подножия самой большой пирамиды, присоединившись к длинной веренице пустых машин. Тут и там мелькал многочисленный народ: люди разделялись на небольшие группки, одни ехали верхом на осле или верблюде, другие взбирались по пирамиде. Были там и продавцы, и владельцы ослов и верблюдов. Просторная земля, что казалось, не имела ни конца, ни края, и лишь в центре её возвышалась пирамида, подобная легендарному колоссу. А на противоположной стороне, у спуска, виднелись город, верхушки деревьев, кромка воды и крыши зданий. Интересно, где же там улица Байн аль-Касрайн? Где его мать, которая поит кур под навесом из жасмина?
- Давайте оставим всё в машине, чтобы гулять налегке...
Они вышли из машины и прошли друг за другом в ряд: Аида, Хусейн, затем Будур, и в конце Камаль, державший за руку свою маленькую подружку. Они обошли самую большую пирамиду, любуясь ею с каждого угла, и углубились в пустыню. Песок мешал им идти и затруднял продвижение вперёд, хотя лёгкий нежный ветерок и подбадривал их. Солнце то появлялось, то скрывалось, а скопления облаков растеклись по горизонту, рисуя на небесном полотне непроизвольные картины, с которыми рука ветра обращалась как ей вздумается.
Хусейн, наполняя лёгкие воздухом, произнёс:
- Прекрасно... прекрасно...
Аида тоже что-то произнесла по-французски, и Камаль с его ограниченным познанием в этом языке понял, что она переводит слова брата. Эта тарабарщина была для неё привычной, и смягчала его чрезмерный пыл и фанатичную приверженность своему родному языку, арабскому, с одной стороны, а с другой, навязывалась его вкусам как одна из особенностей женской красоты. Вглядываясь в окружающую его обстановку, Камаль с волнением сказал:
- И правда, красиво. Хвала Всемогущему Творцу!
Хусейн Шаддад засмеялся:
- Ты постоянно за всем видишь только Аллаха и Саада Заглула...
- Полагаю, между нами нет противоречий по первому из них!
- Но твоё настойчивое упоминание о нём придаёт тебе особый религиозный налёт, словно ты один из представителей духовенства? – затем уже тоном капитуляции? – но что в этом странного? Ты же выходец из религиозного квартала!
«Могла ли скрываться за этой его фразой какая-нибудь насмешка? И возможно ли, чтобы Аида разделяла его сарказм? Интересно, а что они вообще думают о том древнем квартале? И как смотрит Аббасийя на Байн аль-Касрайн и Ан-Нахасин? Неужели тебя обуял стыд? Ну, не так быстро. Хусейн едва ли демонстрирует какой-либо интерес к религии, а твоя возлюбленная, кажется, и того меньше. Разве не заявила ли она как-то, что посещает уроки по христианской религии в школе Мер де Дьё, и что присутствует на мессе и поёт гимны? Но она же мусульманка! Мусульманка, несмотря на то, что не знает об исламе ничего, достойного упоминания! И что ты об этом думаешь? Я люблю её, люблю вплоть до обожания, и люблю также её религию, несмотря на угрызения совести. Я сознаюсь в этом, и прошу прощения у Господа!..»
Хусейн указал рукой на окружающие их красоту и великолепие, и сказал:
- Вот что по-настоящему влечёт меня. Ты же – обезумел от своего патриотизма. Сравни эту величественную природу с демонстрациями, Саадом и Адли, с грузовиками, набитыми солдатами!
Камаль с улыбкой сказал:
- И природа, и политика замечательны!..
Хусейн неожиданно спросил, словно эта смысловая ассоциация только что напомнила ему о чём-то важном:
- Я чуть не забыл: твой лидер подал в отставку!
Камаль лишь грустно улыбнулся, но не ответил, однако Хусейн, намеренный спровоцировать его, сказал:
- Подал в отставку, потеряв Судан и Конституцию, ну как?!
Камаль спокойно ответил, что было неожиданно для него в подобных обстоятельствах:
- Убийство сэра Ли Стака было ударом, направленным против правительства Саада...
- Позволь мне повторить тебе слова Хасана Салима: «Эта атака – проявление ненависти, питаемой некоторыми, в том числе и убийцами, к англичанам. И Саад Заглул первый несёт ответственность за разжигание этой ненависти!».
Камаль подавил в себе ярость, которую возбудило в нём мнение Хасана Салима, и спокойным тоном, обязательным в присутствии возлюбленной, произнёс:
- Это точка зрения англичан. Ты разве не читал телеграмм, что напечатаны в газете «Аль-Ахрам»? Неудивительно, что её повторяют либералы-конституционалисты. Среди достижений Саада, которыми он гордится, это вызванная им ненависть к англичанам...
Тут вмешалась Аида, которая с упрёком или скорее предупреждением, сверкнувшим в её глазах, и разбавленным очаровательной улыбкой, спросила:
- Мы здесь ради пикника или разговоров о политике?
Камаль показал на Хусейна и оправдываясь заявил:
- Здесь есть ответственный, тот, кто поднял эту тему...
Хусейн засмеялся, прореживая свои шелковистые чёрные волосы тонкими пальцами:
- Я только подумал о том, чтобы высказать тебе мои соболезнования по поводу отставки лидера, только и всего!
Затем спросил уже серьёзным тоном?
- А разве ты не принимал участия в судьбоносных демонстрациях, которые проходили в вашем квартале во времена революции?
- Я был тогда несовершеннолетним!
Тоном, не лишённым мягкой иронии, Хусейн заметил:
- В любом случае, твоё нахождение в лавке, где продавали басбусу, следует считать участием в революционных событиях!
Все рассмеялись, включая Будур, подражавшую им. Этот квартет состоял из двух рожков, скрипки и свистка. Спустя минуту, когда они замолчали, Аида, словно выступая в защиту Камаля, сказала:
- Достаточно и того, что он потерял брата!..
Камаль, испытывая чувство гордости, зашевелившейся в его сердце, и подкреплённой их симпатией, заявил:
- Да, мы потеряли самого лучшего члена нашей семьи...
Аида с интересом спросила его:
- Он учился на юридическом... Не так ли? Сколько было бы ему сейчас, если бы он остался жив?
- Ему было бы двадцать пять..., – и уже тоном сожаления... – Он был гением во всех смыслах этого слова...
Щёлкнув пальцами, Хусейн сказал:
- Был!... Вот каков результат патриотизма. И как ты можешь после этого всё-ещё цепляться за него?
Камаль улыбнулся:
- Придёт время, когда всех нас будут упоминать в прошедшем времени. Но есть разница между одними покойными и другими!
Хусейн снова щёлкнул пальцами, не сделав никакого комментария. Казалось, он не находил больше смысла в разговоре. Что же втянуло их в разговор о политике? Камаль не находил в ней ничего забавного; партийная вражда отвлекала людей от англичан. «Долой всё это! Тот, кто вдохнул запах рая, не должен отягощать своё сердце земными заботами даже на мгновение. Ты шагаешь по пустыне в компании Аиды вблизи пирамид. Так задумайся хорошенько об этой прекрасной истине и кричи об этом вслух, чтобы тебя услышали даже те, кто строил пирамиды. Любящий и его возлюбленная идут вместе по песку, и смятение любящего настолько велико, что его почти несёт ветер. Его любимая же забавляется, считая камешки. Если бы любовный недуг был заразным, я не стал бы возражать против боли. Ветер шевелит края её платья, проникает в ореол её волос и в глубины лёгких... Разве есть более счастливое зрелище? Души влюблённых витают над пирамидами, благословляя эту процессию, восхищаясь любимой и жалея любящего, повторяя на языке времён: «Только любовь сильнее смерти». Ты видишь её на расстоянии нескольких пядей от себя, но на самом деле она как горизонт, который ты представляешь себе, прикладывая руку к земле, хотя она парит на седьмом небе... Как хотела бы моя душа прикоснуться к её ладони во время этой прогулки, но кажется, ты покинешь этот мир до того, как сможешь прикоснуться к ней. Почему ты не наберёшься смелости, не бросишься к следам её ног и не поцелуешь их?... Или не наберёшь из них горсть песка, чтобы сделать его амулетом, связывающим с любимой, и защищающим тебя от страданий любви бессонными ночами, полными раздумий?.. О горе тебе!! Все признаки указывают на то, что единственной связью с возлюбленной будут восхваляющие её гимны или безумие. Так пой или сойди с ума...»
Он нащупал маленькую ручку, которая потянула к себе его руку, прося его взять её на руки, и наклонился к ней, затем поднял перед собой, однако Аида возразила:
- Нет, нет. Нас уже начала одолевать усталость. Давайте-ка передохнём немного...
Они уселись на скале у самого склона, ведущего к сфинксу, в том же порядке, в каком пришли. Хусейн вытянул ноги, закопав пятки в песок. Камаль сел, положив ногу на ногу, и прижимая к себе Будур. А Аида села слева от брата, взяла расчёску и принялась расчёсывать волосы и поправлять пальцами чёлку.
Хусейн скользнул взглядом по феске Камаля и критическим тоном спросил:
- Зачем ты надел на прогулку феску?
Камаль снял феску и положил её на колени:
- У меня нет привычки ходить без неё...
Хусейн засмеялся:
- Ты хороший пример консерватора!
Камаль задавался вопросом, хвалит ли он его, или делает выговор? Ему захотелось незаметно заставить его пояснить свои слова, однако Аида слегка наклонилась вперёд, повернувшись в его сторону, чтобы поглядеть на его голову, и он забыл о том, что намеревался сделать. Всё его внимание перешло к своей голове, ведь сейчас его голова была непокрытой и были заметны её огромный размер, и коротко стриженные волосы, не уложенные в красивую причёску. И на него глядят эти прекрасные глаза. Какое впечатление он производил? Её мелодичный голос спросил:
- Почему вы не отращиваете волосы?
Такой вопрос прежде ему никогда не приходил в голову. У Фуада ибн Джамиля Аль-Хамзави и всех его товарищей по древнему кварталу были такие же стрижки. А Ясина не видели с уложенными волосами и усами, пока он не поступил на службу. Мог ли он представить себе, что его отец каждое утро выходит к столу с длинными волосами?!
- А зачем мне их отращивать?
Тут Хусейн задумчиво спросил его:
- А будет ли так красивее, с длинными волосами?
- Это не имеет значения...
Хусейн засмеялся:
- Мне кажется, ты за тем и создан, чтобы быть учителем.
«Хвала или упрёк? В любом случае, твою голову можно поздравить с таким высоким вниманием к ней».
- Я создан, чтобы быть студентом...
- Прекрасный ответ..., – он повысил интонацию и спросил..., – но ты не рассказал мне полностью о педагогическом колледже. Как он тебе по прошествии почти двух месяцев?
- Надеюсь, он станет неплохим введением в мир, который мне интересен. Как видишь, сейчас я пытаюсь узнать от английских профессоров смысл таких сложных слов, как «литература», «философия», «мысль»...
- Это и есть культурная дисциплина, которой мы интересуемся...
Камаль смущённо сказал:
- Но мне кажется, что это бушующий океан, и мы должны узнать его границы. Должны более чётко знать, чего мы хотим, вот в чём проблема...
В красивых глазах Хусейна появился интерес:
- По мне, это не проблема. Я же читаю французские романы и пьесы с помощью Аиды, которая разъясняет мне трудные места в тексте, и слушаю вместе с ней отрывки из произведений западной музыки, которые она мастерски играет для меня на фортепьяно. Не так давно я читал книгу, легко и ясно обобщающую греческую философию. Всё, к чему я стремлюсь, это к духовным и физическим путешествиям. А ты к тому же ещё и читаешь, и это требует от тебя знать границы и цели...
- Но хуже всего то, что я не знаю точно, о чём писать..!
Аида с улыбкой спросила:
- Вы хотите стать автором?
Попав под мощную волну счастья, столь редкую для человека, он ответил:
- Может быть!..
- Поэтом или прозаиком?.. –о на наклонилась вперёд, чтобы лучше его видеть... – Позвольте мне высказать предположение...
«Я исчерпал всю свою поэзию, отводя душу с твоим образом во сне. Поэзия – это твой священный язык, и я не буду заниматься ею. Слёзы мои вытекали из своего источника тёмными ночами. Как же я счастлив, что ты глядишь на меня, и как мне грустно, что я оживаю под твоим взглядом, как оживает земля под солнцем...»
- Поэт, да, вы поэт...
- Правда? Как это вы узнали?
Она села поровнее и издала лёгкий смешок, похожий на шёпот, и сказала:
- Физиогномия – интуитивная наука, как можно просить объяснить это?!
- Она забавляется!
Хусейн сказал это и засмеялся, но она опередила его:
- Конечно нет, если вам не нравится идея быть поэтом, не будьте им...
«Природа создала пчелу королевой; сад – её жилищем, нектар – напитком, мёд – продуктом её слюны, а воздаянием человеку, что обходит её трон – жало».
Однако она возразила Хусейну, сказав «Конечно нет»!»
Она снова спросила его:
- Вы читали какие-нибудь французские романы?
- Кое-что из Мишеля Зевако, переведённое на арабский. Я не умею читать по-французски, насколько вам известно...
Она воодушевлённо сказала:
- Вы никогда не станете автором, пока не овладеете в совершенстве французским. Читайте Бальзака, Жорж Санд, Мадам де Сталь, Пьера Лути. А после этого пишите свой роман...
Камаль неодобрительно заметил:
- Роман?! Это же побочный вид искусства. Я же стремлюсь к серьёзной работе...
Хусейн серьёзно сказал:
- В Европе написание романов – это серьёзный труд и многие писатели выбирают именно его среди всех видов литературного творчества. Они достигли в этом уровня бессмертных произведений. Я не болтаю впустую о том, чего не знаю. Однако мой преподаватель французского заверил меня в этом...
Камаль с сомнением покачал своей крупной головой, и Хусейн сказал:
- Будь осторожен, не гневи Аиду. Она с восхищением читает французские романы. Она даже одна из их героинь!
Камаль слегка наклонился вперёд, и устремил к ней взор, чтобы прочитать в её глазах, какое воздействие на неё оказали слова Хусейна, и воспользоваться удобным случаем, чтобы наглядеться на её великолепную красоту. Затем он спросил:
- Как это?
- Романы ужасно захватывают её, так что голова у неё переполнена несуществующей, вымышленной жизнью. Однажды я увидел её позирующей перед зеркалом, и спросил, что это с ней? И вот что она мне ответила: «Так шла Афродита по морскому побережью близ Александрии!»
Аида, нахмурившись и улыбнувшись одновременно, сказала:
- Не верьте ему... Он ещё больше погружён в фантазии, чем я, и тем не менее, он не успокоится, пока не обвинит меня в том, чего нет...
«Афродита?... Какая ещё Афродита может сравниться с тобой, любимая?! Мне грустно от того, что ты представляешь себя в любом другом образе, вместо естественного!»
Он искренне произнёс:
- Вы в этом не виноваты. Ведь герои Аль-Манфалути и Райдера Хаггарда тоже оказали огромное воздействие на моё воображение...!
Хусейн восхищённо засмеялся и воскликнул:
- Лучше бы нас всех объединила одна книга! Для чего нам оставаться на этой земле, если нас влечёт в мир фантазий? Ты, Камаль, должен осуществить свою мечту, а я не писатель, и не хочу им быть. Однако ты вполне можешь собрать всех нас, если захочешь, в своей книге.
«Чтобы Аида была в книге, автором которой я стану?! Это что: молитва, мистика или безумие?!»
- А я?!
Вдруг в знак протеста раздался голос Будур, и вся троица разразилась хохотом. Хусейн предостерегающе заметил:
- И не забудь зарезервировать место для Будур!..
Камаль, нежно обняв руками малышку, произнёс:
- Ты будешь у меня на первой странице...
Аида, устремив глаза к горизонту, спросила:
- А что вы напишите о нас?
Камаль и сам не знал, что ей сказать, и скрыл своё смущение вялым смехом, а Хусейн ответил вместо него:
- Как и прочие авторы, он напишет бурный любовный роман, что заканчивается смертью или самоубийством!..
«Они пинают твоё сердце, словно мяч, и при этом забавляются».
- Я надеюсь, что такой конец будет ждать только одного героя?
Аида рассмеялась, произнеся это.
«Герой не может представить себе, как его возлюбленная погибнет», подумал Камаль и спросил:
- Разве требуется, чтобы роман заканчивался смертью или самоубийством?
Хусейн засмеялся и ответил:
- Таков естественный конец бурного любовного романа!..
«При бегстве от страданий или попытке удержать счастье смерть кажется стоящей целью», снова подумал Камаль и язвительно сказал:
- Это и впрямь огорчает...
- А ты разве этого не знал? Такое впечатление, что до сих пор у тебя не было опыта любви...!
«В жизни наступает такой момент, когда плач заменяет наркоз при хирургической операции».
Тут Хусейн заметил:
- Мне важно, чтобы ты не забыл забронировать место и для меня в своей книге, даже если я буду вдали от родины...
Камаль устремил на него долгий неподвижный взгляд и спросил:
- Тебя по-прежнему обуревают мечты о путешествиях?
В голосе Хусейна Шаддада послышались серьёзные нотки:
- Каждый миг. Я хочу жить, хочу странствовать вдоль и поперёк, побывать и в низинах, и в горах, а потом уж и смерть не страшна...
«А если она наступит раньше? Может ли так случиться? Вдруг какая-нибудь грусть почти убьёт тебя? Ты разве забыл Фахми? Жизнь не всегда измеряется длиной и шириной. Жизнь Фахми была мигом, однако насыщенным и полным. Иначе какой толк от добродетели и бессмертия? Нет, ты грустишь по другой причине, словно тебе нелегко равнодушно взирать на разлуку с другом, который стремится к путешествиям. Каким будет твой мир после его отъезда? Что будет с тобой, если его поездка разлучит тебя с домом твоей возлюбленной? До чего обманчива улыбка сегодняшнего дня: вот сейчас она рядом, и звук её голоса звучит в твоих ушах, а аромат её духов щекочет твой нос. Но сможешь ли ты остановить колесо времени? Неужели остаток своей жизни ты проживёшь, издали бродя вокруг её особняка, словно безумец?...»
- Если хочешь знать моё мнение, то отложи своё путешествие до тех пор, пока не закончишь учёбу...
Аида воодушевлённо произнесла:
- Именно это папа неоднократно уже повторял ему...
- Это здравое мнение...
Хусейн саркастически спросил:
- Что же, обязательно знать наизусть гражданское римское право, чтобы смаковать красоту мира?
Но тут Аида снова обратилась к Камалю с вопросом:
- Отец очень уж высмеивает его мечты. Он желает видеть его судьёй или таким же, как он финансистом...
- Суд..., финансы!.. Я не собираюсь быть судьёй, но даже если получу диплом и серьёзно задумаюсь о выборе карьеры, то это будет дипломатический корпус. А что касается финансов... вам что, нужно ещё больше денег? Мы уже и так нестерпимо богаты...
«До чего же удивительно, если богатство может быть невыносимым. Раньше ты воображал, что будешь торговцем, как и твой отец, и у тебя будет такой же сейф, как у него. Но богатство не было твоей мечтой. Но разве ты не желаешь испытать себя в духовных приключениях? До чего же ужасна жизнь, когда ты погружён в зарабатывание на хлеб насущный!»
- Никто в моей семье не понимает моих надежд. Они видят во мне избалованного ребёнка. Однажды брат моей матери насмешливо и громко, чтобы я мог слышать, сказал: «Нет надежд, что в данной семье единственный мальчик будет лучше этого». К чему всё это? К тому, что я не поклоняюсь деньгам и предпочитаю им жизнь. Ты видел?! Наша семья верит, что любое усилие, не ведущее к увеличению богатства, это пустая трата времени. Ты обнаружишь, что они мечтают о титулах и званиях, будто это потерянный рай. Ты знаешь, почему они любят хедива? Мама часто мне говорила: «Если бы на троне остался наш господин эфенди, то твой отец уже давно получил бы звание паши». И столь великие деньги тратятся без счёта на приёмы всяких принцев, если только они удостоят нас чести своим визитом..., – тут он засмеялся... – Не забудь записать эти удивительные вещи, если однажды займёшься написанием книги, которую я предложил тебе.
Но не успел он закончить свои слова, как его перебила Аида, обращавшаяся к Камалю:
- Я надеюсь, что при написании книги на вас не повлияют предубеждения моего неблагодарного брата, и вы не будете несправедливы к нашей семье?
Камаль благоговейным тоном ответил:
- Упаси Боже, чтобы я когда-нибудь поступил несправедливо с вашей семьёй! Более того, в том, что он сказал, нет ничего порочащего...
Аида торжествующе засмеялась, а на губах Хусейна показалась улыбка облегчения, несмотря на вскинутые от удивления брови. Рассказ Хусейна произвёл на него такое впечатление, что тот не до конца искренен в нападках на его семью. Он не сомневался в его словах о том, что тот не поклоняется деньгам и предпочитает им обычную жизнь, однако отказывался относить это качество его характера только на счёт их богатства, считая, что главной причиной тому был широкий кругозор его друга, поскольку крупное состояние не мешает так же поклоняться деньгам, как многие и делают; нет, ему казалось, что всё, сказанное им о хедиве, титулах, приёмах особ королевской крови у себя дома, было упомянуто из-за хвастовства, а не ради критики. За этим стояло не одно только хвастовство, и не одна только критика, словно Хусейн гордился всеми этими вещами в сердце, но своим умом критиковал, или вероятно, он и правда насмехался над этим, но не видел ничего зазорного в том, чтобы поделиться им с тем, кто, без сомнения, будет ослеплён и очарован ими, сколько бы ни соглашался с критикой. Хусейн спокойно улыбнулся и снова спросил:
- И кто из нас будет героем книги: я, Аида или Будур?
Тут Будур воскликнула: «Я!» И Камаль, обняв её, сказал: «Договорились»... Затем ответил на вопрос Хусейна:
- Это останется секретом, пока книга не появится на свет!
- И какое название ты выберешь для неё?
- Хусейн путешествует вокруг света!
Все трое взрослых громко засмеялись из-за того, что им напомнило это название: так называлась пьеса «Варвар путешествует вокруг света», которую давали тогда в театре «Мажестик». В связи с этим Хусейн спросил:
- Ты ещё не проложил себе путь в театр?
- Нет, сейчас достаточно и кино...
Хусейн, обращаясь к Аиде, сказал:
- Автору нашей книги не дозволено проводить время вне дома после девяти часов вечера!
Аида насмешливо заявила:
- В любом случае, он лучше тех, кому разрешается путешествовать вокруг света!
Затем она повернулась к Камалю и с нежностью, что способна заранее заставить принять её точку зрения, сказала:
- Разве и впрямь так уж плохо, если отец желает, чтобы сын вырос, беря пример с него и стал таким же энергичным и уважаемым человеком?! Разве неправильно, что в своей жизни мы стремимся к высокому положению, богатству, титулам и званиям?
«Оставайся там, где ты есть, и богатство, престиж, высокие титулы сами будут стремиться к тебе, и каждый захочет целовать землю, по которой ты ходил. Как мне ответить на твой вопрос, если сам ответ предполагает, что я должен свести счёты с жизнью? Горе твоему сердцу, Камаль, ибо оно желает недостижимых высот!»
- Здесь совсем нет ничего предосудительного..., – затем, ненадолго прервавшись, он продолжал, – но при условии, что его темперамент будет тому соответствовать!
Она вновь заговорила:
- А какой темперамент не соответствует тому?! Удивительно, что Хусейн не отказывается от этой утончённой жизни, стремясь достичь чего-то ещё более возвышенного. Нет, господин мой, он мечтает о том, чтобы жить и не работать, пребывая в безделье и праздности! Разве это не странно?!
Хусейн засмеялся и саркастически спросил её:
- А разве не так живут принцы, которых ты обожаешь?
- Да потому что выше этого уровня жизни просто ничего иного нет. И куда тебе с ними ровняться, лентяй?
Хусейн развернулся в сторону Камаля. В голосе его звучали нотки гнева:
- В нашей семье есть правило, которому все следуют: работать ради умножения богатства и дружбы с влиятельными людьми. За всем этим стоит титул бека. И после всего того ты ещё должен стараться вдвойне, ибо с помощью богатства и дружбы с элитой приобретёшь титул паши. И наконец, высшая цель твоей жизни – это заискивание перед принцами. Ты должен довольствоваться этим, ибо звание принца нельзя получить ни упорным трудом, ни достоинствами. Известно ли тебе, сколько мы потратили на последний приём принца в нашем доме?... Десятки тысяч фунтов были брошены на покупку новой мебели и редких диковинок из Парижа!
Аида возразила ему:
- Эти деньги не были потрачены на то, чтобы завоевать расположение принца только из-за того, что он принц, а из-за того, что он – родной брат хедива. Мотивом заискивания перед ним была дружеская верность хедиву, а не лесть и пресмыкание. Ни один разумный человек не станет это оспаривать.
Однако Хусейн упорно настаивал на своём:
- Но папа не прекращает укреплять свои связи с такими политиками, как Адли, Сарват, Рушди и другими, которых нельзя уличить в верности и преданности хедиву!... Разве в этом нет смирения с мудрым выражением, что цель оправдывает средства?...
- Хусейн!..
Она закричала на него таким голосом, которого Камаль прежде и не слышал: то был голос высокомерия, обиды и попрекания, словно она хотела тем самым предупредить Хусейна, что подобные вещи нельзя произносить, по крайней мере, во всеуслышание, в присутствии «постороннего». Лицо Камаля покраснело от стыда и боли, а ощущение счастья от присоединения к семье любимой, парившее над ним целый час, постепенно сошло на нет. Она же держала голову высоко; губы её были плотно сомкнуты, а в глазах сверкал хмурый взгляд, хотя на лбу её не было от него и следа. В целом, она производила впечатление разгневанной женщины, но гнев её был достоин королевы или знатной особы. Камаль не видел её прежде в таком волнении, и потому глядел на её лицо с изумлением и ужасом. Ему стало очень неловко, и даже захотелось придумать какую-нибудь отговорку, чтобы под её предлогом отстраниться от продолжения этого разговора. Но не прошло и нескольких секунд, как он очнулся от своего бессознательного состояния, и принялся любоваться прелестным царственным гневом на её ангельском лице, наслаждаться пламенной гордостью, властным презрением и мрачным превосходством. Аида сказала, словно обращаясь к одному слушателю – Камалю:
- Дружба папы с теми, кого ты упомянул, уходит корнями в далёкие времена, ещё до низложения хедива...
Тут Камалю искренне захотелось рассеять эту тучу, и он шутливо спросил Хусейна:
- Если ты так думаешь, то как тогда можешь питать презрение к Сааду Заглулу только потому, что он учился в Аль-Азхаре?
Хусейн безмятежно рассмеялся и ответил:
- Я ненавижу подобострастие перед знатными людьми, но это не означает, что я питаю уважение к простому люду... Я люблю красоту и презираю уродство. К великому огорчению, красоты очень мало среди народных масс!..
Тут в разговор вмешалась Аида, которая своим сдержанным голосом вставила:
- Что ты имеешь в виду, говоря о подобострастии перед знатными людьми? Это порочный и осуждаемый путь для тех, кто не из нас. Я считаю, что мы тоже относимся к знатным людям, и мы не заискиваем перед ними, без того, чтобы они не заискивали точно так же перед нами...
Камаль вызвался ответить Хусейну, искренне веря в свои слова:
- Это непреложная истина...
Но Хусейн сразу же поднялся и сказал:
- Хватить уже сидеть. Давайте продолжим наш путь...
Они встали и продолжили идти дальше, в сторону сфинкса. Небо было пасмурным, на горизонте собрались облака, заслонив и закрыв солнце прозрачной завесой, из-за которой выходил белый свет, сочившийся безмятежностью и красотой. По дороге им встречались группы студентов и европейцев: мужчин и женщин. Хусейн сказал Аиде, по-видимому, он хотел её успокоить, но не прямо, а косвенно:
- Эти европейки смотрят с большим вниманием на твоё платье. Ты удовлетворена?
Её губы раскрылись в восхищённой улыбке, и она с облегчением и твёрдой уверенностью в себе ответила, с милой гордостью задрав голову:
- Естественно...!
Хусейн засмеялся, а Камаль только улыбнулся. Брат её обратился со словами к другу:
- Аиду считают законодательницей мод и парижского стиля во всём нашем квартале...
Всё ещё улыбаясь, Камаль сказал:
- Естественно...
Аида вознаградила его за это мягким и нежным смехом, похожим на воркование голубки, очистившим его сердце от немногочисленных следов, оставленных странным аристократическим спором!...
«Мудрец – тот, кто знает, куда ставить ногу перед тем, как сделать шаг. Ты тоже должен знать своё место, оно не среди этих ангелов. Возлюбленная, что взирает на тебя поверх облаков, возвышается даже над своей ближайшей роднёй. Что в этом такого странного?!..У неё не должно было быть ни родных, ни семьи. Видимо, она выбрала их себе, чтобы они служили посредниками между ней и её преданными рабами. Восхищайся её спокойствием и пылом, скромностью и высокомерием, наступлением и отходом назад, довольством и гневом. Всё это её качества. Утоли любовью своё жаждущее сердце, посмотри на неё. Песок мешает ей идти, и живость её здесь уже не такая шустрая, а шаги становятся всё длиннее, и торс её, словно ветка, качается на слабом ветерке. Однако она придала себе новый вид своей изящной походкой, равной в своей грациозности её обычной очаровательной ходьбе по мозаичной тропинке в саду. А если обернуться назад, то можно заметить её мягкие следы, отпечатавшиеся на песке. Знай, что она – это ориентир на неизвестной дороге, по которой бредут путники в поисках вершин страсти и озарения счастьем. Во время своих предыдущих визитов в эту пустыню твой день проходил в играх и прыжках, равнодушных к дуновениям скрытого смысла, так как бутон твоего сердца ещё не раскрылся... Но сегодня его лепестки, пока влажные от росы, источают восторг и вибрируют от боли. Если тебя и лишили твоего спокойного неведения, зато взамен даровали небесный трепет..., жизнь сердца и напевы света...»
- Я проголодалась...
Это с уст Будур сорвалась жалоба, на что Хусейн ответил:
- Пришло нам время возвращаться.Что вы думаете на этот счёт? В любом случае, нам предстоит ещё долгий путь, и любой, кто ещё не голоден, проголодается...
Когда они подошли к машине, Хусейн вытащил полную сумку и корзину с едой, и поставив их на капот, принялся снимать с корзины крышку. Аида предложила перекусить где-нибудь на одном из блоков пирамиды, и потому они пошли к пирамиде и взобрались на один из камней фундамента. Положив сумку и корзину посередине, они уселись на край камня, свесив ноги. Камаль расстелил газету, которая была в его сумке, и положил на неё еду, которую принёс с собой: две курицы, картофель, сыр, бананы и апельсины. Затем принялся следить за руками Хусейна, пока тот доставал из корзины «ангельскую пищу»: изысканные бутерброды, четыре бокала и термос... И хотя его собственная еда была пожирнее, но на его взгляд – по крайней мере, так казалось – ей не хватало такого же изобретательного изящества. На него напала тревога и стеснение. Хусейн же одобрительно поглядел на двух кур и спросил Камаля, принёс ли он столовые приборы. Камаль вытащил из сумки ножи и вилки, и начал резать кур на кусочки. Аида вытащила из термоса пробку и наполнила все четыре бокала золотистой жидкостью. Тут Камаль не удержался и с удивлением спросил:
- Что это?
Аида рассмеялась и не ответила. А Хусейн просто сказал, подмигнув сестре:
- Пиво...!
- Пиво?
Камаль громко вскрикнул, а Хусейн с вызовом сказал, указывая при этом на бутерброды:
- И свинина!..
- Ты что, шутишь со мной? Я не могу в это поверить...
- Нет, поверь и ешь. Какой же ты скептик! Мы принесли самую изысканную еду и самый вкусный напиток!..
Глаза Камаля расширились от изумления и тревоги. У него отнялся язык и он даже не знал что сказать. Больше всего его волновало то, что всю эту еду и напитки они подготовили ещё дома, а значит, с ведома и одобрения своей семьи!
- Ты разве раньше ничего подобного не пробовал?
- Нет необходимости отвечать на такой вопрос.
- Значит, попробуешь впервые благодаря нам!.
- Это невозможно...
- Почему?
- Почему?!.. На этот вопрос также нет необходимости отвечать...
Хусейн, Аида и Будур подняли свои бокалы и по глотку выпили, а затем повторили ещё раз. Брат с сестрой смотрели на Камаля с улыбкой, как будто говоря ему: «Ну что, видел, с нами ничего не случилось?!». Затем Хусейн сказал:
- Религия!.. Да?.. От бокала пива не опьянеешь, а свинина изысканна и полезна. Я не знаю, насколько мудра религия в вопросах еды!
Сердце Камаля съёжилось от этих слов, и хотя он не переступил границ любезности, всё же с упрёком произнёс:
- Хусейн. Не богохульствуй...
И впервые с тех пор, как начался банкет, слово взяла Аида:
- Не думайте о нас плохо. Мы пьём пиво для возбуждения аппетита, а не ради чего-то ещё. А участие Будур в этом, возможно, убедит вас в наших добрых намерениях. А что касается свинины, то она очень вкусная. Попробуйте сами и не будьте таким ханбалитом-фундаменталистом. У вас есть большие возможности соблюдать требования религии в чём-то более важном...
И хотя её слова не отличались по сути от того, что сказал Хусейн, они принесли успокоение и мир его мучавшемуся сердцу. Душа его стремилась всеми порывами к тому, чтобы не нарушать их безмятежность и не задевать чувства. Он с нежной снисходительностью улыбнулся и принялся есть свою пищу, при этом говоря:
- Позвольте мне есть ту еду, к которой я привык. И сделайте мне честь также, разделив её со мной.
Хусейн засмеялся, и обращаясь к Камалю, сказал, указывая на сестру:
- Мы ещё дома договорились бойкотировать твою пищу, если ты отвергнешь нашу, но мне кажется, мы не достаточно хорошо оценили твои обстоятельства. И потому я освобожусь от этого договора в честь тебя. И возможно, Аида тоже последует моему примеру...
Камаль с надеждой поглядел на неё, и она, улыбаясь, сказала:
- Если обещаете мне не думать о нас плохо...!
Камаль восхищённо ответил:
- Смерть всем, кто о вас плохо подумает...
Они начали есть с большим аппетитом. Сначала Хусейн и Аида, затем Камаль, ободрённый их примером, тоже последовал за ними. Он сам подносил еду Аиде, которая ограничилась бутербродом и кусочком куриной грудки, а потом перевела своё внимание на фрукты. Камаль не смог сопротивляться желанию и украдкой поглядел на Хусейна и Аиду, пока они ели, чтобы полюбопытствовать, как они могут есть свою пищу. Хусейн поглощал свою еду, не обращая ни на кого внимания, будто он был один. Хотя при этом он не утрачивал своего замечательного образа, представлявшего в глазах Камаля столь любимую им аристократичность, свободную в нравах. Аида же продемонстрировала ещё один вид изящества, элегантности и утончённого воспитания, свойственного её ангельскому характеру, проявлявшегося то в том, как она резала мясо, хватала кусочки бутерброда кончиками пальцев или двигала челюстями, пережёвывая еду. Всё это происходило в лёгкой и непринуждённой манере, без каких-либо признаков смущения или затруднения. По правде говоря, Камаль с нетерпением и даже недоверием ждал этого часа, будто сомневался, что она вообще ест, как остальные человеческие существа... И вместе с тем, когда он узнал о том, какого вида пищу она потребляет, его религиозные чувства испытали смятение. Однако он находил в этой пищевой «странности», отличающейся от того, что ели другие его знакомые, сходство с тем, что ел он сам, и потому это успокаивало его недоумение. Он испытывал два противоречивых чувства, что поочерёдно сменяли друг друга: изначальную тревогу от того, что он видел, как она делает то же самое, что и все люди и животные, а затем некоторое облегчение из-за того, что это занятие их сблизило и поставило на одну ступень!... Но душа всё никак не могла избавить его от многочисленных вопросов, и толкала его поинтересоваться, занималась ли она всеми остальными делами, естественными для других людей? Он не мог это отрицать, но и согласиться было также сложно. Он отказался отвечать себе на этот вопрос, столкнувшись с ранее неизведанным чувством, включавшем молчаливый протест против законов природы!..
- Меня восхищают твои религиозные чувства и моральный идеализм....
Камаль поглядел на Хусейна с осторожностью и подозрительностью, но тот попытался его убедить:
- Я это сказал искренне, не шутя...
Камаль выдавил из себя стеснительную улыбку, затем показал на остатки бутербродов и пива и сказал:
- Несмотря на это, то, как вы празднуете месяц Рамадан, не поддаётся описанию: зажигаются огни, в зале для приёмов читается Коран, муэдзины призывают на молитву на мужской половине дома, не так ли?
- Мой отец празднует ночи Рамадана с любовью и уважением, почитая традиции, которых придерживался ещё дед. Но вместе с тем, он и мама прилежно держат пост...
Аида с улыбкой сказала:
- И я...
Хусейн серьёзным тоном, которым хотел высказать что-то саркастическое, заметил:
- Аида постится один день из целого месяца, оказываясь не в состоянии продолжать после полудня!
Аида в знак мести ответила:
- А Хусейн ест во время Рамадана четыре раза в день. Завтрак, обед, ужин и предрассветный перекус!
Хусейн засмеялся, так что пища чуть было не выпала прямо из его рта, если бы он не поднял во время голову резким движением:
- Разве не странно, что мы не знаем о нашей религии ничего? У наших папой с мамой не было заслуживающих упоминания познаний, а наша няня была гречанкой. Поэтому Аида знает о христианстве и его ритуалах больше, чем об исламе. Мы по сравнению с тобой настоящие язычники..., – тут он обратился к Аиде, – Он читает Коран и биографию Пророка!...
Тоном, немного смахивающим на восхищение, она воскликнула:
- Правда?!.. Браво. Но я надеюсь, что он не будет думать обо мне хуже, чем следует. Я помню наизусть больше чем одну суру...
Камаль сонно пробормотал:
- Замечательно, великолепно. Какую, например?
Она перестала есть, чтобы вспомнить, затем с улыбкой сказала:
- Я хотела сказать, что помнила наизусть несколько сур. Не знаю, что от них осталось в моей памяти..., – она внезапно повысила голос, словно вспомнила что-то, утомлявшее её..., – например, сура, в которой говорится о том, что наш Господь един, и так далее...
Камаль улыбнулся и протянул ей кусочек куриной грудки, и она с благодарностью взяла, хотя и призналась, что уже съела больше, чем обычно. Затем сказала:
- Если бы люди ели обычно столько же, как и на пикнике, то стройные вообще исчезли бы...
После некоторого колебания Камаль сказал:
- А наши женщины не спешат стройнеть...
Хусейн согласился с его мнением и добавил:
- Мама придерживается того же мнения, но Аида считает себя парижанкой...
«Да простит Аллах пренебрежение моей любимой. Оно глубоко обеспокоило твою верующую душу, как до того обеспокоили сомнительные идеи, которые тебе попадались во время чтения. Но сможешь ли ты противостоять презрению твоей возлюбленной так же, как противостоял тем сомнительным идеям с критикой и возмущением?.. Вряд ли. Твоя душа питает к ней лишь искреннюю любовь, ты любишь даже её недостатки... Недостатки?! У неё нет недостатков, даже если она так легкомысленно относится к религии и нарушает её запреты. Если бы эти недостатки существовали у кого-то другого, то были бы пороками. Но больше всего я боюсь, что с этого момента меня не прельстит ни одна красавица, если не будет легкомысленна к религии и не будет нарушать запреты. Тебя это встревожило?.. Проси прощения у Аллаха за себя и за неё, и скажи, что всё это удивительно. Так же удивительно, как и сфинкс. До чего твоя любовь похожа на него, а он – на неё. Оба – загадка и вечность!!»
Аида вылила остатки из термоса в четвёртый бокал, затем соблазнительным тоном спросила Камаля:
- А вы не передумаете?... Это всего-лишь освежающий напиток...
Он улыбнулся ей, оправдываясь и благодаря. Но тут Хусейн схватил бокал и опрокинул его содержимое себе в рот со словами:
- Я выпью вместо Камаля..., – он испустил вздох..., – необходимо остановиться на этом, а не то мы лопнем...
Когда они завершили есть, осталась половина курицы и три бутерброда. Камалю пришла идея раздать остатки своей еды мальчишкам, бродящим в тех местах, но тут увидел, как Аида кладёт обратно в корзину бутерброды вместе с бокалами и термосом, и посчитал, что ему тоже нужно сложить остатки своей еды в сумку. Ему на память пришёл рассказ Исмаила Латифа про скупость семейства Шаддад!.. Хусейн спрыгнул на землю и сказал:
- У нас есть приятный сюрприз для тебя. Мы принесли с собой патефон и несколько пластинок, которые помогут пищеварению. Ты будешь слушать пластинки из Европы из коллекции Аиды и ещё несколько египетских песен, вроде «Догадайся», «После ужина» и «Сворачивай подальше отсюда»... Что ты думаешь об этом сюрпризе?..
18
Декабрь наполовину прошёл, хотя погода всё ещё была относительно умеренной, а месяц начался с бурных ветров, дождей и свирепого холода. Камаль подошёл к дому семейства Шаддад неторопливыми счастливыми шагами, набросив сложенное пальто на левую руку. Его элегантный вид предполагал, в особенности учитывая, что погода стояла мягкая, что он пришёл сюда с этим пальто за тем, чтобы оно добавило нотку совершенства в его изысканный и величественный образ, а не просто для защиты от погодных колебаний. Солнце в то позднее утро было ослепительно ярким, и Камаль прикинул, что друзья соберутся в садовой беседке, а не в гостиной, где они собирались в морозные дни, а значит, у него есть шанс увидеть Аиду, которую можно встретить только в беседке. Хотя зима и лишала его возможности видеть её в саду, он мог наблюдать её в окне, что выходило на боковую тропинку в саду, или на балконе со стороны фасада. Так или иначе, когда он приходил или собирался уходить, то замечал, как она мелькает в доме: то опершись на подоконник локтями, то держа в руках подбородок, и он поднимал на неё глаза и почтительно склонял голову. Она отвечала на его приветствие мягкой улыбкой, освещавшей его сны днём и ночью. В надежде увидеть её он украдкой подглядывал за ней, входя в дом, когда она была на балконе, а затем, проходя по тропинке, глядел на неё в окне. Однако на сей раз он не видел её ни на балконе, ни в окне. Он направился в сторону беседки, успокаивая себя, что встретит её там – он уже заметил Хусейна, что сидел против обыкновения один. Они пожали друг другу руки, и сердце Камаля ликовало от радости, которую возбуждали у него это свежее лицо, родственный дух и разум. Приветствуя его весёлым, безмятежным тоном, Хусейн сказал:
- Добро пожаловать, учитель!.. Феска и пальто! Не забудь в следующий раз шёлковый носовой платок и трость. Добро пожаловать... добро пожаловать...
Камаль снял с себя феску и положил её на стол, а пальто набросил на стул. Он спросил:
- А где Исмаил и Хасан?
- Исмаил отправился в деревню со своим отцом, и сегодня мы его не увидим. А Хасан позвонил мне утром и сказал, что задержится на час или даже больше, ему нужно написать несколько конспектов лекций... Ты знаешь, что он такой же идеальный студент, вроде вашей чести, и решил получить в этом году свой диплом...
Они уселись на стулья друг напротив друга и спиной к дому. Камаль счёл их уединение в спокойном месте и без разногласий удобным моментом для размышлений, по крайней мере, тут не будет утомительного, хотя и восхитительного спора, затеянного Хасаном Салимом, и саркастических колких замечаний, расточаемых без счёта Исмаилом Латифом. Хусейн продолжил:
- Я же, в отличие от вас двоих, скверный студент. Да, я слушаю лекции, так как способен сосредоточить своё внимание, но при этом я едва выношу чтение учеников. Мне уже часто говорили, что изучение права требует редкой сообразительности. Лучше бы сказали, что для этого нужны тупость и терпение. Хасан Салим славный студент, из тех, кто мотивирует себя быть честолюбивым. Я часто спрашивал его, что заставило его возлагать на себя непосильную задачу работать даже по ночам. Ведь если он захочет – он вроде подобных ему сыновей судей, – то удовлетворится той работой, которая обеспечит ему успех при опоре на влияние отца, которое гарантирует ему в конце концов должность, к которой он стремится. Я не нашёл этому объяснений, кроме одного: гордость, что вынуждает его добиваться успеха и нещадно толкает вперёд. Разве не так? Что ты думаешь об этом?
Камаль честно ответил:
- Хасан – молодой человек, чей характер и сообразительность достойны восхищения...
- Я слышал, как мой отец говорил однажды о его отце, Салим-беке Сабри, что тот – исключительно справедливый судья, за исключением политических процессов...
Это мнение совпало с мнением Камаля, ибо он и прежде знал, что Салим-бек Сабри на стороне либерал-конституционалистов, и он саркастически заметил:
- Это значит, что Хасан – великолепный юрист, но не пригоден быть судьёй.
Хусейн громко захохотал и сказал:
- Я же забыл, что разговариваю с вафдистом...
Камаль, пожав плечами, ответил:
- Но твой отец не из вафдистов!.. Представь себе, что Салим-бек Сабри выступает в трибунале по делу о заговоре и убийстве против вафдистов Абдуррахмана Фахми и Ан-Нукраши!
Придали ли его слова о Салим-беке Сабри облегчение Хусейну? Да, это ясно было видно по его красивым глазам, не привыкшим ко лжи или лицемерию. Вероятно, это можно было отнести к соперничеству, которое обычно возникало – независимо от воспитания, учтивых манер и такта – между сверстниками. Шаддад-бек был миллионером, капиталистом, обладавшим положением в обществе и авторитетом, не говоря уже о его исторической связи с хедивом Аббасом, тогда как Салим-бек Сабри был судьёй в верховном суде – такой пост пленял людей прямо-таки до степени почитания судей как святых. Поэтому было неизбежно, чтобы высокий пост и огромное богатство обменивались время от времени злобными взглядами.
Хусейн кинул на сад, простиравшийся перед собой, спокойный взор, к которому примешивалась некоторая грусть. Ветви пальм лишились листьев, а кустики роз оголились, пышная зелень сада поблёкла, и с уст бутонов исчезли улыбки цветов. Сад казался погружённым в печаль перед приходом зимы. Указав рукой перед собой, Хусейн сказал:
- Погляди на то, что сделала зима. Это наше последнее собрание в саду, хотя ты ведь любитель зимы...
Да, Камаль и правда любил зиму, но ещё больше зимы, лета, осени и весны любил Аиду, и никогда не сможет простить зиму за то, что она лишила его этих счастливых встреч в беседке. Однако он согласился с другом:
- Зима – короткое и красивое время года, и в холодах, тучах, моросящем дожде самая настоящая жизнь, которой внемлет сердце...
- Мне кажется, что любители зимы обычно бывают активными и энергичными людьми, а ты как раз такой, и Хасан Салим тоже...
Камаль почувствовал облегчение от этой похвалы, хотя ему хотелось, чтобы она относилась к нему одному, а не только к Хасану Салиму. Он ответил:
- Но я отдаю учёбе только половину своей энергии, и по правде говоря, интеллектуальная жизнь выходит далеко за пределы университета...
Хусейн одобрительно кивнул головой и сказал:
- Не думаю, что есть такой университет, который бы поглотил много времени, выделяемого тобой ежедневно на занятия... Кстати, я не одобряю такое чрезмерное усердие, хотя иногда меня даже зависть берёт. Скажи-ка мне, что ты читаешь сейчас..?
Камаль был в восторге от такой беседы, которую после Аиды любил больше всего, и потому ответил так:
- Сейчас я могу тебе сказать, что моё чтение стало регулярным, и не носит непроизвольного характера. Я не читаю больше всё что попало: переводные рассказы, сборники поэзии, критические статьи. Я начал прокладывать путь немного более просвещённо и выделять по два часа в день каждый вечер за чтением в библиотеке, где ищу в энциклопедии значение таких смутных и загадочных слов, как «литература» и «философия», «мысль» и «культура», и в то же время записываю названия книг, которые мне попадаются. Это чудесный мир, в котором от жадного любопытства растворяется моя душа...!
Хусейн внимательно, с интересом слушал его, откинувшись на спинку бамбукового стула и положив руки в карманы синего английского блейзера. На губах его играла безмятежная понимающая улыбка. Он сказал:
- Превосходно. В прошлом ты иногда сам спрашивал меня, что тебе читать, а сегодня пришла моя очередь спросить тебя. А куда ты направляешься, ты знаешь?
- Постепенно, не так быстро... Я полагаю, что направляюсь в сторону философии!
Хусейн удивлённо вскинул брови и с улыбкой спросил:
- Философии?.. Это провокационное слово. Будь осторожен, не упоминай его в присутствии Исмаила!.. К тому же я издавна полагал, что ты направишь своё внимание на литературу...
- Тебя не в чем упрекнуть. Литература – это возвышенное удовольствие, вот только этого недостаточно для меня, ибо моя первостепенная задача – это истина: что такое Бог, что такое человек, что такое дух, и что такое материя?! Философия это как раз то, что собирает все эти разрозненные части воедино, в логический, яркий симбиоз, и как я недавно понял, это именно то, что я всем сердцем хочу познать. Это настоящее путешествие, по сравнению с которым твоё кругосветное путешествие кажется чем-то второстепенным. Представь, что мне удастся найти ясные ответы на все вопросы!..
Лицо Хусейна засветилось от воодушевления и страсти. Он произнёс:
- Это и впрямь великолепно. Я без промедления присоединюсь к тебе в этом чудесном мире. Я даже прочитал несколько глав по греческой философии, хотя и не почерпнул оттуда чего-либо значительного для себя. Я не такой увлекающийся человек, как ты. Я срываю один цветок отсюда, второй оттуда, и словно мотылёк летаю от одного к другому. А сейчас позволь мне быть с тобой откровенным: я боюсь, что философия оторвёт тебя от литературы. Ты не удовлетворён одним лишь чтением, ты хочешь думать и писать. Но тебе не дано – насколько я полагаю – быть и философом, и литератором одновременно..!
- Ничто не оторвёт меня от литературы. Моя любовь к истине не противоречит наслаждению красотой. Но работа – это одно, а отдых – другое, и потому я решился сделать философию своей работой, а литературу – отдыхом...
Хусейн неожиданно засмеялся:
- А, так вот как ты собираешься уклониться от своего обещания написать обо всех нас роман!
Камаль также не удержался от смеха:
- Ну, я когда-нибудь надеюсь написать о «человеке», так что и вы тоже будете в этой книге!
- Меня не столько интересует «человек», сколько наши конкретные личности. Вот подожди, я ещё пожалуюсь на тебя Аиде!
Сердце Камаля забилось при упоминании её имени с нежностью и страстью. Им овладело опьянение, как будто сам дух его буянил и напевал. Неужели Хусейн и впрямь считает, что это заслуживает порицания его сестры? До чего же он невежественный! Как могло от него укрыться, что не было ни одного чувства, которое испытывал Камаль, ни одной мысли, над которой он раздумывал, ни одного страстного желания, к которому он стремился, в которых бы не сверкала на горизонте во всём своём блеске Аида и её дух!
- Сам подожди, и время докажет тебе, что я не отступлюсь от своего обещания, пока жив...
Затем он помолчал и уже серьёзным тоном спросил:
- А почему ты не думаешь стать писателем?... Все условия и сейчас, и в будущем предоставляют тебе возможность уделить время этому искусству!
Хусейн пренебрежительно пожал плечами и сказал:
- Чтобы я писал для народа, который будет меня читать? А почему бы народу не написать для меня?
- А что из этого важнее?
- Не спрашивай меня, что важнее, спроси лучше, что приятнее. Я считаю работу проклятием человечества, но не потому что я лентяй, отнюдь нет. А потому, что работа это пустая трата времени и тюрьма для человека, мощное препятствие жизни. А приятная жизнь – это приятное ничегонеделание...
Камаль посмотрел на него так, как будто не воспринял его слова всерьёз, затем спросил:
- А какой была бы жизнь человека, если бы не труд? Час полного безделья тяжелее, чем год работы...
- Какое несчастье! Сама истина твоих слов подтверждает, насколько всё плохо. Ты считал меня способным получать удовольствие от абсолютного ничегонеделанья? Нет, к сожалению, это не так. Я по-прежнему занимаю своё время полезными и необходимыми делами, но надеюсь, что однажды моим спутником в жизни будет приятное безделье...
Камаль хотел прокомментировать это, но тут сзади раздался голос: «Интересно, о чём это вы тут разговариваете?» Голос, а лучше сказать, приятная мелодия повторялась в его ушах, пока не заиграла на струнах его сердца, из глубины которого эхом раздавался ответ, словно оба составляли единую гармонию. Вскоре душа его освободилась от пут мыслей, и её накрыла абсолютная пустота. «Было ли это абсолютным бездельем, о котором мечтал Хусейн? Само по себе это было ничто, лишь полное счастье...»
Он обернулся и в нескольких шагах от себя увидел приближавшихся к ним Аиду и Будур, которые остановились перед ними. На Аиде было платье цвета тмина и синий шерстяной жакет с золочёными пуговицами. Её смуглая кожа напоминала глубину безоблачного неба и прозрачность струящейся воды.
Будур бросилась к нему, и он подхватил её на руки и прижал к груди, словно чтобы скрыть за этими объятиями безумную любовь. Тут к ним быстрыми шагами подошёл слуга, остановился напротив Хусейна и вежливо доложил: «Вам звонят по телефону». Хусейн встал, и извинившись, направился в мужскую половину дома в сопровождении слуги...
Так Камаль впервые в жизни очутился наедине с ней, – не считая Будур, – впрочем, её присутствие не меняло сути вещей. Он спрашивал себя с волнением: интересно, останется она, или уйдёт? Однако она подошла на два шага вперёд, пока не оказалась под навесом беседки, так что их отделял лишь стол, и он жестом предложил ей сесть. Но она отказалась, с улыбкой покачав головой, и он встал и поднял Будур перед собой, а затем посадил её на стол. Камаль принялся смущённо гладить маленькую головку, прикладывая все свои силы, чтобы держать под контролем эмоции и справиться с волнением... Наступила пауза, во время которой были слышны лишь шелест ветвей и шуршание рассыпанных сухих листьев, да чириканье птиц. Всё вокруг в его глазах: начиная от земли, небес, деревьев и далёкого забора, отделявшего сад от пустыни, и заканчивая чёлкой его возлюбленной, нависшей надо лбом, прекрасным светом, исходящим из черноты её очей, казалось ему радостным зрелищем из счастливого сна. Он и не знал наверняка, было ли всё то, что он видел перед собой, реальностью или фантазией, мерцающей в недрах его памяти, пока её мелодичный голосок не проворковал, обращаясь к Будур с оттенком предупреждения: «Не докучай ему, Будур!» В ответ он прижал Будур к груди и сказал: «Раз так докучают, то мне это нравится!», и пристально поглядел на неё глазами, в которых была страсть и тоска. Он наслаждался, глядя на неё, уверенный на этот раз, что никто за ним не следит, и вознаграждая себя созерцанием. Он как будто постигал её тайны, запечатывая на поверхности своего воображения её черты, и затерялся в этом магическом зрелище, так что казался совершенно отсутствующим или оцепеневшим. Тут вдруг она спросила его:
- Почему это вы так на меня смотрите?!
Он очнулся от оцепенения, и его глазах проявилось смущение. Она же, улыбаясь, спросила:
- Вы хотите что-то сказать?
«Хочет ли он что-то сказать? Он и сам не знает, чего хочет. Да, и впрямь не знает, чего хочет». Он спросил в свою очередь:
- Это вы прочитали в моих глазах?
Она ответила с загадочной улыбкой на губах:
- Да...
- А что вы прочитали в них?
Она как будто удивлённо вскинула брови и спросила:
- Это я как раз хотела узнать...
«Раскрыть ли ей, что скрывается за его взглядом напрямую, сказав: «Я люблю вас, и будь что будет»? Но что толку от разглашения? И что будет с ним, если его признание разорвёт привязанность и дружбу между ними навсегда?!.. Он вгляделся в неё, в тот взгляд, что светился в её прекрасных глазах – уверенный в себе, дерзкий, смелый взгляд, которым не овладевают ни смущение, ни стыд; он как будто падал на него сверху вниз, несмотря на то, что глаза их находились на одном уровне, и прибавлял ему ещё больше сомнений вместо покоя. Интересно, что стоит за ним? Пока что он видел: за ним стояло пренебрежение, а может и забава, вроде той, с какой взрослый смотрит на ребёнка, но при том её взгляд не был лишён чувства превосходства, обязанного не только разнице в возрасте между ними, поскольку она была старше его максимум года на два. Разве не таким взглядом мог смотреть этот высокий особняк на Дворцовой улице на старый дом в Байн аль-Касрайн? Но почему он не замечал этого в её глазах раньше? Вероятно потому, что раньше она не оставалась с ним наедине, так как до этого у него не было возможности взглянуть на неё вблизи так, как в этот час. Это приносило ему и боль, и печаль, так что всё его опьянение почти угасло. Будур протянула к нему руки, прося забрать её, и он взял её на руки. Тут Аида сказала:
- Удивительно! Почему вас так любит Будур?
Глядя ей в глаза, он ответил:
- Потому что я люблю её так же, и даже больше...
Она скептически спросила:
- Это закон, на который можно опереться?
- Пословица гласит: «Сердце к сердцу посланником служит»...
Она постучала пальцами по столу и задала вопрос:
- Допустим, красивую девушку любят многие мужчины. Должна ли она любить их всех? Как ваш закон будет справедлив в таком случае?
Чары этого диалога заставили его позабыть обо всём, кроме своей печали:
- Тогда она должна любить того, кто любит её искреннее других!..
- Как же она сможет выделить такого среди них?
«О, если бы этот диалог длился вечно!»
- Обращу снова ваше внимание на пословицу: «Сердце к сердцу посланником служит»!
Она отрывисто засмеялась, и смех её прозвучал подобно звуку струны. Она вызывающе произнесла:
- Если это так, то искренне любящий не разочаруется в своей любви! Но верно ли это?!
Её слова потрясли его, как правда жизни потрясает того, кто полагается на одну только логику. И если его логика была верна, тогда он должен был бы быть счастливейшим из людей благодаря своей любви и любимой. Но так ли было на самом деле?! По правде говоря, история его долгой любви не была лишена моментов обманчивой надежды, освещавшей мрак сердца мнимым счастьем из-за нежной улыбки, подаренной ему любимой, или мимолётом вырвавшегося слова, которое можно было истолковать в свою пользу, или приятного сна после целой ночи раздумий. Он искал приюта в изречениях, которые почитал особо, вроде: «Сердце к сердцу посланником служит», и таким образом цеплялся за призрачную надежду с отчаянным упорством, пока сама действительность не привела его в сознание в этот час саркастической фразой, решительно брошенной ей как горькая пилюля. С помощью этого лекарства он мог излечить своё будущее от обманчивых надежд настоящего и точно узнать, где было его место. Когда он не ответил на вопрос, которым она бросила ему вызов, его любимая мучительница закричала тоном победителя:
- Я выиграла...!
Снова воцарилось молчание, и до ушей его опять долетел шелест веток, шуршание сухой листвы и щебет птичек, но на сей раз его разочарованное сердце восприняло эти звуки вяло. Он заметил, что её глаза рассматривают его более внимательно, чем того требовали обстоятельства, и что взгляд её стал более дерзким и уверенным, словно она забавляется с ним. Теперь перед ним была женщина, бросающая вызов мужчине. Он почувствовал холод в сердце и спросил себя, предназначено ли ему судьбой остаться с ней наедине, чтобы его мечты разрушились в одночасье?! Она заметила его тревогу и небрежно засмеялась. Шутливо указав на его голову, она произнесла:
- По вас не скажешь, что вы начали отращивать волосы.
Он лаконично ответил:
- Нет...
- Вам это не нравится?
Пренебрежительно искривив губы, он произнёс:
- Нет...
- Мы же говорили вам, что так красивее...
- А разве мужчина должен быть красивым..?
Она изумлённо воскликнула:
- Конечно! Все любят красоту, неважно, будь то мужчины или женщины...
Ему хотелось повторить ей один из выученных им наизусть афоризмов, вроде «Красота мужчины в его нраве», и тому подобное, но понял, что подобное побуждение такой личности и с таким лицом, как у него, встретит с её стороны только то, что он уже слышал: глумление и сарказм. Испытывая колющую боль в сердце, он попытался скрыть её притворным смехом:
- Я не разделяю ваше мнение...
- А может быть, вы питаете отвращение к красоте так же, как к пиву и свинине?!
Он засмеялся, чтобы облегчить боль отчаяния и досады, а она продолжала:
- Волосы это естественное покрытие. Я полагаю, что они нужны вашей голове. Разве вы не знаете, что у вас слишком большая голова?
«Ну конечно, двухголовый!.. Разве ты забыл это своё старинное прозвище?.. Боже, какое несчастье!»
- Да, разумеется...
- Почему?..
Неодобрительно покачав головой, он ответил:
- Спросите себя сами, я не знаю...
Она мягко засмеялась, а вслед за тем наступило молчание.
«Твоя возлюбленная прекрасная, очаровательная, завораживающая, но также и всемогуща, как ей и полагается быть. Испытай на себе её могущество и вкуси различные виды боли».
Она, казалось, и не думала о том, чтобы смилостивиться над ним, и её прекрасные глаза продолжали подниматься по его лицу, пока не остановились на... носе. Да, на его носе!... Он почувствовал содрогание в глубине души, так что даже волосы встали дыбом, и опустил взор, в страхе ожидая того, что сейчас будет. Он услышал её смех и вопросительно поднял глаза:
- Что вас так насмешило?
- Я вспомнила кое-что смешное из известных французских пьес, что читала. Вы не читали «Сирано де Бержерака»?
«Лучший момент для презрения к боли – тот, когда боли становится ещё больше и больше». Он спокойно и равнодушно ответил:
- Нет необходимости притворяться. Я знаю, что мой нос больше, чем голова, но прошу не спрашивать меня снова «почему». Если хотите, спросите себя об этом сами..!
Тут Будур протянула ручки и схватила его за нос. Аида разразилась смехом, откинув назад голову. Он тоже не сдержался и рассмеялся. Он спросил Будур, скрывая смущение:
- А тебя, Будур, мой нос тоже пугает?!
До них донёсся голос Хусейна, который спускался по ступеням веранды. Аида сразу переменила тон и сказала Камалю одновременно и с просьбой, и с предупреждением:
- Смотрите только, не думайте сердиться на мою шутку...!
Хусейн вернулся в беседку и сел на свой стул, приглашая сесть Камаля. Тот последовал его примеру после некоторых колебаний, и усадил Будур себе на колени. Но Аида недолго пробыла там; она забрала Будур и попрощалась с ними, многозначительно взглянув на Камаля, словно повторяя своё предупреждение не сердиться. Камалю не особенно хотелось возобновлять разговор, и он ограничился тем, что стал слушать или притворяться, что слушает и участвует в разговоре, время от времени задавая вопрос, высказывая удивление, одобрение или порицание, чтобы доказать своё присутствие. На его счастье, Хусейн вернулся к прежней теме, которая требовала не больше внимания, чем он и так проявлял: к его желанию отправиться во Францию и возражению отца, которое он надеялся побороть в скором времени... То, что занимало сейчас сердце и мысли Камаля, был тот новый образ Аиды, который он увидел несколько минут назад, когда они остались наедине, или почти наедине. Этот образ был отмечен пренебрежением, насмешкой и жестокостью. Да, жестокостью!.. Она насмеялась над ним без всякой жалости, применяя к нему свои шуточки, словно карикатурист с кистью, что стоит рядом с человеческим существом, чтобы вывести в итоге карикатуру исключительно уродливую и в то же время точную!.. Он в оцепенении вспомнил этот образ, и хотя боль распространилась в его душе, словно яд в крови, набрасывая тяжёлую тень отчаяния и уныния, он не находил в себе недовольства, гнева или презрения. Не было ли это ещё одной чертой её характера? Да, именно так. Вероятно, это странно, как и её увлечение иностранными словечками, пивом и свининой, но всё ж таки это была одна из прочих черт её сущности, достойной её, хотя у других людей она могла бы считаться пороком, цинизмом или грехом. Но она была неповинна в том, что одна из её черт вызвала у него сердечную боль и отчаяние в душе, и вина эта лежала на нём, а не на ней. Разве это она сделала его голову такой большой, а нос таким крупным и толстым?.. Или она покривила душой, исказив реальность? Ничего такого не было, как не было и её вины, а значит, он страдал вполне заслуженно, и должен был принять это с суфийским смирением, как раб Божий принимает свою судьбу, безоговорочно уверившись в то, что Божественное решение справедливо, каким бы жестоким ни было, и исходит оно от совершенного Возлюбленного, в чьих качествах и желаниях нельзя сомневаться... Такой вывод он сделал из этого краткого сурового испытания, расплавившего его несколько минут назад. То была самая тяжкая боль, самое тяжкое мучение, но на силе его любви и обожания к ней это никак не сказалось!.. Он просто испытал в этот час новый вид боли, боли от довольства жестоким приговором, вынесенным ему, как раньше уже узнал – и тоже на пути любви – боль разлуки, пренебрежения, расставания, сомнения и отчаяния, как и то, что бывает боль, которую можно терпеть, боль, которой можно наслаждаться, и боль, которую не унять ничем, сколько бы жертв ей не приносили, сколько бы ни стонали, сколько бы слёз ни лили. Казалось, что он полюбил только за тем, чтобы мастерски овладеть лексиконом боли, но от зарева искр, разлетающихся от столкновения его мучений, он мог увидеть себя и сделать новые открытия.
«Не только Аллаха, дух и материю следует познать, но ещё и любовь!.. Что такое любовь? Что такое отвращение, что есть красота, а что – уродство?... Что такое женщина?... И что – мужчина?... Всё это ты тоже должен познать. Конечная стадия гибели соприкасается с первой стадией спасения. Запомни это, когда ты смеёшься, и смейся, когда вспоминаешь, что хотел раскрыть ей свой секрет!.. Вспоминай, когда плачешь, о горбуне из Нотрдама, что привёл в ужас свою любимую, наклонившись над ней, когда пытался её утешить. Тот горбун из Нотрдама так и не вызвал её искренней привязанности, пока не испустил последнего вздоха. «Смотрите только, не думайте сердиться на мою шутку!» Она даже поскупилась утешить тебя в минуту твоего отчаяния. Если бы любимая говорила напрямую, то мы бы вышли из огненной пучины ада и нашли бы покой в могиле отчаяния. Вряд ли отчаяние вырвет корни любви из моего сердца, но в любом случае это спасение от лживых мечтаний!..»
Хусейн повернулся к нему, чтобы спросить, почему он молчит, но тут заметил, как кто-то приближается к ним. Он обернулся и воскликнул:
- А вот и Хасан Салим пришёл. Сколько сейчас времени?
Камаль обернулся назад и увидел, как к беседке подходит Хасан.
19
Около часа Хасан и Камаль покинули дом семейства Шаддад. Камаль собирался было уже распрощаться с другом перед воротами дома, но тут последний попросил его:
- Неужели ты не пройдёшься вместе со мной?1
Камаль охотно согласился, и они вместе пошли по Дворцовой улице... Камаль выделялся своим высоким ростом, а голова Хасана доходила ему только до плеча. Всё это не могло не вызвать у него удивления! Особенно потому, что время было не самое подходящее для прогулки пешком. Здесь явно скрывалась какая-то цель. Тут Хасан развернулся к Камалю и спросил:
- О чём вы говорили?
- Как всегда, о разных вещах, о политике..., о культуре...
Но когда Хасан неожиданно обратился к нему спокойным, ровным голосом, его вопрос был самым настоящим сюрпризом для Камаля:
- Я имею в виду вас с Аидой..!
Камаль был изумлён и не мог промолвить ни слова несколько секунд. Наконец он взял себя в руки и сказал:
- А как ты узнал об этом, когда тебя с нами не было?
Не меняя выражения лица, Хасан произнёс:
- Я пришёл как раз тогда, когда вы беседовали, и мне показалось, что лучше отойти, чтобы не прерывать вас...
Камаль спрашивал себя, сделал бы он то же самое, окажись в подобной ситуации? Он почувствовал себя ещё более озадаченным. Сюда также примешивалось ощущение, что он подходит к разговору на трогательную тему. Он сказал:
- Не знаю, почему ты заставил себя уйти. Если бы я заметил тебя, то не дал бы уйти...
- У вежливости свои правила!... Признаюсь, что я очень чувствителен в этом отношении...
«Аристократический этикет... Кто это поймёт?»
- Прости меня, если буду откровенным с тобой, но ты чересчур дотошный...
Лёгкая улыбка Хасана пребывала на его губах не более мгновения, затем он принял ожидающий вид. И когда ожидание затянулось, снова спросил:
- Да?... Так о чём вы разговаривали?
«И как это правила вежливости могут допускать подобный допрос?!..» Он некоторое время обдумывал, как перевести его замечание на себя, но предпочёл выбрать такую формулировку, которая была бы достойна уважения к нему – уважения скорее больше к его личности, чем к возрасту. Наконец он ответил:
- Всё намного проще, чем кажется, но мне интересно, насколько обязательно в данном случае отвечать!
Хасан оправдывающимся тоном перебил его:
- Надеюсь, ты не станешь упрекать меня в том, что я лезу не в своё дело или сую свой нос в твои личные дела. Но у меня есть причины, оправдывающие этот вопрос, и я расскажу тебе кое-что, о чём не смог поведать раньше, хотя я рассчитываю на нашу дружбу, и что ты не обидишься на мой вопрос. Надеюсь, что ты воспримешь всё так, как следует...!
Напряжённость спала, но зато Камаль был рад услышать такие милые слова от самого Хасана Салима – человека, которого он уже давно считал образцом аристократичности, благородства и величия, не говоря уже о том, что ему даже больше, чем Хасану хотелось потратить время на разговор, касавшийся его возлюбленной. Если бы такой вопрос исходил от Исмаила Латифа, то не требовались бы все эти увёртки и виляния вокруг того, что следует, а что не следует, что достойно, а что нет; он бы, возможно, всё изложил ему, и они ещё бы посмеялись вдвоём. Однако Хасан Салим никогда не выходил за границы своей сдержанности и не смешивал дружбу с непринуждённостью. Значит, нет ничего плохого в том, если он заплатит за свою сдержанность! Камаль сказал:
- Благодарю тебя за доброе мнение обо мне. Можешь быть уверен, что если бы в нашем разговоре было хоть что-то, заслуживающее того, чтобы об этом сообщать, то я не стал бы этого скрывать от тебя. Мы всего-лишь беседовали некоторое время о самых обычных вещах, только и всего. Но ты заинтриговал меня. Могу ли я спросить тебя – просто чтобы знать – какие у тебя есть причины, оправдывающие этот вопрос?... Естественно, я не буду настаивать, и даже могу отказаться от своего вопроса, если сочтёшь его неуместным...!
С обычным своим спокойствием и уравновешенностью Хасан Салим сказал:
- Я отвечу тебе на твой вопрос, но прошу немного подождать. Кажется, тебе не очень-то хочется сообщить мне о чём вы говорили, но это твоё бесспорное право. Я не считаю это нарушением обязанностей дружбы, но хотел бы обратить твоё внимание на то, что многих слова Аиды ввели в заблуждение. Они истолковывали их так, что это не имело никакого отношения к действительности, и может быть, поэтому навлекли на свою голову совершенно ненужные проблемы..!
«Ну, скажи же наконец откровенно то, что хочешь. Атмосфера сгустилась и появились предвестники того, что вскоре начнётся ураган, который унесёт твое разбитое сердце, словно в нём ещё остались целые части!.. Именно тебя обманули, друг мой! Разве ты не знаешь, что стыд – единственное, что мешает мне рассказать тебе о том, что было?!.. Ну что ж, порази меня громом, если от этого тебе станет легче!»
- Я ни слова не понял из того, что ты сказал..!
Хасан заговорил чуть громче:
- С её языка с лёгкостью срываются самые милые слова, и собеседник считает, что она придаёт этому какой-то особый смысл или что за ними скрыта какая-то привязанность, но это всего-напросто слова, которые она обращает любому, с кем говорит, публично или наедине! Уже столько людей купилось на это...!
«Оставь ты эту скрытность! Твой друг поражён тем же недугом, что и ты!.. Кто он такой, чтобы утверждать, что ему известно самое сокровенное?!.. Он вызывает у меня бешенство!..»
Улыбаясь, Камаль сделал равнодушный вид и произнёс:
- Кажется, ты вполне уверен в том, что говоришь?!
- Я отлично знаю Аиду. Мы так долго были с ней соседями...
Камаль слишком благоговел перед этим именем даже в тайне от всех, не говоря уже о том, чтобы произнести его публично, тогда как этот очаровательный юноша произнёс его совершенно небрежно, словно то было имя кого-то из миллионной толпы!.. Эта дерзость Хасана опустила его в сердце друга сразу на несколько ступеней, ровно настолько же, насколько возвышала его в воображении Камаля, а фраза «Мы так долго были с ней соседями» поразила его как кинжалом и свалила так, как сваливает путника огромное расстояние. Камаль вежливо спросил Хасана, хотя его тон не был лишён саркастического намёка:
- Разве невозможно, чтобы ты тоже был обманут, как и остальные?..
Хасан гордо откинул голову и уверенно заявил:
- Я не такой, как остальные...!
Камаль был в бешенстве от его заносчивости, красоты и самоуверенности. Этот избалованный сын высокопоставленного судьи, чьи вердикты по политическим делам вызывали сомнения!..
У Хасана невольно вырвалось «ха», подобно концовке смешка, хотя ни один мускул на его лице не смеялся; тем самым он хотел подготовить почву для перехода от заносчивого тона к другому, мягкому и ласковому. Он сказал:
- Она замечательная девушка, просто безупречная, хотя её внешность, слова и обходительность иногда навлекают на неё подозрения!
Камаль поспешил ответить ему с воодушевлением:
- Её внешность и знания вещей по опыту выше всяких подозрений!..
Хасан с признательностью опустил голову, словно говоря: «Молодец!», затем заметил:
- Это именно то, что и должны видеть обладающие здравым смыслом, однако есть такие вещи, которые смущают некоторые умы. Я приведу тебе примеры, чтобы пояснить. Кто-то неверно понимает, когда она приходит в сад, где собираются друзья её брата Хусейна, восставая против наших восточных традиций. А кто-то другой даже ставит под вопрос её беседу с одним и любезность с другим молодым человеком. Третий же воображает себе, что за её невинной привычкой – шутками и любезностью – скрыта какая-то важная тайна. Ты улавливаешь, о чём это я?!
Камаль с прежним воодушевлением ответил:
- Конечно, я понимаю, что ты имеешь в виду, хотя и боюсь, что ты преувеличиваешь свои подозрения. Я лично никогда не испытывал сомнений в её поведении, так как её разговоры и шутки явно невинные. А с другой стороны, она же не получила истинно восточного воспитания, чтобы требовать от неё соблюдения наших традиций или обвинять в их нарушении. Полагаю, что и другие того же мнения...
Хасан покачал головой, словно желая показать Камалю, что он верит его мнению о «других», однако сам Камаль не стал комментировать его молчаливое замечание. Он был счастлив, защищая свою возлюбленную, счастлив выпавшему ему шансу заявить о своём мнении о том, что она чиста и невинна. Да, его воодушевление не было искренним, но не потому, что он скрывал то, о чём открыто не говорил, а потому что уже давно верил, что его любимая вне всяких подозрений. Оставалась лишь грусть по его счастливым мечтам, основанным на предположении, что за шутками и тонкими намёками любимой скрывалась «тайна». Хасан рассеивал эти иллюзии, как развеял сегодня тайну разговора в беседке. Несмотря на то, что искалеченное сердце Камаля всеми силами старалось уцепиться за них как за слабую ниточку, он согласился с мнением Хасана Салима, чтобы скрыть свою позицию, замаскировать поражение и сделать недействительными утверждения товарища о том, что он – «единственный истинный знаток» его возлюбленной! Хасан продолжил:
- Нет ничего странного в том, что ты это понимаешь, ты ведь разумный молодой человек. В действительности, как ты и сказал, Аида невинна, но... извини, если расскажу тебе откровенно об одной её черте, которая может выглядеть необычной в твоих глазах. Вероятно, она в значительной степени сама повинна в том, что многие неправильно её понимают. Я имею в виду, что ей очень нравится быть «девушкой мечты» всякого молодого человека, с которым общается!.. Не забывай, что это невинное желание. Смею тебя заверить, что я не сталкивался с девушкой, оберегающей свою честь сильнее, чем она, однако она без ума от многих французских романов, и часто разговаривает с их героями, а её голова переполнена фантазиями!
Камаль улыбнулся спокойно и уверенно, желая выразить тем самым, что не услышал ничего нового для себя в словах друга. Подталкиваемый желанием спровоцировать Хасана, он сказал:
- Я всё это узнал раньше, в тот день, когда у нас завязалась беседа – между мной, Хусейном и ей – как раз на эту тему!
Наконец-то Камаль смог лишить его аристократического самообладания. Мускулы на лице Хасана зашевилились от изумления. Он с тревогой спросил:
- Когда это было?... Не помню, чтобы я присутствовал при этом разговоре!.. В присутствии Аиды говорилось о том, что ей нравится быть «девушкой мечты» любого парня?
Камаль с победоносным видом наблюдал за переменой выражения на лице товарища, вызванной его словами, но опасаясь зайти слишком далеко, осторожно произнёс:
- Это не упоминалось на словах, скорее имелось в виду во время нашего разговора о её увлечении французскими романами и погружённости в мир фантазий!..
К Хасану вернулось его спокойствие и уравновешенность. Он молчал некоторое время, словно пытаясь собраться с мыслями, которые Камалю удалось на миг рассеять. Он, казалось, колебался, так что Камаль даже почувствовал, что ему хочется узнать всё о разговоре их троих: его, Хусейна и Аиды. Когда он имел место?!.. Что заставило их обсуждать эти чувствительные темы?! Расскажет ли он в деталях обо всём, что тогда говорилось?! Если бы не его высокомерие, он бы не удержался и спросил об этом. Наконец он произнёс:
- Вот ты сам стал свидетелем того, что моё мнение верно. Но к несчастью, многие не поняли поведения Аиды так, как понимаешь его ты. Они не поняли важной истины: Аида любит в человеке его страсть к ней, а не его самого!..
«Если бы этот дурак знал правду, то не обременял бы себя всеми этими напрасными заботами. Разве ему неизвестно, что я не жажду даже, чтобы она любила во мне мою страсть к ней?... Взгляни на мою голову и мой нос! Успокойся!..»
Не без насмешки он сказал:
- Она любит страсть, которую испытывает к ней человек, но не любит его самого!.. Ну и философия!..
- Это истина, о которой мне известно!
- Но ты не можешь знать наверняка во всех случаях?!
- Нет, я могу, и даже с закрытыми глазами.
Камаля охватила печаль. Сделав удивлённый вид, он спросил:
- Можешь ли ты утверждать с полной уверенностью, что она не любит ни одного из тех, кто любит её?
Хасан убеждённо вымолвил:
- Я могу утверждать, что она никогда не любила ни одного из тех, кому иногда казалось, что она их любит!
«Только два типа людей вправе говорить такое с полной уверенностью: верующий и дурак. А он не дурак. Интересно, почему в тебе вновь заговорила боль, ведь всё, что ты слышал, не ново?!.. На самом деле, сегодня мне было больно так, словно то была боль целого года любви».
- Но ты ведь не можешь и утверждать, что она совершенно никого не любит?!
- Я этого не говорил...
Камаль глядел на него так, как смотрит обычный человек на прорицателя, а затем спросил:
- Значит ты знаешь, что она влюблена?
Тот согласно кивнул головой и сказал:
- Я потому и пригласил тебя пройтись пешком, чтобы поговорить об этом..!
Сердце Камаля утонуло в самой глубине груди, словно в попытке убежать от боли, но он погрузился в самую пучину страданий. Он страдал и прежде от того, что она не может в него влюбиться, а теперь его мучитель заверяет его, что она влюблена... Его возлюбленная влюблена в другого!.. Её ангельское сердце подчиняется законам страсти, нежности, желания, пыла – всему, что направлено на какого-то определённого человека!.. Да, его разум – но не чувства – иногда допускал такую возможность, но то было смирение перед смертью как перед абстрактной идеей, не как перед холодной истиной, вонзающейся в тело дорогого человека или в его собственное. Поэтому эта новость застала его врасплох, словно и идея, и её фактическое существование открывались перед ним впервые.
«Задумайся над всеми этими истинами и признайся, что в этом мире существуют страдания, которые никогда не приходили тебе в голову, несмотря на твой обширный опыт в них».
Хасан продолжал:
- Я же говорил тебе с самого начала, что у меня есть причины, оправдывающие этот разговор с тобой. Иначе я бы не посмел вмешиваться в твои личные дела...
«Священный огонь должен поглотить меня до самого последнего уголька».
- Я уверен в том, что говорю. Я весь внимание к тому, что ты скажешь...
Хасан мягко улыбнулся, и его улыбка подсказала Камалю, что тот колеблется, не решаясь сказать последнее решающее слово, и он набрался терпения. Затем он подтолкнул его, несмотря на то, что его сердце предугадывало трагическую правду, и он сказал:
- Ты говорил, что тебе известно о том, что она влюблена?!
Хасан отбросил сомнения и сказал:
- Да. Отношения, что существуют между нами, дают мне право утверждать это..!
«Аида влюблена! О небеса! Струны твоего сердца вибрируют в похоронной мелодии. Неужели её сердце принадлежит этому счастливому молодому человеку так же, как твоё сердце принадлежит ей? Если это и впрямь возможно, то не лучше ли тогда, чтобы весь мир разрушился? Твой друг не лжёт, так как благородные и красивые молодые люди из знатных семейств не лгут. Самое большее, на что ты можешь надеяться – что её любовь иного рода, чем твоя. Если уж быть этой катастрофе, то утешает то, что Хасан любим. Утешением служит и то, что грусть и ревность не скрывают от тебя реальность – перед тобой стоит богатый, очаровательный, удивительный юноша!»
Словно нажимая на спусковой крючок револьвера, который заведомо для него пуст, он сказал:
- Кажется, ты уверен в том, что она любит – на этот раз – человека, а не его чувства к ней!
Ещё одно «ха» вырвалось у Хасана, показывая его уверенность. Его глаза скользнули мельком по Камалю, чтобы увидеть, насколько ли тот верит тому, что он ему говорит. Он произнёс:
- Наш с ней разговор был из такого рода, когда не существует двух толкований!
«Какого рода был их разговор?.. Я бы отдал всю свою жизнь ради одного его слова. Я бы узнал всю правду и выпил бы залпом всё мучение до дна. Слышал ли он её мелодичный голосок, который сказал ему: «Я люблю тебя»? Сказала ли она это по-французски или по-арабски? Это мучение подобно адскому». Он спокойно сказал:
- Поздравляю тебя. Каждый из вас двоих, насколько мне кажется, достоин другого!..
- Спасибо...
- Да, но я спрашиваю о том, что подвигло тебя раскрыть мне эту драгоценную тайну?
Хусейн вскинул брови и ответил:
- Когда я увидел как вы разговариваете наедине, я испугался, что некоторые её слова обманут тебя, как обманули уже многих других, и потому решил откровенно рассказать тебя всю правду, так как мне ненавистна сама мысль о том, что тебя могут ввести в заблуждение..!
Камаль пробормотал «Благодарю», растроганный высоким порывом этого даровитого молодого человека, которого любила Аида, ненавидевшего обман и убившего его правдой. А не побудили ли его мотивы ревности раскрыть тайну? Да, но разве он не видит его голову и нос?..
Хасан продолжал:
- Она с матерью часто бывают у нас дома, и там у нас бывает возможность поговорить...
- Наедине?
Это слово вырвалось у него неосознанно, и он пожалел о том. Лицо его покрылось краской, но Хасан ответил довольно просто:
- Иногда...
Как же Камалю хотелось увидеть её в этой роли – роли влюблённой женщины, чего он не представлял себе даже в самых смелых мечтах. Как поблёскивали страсть и нежность в её томных глазах, которыми она смотрела на него? Это видение освещало его ум, как горящий уголь священной правды и несло смерть его сердцу, оправдывая вечное проклятие любого скептика.
«Твоя душа трепещет, словно птица в клетке, желающая свободно парить. Мир – это перекрёсток руин, покидать который приятно, но даже если верно, что их губы соединились в розовом поцелуе, ты никогда не будешь лишён в водовороте безумия удовольствия от абсолютной свободы».
Обуреваемый самоубийственным желанием, он не мог больше сопротивляться, вместо того, чтобы понять его:
- Как же ты тогда согласился на то, чтобы она общалась с друзьями Хусейна?
Хасан немного помедлил, прежде чем ответить, затем сказал:
- Возможно, я не совсем доволен этим, но не нахожу причины, чтобы обижаться, ведь она на виду у брата и всех остальных, да и к тому же ещё таково её европейское воспитание. Не скрою от тебя, что иногда я думал о том, чтобы открыть ей своё раздражение, но мне неприятно будет, если она обвинит меня в ревности. А как бы ей хотелось вызвать мою ревность! Ты, конечно, знаком с этими женскими уловками, и сознаюсь тебе, что я получаю от них удовольствие...
«Ничего удивительного, что доказательство вращения Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца уничтожило все иллюзии и вызвало головокружение».
- Она словно намеренно травит тебя!..
Тоном, говорящем о его уверенности в собственных словах, Хасан произнёс:
- Однако я всегда могу заставить её повиноваться своей воле, если только захочу!
Эта фраза и тон, с которой она была сказана, разъярили Камаля до безумия, ему захотелось найти повод, чтобы наброситься на него и вывалять в пыли – он был достаточно сильным для этого. Он бросил на Хасана взгляд свысока, и ему показалось, что их разница в возрасте была даже больше, чем на самом деле. Раз уж она любила кого-то намного ниже его, то почему бы ей не любить того, кто был ещё и моложе? Сердце его уверилось в том, что мир для него отныне потерян.
Хасан пригласил его пообедать с ним дома, но Камаль изинился с благодарностью. Затем они пожали друг другу руки и расстались.
Домой он вернулся в подавленном, унылом состоянии, с тяжестью на сердце. Ему хотелось остаться наедине с собой, чтобы ещё раз прокрутить в голове события этого дня и поразмышлять, пока их смысл не разъяснится полностью. Жизнь казалась ему одетой в траур, однако разве он не знал с самого начала, что эта любовь безнадёжна? Что нового принесли ему эти события? В любом случае, утешением ему служило то, что пока другие лишь говорили о любви, он любил всем своим сердцем. На такую же любовь, что освещала его дух, не способен больше никто из людей – в этом заключались его преимущество и превосходство. Он никогда не оставит свою старинную мечту – владеть своей возлюбленной на небесах, где не было никаких искусственных различий, как не было и слишком крупной головы, и огромного носа.
«На небесах Аида будет только моей в силу высших законов...»
20
Он будто больше не существовал. Она игнорировала его так, что это не могло происходить иначе, кроме как намеренно. Он понял это сразу уже утром следующей пятницы – по прошествии целой недели с того памятного разговора с Хасаном Салимом на Дворцовой улице, – когда он собрался вместе с друзьями в садовой беседке особняка семейства Шаддад. Они как раз беседовали, когда неожиданно появилась Аида, как обычно, в сопровождении Будур. Она оставалась с ними недолго, то разговаривая с одним, то шутя с другим, не обращая внимания на Камаля. Поначалу он полагал, что его очередь ещё придёт. Но когда его ожидание затянулось, он заметил, что её глаза не хотели смотреть в его глаза или, может быть, избегали их, и отказался от своей пассивной позиции и бросил какую-то мимолётную фразу, комментируя её слова, чтобы заставить её заговорить с ним, однако она продолжала говорить, игнорируя его. И хотя никто не обратил внимания на его несостоявшийся манёвр, ибо все были поглощены разговором с его любимой, это не смягчило удара, полученного им без видимой причины. И хотя он был склонен отрицать то, что случилось с ним, он замаскировал свои подозрения и принялся подождать удобного случая, чтобы попытать счастье снова. При этом он испытывал крайний страх. Будур же попыталась выскользнуть из рук Аиды, махая ему свободной ручкой. Он подошёл к ней, чтобы взять на руки, однако Аида потянула сестру к себе и сказала: «Пришло время уходить», затем попрощалась с присутствующими и пошла своей дорогой!
Да какой в том смысл?! Аида была зла на него и пришла только за тем, чтобы заявить о своём гневе. Но из-за чего?.. Какой грех он совершил?.. Какое упущение, малое или большое? Изумление иронизировало над его логикой, поколебав уверенность, однако он силой воли сумел взять себя в руки, чтобы не опозориться, показав свою грусть. Он был способен обрести хладнокровие и замечательно справиться со своей привычной ролью, скрыв от посторонних глаз след от жестокого удара. После того, как собравшиеся разошлись, он сказал себе, что ему полезнее столкнуться с горькой правдой, как бы тяжело это ни было, и примириться с тем, что Аида лишила его – по крайней мере – сегодня – удовольствия от дружбы и общения с собой... Его любящее сердце было своего рода крохотным записывающим устройством, от которого не ускользал ни шёпот любимой, ни мысль, ни мимолётный взгляд. Этот механизм замечал даже её намерения и мог предвидеть события далёкого будущего. Так пусть будет та или иная причина, или даже вовсе её не будет, словно то была болезнь, не поддающаяся медицинскому лечению, – в обоих случаях он видел себя всего лишь листком, сорванным с ветки дерева бушующим ветром и брошенным в кучу мусора.
Он обнаружил, что мысли его сейчас кружатся вокруг Хасана Салима. Разве он не закончил их разговор тогда фразой: «Однако я всегда могу заставить её повиноваться своей воле, если только захочу»?!.. Но сегодня она появилась перед ними как обычно; он же мучился от того что она игнорировала его, а не из-за её отсутствия. И потом они расстались с Хасаном спокойно, и ничто не заставляло Хасана просить её не обращать на Камаля внимания, а она не из тех, кто будет выполнять приказы кого бы то ни было. К тому же сам Камаль не провинился перед ней. О Боже, в чём же секрет, почему его так осуждают?! Та встреча в беседке наедине, несмотря на всю ранящую жестокость и насмешку над его головой, носом и достоинством была не лишена некоторой мягкости и шутливости, и окончилась она чем-то похожим на извинение. Может быть, он сам заранее обрекал свою надежду на любовь? Но ведь его любовь была безнадёжной! А сегодняшняя встреча поразила его полным невниманием, остракизмом, молчанием и смертным приговором. Уж лучше бы любимая была жестока или груба с ним, чем пройти мимо него и не заметить, как будто никогда его и не было. Какое же несчастье! В лексикон боли, носимой им в груди, добавилась ещё одна. Новая подать, налагаемая на любовь. И до чего же тяжелы были её подати! Он платил цену того света, что озарял и сжигал его.
Гнев наполнил его грудь. Ему было тяжело получить за свою великую любовь всего лишь это холодное надменное избегание его общества, и горько от того, что гнев его находил своё выражение в любви и преданности. На такой удар он мог ответить только молитвой и обращением к Богу с просьбой. Если бы в том был повинен кто-то другой, а не сама Аида, например, Хусейн Шаддад, он бы без всяких раздумий порвал с ним. Но раз это была любимая, все осколки его гнева обратились против него же. Вся его враждебность изливалась на одну единственную цель: на него самого. Его разрывало на части от желания отомстить и наложить наказание на провинившегося – приговорить его к лишению всех жизненных удовольствий. Стойкая, всепроникающая печаль наполнила его, диктуя ему отказаться от неё навсегда!.. Он был доволен дружбой с ней и даже считал, что это превосходит все его самые алчные мечты, несмотря на то, что силу его любви не выдерживали ни земля, ни небеса. Но ещё больше он наслаждался отчаянием в том, что она когда-либо полюбит его, и заставлял свои необузданные желания довольствоваться нежной улыбкой или деликатным словом, пусть даже то была прощальная улыбка или слово «до свидания». Но игнорирование ввергло его в печаль и сбило с толку, отторгнув весь мир от него. Он мог почувствовать, что умер, если бы мертвец мог испытывать какие-либо чувства. За всю неделю, проведённую им вдали от дома Шаддадов, не было ни единого часа, когда бы мысли сжалились над ним и дали покой; туда отчаянно стремились все его чувства, что он перемалывал их в себе снова и снова; они раздражали его постоянно: утром за столом, когда он завтракал с отцом, когда гулял по улице, сидел в педагогическом колледже и рассеянно слушал преподавателей, когда невнимательно читал вечерами, или умолял сон унести его в своё царство, а затем, когда открывал глаза ранним утрам. Мысли подхватывали его, словно строили западню его сознанию, пока поджидали или будили в ненасытном стремлении вторично поглотить его. До чего же ужасна душа, когда она предаёт своего хозяина!..
Наконец в пятницу он отправился в дом любви и страданий. Он прибыл туда незадолго до обычно назначаемого времени. Почему он с таким нетерпением ждал этот день? На что он надеялся сегодня?.. Желал ли он найти пусть даже совсем слабый импульс, чтобы внушить себе мысль о том, что жизнь ещё не покинула тело умирающей надежды? Мечтал ли он о чуде, что неожиданно принесёт довольство его возлюбленной без всякой причины, так же как неожиданно и без повода вызвало её гнев? Или он подольёт масло в огонь, жаждая испробовать насколько холоден пепел?! Охваченный воспоминаниями, он прошёл в сад и увидел Аиду: та сидела на стуле, а перед ней на краешке стола – Будур. Кроме них в беседке больше никого не было!.. Камаль остановился и даже подумал уйти до того, как она обернётся в его сторону, но с пренебрежением и вызовом отбросил эту мысль и подошёл к беседке, движимый непреодолимым желанием встретить лицом к лицу своё мучение и отбросить завесу тайны, губившей его спокойствие и благополучие. Знало ли это милое прекрасное существо, этот бесплотный дух, переодетый в женское платье, о том, что сделала с ним эта суровость? Неужели её совесть беспробудно спит, довольная собой, пока он жаловался на свои страдания? До чего похожа её абсолютная власть над ним с господством солнца над землёй, которой суждено вращаться вокруг него по заданной траектории – не приближаясь к нему – ведь тогда бы они слились воедино, и не отставая – тогда бы земля навсегда погибла!.. Если бы она подарила ему хотя бы одну улыбку, то излечила бы его от всех страданий! Он намеренно шумно приблизился к ней, чтобы она обратила внимание на него, и она удивлённо повернула к нему голову, но на её лице не отражалось ничего. Она встал в паре шагов от неё и, смиренно склонив голову, улыбаясь, сказал:
- Доброе утро...
Она легко кивнула в ответ, но ничего не произнесла, затем посмотрела прямо перед собой.
Не оставалось больше никаких сомнений в том, что надежда превратилась в окоченевший труп. Ему даже показалось, что она готова закричать ему: «Убирайся подальше с глаз моих с такой головой и таким носом, они заслоняют мне солнечный свет!» А вот Будур помахала ему ручкой, и его глаза устремились к её прекрасному сияющему личику. Он пошёл к ней, чтобы спрятать своё поражение в её невинных чувствах, а она повисла у него на руках. Он наклонился и поцеловал её в щёчку с нежностью и признательностью, и тут голос, открывавший ему своей мелодичностью врата рая, сухо произнёс:
- Пожалуйста, не надо её целовать. Поцелуй – это негигиеничное приветствие...!
У него вырвался смущённый смех; он и сам не знал, как и почему это произошло. Он поменялся в лице, и через минуту, ошарашенный и мрачный, сказал:
- Насколько я помню, это не первый поцелуй!
Она же лишь пожала плечами, словно говоря: «Это ничего не меняет».
Ох, неужели для него начнётся новая неделя мучений, а он так и не произнесёт ни слова в свою защиту?
- Позвольте мне спросить вас, какой секрет таится за всеми этими странными переменами? Я задавался им всю прошлую неделю, но так и не нашёл ответа!
Она, казалось, даже не слышала его, и следовательно, не потрудилась ответить. Голосом, выдававшим его изумление и боль, он продолжил:
- То, что по-настоящему огорчает меня, так это то, что я невиновен, и не совершил ничего, что бы заслуживало такого наказания!
Она же по прежнему хранила молчание, и он испугался, что прежде чем он успеет вовлечь её в разговор, появится Хусейн, и потому с жалобой и мольбой в голосе сказал:
- Разве такой старый друг, как я, не заслуживает, чтобы ему, по крайней мере, сообщили, в чём он повинен?
Она повернула в его сторону голову и бросила на него угрюмый взгляд, подобный грозовой туче, и гневным голосом ответила:
- Не притворяйтесь в том, что невиновны..!
«О Господь небес и земли! Разве грехи совершаются бессознательно?!..», думал он, защищаясь и автоматически поглаживая тянувшиеся к нему ручки Будур, не понимавшей ничего из происходящего вокруг:
- Моё предположение оправдалось, увы!..Моё сердце подсказывало мне, но я не верил ему. В ваших глазах я виновен, не так ли? Но в каком преступлении вы обвиняете меня?! Заклинаю вас жизнью, скажите мне! Не ожидайте, что я признаюсь, по той простой причине, что не совершил ничего, заслуживающего признания, и сколько бы я ни копался в тайниках своей души, жизни и прошлого, я не нахожу ни намерения, ни слова, ни поступка, направленного против вас. Меня удивляет, как вы не понимаете, что это просто очевидно?!
Она презрительно сказала:
- Я не из тех женщин, на которых можно повлиять таким спектаклем. Спросите себя сами о том, что говорили обо мне!
Он с тревогой спросил:
- Что я говорил о вас? И кому? Клянусь вам...
Она нетерпеливо оборвала его:
- Меня не интересуют ваши клятвы. Храните их для себя. Клятвам того, кто порочит людей, доверять нельзя. Важнее всего, чтобы вы вспомнили, что говорили обо мне..!
Он бросил своё пальто на спинку стула, словно полностью приготовившись к борьбе, и отошёл на шаг от Будур, чтобы избавиться от её невинных попыток завладеть его вниманием, и с пылкостью говорящего правду произнёс:
- Я не сказал о вас ни слова, которого стыдился бы повторить сейчас в вашем присутствии. Ни разу в жизни я не говорил о вас ничего дурного, да и не смог бы, если бы вы только знали. Если кто-то донёс вам обо мне что-то, что разозлило вас, то он презренный клеветник, не достойный вашего доверия. Я готов встретиться с ним лицом к лицу в вашем присутствии, чтобы вы сами увидели, насколько он искренен, а точнее, насколько лжив. У вас нет недостатков, о чём же я мог говорить?! Как же вы плохо обо мне думаете!
Она насмешливо сказала:
- Благодарю за эту похвалу, которой я не заслуживаю. Я не думаю, что я такая уж безупречная, по крайней мере, я не получила настоящего восточного воспитания!
Эта её последняя фраза вонзилась ему в мозг, и он вспомнил, как произнёс её во время разговора с Хасаном Салимом, вступившись в защиту своей возлюбленной от всяких подозрений. Значит, Хасан повторил её так, что она посеяла у неё сомнения в его добрых намерениях?! Этот благородный Хасан Салим? Он совершил подобную вещь? До чего же у него кружится голова!.. В глазах его красноречиво читались изумление и печаль. Он сказал:
- Что вы имеете в виду?! Я сознаюсь вам, что сказал это. Но попросите сами Хасана Салима рассказать вам. Он должен вам рассказать, что я произнёс это, говоря о ваших достоинствах!..
Она кинула на него пристальный холодный взгляд и спросила:
- Моих достоинствах?! Разве моё желание быть «девушкой мечты» каждого входит в их число?!
Камаль в тревоге и гневе закричал:
- Это он, а не я говорил так о вас! Подождёте ли вы, пока он придёт, чтобы в вашем присутствии я мог бросить ему вызов?!
Она продолжила свой допрос с прежним сарказмом и горечью:
- И моё кокетничанье с вами тоже из числа моих добродетелей?
Отчаянно чувствуя, что он не в состоянии больше защищаться от этого потока обвинений, он сказал:
- Ваше кокетничанье со мной?! Где? И когда?
- В этой самой беседке! Разве вы забыли?! Вы будете отрицать, что внушили ему такую мысль?!
Его больно ранил её сарказм, когда она спросила: «Разве вы забыли?!», и в тот же миг понял, что Хасан Салим – о, насколько это было глупо! – питал дурные подозрения о той его встрече в беседке с любимой и поделился ими с ней или приписал их Камалю, чтобы выяснить всё таким грязным образом..., а он пал их жертвой! С горечью и возмущением он произнёс:
- Отрицаю, отрицаю со всей моей силой и искренностью, и сожалею, что доверял Хасану!
Она высокомерно сказала ему, так, словно сочла эту фразу последней:
- Ему всегда можно доверять...
Камаль тяжело вздохнул; ему казалось, что сфинкс поднял свою страшную гранитную лапу, размозжив и похоронив его под ней навсегда. Дрожащим голосом он вымолвил:
- Если это Хасан сообщил вам всю эту ложь обо мне, то он подлый лжец, именно он оклеветал меня, я же не порочил вас..!
В её красивых глазах мелькнул строгий взгляд, и она резко спросила:
- Вы отрицаете, что критиковали в его присутствии то, что я общаюсь с друзьями Хусейна?!
«Вот значит как искажают слова благородные аристократы!»
Возмущённый до глубины души, он сказал:
- Да, этого не было. Господу известно, что я не говорил это как критику, это он утверждал... Он сказал, что вы его любите! И ещё сказал, что если он захочет, то помешает вам общаться с нами! Я же не имел в виду...
Она с пренебрежением перебила его, гордо выпрямившись, так что ореол её черных волос взвился в воздух одновременно с поднятой головой.
- Вы бредите! Мне не важно, что обо мне говорят. Я выше этого. Единственная моя ошибка, полагаю, состоит в том, что я дарую свою дружбу всякому без разбора..!
С этими словами она спустила на землю Будур и взяла за руку, затем повернулась к Камалю спиной и покинула беседку. Он умоляюще прокричал:
- Прошу вас, подождите минуту, чтобы ...
Но она уже удалилась. Голос его прозвучал громче, чем было нужно, так что ему даже показалось, что его было слышно в саду повсюду, и что деревья, беседка и стулья глядят на него неподвижным презрительным взглядом. Он закрыл рот и положил ладонь на край стола, наклонившись так, словно его длинное тело склонилось под гнётом обиды. Но он недолго оставался один: скоро появился Хусейн Шаддад со своим как всегда приветливым выражением, и приветствовал его в милой приятной манере. Они уселись на пару соседних стульев. Вскоре к ним присоединился Исмаил Латиф, а под конец подошёл неспешными шагами и гордой походкой Хасан Салим. Камаль изумлённо спрашивал себя, а не наблюдал ли Хасан издалека за ними, как делал в прошлый раз?.. И когда, каким образом он может знать о том, какой бурный окончательный разговор произошёл между ним и Аидой?!.. Ярость и ревность вспыхнули в его груди подобно лопнувшему аппендиксу, хотя он пообещал себе, что ни один соперник не посмеет злорадствовать над ним, и он не подвергнет свою личность насмешкам или притворному сочувствию, что никто не сможет заметить на его лице то, что так волновало его. Вот почему он пустился в разговор, смеялся над замечаниями Исмаила Латифа и долго комментировал известие о формировании партии «Иттихад» и дезертирах, покинувших «Вафд» и Саада Заглула, а также роль Нашата-паши во всём этом. Короче говоря, он отлично справился со своей задачей, пока их собрание благополучно не завершилось. Камаль, Исмаил и Хасан покинули дом Шаддадов к полудню, и Камаль, словно не вытерпев, обратился к Хасану:
- Я хотел бы немного побеседовать с тобой...
Хасан спокойно сказал:
- Прошу...
Камаль виновато поглядел на Исмаила и промолвил:
- Наедине!
Исмаил поспешил было уйти, но Хасан остановил его, сделав жест рукой, и сказал:
- Я ничего не скрываю от Исмаила...
Этот поступок взбесил Камаля, так как за ним он видел сомнительную уловку, которая – как он предчувствовал, сулит что-то нехорошее. Однако он равнодушно заметил:
- Ну тогда пусть он слышит нас. Мне тоже нечего от него скрывать...
Он немного подождал, пока они не отошли подальше от особняка Шаддадов, а затем сказал:
- До вашего прихода сегодня мне удалось встретиться с Аидой в беседке наедине, и между нами состоялся странный разговор, из которого я понял, что ты передал ей обрывки нашей с тобой беседы на Дворцовой улице – помнишь? – исказив и извратив её настолько, что внушил ей, что я несправедливо и жестоко напал на неё...
Губы Хасана возмущённо повторили слова «исказив и извратив», затем он холодно произнёс, словно хотел напомнить ему, что он говорит с Хасаном Салимом, а не с кем-то ещё:
- Тебе лучше выбирать слова...
Камаль взволнованно сказал:
- Именно это я и делаю!.. Правда в том, что её слова не оставляют места для сомнений: это ты хотел вызвать мою ссору с ней!
Лицо Хасана побледнело от гнева, но он не поддался ему, и насколько мог холодно произнёс:
- Мне жаль, что я так долго был хорошего мнения о твоём понимании вещей и способностях, – затем он заговорил насмешливым тоном. – Разве ты не говорил мне, что я якобы могу нажить себе проблемы?!.. На самом же деле ты необдуманно и глупо бросаешься на меня...
Гнев Камаля от этого только ещё больше усилился, и он закричал:
- Но ты сам поддался искушению совершить такой постыдный поступок..!
Тут вмешался Исмаил и сказал:
- Я вам советую отложить разговор на другое время, когда вы оба сможете лучше контролировать свои нервы!
Но Камаль упрямо сказал:
- Всё и так ясно, даже и спорить не стоить. И он это знает, и я знаю!
Исмаил продолжал:
- Расскажи нам, о чём вы с ней говорили в беседке. Может быть, мы...
Но Хасан высокомерно произнёс:
- Я не соглашусь, чтобы меня же ещё и судили..!
Камаль, хотя и знал, что Хасан лжец, излил свой гнев:
- В любом случае, я сказал ей всю правду, чтобы она знала, кто из нас правдив в своих словах!
Изменившись в лице от злобы, Хасан воскликнул:
- Так дадим ей взвесить слова сына какого-то торговца и сына судьи верховного суда!
Камаль ринулся на него, сжав кулаки, но Исмаил встал между ними – он был самым сильным из всех троих, несмотря на невнушительную фигуру, и решительно заявил:
- Я вам этого не позволю. Вы оба друзья и уважаемые сыновья почтенных отцов. Давайте оставим этот спор, достойный малых детей...
Домой Камаль вернулся возбуждённый и опороченный. Дорогу он отмеривал яростными резкими шагами. Всё внутри него горело от боли, поразившей его сердце и честь, затронувшей его возлюбленную и отца. Что у него оставалось ещё в этой жизни?! А Хасан, которого он уважал больше, чем любого другого своего товарища, и чьим характером так восхищался, как мог превратиться всего за час в хулителя и ябедника?! По правде говоря, несмотря на свой гнев, Камаль не мог поверить в собственное обвинение искренне и безоговорочно, и обдумывал это дело, спрашивая себя: «Разве не могло быть так, что за той мучительной сценой скрывалась какая-то тайна?!» Хасан исказил его слова или Аида неверно истолковала их, и издевалась над ним больше чем следовало, поддавшись гневу?.. Но вот его сравнение между сыном торговца и сыном судьи верховного суда бросило его в пекло гнева и боли, нанеся сокрушительный удар по всем его тщетным попыткам быть справедливым к Хасану.
После этого, когда Камаль пришёл в дом Шаддадов в обычное время для встреч, он обнаружил, что Хасан отсутствовал, сославшись в знак оправдания на непредвиденные обстоятельства, и Исмаил Латиф сообщил ему по окончанию встречи, что он – Хасан – очень сожалеет о том, что сравнение «между сыном торговца и сыном судьи верховного суда» сорвалось у него с языка в момент гнева, и он уверен в том, что Камаль поступил с ним слишком уж несправедливо, сделав иллюзорные умозаключения. Он надеялся, что этот неприятный инцидент не разорвёт узы их дружбы, и поручил Исмаилу передать это Камалю на словах. Позже Камаль получил от него письмо в том же духе, подчёркивающее его просьбу не возвращаться к прошлому, если они встретятся, и накинуть на него завесу забвения. Письмо заканчивалось такой фразой: «Помни свою фразу, что оскорбила меня, и мою, что оскорбила тебя, тогда, может быть, ты согласишься со мной, что мы оба были неправы, и что обоим нам не следует отвергать извинения друг друга!» Душе Камаля ненадолго стало легче от этого письма, однако он заметил контраст между известным всем высокомерием Хасана и этим деликатным неожиданным извинением. Да уж, оно и впрямь было неожиданным!! Он ведь и не предполагал, что Хасан может извиниться за что-либо! Так что же повлияло на него? Не могла ведь их дружба оказать столь огромное влияние на гордость его товарища. Возможно, он – Хасан – хотел вернуть себе репутацию воспитанного молодого человека даже больше, чем вернуть дружбу, а возможно также, что он старался не осложнять ещё больше эту ссору, чтобы новость о том не достигла ушей Хусейна Шаддада, ибо могла вызвать у него негодование на сестру, втянутую в конфликт, или даже в свою очередь гнев, в том случае, если он узнает о «сыне торговца» – ведь и он был сыном торговца – и о «сыне судьи»! Какая же из этих причин могла быть обоснованной и наиболее логичной в случае с Хасаном, принёсшим свои извинения ради одной только дружбы?! Всё это было пустяками: помирится ли с ним Хасан или так и будет враждовать дальше. На самом же деле важнее всего было знать, решила ли Аида исчезнуть? Она больше не появлялась на их посиделках, её не было видно в окне, она не мелькала на балконе. До неё дошли переданные Камалем слова Хасана о том, что если он захочет, то запретит ей общаться с кем-либо. Камаль рассказал ей об этом в расчёте на её гордость, чтобы обеспечить себе возможность видеть её в беседке. Но несмотря на это, она исчезла, будто покинула дом и даже квартал, и весь мир, который отныне стал пресным для него. Могла ли такая разлука длиться до бесконечности?... Ему бы так хотелось, чтобы она просто хотела наказать его однажды, а потом простить, или, по крайней мере, чтобы Хусейн Шаддад упомянул о причине её отсутствия и развеял его страхи. Ему очень хотелось либо того, либо другого, и он ждал, но ожидание его было бесплодным.
Когда он отправлялся в тот дом навестить друга, то приближался к нему с тревогой в глазах, и колебался между надеждой и отчаянием, украдкой глядя на балкон на фасаде, на боковое окно, затем на балкон, выходивший в сад, пока шёл к беседке или в гостиную для мужчин. Он садился между друзей, чтобы предаться долгим мечтам о счастливой неожиданности, которая так и не произошла, и покидал собрания, также украдкой бросая утомлённый грустный взгляд на окно и балкон, особенно на то окно, что выходило на боковую тропинку, где она так часто появлялась в его снах наяву, – оно служило рамкой для портрета его любимой. Затем он уходил, глотая отчаяние, сдобренное горестью. Отчаяние его достигло такой степени, что он чуть было не спросил у Хусейна Шаддада о секрете исчезновения Аиды, если бы не традиции родного старинного квартала, пропитавшие его ум, и он промолчал. Вместо этого он принялся в тревоге задаваться вопросом о том, насколько были известны Хусейну обстоятельства, приведшие к пропаже его возлюбленной. Хасан Салим же не намекал на «прошлое» ни единым словом, и на его лице не отражалось и следа того, что он вообще думал об этом.
Но сомнений быть не могло – на каждой их встрече Камаль становился свидетелем своего ощутимого поражения. Как же мучила его эта мысль! Он сильно страдал и чувствовал, как боль проникает в его спинной мозг, словно белая горячка, примешивающаяся к сознанию. Самое худшее, что заставляло агонизировать его в страдании, – муки разлуки, горечь поражения и тоска отчаяния. Но ещё более страшным было ощущение своей отверженности и унижения от того, что его выгнали из сада милости и лишили удовольствия слышать мелодичный голос любимой и созерцать её блеск. Дух его лил слёзы горя и печали, и он принялся повторять про себя: «Где же ты, о изувеченное создание, на фоне блаженных собратьев своих? Какой смысл в жизни теперь, если она упорно скрывается?.. Где свет его глаз и теплота сердца?.. Где блаженство его духа? Пусть же его любимая наконец появится любой ценой, какая её устроит, и пусть любит кого угодно: Хасана или другого. Пусть появится и насмехается над его головой и носом сколько захочется её игривому и насмешливому нраву. Его жажда созерцать её лицо и слышать её голос превысила допустимый предел. Где же пристальный взгляд, что стирал копоть обид и одиночества с его груди? Пусть веселится сердце, утратившее радость, словно слепой, лишённый света. Пусть же она появится, даже если будет игнорировать его, и даже лишённый счастья признания с её стороны, он не утратит другого счастья – видеть её, а значит, видеть мир в его великолепном проявлении. А иначе жизнь была всего-лишь последовательными мгновениями боли, разреженными безумием. Её исчезновение из его жизни напоминало исчезновение позвоночника из тела, бывшим до того в идеальном равновесии, и превратившимся в говорящий труп.
Боль и волнение лишали его терпения: он больше не мог вынести ожидания пока придёт пятница, и он отправится с друзьями в Аббасийю и будет кружить вокруг особняка на большом расстоянии: вдруг она промелькнёт в окне или на балконе, даже на миг, пока она считала, что находится вдали от его глаз. Одним из утешений во время ожидания на улице Байн аль-Касрайн было для него отчаяние. Он витал в лихорадочном состоянии вокруг дома своей возлюбленной, подобно тому, как столбы дыма и огня витают вокруг шашек с динамитом, и не видел её, зато много раз ему попадался один из слуг, что шёл на улицу или возвращался в дом. Камаль пристально, с любопытством следил за ним глазами, словно спрашивая судьбу, чем она выделила того человека, что приблизила к его возлюбленной, позволив общаться с ней, наблюдать её в различном состоянии – когда она лежала, напевала, развлекалась. Как же повезло тому человеку, что жил в этой молитвенной нише, но сердце его не было обращено к молитве!...
Во время одной из своих прогулок он увидел Абдулхамид-бека и его дражайшую супругу, когда они выходили из дома и садились в «Минерву», что ждала их перед домом. Он видел двух счастливых людей, которые иногда говорили с Аидой языком приказа, и которых она слушалась! Вот её святая мать, что вынашивала её в своём животе девять месяцев, и нет сомнений, что она была сначала плодом, а затем младенцем вроде тех, которые пристально глядели на него из колыбелей у Аиши и Хадиджи. Никто не знал о детстве Аиды больше, чем её счастливая святая мать!.. Его боль так и останется в лабиринте жизни, или, по крайней мере, её след не сотрётся. Куда деваться январским долгим ночам, когда он, зарывшись в подушку, словно хоронил там глаза, проливающие целые реки слёз, и простирал руки к Господу небес, взывая из глубины души: «О Господь мой, повели этой любви стать пеплом, как Ты приказал огню стать холодным и безопасным для Ибрахима*!» Ему хотелось, чтобы любовь была сосредоточена в каком-то одном известном месте в любом человеческом существе, чтобы её можно было ампутировать, подобно ампутации больного органа. Он благоговейно звал возлюбленную по имени, чтобы услышать эхо, вторившее ему в тихой комнате, словно кто-то другой звал её. Он пытался подражать её голосу, зовя её по имени, чтобы оживить мечту об утерянном счастье, пробегал взглядам по дневнику воспоминаний, чтобы доказать, что всё случавшееся было реальностью, а не плодом его воображения.
Впервые за много лет он задумался о том, что было в его прошлом до любви, словно заключённый, что вспоминает об утерянной свободе. Да, он и не представлял своё состояние иным, кроме как состоянием заключённого, хотя сломать решётки тюрьмы, казалось, было куда как легче, ибо они более податливыми и лёгкими, по сравнению с оковами любви, что берут в плен сначала чувства в сердце, затем мысли в голове, и под конец нервы твоего тела, не позволяя расслабиться. Однажды он обнаружил, что задаётся вопросом: «А испытывал ли Фахми подобное мучение?» В голове его промелькнули воспоминания о покойном брате, подобные сокрытой в глубине души скорбной мелодии. Он испустил тяжёлый вздох и вспомнил, как однажды в присутствии брата рассказывал о любовном приключении Мариам с тем солдатом, Джулианом. Тем сам он словно вонзил отравленный кинжал в сердце брата так безрассудно и небрежно. Он вызвал в памяти лицо Фахми, и спокойствие того показалось тогда ему обманчивым, затем он представил, как его прекрасные черты сжимались от боли, когда тот ушёл в свою комнату, его горестные монологи, в которые тот погружался, точь-в-точь как он сам сейчас, со стонами и всхлипываниями. Он ощутил в сердце покалывание и сказал: «Фахми страдал ещё до того, как в его грудь угодила пуля!»
Но как ни странно, в политике Камаль находил увеличенный образ своей жизни. Он следил за новостями в газетах, как будто наблюдая те же события, происходившие на улицах Байн аль-Касрайн или в Аббасийе. Вот Саад Заглул – как и он сам – наполовину заключённый, жертва несправедливых нападок, предательства и измен друзей. Они оба – он и Саад – пережили страдания из-за своих контактов с людьми, высоких в своём аристократизме и низких в своих поступках. Трагедия воплотилась в личности лидера нации, подобно тому, как трагедия всей отчизны воплотилась в его поражении. Камаль переживал одни и те же эмоции и тот
_____________
* Коран, 21: 69.
же накал страстей и в отношении политической ситуации, и в отношении личной жизни. Он как будто обращался к себе, когда говорил о Сааде Заглуле так: «Неужели такой честный человек достоин такого несправедливого обращения?». Он словно имел в виду Хасана Салима, когда говорил об Ахмаде Зивар-паше: «Он предал наше доверие и прибег к нечестной тактике ради власти». И как будто представлял себе Аиду, когда говорил обо всём Египте: «Она отреклась от преданного ей человека, что защищал её права».