Оговорюсь сразу, чтоб в расход не пустили – книжка вполне себе ничего.
Годная книжка! Если быть честным, то ожидал я худшего, однако же ожидания мои не оправдались, и теперь, с чистой совестью, я могу позволить себе слегка поразмышлять над прочитанным, благо, что мои измышления навряд ли выйдут за пределы этого давно не читаемого никем (никогда, некогда?) журнала.
Буду размышлять как честный читатель художественной (подчеркнуто химическим карандашом) литературы, не вдаваясь в исторические (здесь должно быть такое же клише, каких много на страницах сего опуса, об истории как проститутке, и т.д., и т.д.) подробности. Пусть о них спорят читатели, наделенные особой компетенцией.
Мне же досточтимое издательство «Никея»
(собирателем которого я был еще до того, как появились прянично-карамельные «пространства» для встреч с прянично-карамельными носителями ослепительного благочестия)
обещало прежде необдуманной покупки (я долго размышлял, кстати) такие резоны: в книге Екатерины Федорчук, победителя конкурса «Новомученики и исповедники российские», мы, дескать, найдем:
художественное изложение событий эпохи «красного террора».
Что ж, язык хорош, однако для кандидата филологических наук, на мой вкус, несколько «разрежен», что ли.
Может я перечитал всяких там Афлатуни с Десницкими и Вотриными, но неотесанный комиссар, цитирующий рязановскую «Карнавальную ночь»
(как бы я не бил себя по щекам от описания ведьмы с классического Милляра, особенно после недавнего прочтения изумительной работы Дубравки Угрешич о Бабе Яге),
заставляет меня с содроганием проверять даты,
(да-да, я ж зарекся докапываться до исторических (не)соответствий, поскольку это не единичный случай употребления фраз, возникших, или ставших расхожими клише, в более позднее время (пускай, здесь я с достоинством сяду в лужу, но вообразить себе революционера в 1917 году, сознательно обращающегося к священнику с издевкой - «Святой отец» - дабы вывести его из себя, ну камон!, я бы с радостью, но нет))
тем паче, что издательство в аннотации так же гарантирует мне:
реконструкцию судебных процессов, проводимых над священниками и мирянами после революции 1917 года.
Это да. Тут я хотел бы выразить благодарность автору за попытку проехаться по «Процессу» Кафки.
В недавней книжке о.Ианнуария Ивлиева, вышедшей в ББИ, отец уж больно резко высказывается о Франце, упрекая его в неверии и тотальном унынии на фоне асфиксии экзистенции в потоке абсурда (Интересно, читал ли Ивлиев Агамбена?). Я сколько не изучаю Кафку, не вижу этого неверия, потому что нельзя так всмотреться в беспросветную бездну небытия без элементарной уверенности в невидимом. Но может я чего не понимаю.
Уверен, у этих двух отцов теперь целая вечность в прениях и пересудах, жаль, что мы не увидим на нашей грешной земле печатных трудов этой во всех смыслах плодотворной полемики!
Точность исторических деталей.
Не буду влезать в клинч, расскажу лучше о хорошем. В лучших традициях русской романной ономастики
(не мечтает ли автор о том, как в будущем, некая условная Татьяна Касаткина пишет многочисленные комментарии к многотомному собранию сочинений оного (оной? авторки, точно, это ж в будущем!), замечая инуде и некогда, что вот, дескать, как герои поименно звучат многогласным органом смыслов),
каждый герой отличился. Тут и противостояние Михаила и Димитрия
(Платан, символ всеохватывающей любви Христа, и шумные Крылья птицы Руах, оглушающие суетящегося пророка),
тут и наш, любимый в народе, юноша Егорий, что в праведной ярости становится воином Георгием; тут и пророчествующий Варфоломей со спущенной кожей
(правда, не своей, но ход мне понравился, вот бы еще и бороду потрепал этому Арону бен Давиду!),
и Пашка, Павлик маленький да удаленький, почти Морозов. Тут и искусно провернутая фем тема на повестку дня со слезами ждущей пятого ребенка Тамары
(«твоя слеза […] живой росой не упадет,
Она лишь взор туманит ясный,
Ланиты девственные жжёт!»)
что
«смотрела на метания мужа кроткими глазами, не переча ему и не ропща на частые его отлучки, на сомнительные похождения, на его все более шаткое положение на приходе».
Тут и Марк, переводчик на простой народный язык витии Романа «сладкопевца»
(«касица», кое-где пишут, что с сербского означает «денежный ящик», копилка то есть, что добавляет иронии к образу харьковского оборванца),
тут и отбитый на всю голову Дойч, с бесцветными глазами, в переводе, как и Гринь, на мой взгляд, не нуждающийся
(хотя какая из григорианских этимологий имелась в виду? Какая разница, все равно хорошо придумано!);
ну и конечно Вера (кто бы сомневался), что ведет
(этакая Беатриче) Арона бен Давида Иезекиилева
(Хацкель, коим кличет своего, хм, гражданского мужа что ли, Кира (госпожа то есть. Хотя некие сомнительные источники даже предложили за образец Кьяру, то есть светлую, так даже смешнее, учитывая ее мужеподобность и идейную красную стойкость),
это самый натуральный Иезекиль, что (не будем забывать о коннотациях апокалиптических видений в местном контексте) в свою очередь значит «Да укрепит Яхве»
(сомнительно для данного персонажа. Стоит здесь упомянуть и какую-то общую зацикленность автора романа на еврейском вопросе (закопанка она штоле?)
Эту зацикленность (кроме прочих шпилек по ходу пьесы) последняя сцена в духе современного благочестия – ощутить историку Леониду (ну вы поняли) Евгеньевичу (может и не странно совсем) Соколову
(«Коли сокол в мытех бывает, высоко птиц възбивает; не даст гнезда своего в обиду»)
ненависть к явившемуся ему нехристю Антону («состязающийся») Михалычу, предку краснопузого гонителя, вполне себе иллюстрирует).
Кстати, заблудший Игорь - братец Веры, словил-таки свое затмение.
Ну, а что Арон, что Давид, это оставляю трактовать на ваш вкус, ибо я все же не условная Татьяна Касаткина)
во тьме адовом красного террора.
О последней пару слов. О Вере то есть.
Извини, аффтор, но я был совсем обескуражен этим «придешь и меня освободишь», «думала о том, как мы будем с тобой жить», серьезно? Это после того, как она давеча Богу о Костике так молилась, будто въяве поговорили?
(еще один персонаж, Константин (да еще и Васильевич!), из интеллигенции неверующей. Прям как сам равноапостольный до конца вникал, церковь собирал, но крестился лишь на смертном одре).
Почему так надо было искорежить хорошего персонажа, убить до выстрела? Вот это было невыносимо мерзко! Даже рассмотрение такого исхода подобно затаптыванию креста. А ведь некоторые читатели восхитились любовной линией!
Еще мне обещали
историю жизненно важного выбора в непростое для страны время.
Что ж, здесь не обманули! Тут все делают какой-то для себя выбор, некоторые даже пытаются сделать выбор за других. И ни у кого не получается.
Овцы идут на убой, палачи идут в ад.
Чисто, как у протестантов.
Потому, что Бог остался где-то за пределами текста.
Может быть, Он даже не сидел в комиссии конкурса.
Но, аффтор, пеши исчо!
Мы прочтем.
А Он посмеется.