42
Мне с укоризной говорят, что пишу я только о себе. Но это не так. Я пишу о чувствах, которые испытывал, а это уже не обо мне, потому что подобные чувства переживали многие люди и многим интересно прочесть о них и сравнить со своими.
Вот, например, не только мне, но многим известно счастье вечернего покоя, когда вы возвращаетесь с дальней прогулки уставший и несете на руках своего уснувшего ребенка, и смотрите, не мигая, не отрываясь, на его лицо. И время исчезает, и вы уже вспоминаете себя в детстве, когда отец ваш так же нес по вечернему полю домой вас самого, такого же маленького (вы улыбаетесь при этом), и вы смотрели в сторону заката, который раскачивался от отцовских шагов, будто успокаивая, убаюкивая солнце. И хотелось сказать отцу об этом, но сил уже не было говорить, и думалось легко, что потом, завтра можно будет сказать не только это, но и что-то новое, что придет еще, как радость, желанием сказать…
Мы любили с Таней и сыном гулять вечерами по Москве, по центру ее, по скверам и паркам, по Бульварному кольцу – много стало любимых мест, и уже научились мы подчиняться сыну в выборе, куда идти. Он шел первым, своими нетвердыми еще шагами, и никогда не повторял вчерашний маршрут, но чаще всего приводил нас к саду Эрмитаж, где у него была любимая деревянная лошадка с вопросительным взглядом. И я ее любил. Любил вспоминать, как в своем деревенском детстве был уверен, что если отражаюсь в глазах лошади, значит, она думает обо мне. Сын всегда подходил к своей лошадке спереди, чтобы она узнала его и обрадовалась. Покажется всем своим видом перед ней – вот я, пришел - а потом уже просит посадить его на ее деревянную спину.
Дело не в сентиментальности, думаю я сейчас о воспоминаниях молодости, а в том особенном составе эфира памяти, которым пронизаны или пропитаны они. Однажды о таком воспоминании написал: «Я вспомнил ласточку из детства, слепившую гнездо под коньком нашей крыши на моих глазах за один день. Мир лепился слюной этой ласточки».
Так о себе ли я пишу? Разве такие или подобные картинки не становились метафорами жизни для каждого из нас? Разве не чувствуем мы одинаково свою жизнь во внешней жизни, не одинаково защищаем ее от разрушения или, наоборот, не сливаемся с общим и светлым потоком?
Я вспоминаю другой, смешной довольно, образ. Когда Таня с сыном стала жить в Москве, и каждый день вдруг наполнился счастьем, и каждая минута наполнилась чувствами и заботами – мы вместе ходили на лекции, оставив Ваню на время тете Соне, и слушали лекции по античной литературе. Тахо-Годи, впервые войдя в аудиторию, обвела ее удивленным взглядом и спросила: «И вы все пишете? Зачем? Все уже написано». Слушали о Пушкине лекции Еремина, который и открыл нам его по-настоящему. Много чего еще слушали и смотрели, и Таня писала для газет и стенографировала обсуждения театральных спектаклей – она, кажется, умеет все на свете, - и ходили на выставки, в театры, в музеи, - московская жизнь нас захватила так, как и должна была захватить, - вдруг из внешней грубой жизни раздался стук. В прямом смысле. Участковый по фамилии Коньков стал каждое утро стучаться в дверь и проверять наличие у Тани права жить здесь. Прописка. Страшное для Москвы слово – ее у Тани не было. По закону ей можно было жить в столице только три дня. Я спрашивал участкового: «Вот мой сын, ему тоже нельзя?». «Сыну можно, а матери – нет». Раз в три дня, рано утром, до своей дворницкой уборки, я ехал на Белорусский вокзал, поезд из Минска прибывал в шесть часов три минуты, и просил у пассажиров билет. Потом показывал его участковому во время его очередного нашествия. И говорил: вот, она только что приехала. Каждые три дня. Иногда бывали недельные промежутки – он о нас на время забывал. Сейчас это кажется странным и даже, может быть, страшным, хотя не сравнить этот стук в дверь с прислушиванием к урчанью мотора «воронка» или к стуку в дверь гестаповцев, но мы тогда – смеялись! Я понимаю сейчас, что смеялись не мы, а молодость наша, это был не смех, а насмешка над глупостью и над каким-то странным, не понимаемым злом. Нет худа без добра – в конце концов Таня решила поступить в аспирантуру, чтобы «узаконить» свое пребывание в Москве.
Этот стук рано утром в дверь – образ внешней силы. Разве она не знакома каждому из нас? Разве только о себе я сейчас написал?
Сравнением себя с другими, сравнением образов счастья и горя лепится наша жизнь. И когда я читаю кого-то, пишущего «я», стараюсь представить, что это я и есть. Отражаюсь в его глазах.