Ты течешь, как река ….
- Все, едем сегодня на Арбат, - сказал Яблонский тоном, не терпящим возражений.
- Ну нафиг! – парировал Маслин.
- Едем, и все тут.
- Чего там делать? – спросил я.
- Найдем что делать!
Яблонский был безусловным лидером нашей компании. Как говорила бабушка Маслина (та, которая жила с ними): «Все вы пляшете под его дудку, и он вас до цугундера доведет, помяните мое слово».
Ну, Арбат не цугундер, и раз он решил, я и Маслин согласились.
- Ну фиг с тобой, едем. Хотя, чем там лучше на этом Арбате? – спросил Маслин.
- Едем.
Арбат, конечно же, был иным, там не существовало пешеходной зоны, туда не водили туристов. Улица, как и многие другие в центре Москвы. И больше ничего. Дорогая и милая для тех, кто там жил. Мы же «кутузовские» считали его настоящим центром. Свой район мы таковым не ощущали, а уж те, кто жили дальше метро «Филевская» в нашем понимании казались вообще не москвичами. От нас до Арбата ходил 39 троллейбус, он проезжал через Дорогомиловскую заставу, потом через Смоленскую площадь, выезжал на Арбат, шел по всей улице, где-то в районе Староконюшенного делал разворот, возвращался назад и ехал обратно к нам на Кутузовский.
- Заработаем сегодня? – спросил Яблонский.
- Ну да, - ответил я.
Маслин промолчал.
Предложение звучало почти как приказ. Меня с Маслиным Яблонский считал своими вассалами. Мы пытались сопротивляться, как могли, но чаще без особого успеха. «Заработать» означало просто-напросто «украсть». В то время, билеты в общественном транспорте покупались следующим образом. В троллейбусе или автобусе находилась железная коробка с округлым верхом из прозрачной пластмассы, с прорезью для денег.
Во времена всеобщей «честности» пассажиры бросали в нее монеты, крутили железное колесико, билеты вылезали из прорези. И каждый сам их отрывал. В троллейбусе проезд стоил 4 копейки, что значило либо 2 монеты по 2, либо 3 и 1, сочетание, встречавшееся не всегда. Если у вас нет этой суммы без размена, ну, например, у вас только 10 копеек, то вы просили соседа, «не бросать», брали у него 4 копейки, сами бросали свои 10 копеек, отрывали 2 билета. И недостающие 2 копейки потом брали еще у кого-то. В общем, то что троллейбус стоил дешевле автобуса всего на 1 копейку, доставляло огромные неудобства пассажирам. Ни в автобусе, ни в троллейбусе никто не контролировал, сколько ты бросил, бросил ли вообще и сколько билетов ты оторвал. «Заработать» означало встать рядом с кассой, принимать от всех пассажиров пятаки, трояки и копейки, бросать половину или даже меньше в прорезь, отрывать и передавать всем билеты. Таким образом, сэкономленная мелочь доставалась нам. В троллейбусе много конечно не выручишь, другое дело маршрутка, там билеты по 15 копеек. Но раз уж решили на Арбат, значит, решили. Мы довольно скоро заскочили в 39 троллейбус, и это считалось удачей. Они почему-то ходили косяками, иногда приходилось ждать минут 40, а потом появлялись сразу 5 подряд.
Я встал рядом билетной кассой, Яблонский, якобы не знакомый со мной, стоял неподалеку, через него все передавали деньги.
- Передайте, пожалуйста, молодой человек.
- Не бросайте 2 копейки
- Два, будьте добры.
- Пожалуйста
Часть денег исчезала в его карманах, часть он передавал мне, я же бросал медяки, пытаясь произвести как можно больше шума, выдавал билеты. Маслин, боявшийся наших проделок, в этом не участвовал. Мы уже проехали Смоленскую площадь, огромное здание МИД, троллейбус остановился где-то в самом начале Арбата, и тут какая-то тетка вдруг как заорет:
- Что ж вы делаете, хулиганы, вот, вот тот длинный, гад, - показывала она Яблонского, - деньги в карман положил. Ишь ты! Держи их, держи! Это ж целая банда! Бандиты! Изверги!
Голос ее звучал одновременно и звонко, и скрипуче, и ужасно громко. Просто уши закладывало. Все сразу стали смотреть на нас. Я спиной чувствовал укоризненные взгляды, и немой вопрос: «Кто твои родители, гад?»
- Что ж это творится-то? Смертоубийство! Государство обворовывают. Комсомольцы небось? Пионеры? Изверги!
Я увидел, как водитель вскочил со своего места, расталкивая пассажиров, он быстро бежал через весь салон, сюда на заднюю площадку к нам. «Ну все. Допрыгались!» - мелькнула мысль. Счастье, он забыл закрыть двери. Он уже схватил Яблонского за локоть, но в этот момент я выскочил из двери, что отвлекло его внимание. Яблонский ловко вывернулся, и выскочил за мной. Маслин же, улучив момент, перебрался к переднему выходу и вышел спокойно, как будто бы он не знаком с нами. Мы побежали к Сивцову Вражеку. Там нас уже никто не поймает. Бегали мы быстро, да и водитель не стал нас преследовать. Не мог же он бросить троллейбус, полный людей.
- Сколько там? – спросил я, отдышавшись, когда мы уже отбежали далеко от троллейбуса.
- Да что-то копеек 40, наверное, может чуть больше, - ответил Яблонский, достав из кармана горсть мелочи.
- На мороженое хватит, - вставил Маслин.
- Если по 19, то только на два, - ответил я, но посмотрим.
Он не подвергал себя опасности, но мы всегда с ним делились. Вообще-то «на мороженое», деньги нам и так давали родители, но тут возбуждало острое чувство, что нас могли поймать, а мы все равно убежали, и оставили всех в дураках.
- Пойдем в Самоцветы? – предложил я.
- Изверг ты, (Маслин любил подбирать только что услышанные слова). Чего там делать?
- Бриллианты, камни, брошки, - ответил я, - когда я был маленьким, мы туда с мамой ходили, просто смотреть.
- А сейчас ты большой что ли? – съязвил Маслин. - И собираешься на 40 копеек покупать бриллианты? Смелый же ты человек!
- Да пойдем, посмотрим, - сказал Яблонский, - может ограбим когда-нибудь.
- Ну ладно, хотя чего на них смотреть? – возразил Маслин.
И вот он - большой ювелирный магазин «Самоцветы». Я всегда мечтал, что когда-нибудь разбогатею, и куплю маме кулон тысяч за 5. Хотя, как разбогатеть? Непонятно. Я часто слышал, как мои родители ссорились из-за того, что им вечно не хватало денег. На мебель, или еще не что то, и суммы не больше 200 рублей. А тут тысячи. Я сразу подумал о 40 копейках, которые нам удалось с таким трудом добыть.
Сверкающие холодным цветом броши, серьги, колье лежали на черном бархате, подсвеченные маленькими лампочками с разных сторон, под толстенным стеклом. Скорое всего, его нельзя расколоть даже молотком. В самом магазине стоял полумрак, что делало сверкающие на бархате бриллианты еще более таинственными и недоступными. Мы смотрели на них, ничего не говоря. Похоже, настоящие покупатели туда не заходили вовсе, а так всего несколько человек, отличающихся от нас лишь возрастом. Они тоже пришли поглазеть на камни, которые им недоступны.
- Все, пошли отсюда, - как-то зло буркнул Яблонский.
Мы вышли на солнечную улицу, и побрели, совершенно не торопясь, в сторону центра. К гоголевскому бульвару и ресторану Прага. По той же стороне, что и «Самоцветы», может быть, метров через 300 находился грузинский ресторан «Риони», из него всегда вкусно пахло только что приготовленными на углях шашлыками, и еще какой-то приправой - смесью душистых трав и перца. У меня слюна подступила к горлу от этого запаха, и возникло странное чувство взрослой, недоступной пока для меня жизни. Мне ужасно хотелось туда попасть, но родители во взрослые рестораны меня не брали. А сейчас нас бы просто туда не пустили. Это же место, где курили, а шашлык запивали вином и водкой. Немного дальше мы увидели детское кафе «Буратино», я иногда туда ходил с мамой.
Столы там низкие, специально рассчитанные на детей, и меню тоже детское. Помню, что особенно мне нравились куриные котлеты, дома у нас таких не готовили. Около кафе всегда стояла очередь - дети с родителями. Но дети никогда не скучали, в витрине носилась настоящая живая белка в колесе. Она почти все время бегала, колесо крутилось к восторгу детей. Но мне, Яблонскому и Маслину такое развлечение уже казалось глупым. Мы вышли из одного возраста, но в новый еще не вступили. Нам уже не хотелось куриных котлет, а шашлыка нам еще не продавали.
- Давай уйдем отсюда, - предложил Маслин, - Во двор куда-нибудь.
- Мороженое купим сначала, - сказал Яблонский.
- Давай.
- Смотри, есть. По 7 копеек! (в то время - самое дешевое мороженное, да еще и самое вкусное, фруктовое.) Его любили все, может из-за цены, а может из-за сочетания цены и вкуса. Поэтому-то, его раскупали через полчаса, после открытия палатки. То, что оно оказалось в продаже, а у киоска не стояла очередь - большая удача.
- Класс. – сказал Маслин.
- Нам, пожалуйста, 6 по 7 копеек, – протянул продавщице деньги Яблонский.
Держа в каждой руке по стаканчику с мороженым, мы пошли в сторону от главной улицы. Свернули в какой-то двор, потом в другой, потом еще в один. И вдруг перед нами - почти деревенский пейзаж. Никакого шума большого города, ни машин, ни прохожих. Только птички. Старый, очень старый дом в три этажа. Красные кирпичи, отбитые во многих местах, покосившийся на левую сторону козырек над подъездом. Закопченные окна, кое-где горшки с геранью. На подоконнике первого этажа - две абсолютно одинаковые белые кошки. Они сидят и смотрят на улицу через открытое окно. Неужели фарфоровые? Точно фарфоровые. Неживые. Вдруг, какой-то едва различимый звук, и одна из этих кошек прыгает в погоне за пролетевшей мимо птичкой. Вторая, презрительно отворачивается и прыгает внутрь комнаты.
Во дворе на детской площадке на протянутой между железными столбами веревке сушится белье. Травка, 3 тополя, один очень старый, с толстым крепким стволом, к одной из ветвей привязана тарзанка. Просто палка на веревке, на которую можно взобраться и отталкиваясь ногами от дерева, кататься как на качелях. Где-то я видел такой же двор, и даже тарзанку точно такую же, кажется в Третьяковской галерее, кажется Поленов, или кто-то с похожей фамилией. Все осталось до наших дней.
«Ты течешь, как река…»
Неизвестно с какой стороны, до нас донеслись еле-слышные гитарные переборы. Я сначала не понял, то ли это на самом деле играет кто-то, то ли, звук льется из магнитофона через одно из отрытых окон.
«Странное название»
Мы прислушались - нет, это не из окна, это на улице. Только вот где?
- Пойдем, посмотрим, где это?
- Интересно только куда?
- На звук, может, найдем.
«И прозрачен асфальт, как в реке вода»
Мы вышли из двора, пошли в сторону Сивцева Вражека, петляли, прошли несколько старых дворов, следуя за слабым, но постепенно усиливающимся звуком, и скоро оказались еще в одном старом дворе. Там стояли несколько человек, все молча, внимательно слушали пение мужика, который, казалось, не обращал на окружающих никакого внимания. Пожилой уже мужчина, худой, высокий, с усами, в коричневом кожаном пиджаке и в кепке сидел на складной брезентовой табуретке, такой же, как используют рыбаки. Мужик, сутулясь на левую сторону, буквально обнимал гитару, его переборы лились, как горный ручей. Он вроде бы пел, но, вернее, он тихо как-то доверительно рассказывал свою историю.
«Ах, Арбат, мой Арбат,
ты мое призвание,
ты и радость моя
и моя печаль»
Голос мягкий, протяжный. Неужели, этот том самый, кого по вечерам слушают мои родители? Как это может быть?
«Булат Шалович», - послышался шепот среди окружавших мужика людей.
С каждым аккордом их становилось все больше, и скоро в том дворе совсем уже не осталось места. Мужик в кепке продолжал петь, делая совсем короткие паузы между песнями, и казалось, ему совершенно все равно, слушают его, или нет. Он не объявлял песен, и возникло ощущение, что он часть городского пейзажа. Он всегда там. Так вот поет, и все, кто хочет, приходят его послушать.
Постояв в этом дворе минут 20, мы ушли, и направились к Гоголевскому бульвару. Мы шли просто так, без всякой цели. Минут через 15, перед нами возникла церковь. Скорее церквушка, маленькая совсем, но все равно среди старинных арбатских домов, она казалась доминантой, так как стояла на возвышении. В лучах заходящего солнца, ее контуры выглядели ярче и четче. А сама она как будто бы святилась изнутри.
- Пойдем туда? - Сказал Яблонский.
Здесь он тоже оказался первым.
- Нельзя же. Как же? Комсомол?
- Хватит врать, Конст, ты даже не комсомолец не фига.
- Да, но может, буду.
- Не волнуйся, не будешь.
- Изверги вы, царя небесного, - сказал Малин, - что нам там делать?
- Да ничего не делать, просто посмотрим, да и все, - настаивал Яблонский, - давайте, давайте.
Он стал нас тихонько подталкивать, как малых детей, не желающих идти в детский сад. Нас так воспитывали в школе, что церковь, казалась нам чем-то немыслимым, таинственным и запретным.
- Только руки в карманах не держать, - прошептал Яблонский, когда мы входили в дверь.
Непривычный маслянистый запах, золото, лики святых. Крестящиеся люди, бабушки, в основном, старые, все платках. Я еще не успел разглядеть всего, что происходит вокруг, но неожиданно появилось чувство какого-то глубокого горя, несчастья. Оно витало в воздухе, несмотря, на красивый, стройный, хор, звучащий необычайно возвышенно под сводами церкви. И вдруг я увидел отрытый гроб, в котором лежала древняя старушка. Он стоял у алтаря, и совсем рядом с ним бородатый священник читал заупокойную молитву. Я бывал в церквях и раньше, но никогда в жизни я ничего подобного не видел. Мертвый человек, образа, свечи, небесное возвышенное пение. Мои друзья наверняка тоже чувствовали что-то подобное. Они стояли молча, преклонив головы. И мне показалось, что Маслин в какой-то момент непроизвольно захотел перекреститься, но что-то не позволило ему это сделать. Когда мы вышли из церкви, первое время просто молчали. В конце концов, Маслин неожиданно предложил:
- А пойдем к моей бабушке?
- Куда? – спросил Яблонский.
- В гости. Это совсем рядом, вон в том переулке. Она нас чаем напоит.
- Да, но она же родственница самого, - смутился я.
- Да нет, только сестра его жены, даже не знаю, как это правильно по-родственному. Ну пойдемте, есть же очень хочется.
Подъезд с консьержкой:
- Вы к кому?
- К родной бабушке.
5-й этаж, звонок в дверь. И нам отрывает дама, одетая так, как будто бы она собирается в театр, или в гости. Красивое платье, бусы, серьги.
- Ах, Саша дорой! С друзьями, заходите же, заходите, мальчики. Молодцы, что зашли. Сейчас чай, печенье.
Оказалось, бабушка Маслина никуда не собиралась, она просто одевалась так всегда. Через 3 минуты мы сидели за круглым столом на просторной кухне и пили чай с малиновым вареньем.
- В карты играете молодые люди?
Мы смутились.
- Если не играете, я вас научу. Пора уже пора.
Колода появилась в ее руках, и она стала быстро перемешивать карты. Меня это очень удивило. Потому что вторая бабушка Маслина выступала категорически против азартных игр и даже против шипучих напитков. «Вот вы сейчас пьете квас», - говорила она, - «Потом в карты начнете играть, а потом ножом кого-нибудь зарежете».
Но здесь на Старом Арбате все вышло наоборот. Нас учили играть в Акулину, игра нам нравилась, и мы сидели до позднего вечера. Домой мы вернулись усталые и полные впечатлений.
Отец
Мой отец приехал в Москву из деревни из есенинских рязанских мест, поступил в институт, закончил «с отличием», женился на моей матери. Затем он поступил в академию и после стал блестяще продвигаться по служебной лестнице. Такие способности, как у него называются организаторские, я бы сказал, что это талант. Именно он и двигал его карьеру. Не предпринимая каких-либо видимых усилий, он всегда мог заставить других людей работать, и что поразительно, люди от этого становились счастливыми. Его обожали, и соседи, и друзья, и вообще любой человек, кто с ним сталкивался. Наверное, это обаяние или еще что-то, чему я не могу дать объяснения. Он не умел, не хотел, не любил и никогда ничего не делал руками. Сам он гвоздь не мог забить, хотя детство провел в деревне. Но организаторский талант выручал во всех случаях. Всегда кто-то другой: сосед, друг или случайный знакомый забивал гвозди, красил рамы, или даже мыл полы. Отец работал в дипломатической академии, и часто ездил в командировки за границу. В основном это были «дружественные» страны – ГДР, Болгария, Венгрия, но по его рассказам, становилось ясно, что жизнь даже там сильно отличается от нашей.
Убежденный коммунист, но это не мешало ему слушать по ночам «вражьи голоса». «Радио Свобода», «Голос Америки». Когда-то давно он купил переносной коротковолновый приемник, и слушал его вместе с мамой в постели, в нише в большой комнате. «Голоса глушили», и чтобы разобрать, о чем они говорят, требовались немалые усилия. Но мой отец все-таки как-то разбирал, по каким-то коротким фразам, доносящимся из ниши, я мог понять его эмоции, но не более того. «Ах, гады, что говорят», «Вот ведь», «А вот, правда, ведь,» вот - все, что я мог услышать. Когда они обсуждали услышанное с мамой, я понимал, что отец верил «голосам». Это, конечно правда, что они сообщают. Но при этом отец считал, что всем людям эту правду знать не нужно. И что «голоса» безусловно, вражеские и вредные.