Когда мне перевалило за тридцать и я совсем отчаялась найти мужика, мне повстречалась Ирка Тишкина, давняя, детсадовская ещё подруга. В шесть лет она сочинила двустишие «Если нет боровиков – ешьте, дети, червяков», и, четверть века спустя, проорала его, налетев на меня в тренажёрном зале.
- Совсем не изменилась, надо ж! – сказала она, целуя меня в губы. – Помню, как мы в песочнице…
Так я никогда и не изменюсь. Никто не забудет меня, и ни с кем не спутает. В целом городе ни у кого на лице нет такого пятна – такого выпуклого, такого шоколадного, такого пушистого. В садике все дети от меня шарахались – заразиться боялись. А она, наоборот, тянулась: дай погладить, счастливая ты, мне бы такое…
- Да мужики все по тюрьмам сидят, - сказала Ирка, крутя педали. – Зарегистрируйся на сайте, и выбирай любого. Не убийцу, конечно, а вора, мошенника, хулигана какого-нибудь… Мой вон за изнасилование сидел, хотя неизвестно ещё, кто там кого насиловал: знаешь, какие бабы бывают?
Ирке легко говорить. Но там, где работаю я, нет места насилию, хулиганству и воровству. Чистые юноши в погонах почтительно разглядывают мой невус, проговаривая: «Ауэ милитари скул вос фаундед ин найнтин фоти сикс энд стилл хэс бин биинг…» И вдруг среди них пронесётся слух: «англичанка-то вышла за зека!» Шёпот коллег в учительской: «с её внешностью это тоже вариант…» Уютный директорский кабинет, портрет Кутузова на стене: «мы ценим вас, Анастасия Натальевна, но вы понимаете сами…»
- А зачем тебе замуж? – спросила Тишкина. - Я, например, тоже не замужем. Но у меня есть сын. Три года. Скоро в садик. А пока что мы с матерью сидим с ним по очереди: то в ночную смену, то в дневную. Читаем «Репку», поём «Кузнечика.» И я с чистой совестью могу не смотреть в сторону мужчин. И не смотрю, кстати.
Мы пошли к ней в гости, и её мама сразу же узнала меня: «Настенька, не меняешься!»
- И Вы не изменились, тётя Света! – ответила я. – Всё такая же стройная!
- Да, не в коня корм! – она собиралась на свой хлебозавод, а сдобный, как булочка, мальчик, протягивал мне нарисованного петушка.
- Он у нас и буквы знает! – с гордостью произнесла Ирка. – Гены – ничто, воспитание – всё!
Тюремный сайт знакомств: много мужских лиц. Прежде мне нравились лица худые, носатые, с бровями-гусеницами. А после Иркиного мальчика я полюбила всех круглолицых, щекастых, голубоглазых: глянет доверчиво, вымолвит: «Ах!»
Вот вылитый Ах из мультфильма: рыжий, жизнерадостный. Статья сто тринадцать: причинение тяжкого вреда здоровью в состоянии аффекта. Не надо. А вот Николай Чудотворец, причём Чудотворец – это фамилия. Сбил человека на переходе. Подумаю, фамилия больно красивая. А вот ещё - Иван Иваныч Иванов, пятьдесят лет, слесарь-медвежатник. Собственный дом за городом. Что же жена тебя не ждёт в этом доме, Иван Иваныч? Упс: парень по кличке Пупс. Двадцать шесть лет. Любит Есенина. А кто ж его не любит? Родной, уютный, и запоминается легко. «В лунном кружеве украдкой ловит призраки долина, на божнице за лампадкой улыбнулась Магдалина,» - рассказывала я полжизни назад у школьной доски, и тонкий месяц рождался в сгущающемся зимнем небе. Учительница выключила свет, и месяц стал ярче – «помяни мою молитву тот, кто бродит по долинам…»
« А мне с детства корову было жальче, чем собаку. Собака родит ещё, она молодая, а у коровы – финиш. Была любимица, кормилица семьи, а теперь вот дряхлая, выпали зубы, свиток годов на рогах. Скоро зарежут её, и она это чувствует… Я тоже многое чувствую. Когда я откинусь, освобожусь то есть, я поселюсь в деревне и заведу корову. И нескольких собак. И кошек тоже…»
Разбой на дорогах. В этом тоже есть что-то есенинское. Срок – четыре года, стало быть, никого не убил. Я купила пять блоков «кэмела», пачку чёрного чая и килограммовую шоколадную глыбу. Если разбойники едят шоколад, то именно так: откалывают от глыбы куски и запивают чаем, сидя в окружённой лесом избушке…
Всё было как в каком-нибудь фильме: стул напротив окошка, телефон, а за окошком – серая комната. Он вошёл – не в робе тюремной, как я представляла, а в спортивном костюме. Точно Пупс, другой клички и не придумаешь; разве что Пупсик. На вид – не более двадцати, но дата рождения на нагрудном знаке подтверждала, что действительно двадцать шесть. Осуждён два года назад, через пару лет освободится.
- Я теперь плотник, а скоро столяром буду, - сказал он, глядя мимо пятна, в глаза и переносицу. – Женюсь и навсегда с прошлым покончу. Надоело. У меня ведь мать самодеятельность в доме культуры ведёт. А отец там же инженер сцены. Сестра журналистка. Им сейчас за меня стыдно, а мне в школе было стыдно за них: вроде работают, на виду всё время, а денег – ни на айпод, ни на Диснейленд. И всё время зудят: с теми не водись, туда не ходи, учись получше, старших слушайся... А зачем, думал я, сопливый дурак, вы учились, если это не сделало вас богатыми? Ну ладно, и бедный может быть крутышом, резким и дерзким. Я дерзил учителям и резал парты. Но все только смеялись. Да ещё погоняло это дурацкое , с уменьшительно-ласкательным суффиксом…
Я нашла его родителей без труда: дом в центре города, возле троллейбусной остановки, сталинский, трёхэтажный, розовый. В таких домах и должны жить интеллигентные люди, заставшие живого Высоцкого и похоронившие Советский Союз… Мне открыла женщина в джинсах – Пупсикина мама: я сразу узнала её по кукольному, глазастому, как у сына, личику.
- Именно такой я Вас и представляла, - произнесла она, избегая смотреть на мою щеку. – Так вы преподаёте английский в военном училище? И не боитесь связываться с заключёнными?
- С одним заключённым. С вашим сыном. Он сказал, чтобы вы ещё больше курева носили ему. Для поднятия авторитета.
В прихожую вышел Пупсикин отец, такой же, как сын, приземистый и короткошеий:
- Вот и я жене говорю: побольше курева. А она знай талдычит: курить вредно, курить вредно. Так ведь не он курит, а другие…
В гостиной пили чай с яблочным пирогом. Малиновое варенье сверкало в розетках.
- Сами варили?
- Сама. У нас дача за городом… - ответила Пупсикина мама. - Я не понимаю, чего ему так не хватало. В пятом классе он заявил: ненавижу себя. Я, говорит, моральный урод. Надо меняться. С этого всё и началось, наверное… А за что ему себя ненавидеть? И как вообще можно ненавидеть себя?
- Ремня ему не хватало, - вставил отец. – Или вон в училище ваше засунуть; может, там бы и изменился, раз уж так надо…
Под окнами провыла сирена – полиция? Или скорая помощь?
- Скажите, у вас вот это – Пупсикина мама дотронулась до своего лица, - генетическое?
- Ага, генетическое, - я привычно пожала плечами. – Повторяется раз в триста лет. Привет от любимого шута императора Петра Первого – тот тоже пятнистым был…
- А мои предки тоже дворяне. У нас и ордена прадедушкины сохранились, и приказ о награждении, - Пупсикина мама открыла ящик комода. Спокойная, домовитая женщина, будет хорошей бабушкой и свекровью, подумала я.
А моя мама, узнав о моей затее, торжественно произнесла:
- В нашей семье ещё никто не сидел. Даже в годы сталинских репрессий. А ты лезешь в самую грязь. Неужели нет нормальных парней?
- Нормальных парней расхватали девушки с нормальной внешностью, - парировала я. – Впрочем, где-нибудь в Пакистане, где мужчин в полтора раза больше, и все женщины паранжу носят…
Я слепила двенадцать пирожков с телячьим фаршем, разложила на противне. Потом обмазала каждый пирожок сырым яйцом, посыпала тмином и поставила противень в нагретую духовку.
- Почему так мало? – спросила бабушка, зайдя на кухню. – Ещё бы штук двадцать!
- Столько он сразу не съест, а уносить пироги из комнаты свиданий бессмысленно: Яотберут другие зэки. Так что пусть они отбирают табак, ему всё равно много не надо…
- Не связывалась бы, - заныла мама, но я не ответила. Я вымыла кусок свинины, положила в кастрюлю с водою. За красоту меня не полюбят, ум мой вообще никому нафиг не сдался, а доброта и порядочность – разве что для дебилов. Остаются такие бонусы, как хозяйственность и деньги. Но денег пока нет, значит, хозяйственность. И это – аксиома, как и то, что мужики жрут много мяса.
- Я вообще-то курочку люблю, жареную, с маслицем, пожирнее, - уплетая пирожки, говорил Пупс. Я нарезала свинину тонкими ломтиками, а ломтики намазала хреном. Нас больше не разделяла стеклянная перегородка, да и комната была другая – с кружевными занавесками на окне, с микроволновой печью, чайником и посудой.
- А это от мамы твоей, - я поставила на стол банку варенья. И там, в сумке, сигареты, ещё что-то…
- Мама, - пухлою ручкой погладил Пупс банку. – Самая лучшая в мире. Но она плоховато меня воспитала… Помнится, стоим в пятом классе, учителя ждём. А мимо две старшеклассницы идут, красивые такие девчонки, как живые Барби. И одна смотрит на меня так ласково и говорит: «Какой пупсик! Мне бы такого!» Ей бы такого, значит. Но не парня, не брата и друга, а пупсика. «Пупсик, пупсик! – захохотал класс. – Кругленький, мяконький!» И, придя в тот день домой, я первым делом бросился к бабушке: «Что со мною не так?»
- И что ответила твоя бабушка?
- Кинулась меня жать, как обычно. Ты мой любимый пупсик, сказала. Иди, пупсик, суп кушать.
Я с четырнадцати лет знаю: с такими, как я, не танцуют. Но разве убудет от парня, если такая, как я, сама пригласит его на танец? Оказалось, убудет. Единственный неангажированный, табачищем и потом воняющий двоечник хрюкнул и, закрыв руками глаза, свалился под стул: «йети! йети! йети!» В тот вечер я серьёзно – впервые настолько серьёзно – думала о самоубийстве, и всё было у меня наготове: и опасная бритва, и полная ванна воды, и водка, чтоб не было страшно. Бабушка, проходя мимо ванной, увидала бутылку. Я хотела закрыть дверь у бабушки перед носом, но она опередила, сунув в дверь ногу:
- Дай сюда! – ввалившись в ванную, она схватила бутылку за горлышко. – И лезвие давай!
- Откуда ты знаешь про лезвие?
- Я всё знаю, не зря жизнь прожила, - бабушка выдернула из ванной затычку. – Вырастешь, родишь, будешь счастливой. А пока учись-ка лучше, чтоб себя обеспечить! И марш спать, танцорка!
Тогда же я решила, что любовь – это взгляд с экрана. Можно любить, например, Филиппа Киркорова или Григория Лепса. Мама говорит, что половина всех женщин легла бы под одного, а половина – под другого… Какое счастье, думала я, что у меня нет отца: никто не отругает за лёгкую влюблённость, за сияющие глаза, за летящие волосы, за высокую грудь. Отцы ненавидят в дочерях распускающуюся женственность, стремясь как можно глубже втоптать её в грязь, чтоб не смела цвести! У меня целую неделю ночевала одноклассница Ленка Шахова: подбитый глаз, сломанный зуб в кармане школьного пиджака. Вставить обратно невозможно, а выкинуть жалко.
- Отец всегда был сволочью, но мать! – говорила она. – Почему она за меня не заступилась? Неужели так его любит?!
Мы курили на балконе, и снег падал на наши лица. У Ленки была первая любовь, у её матери – любовь на всю жизнь.
- Тебе хорошо, ты уродливая, - с неожиданной злостью сказала подруга, и я не смогла её выгнать в ночь, в мороз, в метель…
- Паша так вас хвалит, вы такая чуткая, умная, - сказала мне Пупсикина мама – прямо как психолог. Я вот совсем забыла тот эпизод, а теперь вспомнила: прихожу домой, а он мрачный, смешно так надулся, и глаза на мокром месте. Я его спрашиваю: «Почему пупсик куксится?» А он вдруг как завоет! Зачем ты, кричит, меня таким родила?! А тут ещё сестра с занятий пришла, как всегда, обнимать его кинулась: «Пупсик мой!» А он её вдруг кулаками, ногами: «Не смей называть меня пупсиком!» Он прежде был таким добрым, у него была такая улыбка! Он и сейчас такой хорошенький, когда выходит из образа! Не понимаю, почему мы, женщины, всё время хотим быть стервами, а мужчины – какими-то брутальными мачо? Разве это кому-нибудь по-настоящему нравится?
Пупсикин отец складывал в пакет разные ценности: сахар, мёд, пряники. Курево, много курева – не ему, а товарищам. Рыбий жир, витамины «Веллмен» - куда же без них? Кальсоны, шерстяные носки, свитер – вдруг в тюрьме перестанут топить?
- Я в тот день в шутку посоветовал ему всех мочить, - сказал он. – Кто ж мог подумать, что он воспримет это всерьёз? Никому не буду спускать, говорит. Стану не Пупсиком, а грозным Пупсом. Пусть уважают.
Я купила четыре тандырные лепёшки и курочку-гриль. Пупсик вошёл в комнату и протянул резную шкатулку: сам для тебя сделал!
- В шестом классе я записался на бокс, выдержал целый месяц. Но тренер говорил, что я медлительный и ленивый. И я решил драться без бокса, просто так, - говорил он, и губы его блестели от масла. – Самым интересным было то, что драться-то я не любил. Но я себе внушал, что так надо. Лишь бы не быть мамкиным пупсиком, чёрт бы его побрал! Девочек я не бил – только юбки им задирал, за зад хватал и за грудь – всё это, заметь, без малейшего интереса, через не хочу. Кабинет директора стал моим вторым домом, и мои родители из него не вылезали. Сначала все думали, что я вырасту и поумнею. И я вырос, но не поумнел…
Когда я встречалась со сбившим человека Николаем Чудотворцем, он рассказывал мне, как любит быструю езду: выйду, купим открытую тачку, к морю поедем! Через Крымский Мост – вжжжик! Только ветер в ушах… А Пупсик говорит, что быстрой езды не любит, но водит как Бог. Он их угонял иномарки, а какой-то Витёк их разбирал на запчасти. Тридцать девять «мерсов» и «бэх» угнал Пупсик, а на сороковой машине попался.
- Отсидел я трёшку, вышел – куда деваться? А тут кореш нарисовался, говорит, есть дело непыльное и рымантическое, как раз по тебе! Вот шоссе, а вот фуры, я с ребятами одну отбиваю, водилу связываем, а ты тент режешь! А я, пока на зоне был, и не знал, что это гуманитарную помощь людям везут. Да разве стал бы я таким гадом?
- Поздравляю: ты связалась с рецидивистом! – ухмыльнулась мама. – Скоро тебя попрут с работы, на что жить будешь?
- Ещё не связалась. А когда свяжусь, не попрут, потому что я буду беременная.
- Что ж ты не забеременела раньше?
Я ушла в свою комнату. В ней ничто не менялось уже много лет: та же кошка-копилка на тумбочке, тот же плюшевый пёс на диване. Меня всегда тянуло к животным, а мама не разрешала. Когда у меня будет ребёнок, я заведу и собаку, и кошку. А, если жить с Пупсиком, то и корову, как он хочет. Почему бы и нет?
А раньше – что раньше? В студенческие годы был какой-то клуб, каскады кислотной музыки, заглушаемые хохотом обдолбанного парня: «Глядите, уродина какая!» А пять лет спустя – День Города и злобные крики нетрезвого старикашки: «Сидела б дома с такой рожей, не позорилась!»
- Надо быть активнее! – говорила мама. Но активных не уважают. А значит, и не любят. Ибо не уважая, нельзя и любить. Так говорила когда-то нам, семиклассницам, врач-сексолог, приглашённая в школу для просветительской беседы. «Девушка должна быть серьёзной и неприступной, - вещала она, - только это вызовет настоящий интерес у парня…»
Мы целовались за накрытым столом, и один раз заглянул в комнату надзиратель.
- Пошёл вон! – Пупсик махнул в его сторону салфеткой. – А, впрочем, угощайся. Я под амнистию попадаю, через три месяца выйду! А не пойти ли мне на войну?
- Ну уж нет. Останешься в городе, - ответила я. - Будешь таксистом. Или плотником, как сам говорил.
- Кысочка, - сказал Пупсик, гладя моё пятно против шерсти. – Ты ведь работаешь? Может, возьмёшь кредит на домик в деревне? Поженимся, будем жить на природе. По утрам я буду отвозить тебя на работу, а вечером – забирать.
- Лучше, наверное, в пригороде, - ответила я, и он тотчас же подхватил: «Да, лучше в пригороде! Только в пригороде!»
Накануне я встречалась с Иваном Иванычем Ивановым, слесарем-медвежатником пятидесяти лет от роду. «Никогда не давай мужику денег: пропьёт, - поучал он. – Вещи покупай, какие попросит, а деньги держи на карточке.» Но, если я сама куплю дом, где гарантия, что Пупсик меня из него не выгонит? А если Пупсик уйдёт, для чего мне дом?
- Тебе, наверное, деньги нужны? – спросила я Пупсика, расстёгивая кошелёк. В кошельке краснела пятитысячная купюра. Ну и по мелочи, конечно: пятьсот, тысяча, снова пятьсот. Хватило бы ему и пятисот, подумала я, но он уже сверлил взглядом мои пять тысяч. И я удивительно складно, неожиданно для самой себя соврала:
- Это общественные деньги. Мне поручили купить учебные пособия для кабинета…
Я дала ему две пятисотки и тысячу. Он шмыгнул носом, и слеза набухла в углу его голубого глаза:
- Ты такая добрая, Кысочка…
- Молчи уж. А насчёт кредита я всё разузнаю…
Шиш тебе, не кредит. Совру, что не дали, и точка. Ты, конечно, перестанешь писать. Что же, рвать отношения надо сразу, пока не привыкла и не влюбилась. Есть же, в конце концов, Иван Иваныч Иванов, и есть Николай Чудотворец. Есть, наверно, ещё великое множество разных мужчин, надо лишь проявлять активность.
Узнав, что кредит не дают, Пупс замолчал. Я позвонила его отцу, обо всём рассказала.
- И даже не думайте брать! – предупредил меня он. – Мало ему нашей дачи…
Пупсик не поздравил меня ни со Святым Валентином, ни с Восьмым марта. В субботу я села в электричку и поехала в Москву. Рядом сидел тощий молдаванин в новых лакированных туфлях. Он всё время дёргался – ломало. У одного из наших курсантов началась ломка прямо на лекции; мы и не знали, что в нашем училище есть наркоманы. Парня выгнали, а инцидент замяли… Напротив меня сидел юный толстячок в жёлтой куртке, а возле него – седой, с кривым носом, дядька. Если уж выбирать, то я бы выбрала толстячка: от него так и веет благополучием. Молдаванина я отмела сразу, а кривоносый дядька откровенно стар и уродлив, хотя, наверное…
- Ты права: я ещё тот ходок! – с точностью прочитав мои мысли, кривоносый взял меня за руку. – Так что идём ко мне!
Я вырвала руку, отвернувшись к окну. Электричка подъехала к станции со смешным названием Кокошкино, и дядька вышел. Мы долго ещё смотрели друг на друга, пока вагон не тронулся.
У каждого в Москве есть заветное место. Кто-то идёт на Красную Площадь, а кто-то – к Царю-Колоколу с Царь-Пушкой. Меня ждёт в Третьяковке картина «Больной Художник» - с восьмого класса влюблена я в это бледное молодое лицо, в худую фигуру, в тонкую руку, сжимающую несвежий платок. Я бы натащила ему разных плюшек, сварила куриный бульон. Купила бы микстур и таблеток, повезла его на кумыс и на воды. Он бы выздоровел и полюбил меня такую, какая я есть. А далее – белое платье, Мендельсон и ноги прохожих за окошками полуподвала. « Дай денег, Кысочка.» - «Возьми в кармане шубы, Пупсик.»
Как странно: больной художник уже не казался красивым. И, глядя на казнящего стрельцов молодого Петра, на румяного юношу-бурлака, тянущего баржу в компании взрослых коллег, на мальчика, обернувшегося в сторону нежданно пришедшего с каторги отца, я видела в их лицах черты того самого, нелюбимого, едва знакомого, вот уже почти месяц не выходящего на связь…
Если не позвонит, решила я, то поеду в Кокошкино – искать седого, с кривым носом, умеющего читать мысли.
И я так и не узнала, действительно ли он прочитал мысли, или ему подсказывал многолетний опыт старого гуляки. Я не вышла в Кокошкине, потому что ещё на подходе к Киевскому вокзалу в моей сумочке дважды тренькнул смартфон. Первое сообщение известило о пришедшей зарплате, а второе – длинное, всё в картинках и плачущих смайликах, умоляло не молчать, а поскорее ответить: «Я болел, Кысочка, а теперь всё в порядке. Родителям не говори. Приезжай поскорее, твой П.»