К 80-летию Великой Победы
2. ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
В моей деревне Федоровка, что на тульской земле, где я родился и прожил четыре года и соседних с ней деревнях Высоцкое, Чижовке, Ламках и Сухановке еще и сейчас за огородами можно встретить большие площади земли, заросшие травой, а кое-где и ягодником. Сейчас эти места частично запаханы. Все эти территории имеют точно очерченные границы и роль пограничных знаков выполняют неприхотливые, самые родные для меня – лозины, редкие березки и рябины, а также кусты акатника и бузины. Многие деревья поспиливали, другие засохли, но появилась неудержимая молодая поросоль. А вся эта живая изгородь окружала и берегла от сильных ветров и больших морозов яблоневые сады, вымерзшие перед самой войной в сороковых годах в страшные «черные» морозы. Говорили, что уцелели только «штрифеля» и кое-где антоновка. Я не помню не тех ни других, хотя и ползал вместе с ребятами на брюхе в этих садах, разыскивая ягоды летом, а ближе к осени – «зелепухи». Здесь же мы играли в войну и хоронюшки. Впечатления от садов растянуты и не так остры по сравнению с другими событиями. Память упорно не хочет отпускать первые впечатления, они бесценны. Самым же ярким и страшным воспоминанием детства остался для меня жуткий ливень этого же сорокового года. Мне шел тогда четвертый год, но я отчетливо помню оглушительные удары грома, потрясшие нашу избу, жили мы тогда в Чижовке, серебряные копья воды и зигзаги молний. Необыкновенной силы ветер легко отодрал от нашего дома крыльцо, с треском перетащил его чрез крышу, и, развалив трубу, унес крыльцо на огороды метров за полтораста. От могучих ударов ветра и летящих досок вылетели стёкла в окнах нашего дома и осколками засыпало, спящего в качке моего младшего брата Альку. Испуганная мать выхватила Альку из качки вместе с одеялом и выбежала с ним на улицу. Я заревел и полез прятаться под кровать. Вбежала ещё больше испуганная мать нашла меня и вывела на улицу. Рядом горел соседский дом или сарай, огонь тушили какие-то люди и делали это быстро и ловко. Альки на руках у матери не было, оказывается, он спал под присмотром какой-то бабки в шалаше на огороде. Но вот отсверкали молнии, отхлестал ливень, откричали люди и разом в наступившей тишине неестественно ярко засветило солнышко. И, о чудо! Наша маленькая речушка-пруд превратилась в грозную стремнину, такой воды, как утверждали старожилы, не бывало и в полую воду. Вода, разливаясь, подходила к домам, к иным подступала к окнам, а ведь до реки было метров двести. По реке плыли брёвна, какие-то прутья и солома, барахтались козы и овцы - это снесло стадо, какие-то мужики вытаскивали из воды корову, ловили длинными палками с крючками на конце ягнят. Кругом всё громче слышались крики женщин, рёв коров, блеяние овец и все удивлялись, что дом мельника затопило совсем, но не унесло.
И уж совсем не забыть мне пожар в клубе в этом же году. Движок, питающий кинопроектор электричеством, стоял на улице, и ребята по очереди бегали к нему и крутили какую-то ручку, им было жарко, и они раздевались до маек. Киноаппарат, части фильма и завклуб, собиравший деньги за билеты, расположились у входной двери. Народу в кино было столько, что меня передали на первый ряд над головами зрителей. В самый интересный момент, когда на героя фильма напали волки, на экране-простыне вдруг стало расползаться бурое пятно, едко запахло, и пополз по клубу синий удушливый дым - это горела киноплёнка. "Пожар!" - закричали дико и страшно, и вся толпа шарахнулась к двери. Но там было не пробиться, мешали огонь и жуткий дым. Люди в животном страхе кинулись к окнам и в один миг заткнули их телами, стало темно и страшно. Только у двери синими блестящими лезвиями страшно сверкал и трещал огонь, и как винт в гигантской мясорубке на полу вращалась людская масса. Кто-то могучий, сильный - это оказался мой отец - пробился к сцене, подхватил меня и по телам перепуганных людей, копошившимся на полу – густо, странно, вместе с окном вынес меня на улицу, где было светло и тихо. Всё произошло так быстро, что я не успел испугаться, хотя с меня и соскочили валенки с галошами. Клуб сгорел дотла, сгорела аппаратура, были раненые и обожженные, но никто не умер, и в деревне потом долго страдали без кино. Но потом клуб отстроили и даже сделали запасную дверь, которая закрывалась изнутри на большой железный крючок и долго мучила завклуба и киномеханика, через эту дверь то и дело прорывались безбилетники.
На этом кончаются мои отрывочные воспоминания детства, и все последующее события заслоняет война с проклятыми фашистами. Мы жили уже в Узловой. Мой отец, ответственный редактор газеты «Знамя» отправляется на фронт, и мы с мамой идем прощаться с ним на вокзал. Он прижимает нас с мамкой к себе, ещё раз целует куда попало и затем прыгает на подножку вагона.
А войну я впервые увидел в небе... в большой яме за домами, где мы вместе с другими жителями прятались под матрасами от ночной бомбежки. Иногда я высовывался из-под матраса и глядел в жуткое черное небо, где метался частокол длинных, расширяющихся к верху лучей прожекторов, лучи утыкались в бездну, перекрещивались, а один раз выхватили из тьмы самолёт, и многие говорили, что видели кресты на его боках. Бомбы на наше счастье и на несчастья других людей рвались на другом конце города, что-то горело на станции и в центре города, потом стало известно, что бомба попала в элеватор.
Немцы вот-вот должны были взять Узловую и мы с мамой спешно эвакуировались на восток, в дальнейшем решив перебираться на родину - Тамбовщину, потому что кто-то пустил слух, что детей и жён коммунистов будут расстреливать и пытать специальные карательные отряды немцев. Так оно и было, многих фашисты повесили, расстреляли, хотя и были в Узловой недолго, всего лишь двадцать один день, погнали их тогда от Тулы и от Москвы.
Поезд уносил нас с мамкой к Востоку, уже не было с нами Альки, мой младший братишка умер перед самой войной от менингита, и мать берегла и тряслась надо мной вдвойне. Я плохо помню Альку, но мне жалко его до сих пор. Только подумать - у меня был бы брат. Альку мне всегда ставили в пример, и я не обижался. Я всегда лез на руки, а Алька всегда говорил "пойду сам!". Я сгребал все игрушки в кучу и кричал "моё'". Алька же смеялся и отдавал мне всё.
В Сызрани меня подхватила скарлатина, и нас как заразных ссадили с поезда. И как сейчас я вижу второй этаж больничного карантина. В палате человек десять, измождённых, в белых рубашонках скелетиков. К нам никого не пускали. Я ревел и ждал мамку, других желаний у меня не было. Под окнами громоздилась поленница пестрых березовых дров... И вдруг я вижу в окне маму, молодую, румяную, красивую, она украдкой по поленнице пробралась к окну и сияющая, холодная от волнения и мороза протягивает мне в форточку большое красное яблоко. Я реву от радости и счастья и тяну к мамке руки, но дрова вдруг раскатываются, и моя милая мамочка последний раз взмахивает руками и вместе с дровами уплывает вниз. За окном слышу громкие голоса и лай собаки, но все перекрывает весёлый голос моей мамки: "Завтра-а приду-уу!" Так и запомнилась она мне на всю жизнь –молодая и прекрасная и с яблоком в руках за окном второго этажа больничного карантина.
Около месяца шла отчаянная борьба врачей за мою и другие детские жизни. Выжил - на удивление всем - один я. Когда меня выписали и мать на руках вынесла меня из больницы, то, по её словам, я весил легче одеяла.
В разгар зимы и морозов пароходы по замёрзшей реке не ходили, а в поезд "заразных" не сажали и мать осела в какой-то мордовской деревеньке под Сызранью - стала учительствовать.
Жили мы на квартире у бабки Дарьи. И впечатлений от того периода жизни я сохранил немного. Ярче всего запомнился голод, как всё сильней и сильней хотелось есть и я изгрыз разноцветное чудо, свою единственную игрушку-пирамидку из разноцветных деревянных колец со стержнем, добрался до ножек стульев и табурета, и нам с мамкой влетало от бабки. Но не только за это. Мамка постоянно утаскивала из печки у голодающей бабки деревянную полную ложку пареного гороха, и до сих пор я не знаю, ел ли я что-нибудь вкуснее. Бабка каждый раз разоблачала мамку, ругала её и гнала с квартиры. Но всегда они мирились, плакали, вместе кляли на чём свет стоит проклятых фашистов, и бабка доставала из сундука фотокарточку, на которой был заснят молодой боец с медалью на груди. В последствии мать мне не раз повторяла, что спасла меня от голодной смерти не она, а ложка пареного гороха, уворованного у бабки.
Было и приключение. Побежал я как-то из дома встречать свою ненаглядную мамку да и заблудился в океане жёлтой цветущей горчицы. Жёлтые цветы, казалось охватили весь мир, и я мчался в большом горе сам не зная куда и жизнь моя кончалась. Но какие-то женщины-колхозницы подобрали меня километрах в трех от дома и распухшего от слез повели в деревню. Но еще не доходя до дома, повстречалась нам перепуганная мамочка, в ее лице было столько любви и страха, и она тоже бежала не зная куда. Тогда она мне подарила цветные карандаши, которые я тоже съел, грифель был невкусный, и я им рисовал.
Глубокой осенью мать договорилась с проводником товарного поезда, и мы выехали из мордовской деревни. Мчались мы на поезде долго - день и ночь, и в ледяном сквозняковом тамбуре укутывала меня мама одеялом и своей изношенной плюшевой жакеткой, единственной вещью, не проданной и не выменянной на провиант. После этого и стала она кашлять ночами и прицепился к ней туберкулёз.
(Продолжение следует...)
Автор: Юрий Юрков
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: