- Баб! Бабушка! – я зашёл в избу, как всегда, громко хлопнув дверью
- Что зёпашь с порога! – повернула она голову. Бабушка, как обычно сидела на табурете у окна, чего-то вязала, - дверью-то хлопашь, того гляди, дом развалится! Что?! Что стряслось?! Ай пожар где?! Бельмы-то вытарашшил…
Бабушка не ругалась. Её манера постоянно ворчать меня не пугала, к этому я привык. Сегодня мне предстояло убедить её в довольно непростом деле, поэтому в пререкания я особо не вступал.
- Поесть дашь?
- Сам, чай не маленькой. Вон в печи всё. Раздевайся, хлеб вон в столе. В печи картошка, сбой натушила. Картошку обязательно бери, что хлынничашь? Я в её банку сметаны да два яйца толкнула…
- Ну, ба! – готовила бабушка странно. Не как мама. Такое чувство, что всё съестное, что было в доме, сваливала в одну кастрюлю и ставила в печь. Нет, вру! Мясо, или сбой (ливер) почки, печёнки, там желудки всякие, в отдельную кастрюлю, или чугунок. Получались не блюда, как у мамы, а месиво какое-то. «Как скотине» - не раз мелькало у меня в голове. Вообще о домашнем порядке у бабушки были странные представления. Опять же по сравнению с мамиными. Она никогда не мыла посуду. Вывалит остатки в ведро, протрёт фартуком и в стопку. Все тарелки и ложки-вилки у неё были алюминиевые и раз в неделю, может два, она отчищала их наждачкой, которую папка исправно приносил ей с работы. Меня росшего в доме, где мамка «за каждой пылинкой гонялась» это немного коробило. Но, с другой стороны, дома я постоянно «получал» за бардак, а у бабушки это было обычным укладом. Сама она отвечала про посуду, когда я спрашивал. «А чего её мыть-то? В еде, не в говне, чай!» - и меня это, как-то устраивало. Папка говорил мне, словно извиняясь за бабушку: «Ты внимания - то не обращай. Там где она выросла, так было принято».
Я и не обращал. Рос я не сильно брезгливым. Тем более, кем? Родной, любимой бабушкой? За то она руки мыть не заставляла, как, например, другая бабушка, мамина мама. Та была аккуратистка и чистюля. Ну, потому и мама такая, наверное.
Обедать я у бабы Нюры любил. Придёшь с холода. Достанешь из печи чугунок, и прямо из него ложкой. Еда в чугунке, с утра на плите в подтопке. Протушена так, что уже не разберёшь чего там намешано. Но вкусно! А бабушка еще ворчит: «Не ковыряй. Ешь подряд. Чего выискивашь? Всё съедобно. Не отрава, чай». И я ел. С удовольствием! Так, что «за ушами трещало».
Но сегодня помимо еды у меня было дело.
Бабушка, пока я возился с обедом, не прекращала вязать. Сколько себя помню, если она в избе, в руках у неё всегда были спицы. Спицы или кудель. Либо монотонно поскрипывая, крутится колесо прялки, либо мелькают в руках стальные отполированные пальцами спицы. Или пряла, или вязала. Всегда. Сидя у окна, вросшего в землю домика, которое выходило на улицу, почти на уровне тропки, ведущей к крыльцу. Она вязала носки и варежки на всю нашу семью, на продажу и ещё один Бог знает куда. Постоянно вязала.
- Ба, у меня к тебе дело, важнейшее! – начал я разговор, убрав в печку чугунки с картошкой и сбоем и наливая себе чай.
- Ишшо бы, - улыбнулась бабушка, - у тебя - то. У Брежнева, поди, таких дел нет как у тебя. Выкладывай…
- Помнишь, ты мне показывала извещение… ну, про деда… Что без вести пропал… помнишь?
- Ну? – бабушка не отрывалась от вязания
- Мы в школе музей… ну про героев там… у кого, где дед воевал там, погиб или ещё чего… - я залез с ногами на диван, прижался спиной к теплой печке.
- Так, а я-то что?
- Ну… - я подбирал слова, чтоб поубедительнее, - отдай извещение…
- Нет! – словно отрезала бабушка, - ты что, Михрют? Это же всё, что у меня от него осталось…
Я не давил. Я знал бабку. Любые, самые категоричные решения, потихоньку таяли в её голове. Сейчас главное – не разозлить. Наоборот, чем-то размягчить разговор… и я начал…
- Ба! А расскажи, как ты его на войну провожала?
- Кого? – бабушка развернулась головой ко мне. Руки непостижимым образом, продолжали вязать носок.
- Деда, кого… Деда Сашу…
- Дак… - бабушка, вдруг, замешкалась,- я и не провожала его, - она встала, положила вязанье, подошла к столу, рукой стряхнула в другую руку крошки со стола, - он же прямо из тюрьмы на войну-то ушёл…
- Откуда?! – я аж привстал на диване: «Ничего себе герой войны!» - из какой тюрьмы? Ба! Ты о чём?
До этого мы с ней о деде практически не говорили. «Герой. Погиб на войне. Под Смоленском. Пропал без вести. Вот извещение. Отец пытался найти где – не нашёл».
Это потом, когда я буду поступать в Можайку. Меня вызовут в Особый отдел и сначала помотают нервы расспросами о том, что я знаю о деде, про которого в автобиографии с гордостью указал «в 1941 г. пропал без вести под Смоленском». После моего невнятного мычания в ответ на свои вопросы, капитан перестанет мучать и даст мне в руки пакет с документами, указывающими дату смерти и место захоронения деда. На прощанье капитан, зачем-то не преминет заметить: «Так-то он Вам не родной дед, курсант Папулин». И я выйду совершенно обескураженный. Во-первых, открытием, что «пропавший без вести», это совсем не герой, а может быть даже, совсем наоборот. Плен, там, сотрудничество… а во вторых: что значит «не родной»?
Но я, вступивший на тот момент, в совершенно новую для меня полосу жизни, не знакомую, совершенно не похожую на прежнюю жизнь, передам этот пакет отцу, даже не заглянув в него, не поинтересовавшись, что там за документы. И спустя много лет. «Зарабатывая себе право» пройти с портретом деда в «Бессмертном полку» 9-го мая. Я сам найду, в открытых на тот момент архивах министерства обороны, документ «Донесение о безвозвратных потерях» от 24.01. 1942 года. Из которого узнаю, что дед не пропал без вести в под Смоленском в июле 1941 года, а погиб в бою за д. Озёрное, 23 января 1942 года. И, похоронен в братской могиле в д. Синчино, Можайского района. Но, это, уже совсем другая история.
А, сейчас, меня испугала перспектива не принести завтра на классное собрание документ, подтверждающий статус внука героя. Перспектива даже в собственных мыслях утратить этот статус. В то время сидевшие ещё не имели романтического ореола.
- Из какой тюрьмы, ба?! Я про деда Сашу!
- Из обыкновенной, Михрют, в какою всех сажают. Из какой же ишшо? – бабушка взяла табурет и села напротив меня к дивану. Погладила меня по голове. Её глаза и так уже выцветшие от возраста, словно затянула какая-то пелена, словно она опять вернулась туда, в свою молодость
- Накануне войны, Михрют, как раз году в сороковом, а може в тридцать девятом, нашёл меня Егорка…
- Кто?
- Егорка, муж мой, значится…
- Какой муж, ба?! – я уже вообще переставал понимать, что происходит
- Какой-какой? Такой, законнай… за которого отдана была из родительского дома, ишшо в девичестве…
- Постой, баб! А как же папка? А дед Саша?
- Да, не перебивай ты. Сашенька-то мой аккурат на выездную торговлю по деревням о ту пору ездил. От коперативу, значит. Ну, там, брошки-заколки, мыло, деколоны всяки. Бабья радость, его будку-то звали. Вот он кажны выходны и ездил. То в одну деревню, то в другу. А Егорка-то прознал, да и опоил его после торгов-то, да всю выручку-то и умыкнул… Сашу-то и посадили…
- Так за что? Не он же...
- Поди докажи… вот подлец какой! Самому не взял, так чтоб и другому не досталось… - у бабушки по морщинам покатилась слезинка… -«Убью!» - говорил, прям так и говорил: «Убью!», а вишь, видно духу-то не хватило… в тюрьму определил… а уж из тюрьмы-то Сашенька мой прямо на войну, да на ей и сгинул… - бабушка захлюпала носом, - одна я! Одна как перст! – в голос неожиданно завыла бабушка, - и как-то резко успокоившись, - вот и Веночку-то одна подняла, - она разом расправила плечи. – Не гляди, что сирота! Вона! Директор теперя…
Я слегка потерялся в этой истории
- Ты, ба, не плачь, - я подсъехал к ней на диване, неуклюже обнял, - не плачь. Расскажи, что за Егорка- то
- Дак, чего рассказывать-то, - бабушка, ласково отстранив меня, громко высморкалась в фартук, - как у всех. Пришло время, просватали. Да только жизни-то у меня с ним не было. Пил он сильно. Пил да бил меня. Сильно. Иной раз, прям до смерти. А я что? Я терпела. Раз жена – терпи, что же… да только раз от его побоев скинула, второй, а после третьего Нюрка-то мне и говорит: «Бежим, Ань» В Петровском вербовшики, как раз, зазывали. «Бежим, Ань, моих всё равно раскулачат, в Сибирь отправят, а мы с тобой уедем, работать начнём, там може, замуж-то сызнова выйдем. Ты ведь не венчана?» «Какой? – говорю – он, вон в кожанке своей, лба никогда не перекрестит. Венчана…» Так и уехали. Без метрик, без денег, в чём были. Здесь когда оформлялись, по году приписали себе. Не брали до шешнадцати-то. Так и живём. Нюрка-то вон в Вичугу на Коноваловску фабрику попала, там получше конечно. Там бумагу (хлопчато-бумажную ткань) работают, там попрошше… и платят опять же… Тама, как про Дуську-то с Маруськой раструбели, одна радость работать-то… Тока что они? За них десять ткачих рекорду-то ставили. А я во время войны одна на ста станках. Да, на льну… как в кабале… - бабушка как-то совсем грустно замолчала. Как, вдруг, словно вскинулась, - думала, пуста уж, до конца теперя… ан вишь, Бог дал… Веночку… Ну? Наелся ли? Али ишшо похваташь? Молодой… ешь, пока есть, да пока естся…- и встала, отряхивая с фартука невидимые крошки, - сбаламутил меня, настырнай… - пошла доставать из печи своё ёдово…