В общем-то, в книжке издательства Ад Маргинем Пресс есть прекрасная статья Ирины Карповой про Анну Каван, ту, что на самом деле звалась Хелен Фергюсон, про ее тексты, про ее взлеты, озарения, падения, творческие ориентиры и прибежища в житейских бурях. Все по делу, четко, компактно. Вот только когда читать эту статью, соседствующую с удивительным текстом Каван, до или после прочтения самого романа?
Лично для меня статьи, предисловия, послесловия, специальные редакторские глоссарии, и т.д., и т.п., всегда были и остаются головной болью. Вроде как ты должен это прочесть, ведь без чтения этих чьих-то кроме текстов книжка будет не прочитана, и ты упустишь что-то важное, подмеченное, запротоколированное кем-то большим и умным для тебя убогого.
Это не значит, что я вовсе не читаю эти пресловутые дополнительные буковки. Но иногда, на мой скромный взгляд, необходимо просто промолчать. Вернуть читателю право первой брачной ночи на собственную интерпретацию текста до встречи с автором в рамках академических штудий. Не влезать грязными руками полными кофейных зерен в чужое послевкусие.
(Однажды, на консерваторской лекции, прослушивая впервые в жизни «Четыре газетных объявления» Александра Мосолова для голоса и фортепиано, я был выбешен именно тем, что после окончания пластинки
(ах, эта чудесная студия звукозаписи, где нужно было за неделю заказывать трансляцию к докладу по анализу муз.форм, а потом молиться, чтобы в момент сообщения, когда ты будешь держать скользкими ладошками большую эбонитовую трубку внутреннего телефона, в студии на том конце провода был хоть кто-то, и этот хоть кто-то нашел и поставил твой заказ, каталожный код нашкрябанный на пожелтевшем до времени бланке совпал, и пластинка не запрыгала, доводя ржущий класс до икоты!),
когда хотелось побыть в тишине после последнего аккорда, просто встать и выйти в прокуренный коридор, жужжащая профессорша («Сука, английский сеттер, белая с кофейными пятнами»), кстати сказать, большой спец в области советской музыки, начала трещать о содержании сего шедевра, его месте в истории музыки, с садистским удовольствием унижая нас, как будто мы сами не понимали - что только что услышали, что только что отзвучало!).
Вот нам говорят, что книжка актуальна сегодня, потому что мир стоит на пороге тотальной катастрофы, мир горит в огне войн и чрезвычайных происшествий, мир человека и животного испытывает муки чудовищной агонии.
Но ведь так было и будет всегда. Пока стоит мир. Значит нам врут? Про актуальность книжки Каван? И причем здесь книжка Каван?
Причем здесь погоня за ускользающей красотой, беспрестанно растаптываемой общечеловеческой безвкусицей?
Ах, нет, ведь девушка, это - героиновая доза! А стена льда – это всего лишь ломка.
Быть может, стоит поговорить об ольфакторных коннотациях копны белоснежных волос?
А зачем мне писать о Каван?
Вспомним Кормильцевские «Красные листья»:
«Возможно, что солнце взойдет еще раз
И растопит над городом льды,
Но я боюсь представить себе
Цвет этой талой воды».
Это мое послевкусие. Я должен запомнить его таким.
Даже если оно ускользает, теряет силу, даже если, в смешении ролей, мы устаем играть жертву, становимся палачами, ломаем чьи-то кости, не прикасаясь к ним, просто прочитывая чужие тексты, становясь безмолвными свидетелями чьих-то триумфов и катастроф.
Некая ризоматичность сюжетных ситуаций у Каван обещает надежду (не только в стиле геймерского «спасись и сохранись», умножая смерти в разнообразных позах, как в том же восьмибитном Принце Персии (не путать с многомерным пелевинским «Принцем госплана»)). Надежду, что музыка будет вечной текст будет разворачиваться диафильмом свитком бесконечно, не останавливаясь, и, постоянно поворачивая, мы нисколечко не устанем от чудовищной трансформации собственной рефлексии, будто всматриваемся в переливы арктического льда, встающего от того, что наверху, до того, что ниже земли, выдыхая пар, кристаллизуя дыхание уходящей жизни. Уходящей от нас?
Может, смысл существования не столько в том, чтобы убежать от стены льда, сколько в том, чтобы столкнуться с ней на вздохе? (Лед в бокале – «какое расточительство!»).
Упиваться музыкой поющих лемуров, и безропотно замерзать в мерзости запустения. Кстати, мы же помним, что лемуры прочно связаны со смертью, ночью, с потусторонним миром? И кричат так, что можно сойти с ума. И ведь она сходит с ума от крутящейся пластинки с записью этих самых поющих лемуров (прямо как у Яноша Пилински в «Триптихе», вращение сна в замкнутом круге центральной площади собственного средостения, будто ты сам исцарапанная пластинка с уже нечитаемым текстом, состоящим из выскобленных борозд унылых возрастных морщин, рельсы-рельсы-шпалы-шпалы, ты сам, раздеваясь, являешься текстом, текстом молитвы, запроса, риторической фигуры).
Но если мы достигли видимой цели, бак полон, девчонка, наконец, проглотила комок ненависти, а скорость ничего не значит, уже ничего не значит, есть только путь, и этот путь уходит за пределы смысла, имеем ли мы теперь право задумываться о том, - достойны ли мы, или, быть может, кто-то иной достоин, обладать тем, что спустя совсем немного времени обратится в абсолютное ничто?
И тут мы входим во тьму популярного парадокса: «будет ли звучать музыка в пространстве, если в этом пространстве никто не будет ее слышать?».
Ведь мы уже не услышим!