или Сколько раз меня чуть не пристрелили в Америке.
Вспоминая об Америке и о том времени, когда мы там жили, я всегда говорю: «А у нас в Кентакки...» Хотя для меня это была самая неприятная локация и самый жёсткий опыт из всех опробованных вариантов в том нашем предприятии.
Проживали мы некоторое время недалеко от Синсинари, в милом городке под названием Флоренс.
В первое же утро по приезду пошла я прогуляться по свежевыпавшему снегу и чудесной – наконец таки! – зимней погоде, с благословения супруга и твёрдыми обещаниями из магазинов самой ничего не тащить, ничего на гололёде себе не сломать и не отбить. И постараться не замёрзнуть в одежде, купленной в Лос Анжелесе в последний день перед выездом.
В магазин я зашла, как водится, за хлебом. В результате: два полных сумаря к апартменту еле доволокла. В бешенстве от того, что и без ключа ушла, и телефон не взяла, и сама всё это тащила, предварительно под окнами безрезультатно взывая к супружней помощи, я, взгромоздясь на второй этаж, давай ногами – руки то заняты! – что есть сил в дверь молотить, забыв в сердцах все предостережения и инструкции о правилах местного (в оригинале: ихнего) общежития.
И вот, минут через несколько любезный мой меня услышал и идёт к двери: медленно так, крадучись, и почти неслышно, и в глазок, по всем признакам, теперь глядит... Из ванной вышел ни в чём, вероятно, и смотрит – я ли это, и можно ли дверь открыть.
Тут пуще прежнего принялась я свои эмоции вслух высказывать с требованиями немедленной радостной меня встречи . И вдруг слышу: шаги от двери удаляются... Я взвыла так, что соседи от глазков дверных отлипли и, в полных семейных составах и со всеми своими собаками на лестничную клетку дружно вывалили. Хором спросили: ОКей ли я, и вообще, случилось ли что, или это я так – от того, что снег выпал.
Я взялась им объяснять про грусть - печаль мою, изображая всю гамму чувств и переживаний на лице своём, выразительно тараща глаза – руки то заняты!! – для придания рассказу моему если не убедительности, то хотя бы с тем, чтобы сочувствие вызвать. Какой-то малыш, опасливо выглядывая из-за матери, робко предложил вызвать полицию…
Бросила я тут сумари об пол и, прижимая к груди руки и давя из себя слезу, завела правдивый рассказ про гадкого и злого хазбенда, – в сердцах я снова пнула дверь, – которому, по всему видно, только того и надобно было, чтоб под любым предлогом от вайфы избавиться самым подлым образом, на чужбину её заманив из любимой Рашши, и за порог её выставив в снег и мороз почти ни в чём. Последнее я проорала в замочную скважину, не знаю, даже, на что уже и надеясь. Любимый и, по неизвестной причине, недосягаемый теперь супруг, тем временем из-за двери к разговору таки прислушивался. Но дверь не открывал. А открыл окно: то ли проветриться захотел, то ли нам кислороду поддать, так как жарко и душно стало на лестничной клетке от наших многочисленных и совместных уже переживаний. Супруг тем временем затеял внутри возню какую-то. И даже разговор вдруг завёл!
Мы все разом замолкли и стали прислушиваться. Мэны, многозначительно переглядываясь и усмехаясь, по квартирам быстро детей и жёнушек своих вместе с собаками распихали. Оттеснив меня от двери, прильнули к ней всеми своими ушами, затаив дыхание.
Я, прислонясь к стене, медленно по ней сползала, пытаясь сообразить: сон я такой, что ли вижу, или взаправду всё происходит, да только не со мной...
И тут, стоящий в сторонке и, видимо, активно мне сочувствующий, но чрезвычайно долго соображающий Мэн, разобравший, вероятно, в моей сбивчивой речи слова «хазбенд» и «телефон», вдруг радостно предлагает:
— А давайте, мы ему позвоним!
— А давайте! — в тон ему отвечаю я, — Только номера я не помню, вон сколько их сменили за полгода...
— Так знаю же я номер, — восклицает Мэн и демонстрирует мне экран телефона.
И, – о, чудо! – вижу знакомый номер!
...Тут , конечно постигло меня снова странное ощущение: и как будто не со мною всё это происходит, и как-то тягуче звуки все потекли, и все участники инцидента в каком-то замедленном темпе радовались, что нашёлся номер телефона супруга моего у человека, у которого, как мне казалось, его в принципе быть не может...
Вернув меня в реальность, набранный номер отозвался за дверью знакомой и от этого сладостной трелью.
Сочувствующий Мэн проникновенным голосом уговаривал моего дражайшего открыть мне дверь. Слов было не разобрать, но дражайший уговаривался плохо, и судя по всему, тянул время.
Внизу хлопнула входная дверь, и послышались осторожные шаги на лестнице. А я была уже не против и полиции: пусть бы хоть документы забрать…
Одновременно в замке повернулся ключ и дверь начала медленно открываться. Перелетев через сумки, я в прыжке отработала в дверь жёсткий маваши, подсмотренный мною на недавних съёмках, проходивших под самыми нашими окнами в ЛА, попутно решив, что вполне себе могу туда вернуться и попытать счастья в синематографе, в боевиках каких… Чтоб если и возвратиться одной на Родину – то хотя бы Звездой.
Влетев в распахнувшуюся дверь, я оказалась в крепких объятьях молодого брутального афроамериканца, под два метра ростом и во всём белом. Это было уж слишком: баба – хоть понятно, но здоровенный мужик...?! Болтая в воздухе ногами, я вертела головой из стороны в сторону, яростно протестуя против принудительных объятий, и пыталась высвободить прижатые к бокам руки. В очередной раз вонзая свежий маникюр обидчику в ляжки, вдруг заметила на комоде рядом с дверью что-то очень похожее на огнестрельное оружие. Вот прям как в кино у них показывают.
Сообразив вдруг, что и комод вовсе не наш, и цвет стен тоже отличается, а на совершенно чужом телефоне, лежащем рядом с пистолетом – установлена всего лишь такая же мелодия, я, с перепугу, кидая теперь снизу вверх кроткие взгляды на этого великолепного представителя своей расы, нежно и проникновенно заворковала, сама не понимая о чём, но совершенно точно, досадуя на такую мою оплошность. Строя глазки и старательно похлопывая ненакрашенными ресницами, я откровенно демонстрировала полную приязнь, восторгаясь его обворожительной улыбкой и ласковыми, как у импалы, глазами...
Вызволив ногти из его плоти, я, нежно поглаживая его ляжки, удивлялась эластичности его смуглой кожи и великолепному рельефу его мышц: прямых, латеральных и даже медиальных. Он осторожно поставил меня на пол, и нежно, по отцовски, одной рукой гладил меня по голове, а второй, аккуратно обнимая за плечи, что-то мне тихо говорил, наклонившись и заглядывая мне в глаза…
Так мы и стояли: он, по-отечески обнимая меня, и я, потупив взор и размазывая сопли стыда и слёзы облегчения о его белоснежную майку, где-то в районе его пупка, и бережно расправляя и поддёргивая вниз его белые шорты, стараясь прикрыть ими выступающие местами капельки крови.
Когда же звуки приближающихся по лестнице шагов материализовались в такую же внушительную чёрную фурию, но женского пола и всю в красном, мне, глядя на выражения её лица, подумалось: лучше бы этот, который в белом, меня сразу пристрелил...
А тут ещё вижу: рука у неё в раскрытой сумочке – и подрагивает…
Всё думаю: у неё тоже пистолет, щас пристрелит нас обоих и всех свидетелей своего, как она решила, позора… И никто моему мужу правды уже не расскажет. Так и умру обесчещенной, в объятьях лет на двадцать меня моложе не белого и очень свежего мужчины. На всякий случай я попыталась спрятаться за его спину.
Но тут очень вовремя на помощь подоспел последовательно сочувствующий мне Мэн со стаканом и бутылкой "Кентакки". Налив стакан до половины, спросил:
— Нет ли у вас аллергической реакции на алкоголь, мэм?
Мотнув головой в знак того, что не пью вообще и даже ни капли по праздникам, я взяла стакан и разом маханула содержимое. Фурия молча выхватила у сочувствующего мне Мэна бутылку и, косясь на меня, приложилась из горлышка.
К этому счастливому и неожиданно оказавшемуся вовсе без трупов моменту, соседи вновь высыпали на лестницу. А один сообразительный мальчик лет десяти вдруг спросил:
— А вы уверены, что это именно тот эппатмент, который вам нужен, мэм?
Тут я поняла, что номера апартмента я тоже не знаю. Снова прислонилась к стене и приготовилась по ней сползать...
Но тут сочувствующий мне Мэн что-то по-быстрому перетёр с истерзанным мною бруталом и, подхватив мои сумари вместе со мной под руки, они быстро, и в чём были, поволокли меня вниз по ступенькам.
...Так мы и ходили, попеременно проваливаясь в снег: почти пьяная я с двумя неодетыми мужиками, один из которых при этом ронял в снег капли дымящейся крови… И где я, сквозь завесу огромных липких хлопьев снега, должна была, только одной мне ведомо по каким приметам, определить мой апартмент из восьми совершенно одинаковых. Потому что даже знание заветного номера ничего бы не дало: мокрый налипший повсюду снег скрыл все таблички…
Кружа вокруг двора с бассейном, я никак не могла понять, куда делась та единственная, с облепленными снегом и поникшими до земли ветвями, похожая на белую пирамиду, огромная ель, которую при выходе из дома я заприметила, как самый что ни на есть надёжный ориентир. Мелькнула мысль, что пока я ходила в магазин, её просто спилили. Тем более, что времени для этого было предостаточно. И даже для того, чтобы обрубки вывезти. А я потом приняла за неё совсем другое дерево..
Я обернулась, чтобы взглянуть на ель, ввёдшую меня в заблуждение – и обомлела: снежная пирамида разрушалась на моих глазах. Дерево стряхивало с себя пласты мокрого снега, высвобождая из-под него свои ветви. Поворачиваясь вокруг своей оси, я с ужасом наблюдала, что ещё несколько елей за это время превратились в белые сугробы, а иные, уже вновь стряхнув с себя лишний снег, стоят совершенно зелёные.
Я плюхнулась в сугроб, решив передохнуть и, с трудом соображая, пыталась подсчитать, сколько подъездов мне нужно обойти, прежде чем я найду свою квартиру...
Не сразу я обратила внимание на фигуру, отделившуюся от дома напротив, и спешившую нам навстречу: снег не давал поднять головы. И только родная речь, прозвучавшая, как Голос с Небес, заставила меня встрепенуться. Презрев сугробы и довольно сильный боковой ветер, я рванула вперёд и, вцепившись изо всех сил в супруга своего ненаглядного, только и смогла выдавить из себя не очень членораздельное - Ааоуа... Ну, или типа того.
Узрев во всей красе нашу компанию и вдохнув моего перегару, супруг мой ничего лучшего, чем тоже спросить, ОКей ли я, не придумал. Я же, стуча зубами то ли от холода, то ли уже от радости, усердно закивала головой, а слёзы счастья потекли по щекам, замерзая на них противными колючими дорожками...
Мои вновь обретённые друзья, уже одинаково серого цвета, радуясь едва ли не больше моего, счастливо улыбаясь, протягивали супругу моему обледенелые сумари. Задвигая меня за спину, супруг мой тихим голосом и с пристрастием вопросил:
— Это же не шабашка, нет?
— Чивоо? — взвыла я, хватая причину всех сегодняшних зол …. — Домой идём! Ты-то хоть знаешь, где наш дом?
— Воон там на крылечке шарфик твой бирюзовый к дверной ручке привязан.
Супруг забрал у меня сумки и, указав рукой направление, слегка подтолкнул в спину.
— По следам моим иди… Только не сворачивай. И быстрее, пока не замело.
Я, снова подхватила сумки, и несмотря на внушительную поклажу, бодро неслась, аки снежный агнец Oreamnos americanus, чувствуя себя при этом обыкновенной глупой козой. И молилась, чтобы шарфик мой не унесло ветром...
В результате недолгих переговоров с моими провожатыми, дражайший мой нагнал меня уже на пороге.
Оставив меня дома он сам сходил в магазин, а мне до самого вечера выпала доля готовить разные закуски.
Сама ж я не пью. Ни капли. Даже по праздникам.