Она проснулась от громкого стука в дверь. Казалось, стучат так, что в комнате вылетят окна. Но они ведь не могли вылететь. Они же фанерные. И крепко заклеены старыми газетами. Они вечные. Вот только тепло не держат, а холодный невский ветер и звуки падающих фугасов немного гасят. Как будто от встречи с фанерным окном ветер сбавляет обороты, а фугас замедляет свой ход.
Ей уже ничего не было страшно. И холодно тоже не было. Она лежала и смотрела на паутинку тоненьких трещин в стене. И только этот грохот в дверь отвлекал ее от спокойного ожидания конца.
- Тоня, Тонечка, открывай. Наши, наши пришли, конец блокаде. Открывай скорее.
Антонина хорошо знала этот голос. Это ее подружка, Капа Богуславская кричала и настойчиво тарабанила в дверь.
- Тонечка, вставай же, я сейчас позову солдат и они сломают твою дверь, - Капа плакала за дверью и умоляла подругу открыть.
Капитолина точно знала, верила, что подруга жива, просто у нее сил нет встать и открыть дверь.
Еще совсем недавно вот так лежала Тонина мама. Она была больна. Жар и сильный кашель не давали ей лежать спокойно. Она металась в горячке и кашляла, кашляла и металась, затихая от бессилья на короткое время. Но вместо лекарств была только горячая вода, которую дочка кипятила, набрав в кастрюлю снега и льдинок.
Иногда Тоня бросала в воду кору от замерзших пеньков. Получался настоящий чай. Чуть горьковатый на вкус и с запахом травы. Деревьев не было, а вот пеньки кое-где остались, надо было только найти и ободрать.
Мама не разрешала ей выходить на улицу одной, но других людей в их многолюдной когда-то квартире не осталось. Только она и мама. И Тоня уходила. Она укрывала маму шубами, которые собрала со всей квартиры, методично обойдя комнаты соседей, и уходила.
Вместе с Капой они искали сразу все и везде. Все, что могло послужить едой, дровами для отопления комнаты и одеялом для согревания в лютые морозы. Собирали и тащили каждый себе, иногда по-братски деля пополам то, что нашла одна их них.
И вот теперь она не может. Не может встать, не может идти, не может думать. Она хочет вот так лежать и поскорее улететь далеко- далеко, туда, где мама, бабушка, ее маленькая сестричка Аннушка и любимый кот Маркиз.
«Наверное, там тепло и светло. Светит солнышко и поют птички. А кушать дают вкусные драники, которые любила готовить мама. С маслом и сметаной», - думала Антонина, разглядывая трещинки в стене.
Слова подруги о том, что придут солдаты и выломают дверь, заставили ее нехотя повернуть голову в сторону входа.
«Какие солдаты? Откуда солдаты? Вечно Капка выдумывает, чтобы меня на улицу вытащить. Вот на прошлой неделе что говорила? Что видела наш танк прямо на соседней улице. Мы пошли, только никакого танка там не было. Развалины от домов были, а танка не было.
Хотя все равно, хорошо, что пошли. Нашли банку жестяную. В такой банке раньше чай был, а в прошлый раз там 4 печеньки лежали. Стена у дома рухнула, банка и выкатилась прямо на дорогу. И хотя банку я нашла, но 3 печеньки Капке отдала. У нее дома еще сестра старшая есть и братик маленький.
Сестра, правда, все время на заводе, она домой прибегает, когда паек получит. Сама не кушает, домой несет. Вот тогда Капка меня всегда зовет. Так что мне и одной печеньки хватит, а у нее братик маленький.
Ну чего же она так тарабанит. Ведь не тревога же воздушная. Хотя я уже который раз и в тревогу не спускаюсь в убежище».
Антонина медленно опустила ножки-спички на холодный пол, сунула их в холодные валенки, которые так удачно нашла на развалинах какого-то дома и, шаркая ногами, пошла к двери. Голова кружилась, коленки дрожали, а ноги все время норовили подкоситься и уронить свою хозяйку. Но она, держась за стены, шла и шла прямо к входной двери.
- Чего шумишь, сплю я, - сердито сказала она подруге, открывая дверь.
- Хватит спать. Люди на улицу выходят, освободили нас. Разбили этих гадов.
- Кто освободил? – Тоня растерялась и не могла поверить словам подруги.
- Кто, кто, солдаты, конечно, армия наша. Пойдем скорее, люди говорят, что скоро машины с продуктами подойдут, будут муку и тушенку давать, и сахар, и масло. Надо бежать, вдруг нам не достанется.
Тоня тяжело опустилась на маленькую скамеечку, которая чудом спаслась от горячего огня в железной буржуйке.
- Не пойду, врешь ты все. Я спать хочу и сил бежать нет.
- Ага, а я что за двоих продукты тащить буду, да и не дадут мне за двоих. Тонька, ты что не понимаешь? Кончилась блокада. Не будет больше бомбежек, голода, страшных ночей. Ничего не будет. Мы победили. Давай, пойдем, вставай уже. Где твоя шапка?
Капитолина принялась тормошить подругу, заставляя ее встать со скамеечки, одеться и выйти на улицу.
На улице было светло и солнечно. Возле уцелевших домов собирались маленькие кучки людей. Они обсуждали последние новости и радостно пожимали друг другу руки.
Несмотря на зимний холод, люди впервые за долгие блокадные дни плакали и смеялись, обнимались и целовались. Строили планы и готовились тут же их выполнять, иногда с тревогой вглядываясь в небо. Там время от времени еще слышался гул тяжелых военных самолетов.
Настроение праздника и эйфории передавалось от человека к человеку. Коснулось оно и Антонину. В какой-то момент она поняла, что пришел конец страшным испытаниям, они выстояли, выжили.
Девчонки, которым на этот момент едва исполнилось двенадцать лет, взялись за руки и весело побежали на площадь к Зимнему дворцу. Почему то в эти минуты они свято верили, что именно туда привезут и муку, и сахар, и тушенку и много других вкусных продуктов.
Бежали мимо разрушенных зданий, мимо зачехленных камуфляжными тряпками и мешками с песком памятников, мимо табличек, с надписью «Бомбоубежище» и людей, которые тоже спешили на площадь.
Откуда только силы взялись. Они бежали и верили: сегодня для них начинается новая жизнь. Жизнь после блокады. Вот только мамы рядом не было. И сестрички. И много других людей, которые не дожили до этого дня.
На Невском надписи пестрели.
Кричала каждая стена:
«Внимание! При артобстреле
Опасна эта сторона!»
..Весь Ленинград, как на ладони,
С Горы Вороньей виден был.
И немец бил
С Горы Вороньей.
Из дальнобойной «берты» бил.
Прислуга
В землю «берту» врыла,
Между корней,
Между камней.
И, поворачивая рыло,
Отсюда «берта» била.
Била
Все девятьсот блокадных дней…
Без перерыва
В голод, в горе,
В ребячий выкрик,
В хлеб и соль,
В последний свет
В последнем взоре,
В его отчаянье и боль,
В его последнее решенье,
В его: «Умрём, но не сдадим!»
И над открытою мишенью
Ревел огонь,
Клубился дым,
И в них глядел, на всё готовый,
К земле всей тяжестью присев,
Четырехсотмиллиметровый
Незакрывающийся зев.
«Огонь!» – и смерть вставала кругом
Над местом, где упал снаряд...
Потом я увидал под Лугой
На летней даче детский сад.
Сад пятилетних инвалидов,
Игру смеющихся калек...
Не дай вам Бог такое видеть,
Такое вынести вовек.
Я с осторожностью напрасной,
Забыв, что я не на войне,
Хожу по менее опасной
При артобстреле стороне.
Привычка. Ждёшь, на всё готовый,
Что вдруг внезапно, наугад
Четырехсотмиллиметровый
В жизнь с визгом врежется снаряд.
Михаил Дудин
872 дня страшных испытаний, голода, холода, болезней и бомбежки.
Город выстоял, но ценой неимоверных жертв, точное число которых неизвестно. По официальным данным только от голода погибло 641 000 человек.