Где-то в недрах контактика, этого царства безумного проектировщика, бразды правления которого ныне переданы в руки доблестных органов
(и ни тот ни другие до сих пор не справились с технической проблемой само-цитирования внутри сети, с пользовательской (не)возможностью извлечь из массива текстовых данных свой собственный комментарий, по какой-то причине ставший важным для пользователя по прошествию некоторого времени. Ведь мы прекрасно знаем, что в сети все ходы записаны. Верим, что в новой реальности беспечного Нарцисса - киборга, что, подобно мифологическому собрату, смотрится в гладкое зеркало (прочно) вживленного в конечность смартфона (вспыхнем на мгновение коннотативным рядом от очков Кузнечика Кузи на планете Туами, через зеркала Клода до маленьких зеркалец средневековых пилигримов), мы не только программируемся через поглощение чужих текстов, поступающих в мозг из сети, но можем и сами вызывать некую интертекстуальную турбулентность своими репликами, танцуя на острие крылышка виртуальной бабочки-курсора)
затерялись мои комментарии, накаляканные сразу по происшествию некоторого события
(Не буду употреблять термин «перформанс», дабы где-нибудь во вселенной не плакала одна Мария Антонян, из книжки которой («Рецепция перформанса. Мария Абрамович присутствует»), я как ни старался (а я очень внимательно читаю), так и не понял, что же это такое. А посему не перестаю настаивать на том, что влюбленность ученого в предмет исследования, а в данном конкретном случае прямо-таки неутоленная, латентно лесбийская страсть, губит авторитет исследователя, вызывая сомнения в его компетентности, отворачивая от самого исследования) Тут надо оговориться, что в книгах самих представителей культурных течений, таких как акционизм и перформанс, гораздо больше и смысла и (само) определений. Поэтому, мой совет, к слову, - не разменивайтесь на (весьма не) дешевые путеводители в мир искусства, читайте самих художников. Они по крайней мере пачкают бумагу уже после того, как чего-то со(на)творили).
Событием, всколыхнувшим тогда некое культурное сообщество контактика (хоть убей не вспомню какое из), стала акция с поливанием подсолнухов Ван Гога томатным супом двумя молоденькими активистками новоявленного движения под названием «Стоп Ойл» («Just Stop Oil»)
«Stop narcotics, narcomano stoppo»!
Многие из наблюдателей сообщества, так и не поняли ошибку устроителя мероприятия. Вернее, оказались неспособны задуматься о фатальности некоторых ошибок внутри самого сообщения, тех, что предсказуемо искажают для адресата конечную дешифровку этого самого сообщения. Вот я и не сдержался указать на (обычно я засовываю зудящие ладошки в ледяную воду и держусь до последнего, пока не отпустит). Ну и поскольку теперь хрен найдешь то, что я там написал, придется снова и уже здесь все заново припоминать и переписывать.
Итак.
Томатный суп, консервированный. Здесь, предположим, все понятно – ассоциативный ряд: Энди Уорхол (а точнее Андрей Вархола, русин, родившийся в Питтсбурге), попарт, «32 банки супа Кэмпбелл» 1962го года, полотно, находящееся в нью-йоркском МоМа.
Получилось еще смешнее, потому что активистки использовали суп марки «Хайнц».
Поговаривают, нынче в Питтсбурге можно увидеть и Хайнц в роли уорхоловского Кэмпбелла, в исполнении маэстро Бертона Морриса (Burton Morris), и судя по его, Бертона, галерее, дело Вархолы живо, а в крепких, натруженных мужских руках, и это бы особенно понравилось Андрюше, продолжает-таки симулировать свою симуляцию.
Кстати, из рубрики «вот это поворот»: и Кэмпбелл и Хайнц, обе компании, основаны в 1869 году. Хайнц контролирует 60 процентов рынка кетчупов. Какое же кино без кетчупа? Вот и тут нам показывают кросивое в лучших традициях. А уж овощами компания занималась испокон веку.
Теперь о картине, которую хотели попортить.
Подсолнухи Ван Гога. Что ассоциируется у современного зрителя с подсолнухами? Правильно! Актуальная повестка новостного дня.
И вот интрига.
Американский попартовский символ (а именно, симулякр этого символа (бодрияры – молчать!)) эякулирует, пачкает, фонтанирует в руках девиц в белых одеждах, на бронированное
(и это всем известно заранее, потому как стерильность и безопасность (в данном случае юридическая) в современной постковидной и пост-постмодернистской и пост-глобалистской информационной действительности является абсолютным приоритетом)
музейное стекло французской картины близкого к фовизму (sic!) экспрессиониста, написавшего другие подсолнухи.
Туше! Вот это поворот!
Иногда мне кажется, что просто необходимо ввести в западных, а паче и в американских, университетах пелевинское «Generation “П”» в общий курс всех искусствоведческих факультетов.
Ну и конечно манифест, который с красивым британским акцентом, приклеив ладошку к стене под присмотром скучающего охранника, девочка в белых одеяниях с логотипом в виде то ли черепа, то ли замочной скважины (ценители Тинто Брасса – молчать!), в стилистике «би ор нот ту би», продекламировала перед заранее расставленными вокруг (так все же это подготовленная акция, перформанс?) камерами:
«Что ценнее – искусство или жизнь?
Стоит ли искусство дороже чем еда?
Дороже ли оно справедливости?
Что вас больше беспокоит – защита картины, или защита нашей планеты и людей?
Стоимость жизни зависит от цен на нефть. Топливо недоступно для миллионов мерзнущих людей и голодных семей. Они не могут позволить себе разогреть вот такую банку с супом».
Бла-бла-бла. Что есть ценность, что есть стоимость, что есть справедливость, что есть беспокойство, что значит позволить себе банку с супом, особенно там, где не жрут консервы и не имеют обычая отказывать себе в удовольствии готовить здоровую еду, а не употреблять фастфуд? Бла-бла-бла.
Лучше бы плеснули банку супа на банки с супом. Ударили бы Хайнцем по Кэмпбеллу! Вот бы была потеха!
Так зачем я тут вспомнил это все, да полез опять накидывать тень на уже подсохшую плетень забытых и поблекших инфоповодов?
А дело в том, что в издательстве «Текст» в серии «Первый ряд», выпущена парочка сборников божественного Бернара Кирини.
(Здесь место моего жаркого признания в давней, и не теряющей температуру, страсти коллекционирования продукции этого издательства, открывшему, и продолжающему открывать для меня целый ряд, действительно первый ряд, превосходных писателей в изумительных переводах и тщательных редактурах).
К слову заметить – читайте Кирини!
В одном из этих его сборников, озаглавленном «Кровожадные сказки», есть рассказ под названием «Черные приливы», повествующий о некоем тайном сообществе эстетов-философов, изучающих и наслаждающихся экологическими катастрофами, достигающих настоящего постмодернистского катарсиса, с нотками мифологического экстаза миметической теории Рене Жирара, от созерцания нефтяных пятен в морских волнах.
Кучка исследователей, имея прокламацией своего сообщества лекцию Де Квинси с названием «Убийство, как одно из изящных искусств»
(когда мне было 16, и из наркотических веществ я знал только водку «Мороз», сигареты «три пятерки» и альбом Гюнтера Бруса за бешенные деньги в книжном магазине «Москва», который можно было только смотреть, но руками не трогать, я читал его, Де Квинси «Исповедь опиомана», в каком-то очень дешевом издании, воображая танец под «Кофе» из Щелкунчика. А чуть позже, величайший Юра Грымов, тот, что запустил культовый студенческий журнал «Факел», открыл для нас, молокососов пубертата нулевых не только Джойса с Беккетом, когда их еще никто не печатал, но и Берроуза с его «Джанки» и «Письмами Яхе». И ведь надо же так, своих смертных грехов Шемякин («Дети — жертвы пороков взрослых») поставил на Болотной примерно тогда же. Мы, несколько вагантов, сбежав из общаги и из-под присмотра ночных воспитательниц, в районе двух часов ночи поперлись смотреть новоявленный шедевр, перемахнув через хилую ограду. Ночь, ни души вокруг и застывшие монстры против беспризорников. Стоит ли говорить, что тогда я страстно влюбился в творчество мэтра),
находит удовольствие, да что там удовольствие - наслаждение, в созерцании техногенных катастроф, связанных с утечкой нефти, при затоплении танкеров. Я повторяюсь, какая жалость…
Рассказчик, попадая на собрание этого тайного общества, сравнивает его участников со сборищем эротоманов, зацикленных на непристойности особого жанра. Однако он и сам, после первого шока от прослушанных лекций и разглядывания фотографий с «измазанными мазутом зверушками, загаженными нефтью пляжами и истекающими черной жижей лишайниками», начинает втягиваться, ведь тот кто ввел его в сообщество (а это персонаж многоликий, персонаж – фетиш, визитная карточка и фирменный завиток в изящном росчерке автографа писателя, знакомьтесь, не пожалеете!, - Пьер Гулд), шепчет в ухо:
«Забудьте о морали! Катастрофа уже произошла, нашей вины в том нет, и мы не властны ничего исправить. Так что успокойте свою больную совесть».
И теперь
«Я пытался себя урезонить, старался стряхнуть наваждение. Почувствовать праведное, искреннее осуждение. Но у меня ничего не выходило: подобно автору пасквиля, который дал мне почитать Пьер Гулд (он сейчас судорожно потирал руки) я ощущал “удовлетворение, поняв, что операция, шокирующая с точки зрения морали, с эстетических позиций кажется доблестным подвигом”».
Красота в глазах смотрящего.
Члены клуба следят за событиями, ждут новой катастрофы, чтобы поймать волну, волну черного прилива. И вот наконец еще один танкер развалился на части груженый тоннами нефти. Словно одержимые, ценители забиваются в микроавтобус и без продыху едут через всю Европу, чтобы оказаться на побережье в тот момент, когда волны мазута достигнут суши. Пережить опыт.
И когда этот опыт накрывает рассказчика, он признается в том, что
«зрелище казалось мне великолепным. Больше того – я понял, что совершенно проникся поэтическим искусством знатоков черных приливов во всей его радикальности: я видел, как все эти люди выбиваются из сил, борясь с загрязнением, я знал, что природа будет двадцать лет восстанавливаться после катастрофы, но не ощущал печали и не мучился угрызениями совести. Разве я мог сдержать разлив мазута? Две руки и добрая воля были бессильны против тысяч тонн топлива, неделями выливавшегося на побережье, которое неизбежно превратится в липкие лепешки, и люди месяцами будут очищать от них море. Следовало признать очевидное: я был не в силах спасти мыс Финистерре, но мог насладиться красотой зрелища. Я вспомнил отрывок из брошюры Гулда:
“Произошло прискорбное событие – что и говорить, весьма прискорбное; но сделанного не поправить – мы, во всяком случае, тут бессильны. А посему давайте извлечем из случившегося хоть какую-то пользу; коли данное происшествие нельзя поставить на службу моральным целям, будем относиться к нему чисто эстетически – и посмотрим, не обнаружится ли в этом какой-либо смысл”».
Ах, если бы теперешним активистам-нефтеборцам дождаться своего черного прилива, быть может, они не стали бы тягаться с развитым капитализмом с помощью игры в стерильный вандализм, а прозрели бы, да содрогнулись от нестерпимого удовольствия от созерцания неминуемой и прекрасной Катастрофы Вселенского Распада!
И не осталось бы вопроса: что ценнее – искусство или жизнь.
Потому что на некоторые вопросы ответов нет.
Ни у кого.