Сибирская мистика. Часть первая.
Завтра мы со Славиком едем в Михайловку, где живёт мой дед, чтобы разобраться с одной чертовщинкой. Есть ещё личная цель, о которой друг пока не знает, - прополка и окучивание картошки в дедовом огороде.
Наши спешные сборы начались после происшествия на Славкиной работе. Он во время дежурства принял старика.
Бедолагу, похожего на скелет от недоедания или болезни, нашли в парке под скамьёй. Он словно прятался от кого-то, заслонял голову руками. Больше всего полицейский патруль изумился его одежде. Такую же, только чистую, можно было обнаружить лишь в этнографическом музее. Старик двое суток пробыл в обезьяннике, утомил всех его обитателей и сотрудников молчанием и неподвижностью. И после осмотра врача оказался в психушке.
Как санитар приёмного отделения, Славик должен помочь больному помыться, облачиться в жёлтую казённую пижаму, проводить его до отделения и передать медсёстрам. Работка непыльная, нетрудозатратная -- это тебе не психов кормить и успокаивать. А денежка хорошая, в самый раз для друга, который учился на платном.
Во время санобработки выяснилось, что на шее больного есть татуировка. Да ещё какая - "масть"! Полукруг и нечто вроде пятизубцовой короны над ним. Славик обалдел от удивления, настолько неожиданной оказалась отметина. Он с детства знал о ней из моих рассказов.
Считалось, что именно таким знаком больше столетия назад сибирские спиртоноши указывали на принадлежность к криминальному сообществу. Но вполне могло быть, что хозяева нелегальной торговли спиртным специально метили, как скот, своих "рабов", которые, раз попав в преступную систему, не могли вырваться из неё. В тайге, на приисках легко затеряться с выручкой. А с клеймом не больно-то скроешься -- выдаст любой сведущий. Так что каждый спиртоноша до смерти находился между двух огней -- хозяином и законом, который позволял убивать преступника на месте.
В Михайловке, старинном селе с богатым разбойничьим прошлым, это было хорошо известно. Там же ходили многочисленные легенды о появлении среди людей "меченых". Вроде бы они выходили из иных времён и реальности, искали себе спутников для того, чтобы обнаружить и вскрыть мифический тайник, где были спрятаны золотые червонцы. Участь тех, кто связался с "мечеными", была печальной. Поэтому все сказки-байки скорее предупреждали, чем манили перспективой обогащения. Но это не касалось михайловской ребятни. Не одно поколение облазило все шерлопы. Безрезультатно, конечно. Что не убило ни легенды, ни интерес к ним.
Ходили слухи, что одна из шести местных пещер рукотворного происхождения, а не тектонического, как остальные шерлопы. А вот дожидается ли в ней удачливых людей клад, никто точно не знал. Более того, эту пещеру не посещали экспедиции спелеологов, кроме одной, в конце семидесятых годов прошлого века. Шерлопа даже в реестр не была внесена. И на официальных картах не отмечена.
Славик вдохновился кладоискательством, и мы два лета подряд ездили к моему деду, пока нас не отвлекли вещи досадные, но необходимые -- сначала поступление в медуниверситет, а потом сдача-пересдача зачётов и экзаменов.
Татуировка бомжа разожгла в душе друга прежнюю страсть к поиску схрона.
Славка собрался найти подход к больному, что-нибудь разузнать, в крайнем случае, подключить одного из молодых врачей, настоящего чудотворца по части вывода из кататонии.
Но вот напасть -- доходяга, который и ногами-то шевелил еле-еле, сумел сбежать из-под медицинского надзора, решёток и охраны. Просто исчез к утру. Медсёстры сказали, что на простыне остался рисунок.Масть" не нанесли фломастером или каким-либо красящим веществом. Она была словно вплетена в нити полотна.
Я выслушал друга, стараясь не ухмыляться: мало ли на свете больничных баек? Но Славик решил, что это знак судьбы и уболтал меня немедленно отправиться в Михайловку. Он даже и не предполагал, что я буду рад -- всё равно нужно ехать к деду полоть картошку. Вдвоём-то мы справимся быстрее. К тому же захотелось поставить точку в михайловской легенде, погасить крохотный уголёк интереса к ней, который, надо признаться, ещё тлел. Как бы подвести итог ребячьим поискам. Но для порядка я покуражился и поотнекивался.
К вечеру следующего дня мы уже были у деда.
Я его очень любил, но побаивался. Или просто ощущал дискомфорт, какой чувствует всякий, находясь рядом с фанатиком.
А дед был именно им. Только фанател он от учительской работы да общественной деятельности -- чтобы село, забытое Богом, который за что-то невзлюбил таёжную глубинку, не потеряло школу из-за стремительного оттока населения, а качество обучения было ничуть не хуже, чем в столицах. Я подозревал, что дед и меня хотел запрячь в лямку сельского учителя.
При виде старика у меня что-то оборвалось в груди. Он очень сдал, хотя и постарался не показать слабости. Дед не стал хлебосольничать и уговаривать поесть после дороги по июльской жаре, как обычно поступали покойная бабушка и мама.
Мы завалились спать.
И ночью нам был дан второй "знак" - одинаковый сон, как выяснилось позже, во время утреннего чаепития.
Я проснулся совершенно мокрый на перине с щекотным запахом то ли полыни, то ли чабреца. А может, такой аромат издавало время и память обо всех, кого когда-либо пуховая громадина нежила в объятиях.
В полумраке крохотной спаленки резвился тонкий солнечный луч из прорези ставен. Подмигивал, отражаясь на металлических шариках кровати.
Вот лязгнули задвижки, заскрипели старые крашеные доски. Это дед открыл ставни с улицы. В комнату сразу же сиганул целый сноп лучей, ворвалась утренняя суетливая бодрость деревенского подворья.
-- Проснулся, Гринько? - пробасил дед. -- Вставай, а то у меня колодезная вода наготове.
Я знал: дед не шутит. Каждое утро он обливал водой костлявые плечи. И меня пытался приучить, несмотря на протесты мамы и бабули.
В первый раз я, семилетний, не поспешил встать из сонной лени и тепла, и он вылил воду с плавающими льдинками прямо в постель. Перина потом сушилась на печке - дело-то было зимой. А я три ночи спал на тонком одеяле, положенном прямо на варварски жёсткую кроватную сетку.
Я быстренько растолкал Славика. Друг промычал что-то и задрыгал ногами. Почему-то он забыл о ледяном душе, который и его не миновал в прошлые наши приезды.
После мы уселись пить чай с бодрящей сагандайлей, местным видом рододендрона, -- дед не признавал кофе.
-- Что-то вы сегодня рассеянные... -- полувопросительно сказал дед, когда я, позабыв его привычку наливать в кружки крутой кипяток, со всей дури глотнул чая и запрыгал на стуле.
Славик вовсе уселся на табурете, поджав ногу, и уставился в окно.
- Да сон приснился странный, -- отдышавшись, прошамкал я, скатывая языком обваренную кожицу губы. Глянул сразу на деда: он не терпел суеверий.
Григорий Ильич вскинул на меня пронзительный учительский взгляд из-под кустистых бровей.
-- Сон странным не бывает, -- заметил он, делая глоток.
Пышные усы, казалось, потонули в широкой кружке. Из неё и прозвучал с фарфоровым эхом совершенно неожиданный вопрос:
-- Шерлопа снилась?
-- Дедуля, ты экстрасенс? - удивился я.
- Да какой там... - Дед поморщился. - Приехали на две недели раньше, рюкзаки от этого вашего снаряжения ломятся. Глаза горят, глядят в сторону - точно клад снова собрались искать. Эх... детство из задницы ремнём не выколотишь, тут другой воспитатель нужен -- жизнь. А шерлопа вас притягивает. К худу или добру, не знаю. Сон-то расскажи. Есть в снах правда. Соль жизни и роса времени.
- Это как? Поэтичненько... - заинтересовался я, но дед отмахнулся.
Он отставил кружку и положил на стол руки с тяжами вен и артритными буграми на длинных пальцах. Приготовился слушать.
Я только открыл было рот, как услышал голос Славика, который как-то заторможенно рассказывал мой сон. Не успел удивиться тому, что он был один на двоих, как знакомая, родная реальность с дедовой кухней отъехала на задворки сознания. Точно я перенёсся в неизвестное время и стал очевидцем одной их многочисленных таёжных трагедий. И не только очевидцем, потому что сон словно бы отяготил чужой жизнью, наделил чужим страданием. Перед глазами замелькали еловые лапы...
Колени подгибались от трудного бега. Папоротники норовили опутать отсыревшие сапоги. Упругая после дождя листва налипала на лицо. Руки отчаянными взмахами хватали густой холодный воздух. Дыханье с болью и хрипом рвалось из груди.
-- Погибель, погибель на вас... -- шептали пересохшие губы.
Спиртоношу травили, как зайца. Играли с обессиленной жертвой. Издевались, прежде чем убить, что было дозволено негласным распоряжением губернатора.
Спиртоноша обхватил ствол сосны, прижался лицом к волглой чёрной коре. Бежать больше некуда. И незачем. Заплечный короб с товаром давно брошен, остался среди цепких кустов кафтан с червонцами в потайном кармане. Выручка троих за короткий сезон. Она сейчас за пазухами серых шинелей, смыкавших кольцо погони.
Под крестом и ладанкой на груди - жжение. К ней привязан платок с грошиками на жизнь для семьи безработного текстильщика, от беспросветной нищеты преступившего закон.
Только зря всё это. Через минуту в глухом шуме ветра между ветвями сосны рассыплются звуки ружейных выстрелов. Брызнет с травы, примятой упавшим телом, слёзная роса.
-- Попался, гад, -- донеслось словно издалека.
Серые тени сгрудились вокруг сосны. Ветер вместе с запахом продымлённого, пропотевшего сукна бросил в лицо злобное и колкое:
-- Пулю ещё на него тратить. Пещера в трёх шагах.
Тело не почувствовало коротких, злых ударов, только замозжили цеплявшиеся за ствол пальцы - под ногтями застряли кусочки коры. Затылок хрупнул от тычка ружейного приклада.
Сознание вернулось быстро. Спиртоношу за ноги волокли к скалистым уступам меж поредевших сосен. Туда, где в туманном опахале скалилась чёрная шерлопа.
А через миг он полетел головой вниз в каменное жерло, которое пахло падалью и мокрой прелью...
"Фильм", который крутился у меня в голове, был прерван воплем Славика:
- Старик, это тот старик! В нашей больничке!
Дед поднял набрякшие веки, глянул на него и спросил:
- Что за старик?
Славик с жаром затараторил о необычном больном, который сбежал из психушки, оставив на простыне знак.
Я почему-то обозлился. Может, из-за того, что было очень неприятно ловить глюки вот так, средь бела дня. А может, досадила болтливость друга.
- Слав, да хватит уже, - произнёс я с интонацией взрослого, который обращается к ребёнку, запутавшемуся в фантазиях. - Ты ж говорил, что больной не мог общаться, ни слова не произнёс.
- Но он -- один в один с мужиком, которого в моём сне солдаты в пещеру сбросили. Только тот был намного моложе, конечно, - заупрямился Славка.
- Да фигня всё это! -- взорвался я.
Потом поглядел на деда: уж он-то, не терпевший всякой ерунды, должен поддержать меня.
-- Григорий... Ты бы за речью следил. Негоже по языку грязь перекатывать. - Дед вытащил из-за манжеты рубашки платок и промокнул мутноватую слезу. -- Давно хотел сам тебе кое-что рассказать, да вот жизнь опередила. Может, и правильно это...
Григорий Ильич выглядел таким потерянным, таким старым и немощным в эту минуту, что я не смог перенести острого приступа жалости и предчувствия близкой потери. Поэтому поднялся -- мол, чаепитие закончено.
-- Гринько! -- дед привычно повысил голос. -- Садись и слушай. И ты, Вячеслав, тоже. Мой собственный дед когда-то пропал в этих местах. Потерял работу в городе и подрядился в тайгу на лето. Оставил пятерых детей и немощных родителей. Чудом они тогда выжили. В особенно трудный час помог случайный прохожий.
Папу моего, Илюшку, тогда старшая сестра за ворота, рассердившись, вытолкала. Было ему лет пять. Плакал очень, есть просил. Вот и погнала его Наташка на улицу: и без тебя тошно.
А тут мужик какой-то страшный, как разбойник лесной, к нему подошёл. Постоял молча и сунул тяжёлый узелок.
Малец обрадовался, думал, хлеба ему дали. Развернул -- а там железяки. Снова разревелся.
Наташка одумалась и за братом вышла. Глядит, плачет он, а в ладошках платок с монетами.
На них коровёнку купили, сена. Так и перезимовали. Пытались несмышлёныша расспросить, что за мужик, куда потом пошёл, -- но что пятилетка расскажет? Дядька, разбойник, синий весь, кровь на голове, на рубахе - вот и всё, что узнали.
Голос деда с каждым произнесённым словом становился всё тише, и скоро последние слова увязли в тишине. Такой, какая бывает только на старых заброшенных кладбищах. Старик долго молчал, разглядывая свои руки, не поднимая глаз. Словно ждал совета или одобрения от этой тишины. Потом продолжил:
-- Как только полвека назад приехали сюда с Машенькой, сон часто видеть стал. В точности как твой. Деда моего, сгинувшего в этих местах, Аникеем звали.
- Прикольно! А вдруг этот старик в больничке, или мужик из сна, и есть Аникей? - чему-то обрадовался Славик и обратился ко мне: - А ты всё "хватит дурить" говорил. Не дурость это, а перст судьбы! Нам знак был дан, значит, именно мы клад найдём и могилу твоего прапрадеда.
Последние три слова друг произнёс уже без радости и гораздо медленнее, виновато поглядывая на Григория Ильича.
Дед пригорюнился, закрыв глаза ладонью и вымолвил не то что неохотно, а мучительно:
- И мне знак был... То есть являлся Аникей.
Мы настолько были поражены тем, что суровый атеист, закалённый идейными боями в поссовете, вдруг признался в еретическом суеверии, что даже забыли рты закрыть. Григорий Ильич чуть инфаркт не заработал, пытаясь доказать, что в Михайловке нужно не часовню реставрировать, а менять крышу школы, и вот поди ж ты...
- И не раз, - продолжил дед. - Только гнал я его... К врачу обращался в районе, думал, переутомление или нарушение деятельности мозга. Или началась шизофрения.
- Дедуля, родной, не нужно так! - Я обнял старика.
Он же отстранился, причём я был удивлён немалой силой его рук.
- Ступайте уж туда, куда решили. Перечить и держать не стану, - сказал он. - Но помните: сигнала связи там нет. Рассчитывайте только на себя.
- Дедуля, знал бы ты, сколько времени мы там провели пацанами! - я попытался успокоить его. - По-моему, ни одной нехоженой тропинки не осталось.
- Ребячьи тропы отличаются от дорог взрослых, - печально возразил дед. - И трудностями, и мерой ответственности.
Мы взяли с собой самодельную карту, изготовленную в школьные годы, с отметками расположения пещер. В голове вертелось:Пойди туда, не знаю куда, за тем, не знаю зачем". А Славик вдруг вслух ответил на мои мысли:
- Думаю, есть ещё седьмая пещера. Возможно, рядом с какой-нибудь из шести. Это же очень хитро: рядом с одной другую искать не станут.
- Ну ты горазд фантазировать! Её бы местная пацанва на раз обнаружила. Хотя кто знает... Там везде такой бурелом, ноги переломаешь, - откликнулся я. - Соседний леспромхоз, когда просеку хотел тянуть, перенёс её на много километров оттуда. Люди потоптались да передумали - то ли рельеф не позволял, то ли техника ломалась, то ли ещё что-то происходило.
- Вот-вот, -- радостно подтвердил друг. - Проклятое это место. Или заговорённое.
Я ничего не ответил. Посмотрю на Славика, как он будет переть через поваленные стволы.