Продолжение. Начало здесь: Эмтегей 85’ Колыма реальная и мистическая
Отец мой слушал эту историю сосредоточенно, с едва различимой улыбкой на лице, не проронив до конца повествования ни слова. Но когда Сергей закончил свой рассказ, вдруг заговорил:
— Ты, Серёга, так рассказываешь, словно фантастическую историю какую-то! А что тут удивительного? Разве мы имеем право поступать как-то иначе? Это ведь закон жизни: не твоё — не смей прикасаться. Видишь, что кто-то потерял, — верни хозяину. По-другому и быть не может. Чужое никому ещё на пользу не шло. Взять чужое, хоть и бесхозное на тот момент, — то же, что украсть. А воровство у ближнего — тяжкий грех, который никогда не останется без наказания.
Всё по Достоевскому, но мы не должны бояться самого наказания. Бояться нужно того, чтоб перестать быть человеком. Важно просто оставаться честным и порядочным. Чтоб никто, в том числе и ты сам, даже повода не давал для упрёка. Любой, самый маленький грешок со временем превращается в великую подлость.
Всё начинается с малого. Однажды безнаказанно украдёшь конфетку и не заметишь, как со временем начнёшь хапать всё подряд. Но будет поздно, потому что душа уже будет загублена безвозвратно. И если тебя не поймают и не переломают руки, то придётся отвечать перед законом. По-любому, конец один — тюрьма и муки совести, либо без тюрьмы, но поломанная жизнь и опять муки совести.
Я видел, как ребёнок, который мучает котёнка, превращается в убийцу. И не один раз. Уж что-что, а убийц на своём веку я повидал немало. Когда ещё шахту номер десять строили, мне довелось быть прорабом на участке, где рабочими были зеки и расконвоированные. Ох, и нагляделся я на эту братву.
Не верьте никому из сидельцев, кто говорит, что сидел «ни за́хрен». Вон, Иваныча спроси, сколько он отсидел? О!!! Хоть одного невинного видел? Нет? То-то! Каждый сидит за что-то конкретное. Кто за убийство, кто за канистру бензина, но без вины у нас никого не сажают. А тех, до кого закон не дотянулся, сама жизнь наказывает. Не все это понимают, правда.
Вот Никифор, обглоданный скелет которого в Маршевском распадке пару лет назад нашли, наверное, тоже думал: «Господи Боженька! За что же ты меня покарал! Почему я в этом болоте подыхаю со сломанной ногой, а вокруг волки и росомахи только и ждут, когда я шевелиться перестану?» Бога нет, и никто Никишке не ответил. А надо ему было самого себя спросить, кому он плохо сделал. Тогда бы, может, и дошло, что он девку испортил ОДНУ, а в жёны взял ДРУГУЮ. Вот за то и получил по сусалам от самой жизни за свою подлость.
Так же и Валера Крысин. За всю жизнь ни одной рюмки не выпил, ни одной папиросы не выкурил. В любую погоду по утрам кросс бегал, по полдня из спортзала не вылезал, здоровье для кого-то берёг. И при этом чуть не каждый день чужих жён пользовал. И что? А сдох в тридцать три года от рака лёгких. Сдох от того, чего больше всего на свете боялся, и только потому не курил. Уж лучше бы курил, хоть не так обидно было бы от рака лёгких умирать.
В одиночестве сдох, на обоссанном матрасе на панцирной кровати в обшарпанной больничной палате на Дебине (Дебин — посёлок на берегу Колымы, в Ягоднинском районе). Как старый пёс в конуре на цепи, помер. И ни одна из его баб ему даже апельсинку не принесла перед смертью. Всё потому, что не для себя надо жить, и не шлангом своим из стороны в сторону размахивать. Мужик создан для того, чтоб одну женщину оберегать, ту, которая ему детишек нарожает, а не для того, чтоб похоть удовлетворять, мускулами хвастаться да нормальным мужикам рога наставлять.
Прерваться Петровича заставила Лиза, неожиданно материализовавшаяся у его ног. Она, вонзая когти в одежду, вскарабкалась по спине и, устроившись на плече, принялась тереться мохнатой щекой о скулу и лоб хозяина.
— Ну что, сына! Может, с нами домой, на мотоцикле?
— Не, мам. Я с мужиками приехал, с ними и уеду.
— Не баламуть парня, не лезь со своим бабским. Он взрослый мужик, сам знает, что делать, — поддержал меня отец.
Вскоре журчание «Ижа», удалявшегося в сторону Колымской трассы, стало едва слышно, а потом и вовсе стихло. Мои «старики» уехали домой, а мы, семеро козлят, продолжили работы по сворачиванию стойбища.
Много времени на это не потребовалось, и вскоре на поляне уже высилась пирамида из ящиков, брезентовых тюков, рюкзаков и аккуратно перевязанных досок и столбиков. У очага возникла огромная куча белого плавника, чтобы хватило до утра на большой костёр, а мы, уже в сумерках, когда от воды потянуло кладбищенским холодом, расположились вокруг очага, на котором весело булькал огромный котёл с картофелем и десятком банок говяжьей тушёнки.
Ни в одном ресторане Советского Союза вам не предложат картоху с тушёнкой, сваренные на огне! Ах, какой это деликатес! Кажется, нет ничего вкуснее на свете. Особенно, если ешь эту незамысловатую еду деревянной ложкой, в тайге, под звёздным небом, да в окружении друзей. В конце июля — августе небо на Колыме становится таким низким, что кажется, будто можно звёзды из ружья сбивать, как в тире. И как можно жить здесь и не задумываться, есть ли хоть на одной из звёзд хоть какая-нибудь жизнь?
— О! Звезда упала, а я желание загадать не успел.
— Не переживай, сейчас они начнут падать одна за другой, — успокоил меня Лихой. — Потом не будешь знать, что со счастьем своим делать.
— Толь, ты такой рациональный, ну вообще ни грамма романтики, — широко зевая, ответил я. — Ты хоть во что-нибудь из чертовского веришь?
— Это бабка моя верила в Бога, земля ей прахом. А я точно знаю, что есть, а чего нет.
— Не прахом, а пухом. Ну, а что есть? Снежный человек, например, есть?
— Снежный человек есть.
— ??? — все с недоумением уставились на бригадира, пытаясь понять, колется он или серьёзно говорит.
— О-о-о, Толян, давай ближе к телу! С этого места подробно и без пурги! — заорал на всю речку Позин.