Статью подготовил ближайший друг газеты, известный в узких кругах джазист и композитор а.в.з.
«Собой, только собой, в своем вечном единстве»
Кант, на первый взгляд, сводит суждения о прекрасном не к логическому основанию, а к эстетическому. Из этого выходит, что прекрасное здесь всегда необъективно, поскольку оно в первую очередь воздействует на перцепцию, а в процессе созерцания формирует контекст «слепой» апперцепции. Таким образом, созерцатель находится как бы в постоянной предикации, поскольку чистый разум и чувственное познание здесь состоят в отношении синтеза, хотя и противоречивого.
Кант в своей теории эстетики вводит, например, понятие «целесообразности», в котором заключается природа эстетического отношения субъекта и объекта. С одной стороны, субъект рассматривает целесообразность согласно некоторому правилу или обычаю о представлении объекта, однако при этом само суждение о целесообразности не сводит к логическим операциям; для Канта, как я понял, суждение о природе и характере прекрасного является безусловным и прекрасным само по себе. Заявление, на мой взгляд, весьма противоречивое, хотя и не лишенное последовательности. Заявления и суждения Канта вообще противоречивые: его суждения об эстетике и этике с одной стороны предельно схоластические, но с другой стороны предельно практические, что неизбежно диссонирует, однако же при всем этом общая картина складывается весьма стройной.
В качестве примера отношения целесообразности могу привести небезызвестный «Черный Квадрат» Казимира Малевича. Кант пишет:
«… представление о совершенстве предмета не могут содержать определяющего основания для суждения вкуса. Поэтому только субъективная целесообразность в представлении о предмете без какой-либо цели … может … вызвать благорасположение».
Здесь «Черный квадрат» вписывается как нельзя лучше, поскольку вопрос о целесообразности – главный в уже устоявшейся традиции критики данного произведения. Вполне жизнеспособными могут быть и рассуждения об отсутствии смысла как такового. Та пресловутая «супрематическая бездна», олицетворение небытия и неописуемого демиурга, сулящего нам бездну возможных миров – лишь один из множества вариантов интерпретаций.
Впрочем, каждый лояльный созерцатель через синтез восприятия осознает для себя нечто, что сам толком объяснить не может. Это краткое мгновение Кант, как мне думается, и пытается описать. Здесь в числе прочего вспоминается цитата Джозефа Гленвилла, английского писателя и христианского философа 17-ого века:
«Пути Господни в Природе и в Промысле его не наши пути, и уподобления, к которым мы прибегаем, никоим образом несоизмеримы с необъятностью, неисчерпаемостью и непостижимостью его деяний, глубина коих превосходит глубину Демокритова колодца».
Из этой цитаты целесообразно в нашем случае вычленить следующую трактовку: Пути и суть прекрасного (природы самой по себе и ее целесообразности), в промысле чего содержится наш путь, и уподобления, к которым мы прибегаем, никоим образом несоизмеримы с необъятностью, неисчерпаемостью и непостижимостью деяний его. Этим я хочу подтвердить мысль о двойственной природе суждений о красоте – в этом отношении мы подобны обезьянам, имитирующим на основании предмета более высокого, сложения другого – так мы склонны анализировать и выводить собственные тезисы.
Эстетические максимы Канта я нахожу не такими строгими хотя бы потому, что это уже не максимы в полном смысле, ибо они определяют эстетические суждения, которые сам Кант не склонен однозначно сводить к некоторым логическим операциям; кроме того, если обратиться к его собственной биографии, ознакомиться с содержанием его многочисленных переписок, можно сделать вывод, хотя и не однозначный, о том, что установление истины для него оказывалось главным интересующим вопросом. Он, по всей вероятности, мыслил теоретические основания и максимы чем-то большим, чем сами люди и их поступки. Эта мысль (от этических суждений к эстетическим) приводит к осознанию «целесообразности и расположения» той внутренней сущности, которая содержится в человеческой добродетели и поступках.
Наше животное начало мешает разуму: мы не можем полностью слиться мыслительно с объектом нашего измышления, потому чистый разум служит для нас только образцом, примером. Думаю, что Кант был бы весьма захвачен потенциальными возможностями современных технологий, поскольку машина, предположительно, как раз и является тем самым носителем незамутненного разума, для которой рассудочность и иррациональность нехарактерны по определению. Однако данную мысль я, пожалуй, оставлю, поскольку в противном случае мы неизбежно коснемся теории трансгуманизма и проблем искусственного интеллекта, а это не является предметом нашего изучения.
Трансцендентное остается собой, как бы имманентное не пыталось проникнуть в его суть, слиться с ним. Та самая пресловутая «вещь в себе», которая за все эти десятилетия уже набила оскомину всякому хотя бы мало-мальски интересующемуся философией, находится, как бы выразился Шопенгауэр, в мире материи, как я понял, Кантом одновременно мыслится как безусловно внутренне ценное и прекрасное с одной стороны, и при этом не является прекрасным в том смысле, что процессуально оно только заявляет о собственной эстетической ценности, в то время как на деле может оказаться и вовсе едва ли не безобразным с другой стороны – «Собой, только собой, в своем вечном единстве – Платон, Пир».
В этот момент я вспоминаю свою искреннюю детскую убежденность в том, что статуи изображающие людей на самом деле и есть люди, замурованные внутри бронзовой или гранитной оболочки, навеки обреченные на мучения и гниение. Здесь также можно вспомнить сюжет одного из рассказов Эдгара Аллана По «Вильям Вильсон», в котором главный герой не способен полностью осознать свою идентичность – его сознание насильственным образом расщеплено, да так, что ни читатель, ни сам герой не могут с уверенностью утверждать, действительно ли его личность расщеплена, или же он просто-напросто сошел с ума (По также очень любил в своих рассказах затрагивать вопросы эстетики, впрочем, у него все это имело совершенно особый, мучительный, макабрический характер).
В этих двух примерах можно усмотреть метафору на невозможность формулирования объективных и однозначных оснований прекрасного, так как философская максима в данном случае вступает в борьбу с добродетелью, с ее отсутствием, а то и вовсе с совершенно другой ценностной системой, как например, с индуизмом, в котором прекрасным является и увядание, разрушение, а вид горящих останков в Варанаси, европейского туриста вводящий в замешательство и вызывающий отвращение, местными жителями воспринимается совершенно обыденно и привычно.
Кант в своих измышлениях о прекрасном на несколько веков опередил свое время, поскольку современное авангардное искусство сквозь призму воззрений Канта уже не кажется таким уж безобразным, пустым, бессмысленным, как можно подумать.
Могу предположить, что для самого Иммануила Канта его собственное творчество являло источник высшего эстетического наслаждения: невозможно не заметить, с каким видимым удовольствием он строит суждения, с каким особым отношением он подходит к добавлению комментариев (которые подчас составляют большую часть текста страницы).
Предметы эстетического значения необходимо подвергать критике, необходимо делиться опытом и воззрениями, необходимо не идти на компромиссы – какой в противном случае толк в творчестве, если все интересанты будут во всем согласны – этот социокультурный процесс, подобный атланту, держащему небесный свод, для человеческой цивилизации эссенциален. «Прекрасное» переосмысливается ежесекундно, хотя бы потому что природа всегда приведена в движение, а рождение и смерть сменяют друг друга каждое мгновение, но что самое любопытное – «прекрасное» переосмысливает само себя.
Человеку же здесь уготована особая роль, место пограничного: цивилизация пытается превозмочь природу, человек стремится подчинить ее себе, познать ее генеративные законы, установить над ней свою волю, однако же при всем при этом человек как биологический вид изначально встроен в природу, является частью экосистемы; научное знание же здесь выступает инструментом – ножом, который годен как облагородить, так и убить.
Добытый огонь, как символ искры провидения, для человека выступает знаком надежды – надежды не столько на достижения успеха в завоевания мира, сколько на возможность созидания, которое было не противоречило созерцательному. Красота выступает здесь как высшая цель, проявляющаяся в нас самих и природе порой самым неожиданным образом – «уродство» может оказаться возвышенным, а прекрасный цветок может нести ядовитые плоды.
Кант в своих измышлениях о прекрасном на несколько веков опередил свое время, поскольку современное авангардное искусство сквозь призму его воззрений уже не кажется таким уж безобразным, пустым, бессмысленным, как можно подумать. Эти мысли служат нам напоминанием о высокой цели (или ее отсутствии) искусства, созерцания красоты; прекрасное обладает особой внутренней ценностью, ценностью существующей самой по себе, в независимости от нашего коллективного эго.
