Распаленная привычным опьянением полудня трава, подернутая жгучей августовской желтизной. Белоснежное пламя света, дрожащее по точеной, резной, как вымытая добела кость, стене. Нежная, широкая тень плавно сползающая с крещенных в южной беспощадности елей и высушенного надтреснутой истомой кедра. Зелёные ряды чуть сутулых, как караульные на часах, лоз, с грубой бывалостью подмигивающих черными зрачками медленно темнеющих ягод - нанюхались, мол, мы в нашем полку и не такого пороху, а потому терять головы, как соседи, в бешеной одури брожения дошедшие до исступленной предпортвейновой крепости, не станем. «Умираем, но не сдаемся» -правильно?
...right. So, where did u taste our wine?
In Russia.
In Russia? How did u manage to taste it in Russia?
Well, there was a bottle of Emilien in the local "Metro".
Тусклая желтизна метровских ламп, учтиво и сдержанно льющаяся на ворочающиеся в немой неподвижности бутылки. Жёлтый флер памяти, дымкой парящий над бежевыми обоями просторной гостиной. Чуть в желтизну окрашенных кофе зубов этикетка с двумя золотыми львами, крепко вцепившимися когтистыми лапами веков в рубиново-горящее сердце - то ли этикетка, то ли пожухлая страница старой вылинявшей книги, испещренная россыпью беглого латинского алфавита: Château Le Puy, Vin Fin de Bordeaux, Expression Originale du Terroir - и по центру тонкая, стертая бурным потоком лет надпись - Emilien 2016.
... 2016? It wasn't too expensive, was it? How much did it cost?
Well, actually, it was rather expensive - something about 60 euros.
Well, it's not expensive.
We’re from Russia, do not forget the fact.
Чёрным крылом рушится тень грузного пуховика на запыленную в немой задумчивости бутылку с вцепившимися в пылающий рубин львами. По-новогоднему шаркают снующие по тц ноги, в суетливой рассеянности провожают их взглядом исхудавшие от бестолкового предпраздничного лакейства стеллажи. Пожелтевшая страница векового бордоского поместья запыленным соблазном парит сквозь десятки тысяч километров над белым, черной нитью нежданной щедрости перерезанным ценником. Заканчивается двадцатый, измученный ковидной напастью, осиротевший в сорванной навсегда безмятежности год; выстраданной затаённостью, как тусклым прозрачным лаком, покрыты на тронутых желтизной лицах вдавленные зрачки эпохи. Сдавленным робким заискиванием впиваются в них поскромневшие под бременем непосильных лет циферки, разрушая каменную ограду веков и наречий между мной –
...anyway, what's your job?
I'm a teacher.
и им - месье Amoreau, обвитым плотным аквитанским туманом истории винероном, чья вражда с химическими удобрениями, рождённая ставшей притчей во языцех французской прижимистостью, превратила его из скупого рыцаря двадцатого столетия в визионера, а его виноградник - в Небесный Иерусалим, спустившийся с биодинамических небес на попранные паркеровой ногой холмы Сент-Эмильона.
Ровные, чернильно-синие грозди Мерло, тронутые прохладным воздухом гуляющего по холму ветерка, знать не знают про вовсю растлевающий лозы правобережного бордо climate change:
…what's about Merlot? It's getting overripe, so you won't be able to control its sugars. Are you working with some clones to solve this problem?
How do u know all this? u can't be a teacher. Who are u?
Визионер, на севере диком ловящий близоруким взглядом сквозь запотевшие в одури ледяного пара очки слепящее солнцем откровение далеких, раскинутых по сердцу Европы лоз.
Темно-желтой дымкой выступают мелкозернистые капли пота на могучих, скульптурах лошадиных лодыжек, их выпуклых, чудовищно напряженных бедрах. Бешеной гордостью налиты крупные, снежные, как яичный белок, орбиты першероновых глаз. Свинцовым, упорным шагом точат они борозду, глубоко врываясь в тяжелую глину, надменно и упорно плывя против течения времени, тащат покрытые густым налетом присохшей грязи плуги. Остро и глубоко впиваются они в борозду бурых от житейской одури палящих воспоминаний.
Желтые, как девятнадцатый век на страницах винтажного издания лермонтовских стихов, обои, зима, мчащаяся в бездонных черных тенях по белому, как слоновой кости здание, снегу, сверкающему перхотью рассыпанных в глазах искр. Трепет, музыкальной дрожью пробегающий по пальцам, ввинчивающим острый витой штопор в борозду еще не наступившего две тысячи двадцать второго года, куда занесло меня затопившим сознание густым ароматом давленой чёрной смородины и иссушенного горячим аквитанским солнцем кедра, навалившимися на меня горстями прелой осенней листвы и пряными запахами отсыревшего в обугленной черноте подвала табака...
...should we age it? It's only three years old.
Why? Don't you like it right now, in your glass?
I do.
So, drink it,
благоухающую в бешеном задоре диких дрожжей густую, как кровь, трюфельно-черную влагу, налившуюся игривой сочностью поспевшей черноплодки и касcиса, вибрирующую в бокале полночно-рубиновыми отблесками, вытанцовывающую шёлковым ободком густо сплетенных танинов на нёбе, мягко покалывающую кончик снующего в поисках святого грааля языка живой, пульсирующей кислотностью.
Декантер, из которого ввысь струился в желтых отблесках просторной гостиной обожженный сухим воздухом кедр, бросил тень на белое, слоновой кости здание, обдуваемое весёлым, парящим над одурью грузных, переспелых Сент-Эмильоновских гроздей ветерком; желтой марью пало на него августовское роковое солнце.
Тебе нравится?
Да, оно такое ягодное!
Над львами, вцепившимися в рубиновое сердце, в пожирающем суетливую вязь прошлого пустоте маленьким рисунком огромные первобытные валуны, поставленные затрапезным столом под огромными ветвями животрепещущих обдуваемой листвой платанов. Трюфельной нотой веет из-под глубин векового галльского подлеска, с кровью вошедшего в черную плоть виноградной кожицы.
Давай видео запишем на память? Мы в Chateau Le Puy...
Невесомое дыхание доносит до напряжённых першероновых ушей диковинную, непонятную вязь сорванной с губ кириллицы:
...наше сердце за...
И уже родное, на parle français–
....Emelien.
Кровоточит в ответной любви эмильеново сердце тусклым рубиновым отсветом, бесстрастно обрамленное за столетия вымуштрованными львами, на подернутой желтизной времени этикетке, манит тонкой вязью черных линий в расчищенной от камней сердцевине надписью - Emilien 2017.
Дышит холодным воздухом в опустошенной тени чёрного, как морозная ночь, винного шкафа, бодрствует или спит, живое или мёртвое, глубокой бороздой связавшее полинявшие желтизной обои и белое, точеное здание, объятое пламенем раскаленного до предела солнца, выжигающего из моей памяти ещё смеющиеся над изменчивостью этого мира лозы и обо всем догадавшуюся в великой тоске затаенного горя жухлую от скорби траву.