- Отец! - позвали меня с улицы. - У тебя на «Фаворе» переночевать можно?
Декабрь в тот год был теплым, днем воздух градусов до пятнадцати прогревался, а вот ночью - всего лишь до трех-четырех. Как ни хорохорься, для бездомного человека надо найти пристанище.
Я посмотрел на мощного кудлатого деда с котомкой и кивнул. Тот обрадовался и подошел поближе. Вблизи он был еще выше и крупнее.
- Как звать-величать? - спросил я.
- Тимофей, из рязанских мы.
- А я отец Игорь. Что в Крыму делаете?
- Задержался после сезона пока тепло.
- Дом есть?
- Нету.
- А с православием как?
- Даже не знаю, что тебе, отец, сказать. Крещеный. Бога боюсь. А в храм не хожу.
- Что делать умеете?
- Печки кладу. Могу фундамент залить. Могу стенку построить. Копать, носить могу.
- Сколько же вам лет?
- Семьдесят. Ничего, я крепкий.
- Сколько времени хотите у нас пробыть?
- Пару дней. Помогу, что скажете.
Не посчитайте, дорогой читатель, что я отказал бы ему в ночлеге, если бы он был некрещеным, мусульманином или, например, сектантом. Приняли бы его, конечно. Я спрашиваю всегда, потому что хочу услышать от человека его оценку своего духовного состояния. Для многих, к сожалению, это единственный повод задуматься.
Я позвал свою помощницу. Поселили Тимофея. Чистое постельное белье, тепло, горячая вода. Плотный ужин.
А назавтра вызвался Тимофей дорожку к морю расчистить. Осыпалась она после дождей. Я согласился. Потрудился Тимофей изрядно. И пробрало меня любопытство. Непростой бродяга Тимофей, ох, непростой.
Мы сели с ним в трапезной после ужина, когда все разошлись. Попивали чай с пряниками и говорили.
- За что сидели, Тимофей? - спросил я без обиняков.
Он заколебался, застеснялся, что его биография так выпирает, но твердо ответил:
- Соседа покалечил по пьянке.
- А теперь с алкоголем как?
- Плохо. Мне потому и нельзя на одном месте. Мне комфорт нельзя. И деньги мне нельзя. Вот хожу.
У Тимофея были здоровенные заскорузлые руки, в которых чайная ложка смотрелась несуразно крошечной. Я «вчитывался» в него. Я понимал его бегство от греха, бегство единственно понятным для него способом.
- Дадим вам тушенки с собой. К сожалению, на ваш размер одежды теплой нет.
- Спасибо, отец. Ничего. Мне надо до Краснодара добраться. Там у меня мешок с зимними вещами лежит.
И тут я смотрю, Тимофей что-то хочет мне сказать, а то ли стесняется, то ли сомневается, надо ли.
- Что-то хотите мне рассказать? - ободряю я собеседника.
- Мне тут у тебя на «Фаворе» человек один приснился. Может, глупость это или морок. А может и нет. Мы с ним в тюрьме сидели. Убили его. Может, помолишься? Людей я много перевидал за свою жизнь, Степан этот давно не вспоминался, а тут как живой.
Я уже поглядывал на часы, но решил дослушать Тимофея, тем более, что припас я ему напоследок пламенную речь.
Я выказал полную готовность слушать историю Степана.
Расскажу от третьего лица. Степан был осужден за изнасилование. Он угрожал своей жертве ножом. Она не сопротивлялась, но он все-таки порезал ее, не до смерти, но до большой потери крови. Чудом спасли. Девушке было двадцать. Насильнику сорок пять.
Почему он отбывал заключение на общем режиме, а не на строгом, неведомо. Тимофей помнил ухмылку Степана в ответ на этот вопрос. Видимо, денег заплачено было немало.
А потом ухмылка кончилась, потому что насильники в лагере - объект охоты для всех заключенных. Он поэтому и прицепился к Тимофею. Тот - богатырь, красавец, а Степан - коротышка беспомощный. Тимофей ему не то чтобы покровительствовал, но терпел, в силу природного покладистого характера, который куда-то улетучивался под алкоголем.
Одно было у Степана достоинство - рассказывал он хорошо. И про мужика на необитаемом острове, и про человека, который смеется, и про кардинала с его сыночком-революционером, и про несчастных негров, и про старика, который выловил свою самую большую рыбу.
Ничего из этого Тимофей никогда не читал. Учился он плохо. Еще математику кое-как считал, а вот книжки считал баловством и глупостью. А тут Степан со своими рассказами. Ничего, понравилось. После его рассказов Тимофей сам стал книги почитывать.
Однажды в лагере пару дней были перебои с едой. Сам начальник вышел, сказал, мол, придется потерпеть, никто вас специально не ущемляет. Машины с продовольствием в дороге застряли. Буран пережидают. Надо сказать, что лагерь, в котором пребывал Тимофей, и в девяностые годы считался более-менее благополучным.
И вот, когда в столовую вынесли еды вполовину меньше, заключенные зароптали, но не взбунтовались. Они поняли начальника. Ему верили, его уважали. Тимофей все же тогда буркнул:
- В голоде долго не протянем.
Его поразил Степан. Он как-то особенно съежился, потом расправил плечи и произнес горько, в отчаянии:
- Что ты можешь знать о голоде? Чтобы его утолить, люди просто идут в магазин и покупают продукты. Или тебе баланду дали - и ты сыт. А мне надо прятаться, выслеживать, бояться, мучить и ненавидеть себя за это. Против такого утоления голода бунтует все христианское естество моей души. Понимаешь?
- Да какая у нас с тобой христианская душа?! Уроды мы с тобой! - сказал тогда Тимофей.
Степан посмотрел на Тимофея и, кажется, стал еще меньше ростом. И через день его убили. У изголодавшихся заключенных «руки чесались» на месть хоть кому-нибудь.
Спустя время Тимофей как-то осознал, что эпизод, по которому изобличили Степана, был далеко не единственным. Рядом с ним жил, трудился, говорил человек, из которого временами выходил настоящий зверь. Тимофей представил себя в пьяном угаре и решил, что он нисколько не лучше.
Еще через год Тимофей прочитал Библию. Из всего богатства Священного Писания он зацепил и постоянно крутил в голове шесть слов: «червь не умирает», «огонь не угасает» (Евангелие от Марка, 9:43-48). Этот «червь» и этот «огонь» погубили Степана и норовили погубить его, Тимофея.
Тимофей замолчал и замер, будто окаменел. Я смотрел на человека, который к закату жизни пришел с таким сложным духовным багажом и остановился в одном шаге от храма, от исповеди и Причастия.
- Тимофей, давайте я вас поисповедую.
- Не надо, отец! Что ты мне скажешь? Что мои грехи прощены? А меня нельзя прощать! Пока я тащу грех за собой, я трепыхаюсь, борюсь. А если не будет его, я поверю, что чистенький. И измажусь еще сильнее.
Я не стал переубеждать его. Я чувствовал его колоссальное напряжение, его противостояние с самим собой. Мне очень хотелось помочь. Но, казалось, еще что-то должно произойти, что вздыбит его душу, извергнет из нее все лишнее.
- Позвольте, я помолюсь о вас? - спросил я. - О вас и о Степане.
- Помолись, отец. Знаешь, а у меня сын был. Умер в младенчестве. Иван, Ванечка.
- Ангел. Помолюсь и о нем.
Тимофей трудился у нас еще сутки.
Я по его просьбе денег давать ему не стал, но дал пару банок тушенки, сыр, хлеб и старый спальник. А еще я подсадил его к друзьям в грузовую газель, идущую в Феодосию. Оттуда до Краснодара на сто километров ближе.
Когда мы прощались, я придержал его за локоть и спросил, глядя в глаза:
- Как там, в аду?
Тимофей сначала не понял, а потом улыбнулся и ответил:
- Земной ад страшный, а там - намного страшней.
- Может, удастся ТУДА не попасть?
Тимофей пожал плечами и ушел, снова убежал, теперь не только от греха, но и от покаяния.
Молюсь.
Слава Богу за все!
ПОДАТЬ ЗАПИСКИ на молитву в храме Покрова Пресвятой Богородицы Крым, с. Рыбачье на ежедневные молебны с акафистами и Божественную Литургию ПОДРОБНЕЕ ЗДЕСЬ
священник Игорь Сильченков.