Она хотела оттенить седину благородным оттенком — получилась зелень болотная, как у кикиморы. Изумрудный блонд, по уверениям парикмахерши Тани. Пришлось с ней поссориться, пообещать, что ноги её здесь больше не будет.
Вообще, она не переносила, когда чужие руки возились, копались, хозяйски производили какие-то манипуляции с её головой. Даже в этом усматривала вторжение в личное пространство и насилие над собой. Хороший парикмахер всегда командует, чего она не позволит. А плохие нам не нужны.
Терпела вот только эту Таню. Когда руки были молодыми и гибкими — сама отлично справлялась с укладкой и покраской, даже стригла сама себя, несмотря на примету: своими руками себе жизнь укорачиваешь. Она выше суеверий!
Таня утверждала, что розовый нынче не в тренде, вульгарен и выдаёт возраст. Она в ответ вспылила: «Прошу меня не учить! Если мне понадобится ваш совет, я его спрошу».
Передавая диалог в парикмахерской, она страдает глубоко, по-настоящему, у неё трясутся руки. Промокает глаза платочком — дети дразнят таких скорых на слёз плакс «слёзки на колёсках».
Сестра пожимает плечами:
— Проблем-то, через три недели смоется!
— Как у тебя всё просто. Ты всю жизнь была глухой, толстокожей эгоисткой.
— А у тебя слёзы глицериновые!
На мой вопросительный взгляд объясняет: «Она у нас актриса. Умеет зарыдать по щелчку. А если слёзы не выдавливаются — гримёрша капнет глицерин! На щеках получаются такие долго не сходящие, эффектные дорожки, как от слёз».
***
Я назвал их про себя Розовая и Голубая: по цвету одежды, который каждая предпочитает. Голубая — уютная, кругленькая бабушка. Розовую назвать бабушкой язык не повернётся: одета с претензией, вся в бижутерии, в тяжёлых перстнЯх, браслетах, бусах. По глуховатому бряканью камней я узнаю о её приближении ещё из коридора. Лицо длинное, худое, несколько лошадиное. Обратите внимание: в некоторых фильмах 60-х визуально удлиняли лица актёров. Может, «фефект» киноплёнки, может, чтобы подчеркнуть утончённость и аристократизм героев.
Даже за те полчаса, пока сидят передо мной, успели поссориться. Они как одинаково заряженные частицы: их неудержимо тянет и тут же отталкивает друг от друга.
Недружные сёстры. Мы-то выращены на примере милых и нежных Даши и Кати из «Хождения по мукам». Помню, на лекции пожилой филолог заходил туда-сюда между рядами:
— Подобные отношения, на самом деле — большая редкость, — говорил он. — Смею вас заверить: на самом деле сёстры — это зачастую конкуренция, ревность. Граф Алексей Толстой сильно идеализировал эти отношения. Тогда у институток было принято заводить «душек», предмет обожания из подруг, классных дам. Лизались, сюсюкали, ходили обнявшись, делились секретиками на ушко. В его же малоизвестном рассказе «Любовь» отношения Маши и Зюм тоже слащавые, приторные, даже где-то переигрывают. Кстати, — поднимал он указательный палец, — очень рекомендую к прочтению, ничуть не хуже чеховской «Дамы с собачкой» и даже даст фору.
***
Прав старина Фрейд: все проблемы родом из детства. У старшей Розовой замашки ярой собственницы. В данном случае имеет место быть синдром первенца. РодилАсь после смерти первого ребёнка — можете представить, как над ней тряслись, сколько заботы, любви на неё опрокинули?
Моя комната, мои игрушки, моя нянюшка, мои мама и папа. И какую глубокую травму нанесли заласканной, залюбленной девочке с сильным характером, родив «соперницу». Твоими игрушками играют, твоё платьице донашивают, твоя любимая нянюшка гулит над кроваткой с мелкой орущей пакостницей и вонючкой, которая невесть откуда взялась. Делиться куклами, сандаликами, курточками — острый нож в маленькое сердце.
Видимо, отец и мать шли у маленькой Розовой на поводу. Как ни ужасно звучит — родители любят детей по-разному. Примеры в той же классике: отношение Анны Карениной к Серёже и девочке. Отчаянная любовь в первом случае и полное равнодушие во втором. У Толстого всюду эта неравенство, он констатирует это спокойно, как само собой разумеющийся факт:
«Девочка, любимица отца, обняла его и, смеясь, повисла у него на шее.
Он сознавал, что меньше любил мальчика… Мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца».
Или в «Крейцеровой сонате»: «У каждого из нас был свой любимый ребёнок — орудие драки. Я дрался больше Васей, старшим, она Лизой».
Или вот этот необъяснимый парадокс: мать вынашивает и бережёт как зеницу ока плод — и не дрогнув вырезает следующий, как будто в её тело заселилось нечто чужеродное и враждебное. Что означает: родительская любовь — эгоистична по сути. Давайте смотреть правде в глаза: рожаем исключительно для себя, любимых, а вовсе не с благородной миссией дать жизнь новому существу. И наши дети нам ничего не должны.
***
Как воспринимала неравенство Голубая младшая? В детстве всё воспринимается естественно. Сестричка большая, ей надо одеваться. У неё уроки сложные — её нельзя грузить домашним хозяйством. Ей можно допоздна задерживаться у подружек: готовится к экзаменам.
И даже при этом у Розовой осталась глубокая обида на родителей. Называет себя сиротой. Твёрдо убеждена: дети на всю жизнь остаются маленькими. Родители обязаны сопровождать ребёнка по жизни, руководить им, даром что ребёнку 50, 60 и 70 лет. И что самих родителей давно нет в живых. Это из-за них она осталась без семьи. Это их посмертная вина. Все вокруг виноваты, только не она.
***
Любимая поговорка Розовой: капля камень долбит. Если не получала желаемое — протест, слёзы фонтаном, крик и топанье, швыряние предметов по комнате.
Учит сестру жить. Не так воспитывает мужа, не так сына, не так невестку. На робкие отговорки Голубой: «А сама-то…» или «На себя посмотри», — нервно обрывает:
— Что ты со мной сравниваешь, вот так у меня сложилась жизнь, — и плачет. Слёзы — её оружие.
Я отмечаю для себя: « Несомненный дар убеждения. Прирождённая интриганка и манипулятор. Неумение и не желание свить гнездо, разжечь свой очаг. Бездомовность, цыганщина».
Впрочем, безалаберная профессия актрисы к тому располагала. Но на сцене, правда, она была царица! Царские требования перенесла на жизнь: чтобы всё вокруг вертелось исключительно вокруг неё, принимало участие в её судьбе, принадлежало всецело ей.
Голубой в приданое родители дали набор мельхиоровых «семейных» вилок. Розовая закатила скандал: почему не ей?! Но родители впервые были непреклонны. Так чтО вы думаете? Чувство собственности было так велико, что бывая у сестры, Розовая те вилки потихоньку по одной прятала в сумку. Таким образом, весь набор перекочевал к ней. Справедливость восстановлена. Семьи у неё не было, гостей Отроду не водилось. Так и лежат в коробке по сей день.
Зачем они ей? Так, ни за чем. Принцип ради принципа. Чтобы знали!
***
Пока жили врозь, было терпимо. Потом Голубая уехала к дочке в Америку на полтора года.
Дома её ждал страшный удар. Вернулась, в комнате подозрительно темно. Отдёргивает шторы — кошмар, окна заложены кирпичом! Замуровали, демоны!
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что напротив, почти вплотную выстроен новый дом. А из нашего окна площадь Красная видна! А из вашего окошка лишь кирпичики немножко. Не немножко, а очень, очень много, сплошной серый кирпич!
Позвольте! Но она покупала квартиру с видом на парк, на речку, на зелёную улицу, на золотые купола и на закат клюквенное варенье. Она, можно сказать, не столько жильё выбирала, сколько пейзаж. В своё время выложила за него круглую сумму, пять миллионов. Вид за окном для неё — вместо картины или телевизора, который она давно выбросила к чертям собачьим.
А сейчас поди попробуй продай этот склеп — и четверти не дадут. Пальцем у виска покрутят: зачем нам такая тюрьма, только решёток не хватает? Остаётся разве что мерить ногами комнату, как камеру одиночного заключения, и методично биться головой о стены. Или сразу сигануть с балкона, если до того не успеют увезти в психушку.
С учётом инфляции, Голубая погорела на те самые пять миллионов. Её квартира вошла в разряд не продаваемых. Не кондицию, выражаясь товарным языком. Лично вы бы такую купили, будь она хоть золотой?
И ведь как хитро всё устроили. Нормы и правила соблюдены: 20 метров между домами. А вид из окна — это ваше личное дело, эстетство, роскошь, прихоть — вам же никто его не гарантировал, верно?
И что город вас обул на пять лимонов и не поперхнулся — тоже ничего. Понимаете, если бандит в подворотне очистит гражданина на такую сумму — это уголовка. А если вас ограбит город — это пункт генерального плана застройки жилого микрорайона. Чувствуете разницу?
До Голубой дошло: как бесправны жильцы многоэтажек! Говорят же: покупая квартиру — ты покупаешь не более чем воздух между соседскими стенами, потолком и полом.
Так что всегда прежде убедитесь, что рядом нет пустыря или дома под снос, или лесного массива. Потому что архитекторам ваши интересы до лампочки. Потому что сами они, первыми узнав о стройке под своим окном — быстренько продадут нехорошую квартиру, и будут таковы.
Но представляете, каково лежачим больным, прикованным к койкам инвалидам? Для них окно — отдушина, в прямом смысле единственная щёлочка в мир.
Смыслом жизни Голубой стала ходьба по инстанциям и редакциям, поиск юристов, которые бы протянули ей лучик надежды. Нашли бы управу на городскую управу — пожирательницу её денежек и красивого вида из окна.
Дочка писала: «Не связывайся, это не люди. У них всё схвачено, там такие бабки крутятся!» — «Но я в прямом смысле схожу с ума, как в застенке, как в каменном мешке!» — «Выставь квартиру на продажу — с паршивой овцы хоть шерсти клок. Поживи пока у тёти (Розовой). А там переберёшься сюда».
***
Розовая сначала обрадовалась, когда Голубая возникла на пороге с чемоданом. Но уже вечером крупно поссорились. Старшая ушла плакать в свою комнату, а сестра крикнула вслед: «Глицериновые слёзы!». Ведь они были как трут и огниво — посыпались искры, а там недалеко до пожара. А жить надо вместе целый год, до приезда американской дочки.
Голубая жалуется:
— Я привыкла дважды в день принимать ванну, а её это бесит. Может, жалеет воду. А может, из вредности. Я стою под душем, а она в это время резко включает и выключает кран в кухне. У меня бежит то ледяная, то кипяток. Я взвизгиваю — а ей мои крики бальзам на сердце!
У Розовой от этих упрёков глаза с плошку. Вмиг наливаются, плавятся в прозрачных слезах — и правда, похоже на глицерин. В сердцах кричит:
— Делать мне нечего! Ты больная? Как такое могло придти в голову? Да не вылезай из ванны хоть сутками, хоть неделями! Хоть вообще туда переселись!
— Каков реприманд! Доктор, вы слышите, как она меня третирует? — это Голубая.
— Ты даже к врачу подлизываешься! — это Розовая. — Без вазелина в доверие втираешься, тихоня! И всю жизнь такая была, с самого рождения. Дети при родах идут вперёд головкой или ножками. А ты шла жопкой, маму потом из-за тебя зашивали. Ещё на свет не появилась, а уже хитрая жопка родилась раньше тебя. Если я — Глицериновые слёзы, то ты — Хитрая жопка!
Господи, сколько им лет — семьдесят пять или семь? Люди, пройдя жизненный круг, возвращаются в детство. Впадают в него.
***
Отношения накалились до предела. Так старушки оказались у психолога, то есть у меня, и дисциплинированно высиживают на стульчиках каждую пятницу. Каждая ищет во мне третейского судью, который бы громоподобно провозгласил, как не права противоположная сторона… И тогда брызнут слёзы — не глицериновые, а настоящие, сладкие, несущие облегчение и очищение.
Я их мирил. Выражал сочувствие и понимание, делал вид, что встаю на сторону и подтверждаю правоту обвиняющей стороны — чтобы тут же вместе отыскать и разобрать её собственные ошибки.
Следует искать объединяющее начало — и это детство. Скажем, с какого возраста они себя помнят?
…Солнце, много солнца, которое заливает комнату. Почему-то в детстве пасмурных дней не было вообще.
— Однажды в тихий час нас с тобой подняли с кроваток, одели и выдали маме. Ребята с завистью на нас из-под одеял посматривали. Мы сели в грузовик — ещё довоенный, тряский, с деревянным угловатым кузовом. И помчались — только ёлки мелькали.
— Помню! Ещё посреди леса остановились, и мама нам велела пописать. А шофёр дядя Петя вылез и смотрел, мне так совестно было.
— А знаешь, куда мы торопились? Я потом подслушала маму с няней. У папы командировка была в район, он же инспектор роно. А кроме командировки, была любовница. Меня так удивляло: разве в СССР могут быть любовницы, тем более, у пап? Она его самогоном опаивала — это няня сказала. После войны мужчин мало было, за них борьба шла. Ожесточённая. Без правил. Маму научили: хватай девок, то есть нас, и мчись туда. Прямо перед ними, тёпленькими, поставь девчонок и скажи: «Давай уж нас всех пропивай и прое…». Чем грубее — тем лучше.
Дальше не помню, как в тумане, самое интересное… Но раз папа не ушёл — значит, мама вернулась с триумфом.
***
— А помнишь, мы тебе из города привезли золотоволосую куклу Алёнку и долго прятали от папы, чтобы он не ругался? Пять рублей — неделю можно жить на эти деньги! Папа тогда на мотоцикл копил. Так вот, это я упросила маму купить куклу! Ты же, бедная, какими-то тряпочками играла, резиновыми зайчиками — они уж добела стёрлись.
— А колесо обозрения — это мы уже молодые были? — прерывает Розовую младшая. — Вот дочка возила меня на аттракционы в Америке: «Ах крутизна, ах адреналин!». А я думаю: эх доченька, не видала ты советского колеса обозрения! Помнишь, мы сели втроём: ты, я и мой муж, только тогда поженились? От земли оторвались — у меня паника началась. Фобия высоты! Под ногами качается и скрипит крошечная жестяная тарелочка, холодные шаткие сиденья, железные перильца чуть выше уровня коленей. Господи, какой комфорт, какая страховка, какие ремни безопасности?!
Посередине руль. И на самой высоте мой муж начинает со всей дури его крутить. Я ору, реву, а он шибче того. Такая тоска, слабость, изнеможение напали… Чуть тогда с верхотуры не бросилась: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. А ты меня уложила клубочком на дно этой тарелки и сама легла на меня. Велела закрыть глаза, обняла со всех сторон крепко-крепко, и всё на ухо шептала: «Я здесь, я с тобой!».
***
…Давние события для них — гладкая отвесная ледяная скала, а память — ледоруб. Они, как альпинисты, целятся, ищут место, куда вонзить колышек воспоминаний, делают зарубки, зацепки — иначе сорвёшься в бездонную пропасть беспамятства. Вырубают, выкалывают ступеньки, столбят отвоёванный кусочек, лезут, пыхтят, соскальзывают и снова упрямо карабкаются.
И плачут, потому что жизнь прошла. Жизнь всё звала, намекала, манила: «Это пока понарошку, не настоящее, а настоящее впереди». А потом — раз! — и обернулась: «Я прошла. А вы думали?».
Это как зрители, которые приготовились к увлекательному длинному фильму и запаслись попкорном, и поелозили задницами, устраиваясь удобнее, и только вошли во вкус и начали вникать в канву повествования…
Но в самом интересном месте фильм оборвался, и они с недоумением читают на экране слово «Конец», и уже ползут невнятные неразборчивые титры. Фильм-то оказался в одну серию! И сиди не сиди, а ждать нечего. Разочарованные, обиженные зрители нехотя поднимаются с нагретых мест. Кто-то, в знак протеста, громко хлопает откидным сиденьем, кто-то бережно придерживает. И все гуськом, шаркая, бредут к пыльным бархатным шторкам, где светится тусклая надпись Еxit. Никто не торопится, никого не обгоняет. Это в утро юности занимать места в зале бежали с гиканьем, размахивая билетами, отталкивая друг друга, иногда топча упавших…
Они обнялись, как тогда в парке, и плачут, плачут. Жизнь прошла, а мудрости не прибавила. К семидесяти годам предательски меняются лицо, зубы, волосы, голос, походка — всё меняется. И только слёзы остаются как в детстве: жгучие, солёные и чистые.
Мой рассказ, который, возможно, вы не читали: