Во второй половине октября этого грустного года, пришел в штаб нашей дивизии, поднялся на второй этаж, в оперативное отделение. По штату оно состояло из четырех человек: начальника, его заместителя и двух помощников. На должность одного из них я и был назначен. Новая служба, самая нелюбимая…
Пока летал – я с нее и начинал свои воспоминания, и о ней больше всего писал. А теперь – только в конце, и – немного. Да, тогда я любил свою профессию, то, чем занимался. А сейчас я просто выполняю возложенные на меня обязанности – не те чувства, не то и отношение. Особенно было тяжело в начале, когда я видел и слышал, как взлетают и уходят на задания бывшие мои товарищи.
Но, постепенно стал вникать в дела управленческие, видел их необходимость, и боль понемногу уходила. Познакомился с работой различных служб, которые обеспечивали наши полеты. Увидел труд людей, без которого были бы невозможны эти полеты. Труд, малозаметный для нас, летчиков, порой тяжелый и неблагодарный.
Особенно много новых впечатлений давали регулярно проводимые учения. Мне, в основном, приходилось быть в составе расчета передового командного пункта (ПКП), который перемещался вместе с сухопутными войсками, участвовать в организации взаимодействия нашей авиации с ними. В некоторых случаях работал авиационным наводчиком, указывая пилотам, по каким целям и чем работать. Видел, кто и насколько успешно действует, проанализировать и затем подсказать.
В конце лета Командующий Московским Военным Округом генерал армии Белобородов проводил крупномасштабные учения. Мы, вместе с сухопутными войсками, в ходе наступательной операции прошли на Запад более трехсот километров – от Подмосковья до Смоленска. Жили в палатках, питались из полевых кухонь, перемещались разными видами транспорта.
Меня здесь поразило многообразие видов и родов войск, применяемой техники, и необычайная сложность организации такой операции. То, что касалось боевого применения, мне уже было более иль менее известно. А вот действия тыловых органов как бы открылись впервые. Ведь ни один танк, ни один самолет не могли приступить к выполнению боевой задачи, если к ним во время не подвезли топливо, боеприпасы, если их экипажи остались без пищи. А это очень сложная и объемная работа, хотя и спланированная, но с многочисленными вводными, с привлечением большого количества людей, транспортной и специальной техники, и прочего, и прочего. И в адрес этих людей мало говорят слов благодарности, а больше ругают, часто и оскорбляют.
Вторая сложность – большая неопределенность, и ограниченное время на принятие решений. Ведь противнику не скажешь: «Подожди, подумаю». Нужны хорошие знания и способность быстро ориентироваться в обстановке. Многое решала интуиция, о которой тогда мало чего знали и вообще не говорили.
Однако, наибольшее впечатление во время этих учений на меня произвели не их сложность и масштабность действий войск, а … русская природа!
Когда я летал, то видел нашу Землю с большой высоты, примерно так же, как географическую карту: тонкие линии: голубые – рек, серые и черные - дорог, перемежающиеся участки темно-зеленых лесов, и более светлых - полей и лугов, скопления прямоугольников – крыш зданий в населенных пунктах. И все это быстро перемещалось. А здесь все это я увидел с очень близкого расстояния и мог спокойно рассматривать, слышать и журчание воды и шелест листьев, почувствовать их, с детства знакомые запахи.
Особенно поразила меня картина местности недалеко от Ярцево. Мы остановились на ровном лугу, покрытом мягким травяным ковром, украшенным разноцветными точками полевых цветов. Поодаль протекала небольшая речка, один из притоков Днепра. На ближнем берегу – довольно широкая полоса удивительно чистого песка – прекрасный пляж без единого живого существа на нем! Вода – хрустально светлая, спокойно текла куда-то на юг.
На противоположном, крутом, берегу – смешанный лес: светлые березки перемежались с темно зелеными елочками и краснеющими осинками. Воздух, такой же чистый, как и все в этом живописном уголке природы, нес в себе лишь тончайшие ароматы, которые вызывали чувства покоя и радости. И от всего этого веяло какой-то милой, доброй теплотой, похожей на материнскую ласку. Захотелось остаться здесь, построить маленький деревянный домик у реки, и пожить какое-то время. Отдохнуть душой и телом от нашей стремительной, грохочущей жизни.
Но, утро закончилось, начались сборы, и мы покинули этот райский уголок. Опять автомобили, движение по пыльным дорогам, учения продолжались.
Перед учениями, начальник штаба дивизии полковник Терехов, всегда тщательно проверял мою готовность к ним. Проверял не только знания, но и умение быстро оценивать оперативно-тактическую обстановку. И, как правило, был доволен результатами такой проверки. Затем, работая в отрыве от основного состава штаба дивизии, моей задачей было не получать замечаний от армейских и окружных начальников. И их не было. Даже наоборот, большинство их относилось ко мне как-то по доброму, как к равному, несмотря на их превосходство в возрасте и званиях.
Осенью была проведена очередная аттестация и полковник Терехов написал в заключении моей характеристике «…Перспективный офицер. Достоин выдвижения…».На этой ноте и закончился второй год моей штабной службы.
В следующем году, в Академии, успешно сдал экзамены за третий курс, впереди – четвертый, последний. Седьмой год хожу в звании «капитан». Никуда не выдвигают, хотя все делаю хорошо. Может, потому и не выдвигают? Поскольку любимой работы лишили, то, хотя бы, в карьере какое то движение должно быть. А то, как - то грустно становится. Может, уйти куда-нибудь? А куда? Да и отпустят ли?
Поговорили на эту тему с женой. Она мне советует:
- Ты поговори с кадровиком. Он же обманом тебя здесь оставил. Может, совесть у него проснется.
- Да, проснется, жди. Я спрашивал у него в отношении перевода куда - нибудь. Он ответил, что нигде ничего нет. Даже говорить не хочет.
- А ты принеси-ка ему что-нибудь. Я в нашем буфете дефицита наберу. Мне кажется, он берет.
- А ты откуда знаешь, что он берет?
- Возьмет, вот увидишь.
С большим сомнением, но все же согласился с ней. Принесла она со своей работы целую сумку, действительно дефицита: марочные вина, особая, экспортная водка, копченые колбасы икра. Понес. Стыдно было – первый раз (и единственный) взятку даю. Но все же понес. Выбрал момент, зашел в кабинет, краснея, поставил ему сумку под ноги, и говорю:
- Это Вам, к празднику.
Он обрадовался, быстро все забрал. Говорил мне что-то, но я от волнения ничего не запомнил, и быстро ушел. А через некоторое время он пригласил меня к себе, и говорит:
- Вот, есть место заместителя начальника штаба полка, в Липецке, майорская должность. Я говорил с начальником штаба дивизии, он не возражает. Поедешь?
Я согласился. Я вообще согласился бы куда угодно. Находиться в Кубинке, видеть, как летают мои бывшие товарищи, встречаться с ними, мне было тяжело. И, вскоре пришел приказ. Мне выписали предписание, и я покинул штаб этой дивизии, и Кубинку, как оказалось, навсегда.
---------------
В академии
Нужно было решать проблему с учебой в академии. Я уже не мог учиться на штурманском факультете. Для этого надо было быть либо летчиком одноместного самолета, либо штурманом многоместного. Ни тем, ни другим я уже не был. Но, списанные летчики могли учиться на командном факультете, полным наименованием которого было «Командно – штабной». На нем готовили кроме командиров и штабных офицеров ВВС.
Подходил срок сдачи экзаменов за второй курс, и я поехал в академию. Обратился со своей проблемой в учебный отдел, попросил перевести меня на соответствующий курс командного факультета. Мне ответили:
- Мы не можем этого сделать, поскольку программы слишком разные .
- Но я могу сдать экзамены по тем дисциплинам, которых не было в нашей программе.
- Мы не можем тебя допустить к этим экзаменам, поскольку мы тебя по этим дисциплинам не готовили.
- Что же мне делать?
- Мы можем перевести тебя на первый курс последующего приема
Что же, выбора нет, не бросать же учебу в академии, именно сейчас. Пришлось согласиться.
Так я потерял еще один год, уже четвертый, в своем образовании.
Меня перевели в группу заочников, которая готовилась по профилю тактики истребительно-бомбардировочной авиации. Состав ее был разный – от командира звена до командира полка. Было и несколько офицеров – штабников. Большинство их приехало из дальних гарнизонов необъятного Советского Союза. Ребята подобрались довольно простые и дружелюбные. По возрасту и званию я был в числе младших, но отношения с другими были практически равными.
Я помогал однокурсникам в выполнении домашних заданий, по высшей математике, и особенно – по немецкому языку, который неплохо знал еще по техникуму. Надо сказать, что этот предмет в академии давали на очень высоком уровне. Все преподаватели были опытными специалистами, прошедшими суровую школу Отечественной войны, многие из них находились в Германии продолжительное время. Большое значение они придавали не только грамматике, но и фонетике, постоянно подчеркивая, что в немецком языке нет ни одного звука, имеющего полную аналогию в русском – ни по характеру звучания, ни по длительности. Они демонстрировали нам различные диалекты, поясняя, что на том языке, которому они нас учат, немцы практически не разговаривают. Этот «Бюнендойч» - сценический язык, применяется только в официальных выступлениях, радиопередачах, театрализованных постановках.
Было трудно, но помогали хорошие учебники, которые издавались Академией и рассылались нам по частям. Впоследствии мне пришлось несколько раз общаться с немцами, и они говорили, что у меня неплохое знание языка и хорошее произношение. Спасибо преподавателям академии.
Во время пребывания там у меня сильно воспалились миндалины, и я обратился к их медикам. Осмотревший меня врач сказал, что одна из них совсем в плохом состоянии, и посоветовал удалить их обе. Я согласился и пробыл в госпитале академии около двух недель. За это время познакомился с некоторыми больными. Один из них особенно привлек мое внимание. Это был старший преподаватель Кафедры Воздушной Разведки полковник Мерович, фронтовик, Герой Советского Союза. Роста выше среднего, сухощавый подтянутый, с черными, слегка вьющимися волосами. У него были проблемы с пальцами ног, часть которых ему ампутировали, и потому он ходил, опираясь на тросточку.
Узнав, что я был в свое время воздушным разведчиком, он оживился, и мы провели с ним несколько бесед. Он тяжело переживал свою болезнь, горестно вздыхал и возмущался:
- Я ведь очень любил танцевать, казалось, моим ногам сносу не будет. Ты понимаешь, я танцевал с самой Клавдией Шульженко! Она давала у нас концерт, а потом были танцы. Она, как дорогая гостья, сама выбирала, с кем ей танцевать. И она выбрала меня!
Я представил: молодой, высокий, симпатичный офицер, летчик, с Золотой Звездой Героя на груди, и так ловко двигался! Конечно, женщинам трудно было устоять перед таким.
Во время войны Мерович служил в разведывательном полку, летал на двухмоторном самолете Пе-3 (Пе-2Р). Я запомнил два эпизода из его рассказов о войне.
Первый. Необходимо было получить фотопланшет укрепленного района, который прикрывала очень мощная группировка зенитной артиллерии и авиации. Они буквально ставили железный занавес над своими объектами. Несколько экипажей, посылаемых туда на разведку, вернулись ни с чем, на поврежденных машинах, два были сбиты. Но задачу, поставленную Командующим фронтом, надо было выполнить во что бы то ни стало.
Командир полка, отправляя Меровича на задание, был мрачен:
- Да, нелегкое тебе задание досталось. Двое не вернулись. Что делать будешь?
- Что-нибудь придумаю, - ответил Мерович. Далее – его рассказ.
«Взлетел я пораньше, еще в темное время суток. Прополз на брюхе через линию фронта, и забрался поглубже в тыл к немцам. Затем развернулся на 180 градусов, и стал набирать высоту, по направлению к объекту. К восходу солнца вылез на потолок, максимум, на что был способен самолет. Изображаю из себя их самолет, идущий в нашу сторону.
Солнце, поднявшись над горизонтом, осветило этот укрепрайон. Безоблачно, все хорошо видно, и … тихо-тихо – ни истребителей, и зенитки не стреляют. Значит, пока за своего считают. Даю команду штурману: приготовиться к фотографированию. Он уточнил направление, проверил фотоаппараты, и через несколько минут доложил: «Включаю!»
Теперь надо пройти строго по прямой – без малейшего крена и никаких маневров, иначе съемка будет сорвана. Самолет здесь наиболее уязвим. Единственная возможность хоть как-то обезопасить себя – как можно быстрее пройти этот участок. Перевожу самолет на пологое снижение и вывожу двигатели на полную мощность. Они ревут как бешеные, стрелка указателя скорости выходит за пределы допуска. И вот тут начался фейерверк! Видимо фрицы сначала сомневались, но затем стали уточнять, чей это самолет, и, наконец, выяснив, что это- чужой, открыли шквальный огонь.
Шапки разрывов зенитных снарядов вначале появились значительно ниже самолета. Фашисты учитывали высотно-скоростные характеристики наших самолетов, но в расчете на группы, которые так высоко не летали. Но они тут же стали вводить поправки, и разрывы стали приближаться к нашей высоте. Однако, пока они оказывались сзади. Эти педанты все делали по своим таблицам, в которых указывались скорости конкретных типов самолетов, в том числе и Пе-2, а я летел быстрее! Но зенитчики и здесь начинают вводить поправки и разрывы приближаются. Вот они, почти рядом, слева и справа, самолет вздрагивает от их ударных волн. А я иду по прямой.
Наконец, долгожданный доклад штурмана: «Командир, конец съемки!» Тут же делаю резкий отворот в сторону и увеличиваю угол снижения – разрывы остаются справа и выше. Затем выполняю змейку – теперь они далеко сзади, - я ушел из зоны поражения!
Вернулись на аэродром без единой дырки в самолете. Командир, после моего доклада обнял меня и выдохнул:
- Ну, живой вернулся! Будь ты трижды здоров!
После дешифровки пленки и просмотра снимков Командующим, меня поздравили с очередной наградой. Наступление наших войск прошло успешно».
Второй. «Ну, не всегда так удачно складывались полеты. Очень досаждали истребители противника. Все-таки «Пе-шка» - бомбардировщик, хотя и скоростной.
Однажды, когда я возвращался с задания, и шел еще над вражеской территорией, зажали меня два фашистских истребителя, видимо – асы. Я маневрировал, как мог, но они не отставали, но и стрелять не спешили. Видимо, были уверены, что никуда я не денусь – день, светло, облачности, в которой можно было бы спрятаться – нет.
Смотрю, один из них подошел слева совсем близко, встал рядом. Летчик показывает мне сначала - один палец, затем – два, как бы спрашивает: с одной очереди меня сбить, или с двух? Посмотрел направо – там второй стоит, показывает, что мне деваться некуда. И такая на меня злость нашла: ах вы, думаю, наглецы, еще и издеваетесь! Два истребителя – против одного бомбера! Ну нет, живым я вам не дамся, не запишите вы меня на свой счет!
Выполняю полубочку и ввожу самолет в переворот. Они делают то же самое, не отстают. При подходе к отвесному положению задерживаю штурвал и пикирую к земле, которая стремительно приближается. И вдруг, как будто кто-то меня в руку толкнул - резко крутанул полубочку и начинаю вывод , уже в направлении прежнего полета. Земля почти рядом, тяну штурвал на себя изо всей силы, перегрузка страшная! Вывел у самой земли, на большой скорости. Несусь на бреющем в сторону своих войск – где-то близко линия фронта. Посмотрел по сторонам – немецких истребителей нет. Струсили сделать то же, что и я, побоялись воткнуться в землю!
Они закончили маневр классическим переворотом, и их самолеты теперь летели в противоположном направлении. Чтобы развернуться и догнать меня они уже не могли. Пе-2 не на много уступал им в скорости, и я успел бы оказаться над своей территорией. А там – наши истребители, это вам уже не одиночный разведчик!»
Через год я опять встретил Меровича, и опять в госпитале. Мы зашли туда, чтобы навестить своего товарища по группе. Он где-то простудился, подхватил пневмонию, и теперь его там усиленно лечили. В соседней палате лежал Мерович, и я зашел к нему. Он сидел на постели, опершись на спинку кровати. Ноги его были прикрыты одеялом. Точнее – одна нога, вторая была ампутирована до колена. Периодически он вытаскивал из пакета печенюшку и медленно жевал ее.
Был он мрачен, малоразговорчив. Было видно, что он страдает и от физической боли, и от осознания безнадежности своего состояния. Он уже перенес три операции, но раны не заживали, процесс омертвения тканей продолжался. Его готовили к четвертой операции, но он, видимо, уже ни на что не надеялся.
Как- то, проходя по центральной аллее, посмотрел на доску, где были помещены портреты преподавателей Академии – Героев Советского Союза. Увидел знакомое лицо: моложавый, симпатичный полковник, смотрел на меня с неподдельным интересом и радостью жизни.
В следующий приезд я узнал, что полковник Меерович умер. Его портрета на центральной аллее уже не было.
-------------
Липецк.
1).1967 год, март месяц. Приехал на поезде в Липецк. Нашел закрытый военный городок, через проходную, вошел на его территорию. Вот и двухэтажное здание штаба Центра Боевого Применения и Переучивания Летного Состава Военно-Воздушных Сил (ЦБП и ПЛС ВВС). Само наименование Центра говорило о его предназначении и выполняемых задачах. Боевым применением занимался Исследовательский отдел, и два исследовательских полка (один из которых базировался в Воронеже). Переучиванием – Учебный отдел, и смешанный инструкторский авиационный полк. Вот в этот инструкторский полк я и был назначен заместителем начальника штаба.
Пока я был на летной работе, в центре моего внимания, конечно же, были самолеты – их возможности, поведение и управление ими на различных этапах полета. Окружающие меня люди как бы прилагались к этому. Теперь же, когда круг выполняемых задач расширился, и сфере внимания появились новые службы, новые виды деятельности, полеты, хотя и оставались главным, но все же не единственным элементом этой деятельности. И здесь, на первый план вышли люди, их взаимоотношения, мое место среди них, умение работать с ними. Не все они одинаково запомнились, но, как говорится, чем богаты.
Начальником Центра тогда был Герой Советского Союза генерал Луцкий Владимир Александрович. Вот первое впечатление о нем. Высокого роста, с хорошей осанкой, несколько медлительный. Этот пятидесятилетний генерал показался мне сначала нелюдимым. Глаза его редко смотрели на собеседника, а были устремлены куда-то вдаль. Когда он начинал говорить, в его словах звучал такой размах, такая масштабность, что казалось, будто он не на земле стоит, а смотрит на нас с огромной высоты, и видит все происходящее в гораздо большем объеме, чем мы, смертные. При дальнейшем общении с ним, я убедился, что это вполне доброжелательный человек. Он никогда и никому не грубил, и не подчеркивал своего превосходства. А с летчиками вообще вел себя на равных. Даже ко мне, вроде бы штабисту, но летчику в прошлом, он отнесся очень внимательно. Ознакомил с задачами и работой центра, и пригласил меня слетать в Воронеж на вертолете, который пилотировал сам. И ни слова не сказал о своей службе в Кубинке, что он был пилотажником. Но, я видел, что он мне почему-то сочувствует.
У Начальника Центра было два заместителя: по летной подготовке – полковник Янгаев, и по научно-исследовательской работе – полковник Качоровский. С ним мне пришлось немного пообщаться. Узнав об Исследовательском отделе, решил познакомиться с условиями и людьми, которые в нем работали. Наука всегда интересовала меня, и здесь вдруг всплыла потаенная мысль – может, удастся перейти на более интересную работу. В отделе было две исследовательских группы – Истребительной и истребительно-бомбардировочной авиации (ИА и ИБА). Работали там списанные летчики различного уровня подготовки и летного опыта. Некоторые не летали на сверхзвуковых самолетах, академического образования практически ни у кого не было. Да, подумал я, шансы устроиться сюда у меня есть. Поговорил с сотрудниками группы ИБА, ребята оказались простыми, отнеслись дружелюбно. Сказали, что есть у них вакантное место, а узнав о моей подготовке, решили, что по идее – должны взять. Посоветовали обратиться к их шефу – Качоровскому. Что я и сделал.
Заместитель начальника Центра по НИР оказался своеобразным человеком. Немного выше среднего роста, со светло-рыжими волосами, голубыми, слегка на выкате глазами, неторопливыми движениями. Прежде, чем что-либо сказать, или ответить, выдерживал весьма заметную паузу. Как потом мне сказали – чистокровный еврей..
Отнесся он ко мне как-то настороженно, уходил от прямых вопросов. Выслушав мою просьбу, и подумав, ответил, что для перевода в отдел «нет никакой возможности». Я пытался выяснить – почему. Доказывал, что у меня для этого есть все данные –опыт полетов на Су-7Б, максимально возможный уровень подготовки, завершаю учебу в Академии. Но он, опять сделав паузу, вновь повторил ту же фразу: «Нет никакой возможности».
Пришлось оставить эту мысль. Видимо, не суждено мне было вырваться из этой штабной колеи. Начнем службу в Смешанном Инструкторском Авиационном полку (СИАП).
Полк этот имел в своем составе три эскадрильи, и полный набор самолетов Фронтовой Авиации: истребителей (МиГ-21), истребителей-бомбардировщиков (Су-7Б), и фронтовых бомбардировщиков (Як-28). Кроме того, было еще звено управления, в составе которого находились: один пассажирский самолет Ил-14, два многоцелевых Ан-2, и один легкий Ан-14 «Пчёлка».
Первая встреча – с командиром полка. Им был Бежко Николай Пантелеевич. Роста – выше среднего, с открытыми серо-зелеными глазами, смотревшими на меня спокойно и внимательно. И, хотя, говорил он негромко, мягко, в нем чувствовалась скрытая энергия его предков – казаков. Его отношение к подчиненным было сдержанным и уважительным. Он хорошо понимал людей и чувствовал их состояние, говорил им то, что было необходимо в данный момент.
Он понял и меня, еще не остывшего от любимой летной работы, жадно набиравшего новые оперативно-тактические знания, которые пытался использовать на практике, и, мягко, тактично, дал понять, что теперь мне придется заниматься совсем другими делами. И весь этот опыт и знания здесь будут мало использоваться.
Ну что же, надо и это осваивать. В ходе работы стал знакомиться с руководящим составом полка.
Заместитель командира полка (первый), подполковник Серпокрылов Лев Андреевич. Среднего роста, круглолицый, со светлыми волосами, и удивительно чистыми, василькового цвета глазами. Говорил слегка натуженным голосом, - были проблемы с голосовыми связками. Это был очень открытый и доброжелательный человек. Все говорили о нем, что это летчик – от Бога, уважали и любили его. И он отвечал людям тем же. Особенно любил летчиков.
Однажды мы, группа руководящего состава полка, полетели на самолете Ан-2 на какие-то сборы. И он спросил меня:
- Соскучился, наверное, по полетам? А ну, садись на правое сидение, попилотируй.
Попросил об этом командира экипажа, И я сел за штурвал. Хотелось, в присутствии своих офицеров показать хорошее пилотирование, но не получилось. Видимо сказался большой перерыв в полетах, волнение, да еще разболтанное тросовое управление самолета, не позволили идеально точно выдержать режим. Нет, подумал я, не стоит мне связываться с такими самолетами – не интересно на них летать. Видимо, возврата к любимой профессии уже не будет.
Второй заместитель командира полка – по летной подготовке – подполковник Соловьев Евгений Ксенофонотович, с густыми вьющимися волосами, римским профилем, похожий на южанина, но только светлый. Был не очень разговорчив, но одну его фразу я очень хорошо запомнил. Она относилась к партии (КПСС) и ее роли в Армии. Я считал принцип единоначалия в Армии, безусловно необходимым. Если тебе даются какие-то права, то ты, применяя их, должен за это и отвечать. И наоборот: если за что-то отвечаешь, значит и права соответствующие должен иметь. Если командир за все в ответе, то и вопросы должен решать он все. А тут «Руководящая и направляющая» вмешивается и решает, куда кого выдвинуть или «задвинуть», кому что дать и наоборот. А в ответе за последствия этих решений все равно командир. Я считал, что надо четко определить и разграничить сферы ответственности, и с каждого спрашивать – за свое. А Соловьев мне прямо сказал:
- А зачем нужна партия? Она вообще не нужна!
Тогда я пытался найти ответ на этот вопрос, но ничего вразумительного в голову не приходило. Личный опыт тоже мало что говорил. Вначале офицерской службы я захватил период, когда Министром Обороны был Г.К.Жуков, и он упразднил в Армии должности замполитов. За что потом и поплатился – Хрущев его самого снял с должности. Я же, после попадания под «обстрел» в Калманке с политорганами старался не связываться – я им не досаждал, и они меня не трогали. Отношений никаких, поэтому и сказать нечего.
А вот здесь, в Липецке, я впервые встретил замполита, который мне понравился, как человек. Это был Кривенков Леонтий Александрович, заместитель командира полка по политической части. Общительный, исключительно порядочный и доброжелательный человек. Его главная черта – абсолютная искренность и заинтересованность в человеке, в его судьбе, делах, настроении. Все его уважали, и, не стесняясь, шли к нему со своими проблемами. Леонтий Александрович к тому же еще и летал в качестве штурмана на самолете Як-28, хотя мог этого и не делать. Уже это одно многого стоило.
Второй, весьма уважаемый мной человек, был Старший инженер полка (в дальнейшем – заместитель командира полка по инженерно-авиационной службе) Сафин Мансур Абдулахаевич. Единственный фронтовик в нашем полку, старше нас всех, но с обязанностями справлялся великолепно. Командир полка очень дорожил им ,и, в меру своих возможностей, старался продлить ему срок службы.
Когда я впервые знакомился с ним, и спросил имя и отчество, он ответил:
- Ну, это сложно. Зовите меня Михаилом Ивановичем, меня почти все так зовут. А то иногда так назовут, неловко становится.
Но я все-таки упросил его, сразу же запомнил и никогда не ошибался.
С ним было очень легко работать. По сути, большая часть личного состава полка в его распоряжении, и они выполняли очень большой объем работ по поддержанию столь разнообразной техники в исправном состоянии. Мансур Абдулахаевич в части службы был очень пунктуальным человеком, и абсолютно честным. Говорил негромко и не торопясь, но все у него было сделано в срок, и все подчиненные слушались его беспрекословно. Если случались какие-то проколы, а в технике без этого не бывает, то он не шумел, не нервничал, а спокойно и деловито организовывал устранение выявленных недостатков.
Ко мне он относился очень доброжелательно, даже мягко покровительственно, почти по отечески. Поначалу, когда я оставался за начальника штаба, он брал на себя ряд таких дел, которые мы должны были выполнять вместе.
С удовольствием и благодарностью вспоминаю этого человека.
-------------
Не только Управление, но и весь летный состав полка, а также инженеров эскадрилий я знал по имени и отчеству, и так и обращался к ним, а не по званию и фамилии, хотя это и противоречило уставным требованиям. Такой стиль общения я выбрал интуитивно. Во-первых, большинство этих офицеров были, хотя и немного, но старше меня по возрасту, и почти все они – старшие офицеры. Во-вторых, и это главное, я действительно уважал этих людей, профессионалов высокого уровня, умелых руководителей и инструкторов, с достоинством несущих тяжелый груз ответственности за своих подчиненных и обучаемых. Такое обращение снимало напряженность формальных отношений, располагало к искренности и желание идти навстречу.
1-й эскадрильей (самолеты МиГ-21) командовал подполковник Томилин Иван Григорьевич. Высокий, статный офицер, культурный в обращении, энергичный. Все вопросы решал быстро, и это мне нравилось.
Командир 2-й эскадрильи (самолеты Су-7Б) – подполковник Садовников Николай Васильевич. Среднего роста, крепкого телосложения, светловолосый. Очень спокойный, рассудительный, но мысли выражал кратко и точно. Он нравился мне своим спокойствием и доброжелательностью
3-й эскадрильей(самолеты Як-28) командовал подполковник Гусев Иван Константинович, самый пожилой летчик в полку. Осторожный, не любящий спешку, предусмотрительный. К начальству относился уважительно, не смотря на свой большой опыт.
Летчики, летавшие на самолетах Ан-2, имели свои, на мой взгляд, интересные истории.
Капитан Правдин. Когда-то летал на бомбардировщике Ил-28. Однако один полет круто изменил его судьбу. Со своим экипажем – штурманом (в передней кабине) и стрелком-радистом (в задней кабине) вылетел на задание – полет по заданному маршруту на большой высоте. После набора заданной высоты встали на заданный курс. Прошли первый этап, вышли на поворотный пункт, штурман дает команду развернуться на новый курс. Командир экипажа ничего не ответил. Штурман по внутренней связи несколько раз повторял команду, затем стал просто запрашивать командира о том, что случилось. Но тот никак не реагировал, продолжая полет с прежним курсом. Пришлось, о сложившейся ситуации, доложить на командный пункт полка. Те тоже стали запрашивать Правдина, почему он не слышит штурмана, но и им он ничего не ответил. А самолет летит, не меняя курса и высоты.
Командир полка доложил о случившемся на командный пункт воздушной армии. Те подняли в воздух истребитель, навели его на непослушный бомбардировщик, попросили подойти поближе, и посмотреть, что там делает пилот. Выполнив команду, летчик - истребитель доложил:
- Пилот находится в кабине, голова опущена, на мои знаки – не реагирует.
На КП ВА думают: может, пилот потерял сознание, или вообще умер? Что делать? Топливо кончается, самолет будет падать, а в нем еще два живых человека. Приняли решение – дали команду штурману и стрелку – радисту – покинуть самолет. Что те и сделали. В результате открытия люка задней кабины (он снизу) возник пикирующий момент, и самолет перешел на снижение. Вскоре он исчез с экранов радиолокаторов.
В предполагаемый район падения самолета выслали аварийную команду. Они его нашли и доложили: Самолет практически цел, лежит на брюхе, а возле него - …живой пилот! Его привезли в часть, спрашивают: что произошло? Он отвечает: «Помню, набрал высоту, встал на курс, почему-то очень хотелось спать. Потом – ничего не помню. Проснулся – самолет снижается на какое-то поле, двигатели не работают. Я взял штурвал «на себя», и плавно приземлил его на снежный покров».
Возможно, он плохо подсоединил кислородную маску. На большой высоте возникло кислородное голодание, и он уснул, или потерял сознание. Для тех, кто не летал на боевых самолетах, поясню, что на них избыточное давление в кабине создается гораздо в меньшей степени, чем на самолетах Гражданской Авиации. И, потому летчик, и весь экипаж, обязаны, уже с высоты 4000 метров, подключаться к кислородной системе, которая обеспечивает необходимое парциальное давление кислорода. Это гарантирует сохранение работоспособности в случае разгерметизации кабины при повреждении самолета средствами ПВО противника.
А в случае с Правдиным, когда его самолет снизился на малую высоту, давление воздуха восстановилось до уровня приземного слоя, и он пришел в сознание. Медики, на всякий случай, ограничили его, разрешив летать только на невысотных самолетах. А таким и был Ан-2.
Летчик второго Ан-2 (Гусевской) оказался моим однополчанином. Он служил в том же истребительно-бомбардировочном полку Кубинской дивизии, но до моего прихода туда. Был в составе 1-й авиаэскадрильи, поэтому переучился на Су-7 одним из первых. Но, в одном из полетов на полигон ему не повезло. При выполнении стрельбы по наземной цели, на выводе из пикирования, он слишком энергично взял ручку на себя. Самолет резко вздыбился до очень больших углов атаки, возникла страшная перегрузка – не менее 10 единиц. Летчик сумел уменьшить ее, вернулся на аэродром и произвел посадку, хотя чувствовал себя очень плохо. Когда врачи осмотрели его, то обнаружили, что у него из ушей текла кровь. И, хотя слух восстановился, медики все же списали его с боевых самолетов. Так он оказался в Липецке, на самолете Ан-2.
Когда я пришел в этот АПИБ, никто ничего не рассказал мне об этом происшествии, не предупредили о возможности выхода на этот опасный режим, который впоследствии получил наименование срывного подхвата. А я ведь был на грани выхода на него в своем первом полете в зону.
Сейчас я осознаю, что тогда там царила обстановка скрытности, и какой-то мрачной угрюмости, даже безнадежности по отношению к этому самолету. К тому же, видимо, и человеческий фактор влиял особенностью сложившихся отношений в этом коллективе.
Вернемся в Липецк. Теперь – о своем непосредственном руководителе – начальнике штаба полка, подполковнике Васильеве Борисе Владимировиче.
Встретил он меня радушно, вел себя просто, в подробности дел не вдавался. Среднего роста, полноватый рыжеволосый еврей, общительный и оптимистичный. Кратко рассказал свою биографию. Учился в каком-то институте, написал исследовательскую работу о жизни рыжих муравьев, и, как было видно, очень гордился этим. Попав в Армию, стал специалистом по авиационному оборудованию самолетов. Затем перевелся на какую-то небольшую должность в штаб, стал понемногу продвигаться, и так дорос до начальника штаба полка. Захватил период войны, но основные воспоминания были связаны с немецкими бомбежками. При этом он прочувственно говорил: «Ты знаешь, только тогда я понял, что значит «сердце уходит в пятки!»
О моих обязанностях рассказал кратко. К их выполнению я и приступил. А оказалось их не так уж мало. Если кратко, то это – работа с информацией, в основном – в бумажном виде. Все, что приходило в полк, и все, что исходило из него, как вверх (штаб Центра), так и вниз: инженерную и другие службы, авиаэскадрильи, тыл Центра, части связи и РТО, также и в стороны – соседние части, гражданские организации. Все это проходило через меня, требовало доведения до исполнителей, контроля исполнения, и подготовки соответствующих отчетов, справок, докладов..
Борис Владимирович предпочитал ездить с летчиками на аэродром, на полеты, а я прочно засел за стол в своем кабинете, перемещаясь только внутри здания штаба – по различным службам и эскадрильям.
В конце лета Борис Владимирович собрался в отпуск, мне предстояло на этот период исполнять его обязанности. Он пригласил меня в свой кабинет, и сказал, чтобы после его отъезда я находился там. Показал некоторые документы. Но среди них я не обнаружил Плана приведения полка в боевую готовность, что меня страшно удивило. В ответ на мое удивление шеф спокойно ответил:
- А зачем он нужен? Мы же не строевая часть. Фактически мы – учебное заведение.
- Но мы же – воинская часть. На этот счет есть специальное Положение, введенное в действие Приказом Министра Обороны!
- Ну, если хочешь, ты его можешь сделать.
Когда Б.В. уехал в отпуск, я пришел в его кабинет, осмотрел, и решил навести порядок. Открыл шкаф и опять испытал чувство неприятного удивления: там не было практически никаких книг, подшитых дел и других бумаг. А внизу – куча пустых бутылок из-под вина. Да, Плана подъема нет, а бутылки – есть. Ну, что же, действительно придется поработать.
Вообще, Б.В. легко относился к воинским требованиям. Его больше интересовали вопросы личных отношений. Как-то мы задержались с ним в штабе после рабочего дня, беседовали о жизни, и он вдруг сказал:
- А ты знаешь, я тоже летал на самолете Су-7
- Как это так? Вы же не были летчиком.
А так. Ты знаешь, что Лева (Серпокрылов) развелся с женой? Она у него симпатичная такая.
Я, конечно, знал, ибо об этом знали все, и Лев Андреевич это не скрывал. Их драма еще продолжалась. Жена делала отчаянные попытки вернуть мужа, который ушел к более молодой женщине. Командование намекало, советовало ему одуматься, но он стоял на своем. Однажды он пригласил меня к себе в гости, в новую семью. Они жили в частном доме, с большим садом. Я запомнил очень хороший вкус яблок, но его молодую жену не запомнил. Может, Лев нашел в ней что-то хорошее не только во внешности?
- Так вот,- продолжил Борис Владимирович,- в разговоре о женщинах я предложил Лёве познакомить его брошенную жену с кем-нибудь из мужчин – может, она и отстанет от него. В ответ на это он сказал, что она не признает никаких других мужчин. Тогда я предложил:
- А хочешь, я ее совращу?
- Ты?! (Б.В. был старше, и во многом проигрывал молодцеватому Серпокрылову). Да никогда в жизни она тебя и близко не подпустит!
- А вот давай на спор, что я уложу ее в постель!
- Давай, на что угодно!
- Хорошо, если я ее т...ну, ты покатаешь меня на боевом самолете (двухместном учебно-боевом самолете – спарке).
- Давай, по рукам!
«Ну и все. Я постепенно сблизился с ней, посочувствовал. Сразу – не приставал. Она привыкла – хоть кто-то ей оказывает внимание. Боль потери мужа притупилась. А потом, по какому-то поводу, пришел под вечер, с хорошим вином, с конфетами и прочими деликатесами. Поужинали, она была в восторге. Ну, и в заключение, я ее уговорил. И она отдалась.
Я внимательно изучил все особенности ее тела, а потом все рассказал Леве. Тот сначала психанул, обозвал меня (догадываюсь, как!), но я ему говорю: «Ты же сам согласился на такой спор!» Он поскрипел зубами и сказал: «Ладно, я проиграл, и я выполню свое обещание!».
«В ходе полетов я подошел к указанному Серпокрыловым самолету. Он был уже там, вместе с техником. Техник усадил меня в заднюю кабину, пристегнул. Затем Лёва, прежде чем сесть в самолет, стоя на стремянке, показал мне, что я должен делать, если он прикажет мне катапультироваться. Когда я представил, как это будет выглядеть, мне стало не по себе. Я уже был готов выскочить из кабины. Но Лёва, словно прочитал мои мысли, похлопал меня по плечу и сказал: «Не трусь, все будет нормально, катапультироваться не придется».
Он сел в кабину, запустил двигатель, мы вырулили на полосу и взлетели. Когда исчезли фонари обозначения полосы, мы вошли в какую-то темноту, и я не понимал, как мы летим – прямо, боком, или вообще вверх ногами. Я еще раз пожалел, что не остался на земле, но было поздно. Через полчаса мы зашли на посадку. И, когда я почувствовал, что самолет устойчиво бежит по полосе, вздохнул с облегчением. Зря я себе такое пари устроил – столько страху натерпелся.
Но, вот теперь могу похвалиться, что и я летал на сверхзвуковом самолете».
Рассказ Бориса Владимировича вызвал у меня сложное чувство.
Во-первых, Лев Андреевич, уважаемый многими, и мною человек, великолепный летчик – как он рисковал! А если бы авария? Мог, например, двигатель отказать, что на самолетах Су того времени случалось не редко. Катапультировались. Даже если бы остались невредимы, то дело закончилось бы большими неприятностями.. А ведь человек, какой хороший! Но был он отчаянно смелым, ничего и никого не боялся. И для него сдержать данное слово, было делом чести, не смотря ни на что.
Во-вторых, поведение его жены, хотя и объяснимо, но лишний раз заставило меня убедиться в том, что мы – мужчины, нередко идеализируем своих женщин и ожидаем от них гораздо большего, чем они могут.
В-третьих, а Борис то каков! Пошел на такую непристойность, предложив такое пари. Он ведь знал характер Серпокрылова. Тот и так страдал от этого разрыва семьи. Так он еще насыпал ведро соли на его раны, унизил – хуже не бывает! И ради чего? Чтобы просто похвастать тем, что и он летал? Потешить свое самолюбие, подвергая при этом своего товарища чудовищному риску. Ведь после «победы» он мог изменить условия пари. Могли бы сходить в ресторан, посидеть по мужски, и все. Но нет, не проявил великодушия, не пощадил.