Из класса в маленьком городке нас осталось трое. Изредка мы собираемся в кафе «для приличия», как говорит Танька. Заказываем что-нибудь лёгкое, закуску. Болтаем о том-о сём, смеёмся, грустим, вспоминаем…
Как после школы стихийно кучковались под грибками на детских площадках: воробьями усеивали бортики песочниц, качели, спинки мокрых от дождя скамеек. Набивались в подъезды — до первой старухи. А такая обязательно находилась, вылетала из квартиры ведьмой на помеле и грозила милицией. Если повезёт — часок-другой кантовались в тепле у кого-нибудь дома — где родители демократичные или мама-одиночка на работе. Если особо крупно повезёт — предложат по стакану жидкого чая с сушками.
Нынче по-другому. Родители отстёгивают внушительную сумму, составляются списки. Снимается на сутки загородный дом. Попал в число избранных — счастливчик. Вписался в мероприятие — отсюда название «вписка».
***
Танька Кузичева отламывает — даже скорее, отщипывает — и отправляет в рот по крошечному кусочку булки. Она всегда была «фу-ты, ну-ты, ножки гнуты». Вовка только с работы и, по его признанию, голоден как вампир. Он бизнесмен и страшно занятой человек. Вонзает зубы, отрывает ломти хлеба и мяса, при этом радостно мотает головой, как лошадь. После третьего бокала предлагает:
— А колитесь, кто и в кого впервые втюрился, — он у нас всегда отличался тонкостью формулировок и романтизмом.
Есть старый фильм, там одноклассники дружили и додружились до любви. Ну-у, не знаю. У нас такого точно не было. Влюбляться в одноклассников стыдно (сейчас бы сказали, стрёмно). Бр-р, это же типа как кровосмешение, инцест. Влюбиться в девчонку, которая ябедничала на тебя, а ты колошматил её по башке портфелем… Потом, физиологические особенности взросления: парни в эти годы мельче девчонок. Болтаться под мышкой у дамы сердца…
Влюблялись в старшеклассников, года на два-три старше. Ещё круче — в учителей. Безответно, разумеется, те ни о чём не подозревали. Меня так вообще угораздило втрескаться в завуча.
***
Первая любовь, она, знаете, стеклянная. Ранимая, хрупкая, прозрачная — вся на виду. Предательски дрожат руки, полыхают уши, дерзости в адрес старших сами сыплются с языка… Первая любовь может тихо, потихоньку растаять и раствориться в небытии — не заметишь. Может взорваться, разбиться на тысячи стеклянных осколков. Не дай бог, закончиться в больнице с перевязанными запястьями, полётом с балкона… А может дать ничтожную трещинку и рассыпаться из-за пустяка. Так произошло у меня и Кузичевой.
— Помните, в восьмом классе к нам пришёл историк, студент-практикант? Красавчик: рослый такой, плотный, розовый, с шевелюрой. Нам он казался стариком, а разница — всего ничего!
В пятнадцать лет только свистни. Первая любовь дремлет как верная собачка, а сама готова в любой момент вскочить на мягкие лапы. Глазки закрыты, а уши торчком: в кого влюбиться, где будущий хозяин её чувств?!
Вместо учёбы — грёзы… Вот, допустим, практикант говорит: «Кузичева, останьтесь». Начинает выговаривать за неуспеваемость и… Берёт за руку, краснеет: «Я давно хотел сказать…»
Вот они гуляют в пенных черёмуховых зарослях. Она становится на цыпочки, закрывает глаза, а губы, наоборот, открывает…
Вот на школьном вечере объявляют вальс. Танькина пассия через весь зал под сотнями взглядов идёт к ней, нежно и решительно подаёт руку… Обнимает за талию («Помните, какая у меня была талия?» — «Да уж, Гурченко отдыхает. Твой поясок был вместо портновского метра: вот на столько похудеть, чтобы как у Кузичевой»). Значит, кладёт руку на Танькину талию. Рука обжигает сквозь шерстяное коричневое платье…
— Кузичева, снова витаете? Выйдите к доске и поделитесь с классом мечтами, а мы вас послушаем.
Всё закончилось мгновенно. Практикант шёл по проходу между парт, а за брючиной у него волочилась голубенькая тесёмка. Тогда все мужчины поддевали под брюки для тепла голубые байковые, с начёсом, кальсоны. Они завязывались бантиком на щиколотках — Танькин папа носил такие… И вот эта тесёмка в одну минуту стащила его с пьедестала. Грубо сбросила, швырнула. Боль, пустота, разочарование сжали бедное Танькино сердце — это умирала любовь.
***
Моим предметом обожания стал завуч. Однажды он открыл передо мной дверь со словами: «Даму пропустим вперёд». Произнёс рассеянно, думая о своём. Будь на моём месте семидесятилетняя уборщица тётя Нюра — он бы сказал то же самое.
Но — всё. В моём сердце разверзлась зияющая рана под названием Любовь. Много ли надо детской фантазии, чтобы нагромоздить в голове стеклянные дворцы и пирамиды воображаемых чувств? Он вёл у нас химию — я ждала этот предмет как величайшее счастье… или как эшафот. Все 45 минут у меня билось сердце, краска заливала лицо, шумело в ушах, и я не понимала ни слова. Как закономерность — скатилась по предмету на плохие оценки. А может, это был своеобразный протест, наивный способ привлечь его внимание?
В отличие от Таньки, умопомрачение прошло довольно быстро. Был осенний бал. Под ногами шуршал сухой, звонкий жёлто-красный ковёр из листьев — их мешками натаскали из парка младшеклассники. Магнитофон в основном крутил быстрые танцы. Зал разбивался на большие и малые круги, весело оттанцовывал. И вот к нашему малому кругу присоединился завуч (ради меня, разумеется). Лучше бы он этого не делал.
Заиграла музыка — и завуч вдруг высоко и резво запрыгал, острые локти и коленки энергично задвигались-задёргались, точь-в точь, ножки и крылышки кузнечика! Как он не понимал, что смешон, что ребята отворачиваются, давятся от смеха и передразнивают его. А он продолжал скакать, задирая свои перепончатые конечности.
И сразу с моих глаз упала пелена. Я увидела, что он он очень худ, что штаны на нём болтаются, а пиджачок мал. Фалды оттопыриваются на тощем задке и придают ещё большее сходство с насекомым. А через яйцеобразную лысину он перекидывает три прилизанные тощие прядки… У нас про таких лысиков говорили: «Три братца пошли при луне купаться». Ужас! И вот его я любила целый месяц?!
Остаток вечера я просидела в углу. Что было потом? В мой дневник вернулись «четвёрки» и «пятёрки». Они и возвестили о Великом Охлаждении.
***
— А помните, у нашей географички Марты украли босоножки? Все тогда на уши встали: ЧП, кража из учительской раздевалки! Это я украл, — признался Вовка.
— Вот тебе на. Те самые босоножки? — мы вытаращили глаза.
Географичка была девушка со странностями, мы звали её «Неистовая Марта». И ещё «33 несчастья» — тем более, число соответствовало её возрасту. На лукавый Вовкин вопрос: «Марта Петровна, а сколько вам лет?» — она гордо подняла подбородок: «Вечные тридцать три!»
Но, в общем, нормальная тётка. Это была нетипичная старая дева: весёлая, с прибабахом, в больших очках, они делали её похожей на стрекозу. Тогда вся страна весело сходила с ума, как малыши, оставшиеся без присмотра взрослых. И она пыталась соответствовать перестроечной моде: красила волосы в цвет «взбесившийся баклажан», делала вздыбленные начёсы «под Пугачёву». Администрация поджимала губы, но формально придраться было не к чему. Кроме того, вулкан своей нереализованной и неисчерпаемой энергии Марта направляла на внеклассную работу, выдумывала разные мероприятия. У неё лихо получалось вовлечь, закрутить в бешеной воронке деятельности ребят — грех разбрасываться такими кадрами.
***
При этом ей дико не везло, вечно она попадала в неприятности. Задумала в кабинете устроить зимний сад, но заболела гриппом. Пока сидела на приём в районной поликлинике, приметила в фойе необычный экзотический цветок… Который, сами понимаете, очень бы украсил… А ведь всем цветоводам и домашним хозяйкам известно: отросток желательно не купить, не попросить — а украсть. Именно украсть, стырить — тогда он укоренятся особенно хорошо.
Марта дождалась, когда фойе опустело, воровато оглянулась и отломила несколько веточек… Она не знала, что за ней наблюдает камера (тогда подсматривающие видеосистемы только начали победное шествие по стране). Ну и явились возмущённые представители больницы к представителям школы… «Это что же получится, если все пациенты будут воровать? А ещё учительница!». Очень некрасиво получилось. Ладно, замяли, забылось — не для себя человек старался и пострадал.
Спустя время наши неугомонные 33 несчастья снова влипли. Марта загорелась идеей воссоздать генеалогические древа старейших жителей нашего микрорайона. В одной квартире ей показали семейный альбом, в другой угостили чаем, а в третьей… обозвали аферисткой. Какая-то склерозная бабулька после ухода Марты хватилась не то брошки, не то серебряной ложки.
Кто-нибудь из посторонних присутствовал? Да вот приходила учительша, просила показать документы, листала альбом. Дескать, ищет семейные реликвии. С ума сошли, разве нынче можно давать документы кому ни попадя? Знаем мы эти реликвии.
Это ничего, что полоумная старуха нашла свою брошку-ложку не то в морозилке, не то в тапке — слушок пущен, пятно позора со школы не смыть, осадочек остался. Марту попросили умерить пыл, и она надолго притихла.
***
Да… Я уже писала, что она пыталась соответствовать моде, выглядеть современной, но перебарщивала то с оттенком волос, то с длиной юбки, то с шириной брюк. И все мы помним тот знаменательный день, когда Марта явилась и прошествовала к учительскому столу, пошатываясь в босоножках на гигантских каблуках. Она прибавила в росте не меньше 33 сантиметров!
Ступни и щиколотки охватывали серебряные узенькие, совершенно символические ремешки. Если бы Марта рухнула с такой высоты — без членовредительства бы не обошлось.
Каблуки — вернее, платформы — заслуживали отдельного описания. Они были высоченные и стеклянные, будто заполнены пузырьками. Платформы сильно зауживались книзу, как кили двух лодок. Невообразимо, как Марта вообще в них передвигалась. Во всяком случае, подходя к спасительному столу, доске или подоконнику, она крепко ухватывалась за них, чтобы сохранить равновесие.
— Марта Петровна, где вы отхватили такую прелесть? — невинно поинтересовалась Танька. — Я тоже хочу такие.
— В комиссионном магазине, — похвасталась географичка. Она с облегчением бухнулась на стул и даже чуть-чуть задрала ногу, чтобы самой полюбоваться и продемонстрировать обновку из секонд-хенда всему классу. — Тебе ещё рано такие, Таня.
А по рядам поползла записка: «Знаете, где продают такие босоножки, как у „33 несчастья“? В секс-шопе! Наверно, какая-то путана сдала в комиссионку. А Марта и радёшенька. Умора! Прочитай и передай дальше!».
Записка пропутешествовала до Вовки. Он вчитался, страшно побагровел, сделал свирепое лицо и скомкал записку. Да что толку: знал и хихикал весь класс, а к концу смены и вся школа. Марта дефилировала в интимной обуви полтора дня, вызывая укоризненные взгляды педагогов. Время, повторяю, было перестроечное, демократичное. Запретишь — а тебя обзовут держимордой, ретроградом, припечатают консерватором.
И вдруг босоножки исчезли из учительской раздевалки. Вот только стояла сладкая стеклянная парочка под Мартиным пальто — и не стало. Географичка ходила растерянная, моргала глазками за толстыми стёклами.
— Марта Петровна, — мурлыкали девчонки, — ну кто в такой красоте ходит в школу? Вот и результат: спёрли. — Ребята, но ведь вы не украдёте. И я не украду. Почему я должна думать плохо о других?
***
И вот воришка спустя тридцать лет сидел перед нами и вертел пустой бокал.
— Вовка, ты чего? И куда ты их дел?
— Бросил в реку. Привязал камень и утопил, как Муму.
— Оно тебе было надо? Или… ты хотел спасти её от позора? Признайся, ты был влюблён в неё, да?!
Да. Наша теория о стеклянной любви претерпела крах. Вовка любил Марту тяжело, по-мужски, по-настоящему — и ничего с собой не мог поделать. Чем жальче и смешнее она выглядела, тем больше, до слёз он её любил. Сжимал от ярости кулаки и любил. Ждал восемнадцать лет, чтобы сделать предложение.
— Вов, ты до сих пор не показал нам фотку своей жены. Обещал, что обалдеем…
Мы с Танькой переглянулись. Неужели она, Марта?!
Вовка полез в кожаное портмоне — пахнуло дорогим парфюмом. Как принято, он носил фотокарточки близких в прозрачном пластиковом кармашке. Мы с Танькой одновременно схватились за фотографию и… правда, обалдели.
Нет, не то что вы думаете. Со снимка улыбалась, сияла перламутровыми зубами и волосами незнакомая красавица. Рядом мальчик и девочка — уменьшенные перламутровые, кудрявые копии. Не только её, но и неуловимо Вовкины.
— Ого, где такую красоту отхватил?
— Где отхватил, там уже нет.
***
…А с Мартой он встретился за границей. Она работала гидом на античных развалинах — и не было ей равных. Обычно экскурсанты маются на солнцепёке и втайне мечтают о прохладном бассейне. А тут плотно окружили, подались вперёд, чтобы не пропустить ни слова. Записывали на диктофон, забрасывали вопросами…
Когда группа направилась к следующему артефакту, Вовка поравнялся с гидом и тоже задал интересующий его вопрос:
— Марта Петровна, это вы? Почти и не изменились.
— Володя Синько? — Марта прищурилась поверх солнцезащитных очков — они делали её похожей на на стрекозу. — У меня чувство, что все мои ученики подались проводить отпуска за границей и договорились попадать исключительно на мои экскурсии. Ну-ка, детинушка, наклонись, ишь вымахал.
Обхватила за шею, заставляя нагнуться — и чмокнула в щёку. Внимательно всмотрелась в его глаза — и он понял, что она обо всём догадывалась. Там, в школе. Наивная, нелепая, смешная — а вот догадалась. Марта ладошкой стёрла помаду: «Жена заревнует». И поспешила к экскурсантам, призывно махая своим зонтиком…
И мы налили по бокалу — и выпили за неё. За такую разную первую любовь.
Мой рассказ, который, возможно, вы не читали:
