Она не умела ходить медленно, вразвалочку — так и не научилась за всю жизнь. Шаг ускорялся по мере движения, и со стороны больше походил на бег трусцой. Разглядеть в ней восьмидесятилетнею старуху было сложно, а уж если бы сказали, куда и зачем она шла, никто в жизни бы не поверил. Между тем она шла в соседнее село Раевку спасать свою непутевую дочь Катьку. Седьмой десяток разменяла дочка, а всё строила шаловливые глазки, ни одного не пропустит, не смолчит, вставит хвалебное словечко. «Никак не уймется, бестия, вся в деда Назара, — причитала бабка Химка на бегу, — вот и спасай ее теперь, поджечь грозятся… он ее так только стращает поди, но что там у дурака на уме, один Бог разберет».
Поджоги в этом селе случались. Стога сами по себе не загораются, так что жди теперь красного петуха. Вот и спешила старая на защиту имущества дочери. Может, думала она, он, как увидит ее, испугается и поджигать передумает, а там, глядишь, и угомонится. Старуха сама себе подобрала роль огородного пугала, решила, что может его своим видом и отпугнуть. До чего же бабы смышленый народ, мастаки на выдумку. Трижды за ночь она обходила двор, держа в вытянутых вперед руках икону. Молитв она не знала и только шептала «Господи, помоги!» и «Спаси и сохрани, Царица Небесная!» Утром она спешила назад в свою деревню караулить сорванцов-внуков.
Нет дыма без огня, и кому, как не матери, это знать. В деревне всё на слуху держится, и про Катьку всем было известно. Сразу после войны, когда на селе опять заиграла гармонь, и мужчины, и женщины, начали собираться у вдовой солдатки Катьки, чтобы развеяться или погрустить на людях — как у кого получится. Избушку ее называли шалманом, а ее саму — шалманихой.
Шалман — конструкция зыбкая, рассыпается, как карточный домик, при любом вмешательстве: внешнем — в лице государства, или внутреннем — из-за брожения мозгов, или, вернее, их отсутствия. Вдовство ее было недолгим: когда она снова вышла замуж и переехала на другую улицу к пожилому вдовцу, шалман, разумеется, рассыпался.
Лет двадцать прожила Катька с новым мужем и опять овдовела. Дети, уже взрослые, жили в городе. Похоронив второго мужа, она быстро сменила черный траурный платок на цветастый, подвязывая его большим узлом под подбородком — молодилась. Характер у нее был легкий, как гусиное перышко, не то, что у ее матери. Она жила, порхая и не обременяя себя заботами. Вот и в этот раз из-за поджога больше волновалась мать, чем Катька. Знай себе поглядывает в зеркало: морщинки по углам глаз — разве это недостаток? Чего греха таить, любила она посмеяться с задором.
Эта легкая веселость и разбудила в ней после потери второго мужа прежнею шалманиху. И вдовцы, и холостяки снова потянулись в ее сторону. Стал к Катьке свататься Вася Тряпичкин. Мужик как мужик, с виду даже неплохой, только горластый уж очень, ржал, как мерин, невпопад и не к месту. Он был туг на ухо и старался прикрыть этот недостаток своим идиотским смехом. Говорил, что это его на войне контузило, но народ-то помнил его и до войны, всегда он был с придурью и глухой, как тетерев. А тут конкурент появился из соседнего села — ветеринар, культурный, образованный, полная противоположность Васи. Голос у него был сахарный и говорил он как бы в прикуску, как поп на исповеди, медленно смакуя мысль. Такого обходительного кавалера Катька еще не встречала и была тронута его вниманием и подарками. Она пошла за ним, не раздумывая. Однако вскоре он показался чересчур приторным и надоел ей до смерти. Ушла она от него, ни разу не оглянувшись, и ее шалман стал для нее милее прежнего.
Узнав про это, прибежал на радости Вася Тряпичкин с поллитровкой отметить Катькино возвращение, а она его при всем честном народе прогнала прочь. Он остолбенел от такого приема и, пока не влил в себя пол-литра, не двигался. И так ему стало жалко себя горемычного, что он поклялся сжечь ведьму шалманиху и точка.
Васе поверили, и стали мать с дочерью сторожить хозяйство. Ночь сторожат, а утром бабушка семенит к себе домой, а Катька отсыпается. Вечером старая уже на посту и, вооруженная иконой, обходит двор. Катька сторожит в доме, пока мать прикорнет на диванчике часок другой до следующего обхода. День, два, неделю сторожат, а петуха нет, вот и расслабились.
Ночью пожар запылал со двора.
— Слава Богу, во сне не сгорели! — причитала Катька, уставившись на разгорающееся пламя со двора.
— Чего стоишь, как вкопанная, носи воду, — одернула ее пробегающая с ведром мать.
Прибежал народ и отстояли дом. Хорошо, что ветер дул от дома. Во многом это была его заслуга, а не людей, поливавших огонь водой из ведер.
Даже когда угроза миновала, старая бабка все еще бегала с ведром и поливала двор, чтобы исключить повторное возгорание. Никак не могла она остановиться, что-то тревожно было у нее на душе. Последний раз подняла она ведро из колодца, но не смогла ухватить его за дужку, и оно с грохотом крутящегося барабана полетело в низ. Она держалась обеими руками за колодезную оградку и медленно присаживалась на землю. Ноги и руки ее не слушались. Она сделала еще одно усилие и с легкостью встала и пошла — больше ничто не удерживало ее на этом свете.