Запись в дневнике от 16 июля 19.. года. «Летал на спарке в паре с другой спаркой, в обоих – проверяющие. Мой проверяющий – Богдан, энергичный мужчина лет сорока, но уже весь седой. Сначала я отработал за цель, затем сам стал атаковать. Стрелял (из ФКП) неплохо, по дешифровке – отлично. Затем разошлись по зонам, и там выполняли сложный пилотаж. Пилотировал неплохо, энергично, но, как мне казалось, мог бы и лучше. Однако , проверяющий сказал, что у него претензий нет, и поставил мне пятерку.
Второй полет – боевом самолете, на полигон. Стрелял тоже неплохо, попаданий в цель было в два раза больше, чем необходимо на оценку «Отлично». Последние два полета – по кругу, для оценки взлета и посадки. Погода для этого была неважная: ветер неустойчивый, то штиль, то попутный. В первом полете расчет и посадка приемлемые, во втором –безупречные. Оценка – «Отлично», и общая по летной подготовке – тоже».
На этом мои полеты в Сталинградском Военном Авиационном Училище Летчиков закончились.
Впереди – Государственные экзамены по теоретическим дисциплинам. Итоговые оценки по ним позволяли мне претендовать на получение первого разряда (красного диплома). А это –право выбора места назначения, и три курсантских оклада (вместо одного при наличии троек). Стоит попробовать. Надо только все экзамены сдать на «Отлично».
Запись в дневнике от 16 августа 19..года. «20-го июля уехали в Толмачево, с 23-го начали сдавать экзамены. И вот сегодня сдал последний экзамен – по физической подготовке. Сдал, как и все предыдущие, - на пятерку.
Наконец, в начале сентября пришел (привезли!) приказ о нашем выпуске, и мы вернулись в Толмачево. В отделе кадров нас распределяли по местам назначения. Меня и Прошина пригласили лично, как окончивших училище с отличием, и обладавших правом выбора. А выбор был невелик: Таврический военный округ (Юг Украины), или 30-я Воздушная Армия, базировавшаяся в Прибалтике. Я попросил объяснить, в чем различие между округом и воздушной армией. Ответ был примерно таким. Округ – объединение стабильное, как правило – без непосредственного соприкосновения с территориями стран, откуда может возникнуть военная угроза. А воздушная армия – более подвижная авиационная группировка, которая в случае войны может перемещаться вместе с сухопутными войсками за пределы наших границ. При этом ее части находятся в более высокой степени боевой готовности. Я эадал уточняющий вопрос:
- Значит, воздушная армия – боле боеспособная организация, чем авиация округа?
- Можно и так сказать.
- Тогда я хотел бы служить в воздушной армии.
- Ну, смотри, в Таврическом округе – Крым, Черное море…
- Зачем мне море, я же летчик, а не моряк.
Не понял я намека кадровика на лучшие условия жизни. Думал совершенно о другом.
Правда, был и третий вариант – остаться инструктором в нашем училище. Когда мы сдавали летные экзамены, ко мне подошел Булавинов, ставший заместителем командира эскадрильи, и предложил:
- Слушай, Некрасов, а ты не хотел бы стать летчиком-инструктором? Я бы предложил командованию твою кандидатуру.
Я ответил не сразу. Не хотелось обижать быстрым и категорическим отказом уважаемого мной летчика, командира. Были в этом предложении свои преимущества – остаться почти в Новосибирске, рядом со своей семьей, друзьями и знакомыми, иметь большой налет. Но тогда работа летчика-инструктора казалась мне слишком однообразной, с упрощенными полетами, особенно на боевое применение. А мне так хотелось стать классным воздушным бойцом, научиться побеждать сильного противника. Поэтому на предложение Булавинова я ответил отказом. В его глазах я заметил сожаление, а мне стало неловко.
Если бы у меня тогда был теперешний ум, скорее всего я принял бы его предложение. Но тогда я еще не умел достаточно глубоко прогнозировать развитие событий, возможностей своей жизни. Видел только ближайшую перспективу, и выбирал наиболее яркие, эмоционально насыщенные варианты..
ГЛАВА 4.ВОЗДУШНЫЙ РАЗВЕДЧИК
Неожиданное назначение
В один из редких солнечных дней октября месяца 1955-го года пассажирский поезд Москва – Рига доставил нас с Тамарой в столицу Латвии. Впервые в своей жизни я оказался на европейской территории Советского Союза, да еще в самой западной ее части. Оставив жену с вещами в зале ожидания, я пошел в военную комендатуру вокзала, где узнал, как добраться до штаба воздушной армии. Там, дежурный направил меня в отдел кадров, где я предъявил свое предписание. Один из офицеров отдела, достаточно пожилой подполковник, сделал какие то записи, затем повел меня к первому заместителю Командующего. Увидев впервые настоящего, не портретного, генерала, грудь которого украшало бесчисленное множество орденских планок, я оробел, но доложил о своем прибытии, как положено. Подполковник подал ему документы и встал рядом со мной, чуть сзади.
Генерал посмотрел на бумаги и произнес:
- Лейтенант Некрасов…назначаетесь в 312-й Отдельный Разведывательный Авиационный полк.
Я не поверил своим ушам. Мысленно представил, какие нудные там полеты – нужно что-то искать, фотографировать, ни тебе стрельб, ни воздушных боев. Я же имел право выбора, и эту воздушную армию выбрал потому, что здесь более важные боевые задачи – противодействовать налетам вероятного противника. С возмущением спрашиваю:
- Как, я же истребитель, почему в разведчики?!
Подполковник дернул меня за рукав и приглушенным голосом быстро заговорил:
- Молчи, дурак, истребители в Вайнодэ стоят, это дыра, а разведчики – здесь, будешь в Риге жить.
- Не хочу в Риге, хочу только в истребители, меня же учили драться!
Генерал молча смотрел на нас, подождал, пока я замолчу, а подполковник перестанет дергать меня за рукав.
- Так, говоришь, драться? Хорошо. Вот, представь себе такой случай: ты – один, а на тебя навалилось пятеро хулиганов. Или другой случай: их пятеро, а вас – шестеро, где легче?
- Ну…конечно…
- Вот видишь! Истребители ведут бои группой, куча на кучу, друг друга поддерживают, прикрывают. А разведчики летают в тыл противника не эскадрильями, а парами, а то и вообще по одиночке. А там на тебя, знаешь, сколько охотников найдется! Вот и дерись с ними так, чтобы живым к своим вернуться и разведданные привезти. Не-ет, в разведчики слабых не берут.
Дело стало выглядеть совсем иначе. Я не мог ничего возразить.
Мы шли по длинному коридору, возвращаясь в отдел кадров. Подполковник торжествующе говорил:
- Ну вот, а ты заладил свое: «истребители, истребители…» Поживешь, увидишь разницу».
Казалось, что он был доволен больше, чем я. Получив новое предписание, я отправился в полк.
Он размещался на окраине города, в местечке под названием Румбула. Доехав на трамвае до конечной остановки, минут через 20 я подошел к проходной авиационного городка. От ворот вглубь территории вела хорошая асфальтированная дорога. Вдоль нее выстроились деревянные одноэтажные здания. Возле одного из них стояла группа офицеров. Подойдя к ним, спросил, где находится штаб войсковой части 55631. Они живо отреагировали:
- А ты что, новенький, к нам служить?
- Да, нужно доложить командиру полка. Где он находится?
- А вон, с двумя майорами стоит. Это и есть командир.
Я подошел к моему новому начальству.
- Товарищ подполковник, разрешите обратиться?
- Да.
- Лейтенант Некрасов прибыл в Ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
- Хорошо, давай знакомиться.
Читателям, имеющим опыт службы, может показаться, что я слишком подробно пишу о незначительных деталях. Но надо учесть, что все, с чем мне пришлось столкнуться тогда, происходило впервые в моей жизни. Вчерашний курсант, до этого – школьник и выпускник техникума, домашний мальчик. Все решалось за меня обстоятельствами, ни каких забот, кроме как об учебе, у меня не было.
А тут сразу и новые условия, и новые люди, и большая самостоятельность. По многим проблемам, даже простым, житейским, в моей голове никакой информации не было. Поэтому этот этап начала новой жизни очень врезался мне в память и до сих пор я вспоминаю его с волнением.
Командир полка, Герой Советского Союза, Кирилюк Виктор Васильевич, был высокого роста, солидной комплекции, как он любил говорить – 102 килограмма без парашюта. Его подбородок рассекал хорошо заметный шрам. Лицо продолговатое, с непристающим к нему загаром, волосы негустые, светлые. Глаза тоже светлые, внимательные, казалось, что они постоянно ведут какой- то диалог с тобой. Немногословен, говорит короткими, но очень точными и емкими фразами. Мне он показался похожим на немецкого летчика, каких показывали в фильмах того времени.
Он спросил, на чем и сколько я налетал. И вдруг, неожиданный вопрос:
- Ты холостяк?
- Нет, женат.
- А в личном деле написано, что холост.
- Я после выпуска из училища в отпуске женился.
- Жаль, надо было повременить.
Я понимал, что он прав с точки зрения интересов службы. Но что поделаешь, назад не отыграешь. Расстроенный, я опустил голову и замолчал. Кирилюк, посмотрев на мой удрученный вид, уже помягче сказал:
- Ладно, вот тебе три дня, иди, устраивай жену с жильем.
- А где?
- На частной квартире. Вон, подойди к летчикам, они тебе подскажут, где и как искать.
Я вернулся к группе офицеров. Услышав мою просьбу, они быстро откликнулись и начали давать советы.
-Стойте, ребята, - вдруг сказал один из них, - не шумите. Слушай меня. Сейчас я отпрошусь у командира эскадрильи, и мы поедем с тобой в город. Там, где я живу, еще одна комната сдается. Дом – рядом с трамвайной линией, на работу добираться будет легко.
Это был Уль Драгилев. Среднего роста, черноволосый, с крупными чертами лица и орлиным носом, родом из донских казаков. Несмотря на южный темперамент в обычной обстановке, говорил и действовал спокойно, даже неторопливо. Но в критических ситуациях мог взорваться и действовать молниеносно. Ко мне он отнесся покровительственно и помог устроиться с жильем.
У хозяйки дома пустовал флигель, состоящий из одной комнаты и кухни. Договорившись об оплате, я поехал на вокзал, чтобы забрать жену с вещами. Тамара была в подавленном настроении, но о том, что стало причиной этого, она мне не сказала. И не говорила в течение более чем десяти лет. На следующее утро я уже был в полку, и приступил к службе в должности летчика.
-------------
А они - не такие...
Где мы живем?
В Латвии, конечно. Я и мои сверстники наивно полагали, что это – часть Советского Союза, где порядки и отношения людей такие же, как и везде в нашей Стране. Наш опыт «Везде» ограничивался, в основном, Уралом и Сибирью и потому мы часто удивлялись и не понимали, почему местные жители ведут себя не так, как «все». Знания современной истории у нас были крайне скудными, некоторые даже не знали, что до 1940-го года Латвия была самостоятельным государством и жила по своим законам и обычаям. Никто из нас в Западной Европе не был и не имел представления о культуре и исторических традициях ее населения.
Первое, что нас удивило – это неконтактность латышей. Если на улице обратишься к случайному прохожему, то он даже не обратит внимания на тебя, идет себе, молча, как будто тебя и нет вовсе. Даже в трамвае на вопрос о нужной тебе остановке ничего не отвечали: сидят – полный вагон людей - и все молчат! Попадались и такие, что отвечали на вопрос куда идти, но показывали в противоположную сторону – этакая мелкая пакость из нелюбви к нам. Много было и таких, которые вообще не знали русского языка: что-то говорят по латвийски, может и ругательства, а мы их не понимаем. Постепенно мы привыкли и ни о чем их не спрашивали, а все, что нужно, узнавали только у своих. Так и жили, они нас не трогали и мы их - тоже.
Но с квартирными хозяевами разговаривать приходилось. Наша хозяйка, тихая пожилая латышка, мало общалась с нами. Всеми делами, в основном, ведала ее дочь, высокая, светловолосая, улыбчивая. По латышским меркам – весьма общительная и дружелюбная, мне казалось, что почти как наша - славянка. Она часто приходила к нам в гости, иногда с мужем, тоже высоким, но абсолютно молчаливым, истинным латышом. Не стеснялась обсуждать открыто такие вещи, о которых у нас не принято было говорить вслух. Ей почему-то нравился мой свежий вид, и она допекала меня такими двусмысленными фразами: «Ах, Вольдемар, вы так выглядите, как рождественский поросеночек, так бы и скушала!»
Позже выяснился секрет ее общительности: оказывается, ее отец был русский! С ним мы познакомились не сразу, он уже давно жил отдельно от своей жены. С удивлением узнал я, что в Риге у них было целых три дома!
- Как это так,- спрашивал я,- одна семья и три дома?
- Так,- отвечали мне,- по законам Латвии это можно.
Мне, выросшему в коммуналках, когда тебя постоянно сопровождает теснота из-за нехватки жилой площади, это было непонятно.
Вообще, при встречах с латышами, мы, по наивности своей, часто допускали грубую ошибку, уверенно заявляя: «Вот у вас сейчас Советская власть и вы, конечно, стали жить лучше». После этого беседа как правило, прерывалась и латыши, казалось, впадали в глубокое раздумье. Однажды я не выдержал и спросил: Скажите мне, наконец, когда вы жили лучше – тогда или сейчас? Может, при немцах? Тут они быстро и дружно отвечали: Нет, нет, немцы – это очень плохо!
- Ну, так когда же, все-таки? – не унимался я.
После долгой паузы, сопровождавшейся кивками головы из стороны в сторону, тихо, но твердо ответили: «При Ульманисе…», т.е. до 1940 года.
А еще нас поразил их праздник «Лиго». В этот день они веселились как обычно, а вечером жгли костры и прыгали через них. Но самое интересное было в том, что любой мужчина или женщина могли пригласить приглянувшегося им партнера. Взявшись за руки, они прыгали через костер и уходили в укромное место, позволяя себе все, что им захочется. Это могли делать и женатые мужчины, и замужние женщины. Их супруги не имели права препятствовать проявлению свободной любви. По молодости мы, в кругу мужчин, с интересом обсуждали этот праздник и свое возможное участие в нем, но до практических действий дело не доходило.
Однажды к нам пожаловал и глава семьи наших хозяев. Это был пожилой человек небольшого роста, с остатками черных вьющихся волос и с большими, открытыми черными глазами. Мне он казался состарившимся М.Ю. Лермонтовым. Говорил он на хорошем русском языке, но с употреблением слов и построений фраз, свойственных дореволюционному времени.
Оказалось, что в молодости он был офицером российской армии, участвовал в 1-й Мировой войне, затем – в Гражданской. Тут же уточнил: Конечно, не на стороне большевиков. Ошарашенный таким признанием, я воскликнул: Так Вы – белогвардеец?!
- Да, я был в Белой Гвардии, но я честно воевал и не совершал преступлений. У Советской власти ко мне претензий нет.
Я не мог прийти в себя: Как это так, настоящий белогвардеец, «контра», на территории Советского Союза – и ничего с ним не делают! Я так и спросил: А Вас…того, ничего?
- Нет, ничего. Живу открыто, ни от кого не прячусь. Все – в прошлом.
В начале 20-х годов он эмигрировал за границу и осел в Латвии. Здесь женился. Нашел работу – стал священником в православной церкви. Теперь он на пенсии.
Вот здорово,- подумал я,- белогвардеец, да еще и поп. Кто бы мог подумать, что я, верный ленинец, материалист, вот так – нос к носу буду сидеть со своим политическим и идейным врагом. Хотя и бывшим.
Но «враг» этот оказался мягким и тактичным человеком. Живо интересовался, какая теперь жизнь в России? Говорил, что скучает по родине, но у него там уже никого не осталось. Слушал меня внимательно, смотрел грустно. После первого визита он заходил к нам еще несколько раз. Осторожно пробовал начинать разговор о политике и вере, но, видя мою железную непоколебимость в эти вопросах, быстро отставал и, посидев немного для приличия, уходил к себе.
Зима в тот год наступила рано и была для этих мест необычно суровой. В Риге температура упала до минус 25-и градусов. Местное население очень серьезно отнеслось к этому. Отменили занятия в школах, на некоторых предприятиях прекратили работу. Улицы обезлюдели. Мы, прибывшие из Сибири, посмеивались над «нежностью» латышей: Подумаешь, мороз – для нас и 40 градусов – не мороз, а 25 – так это вообще тепло! Однако, побыв несколько часов на аэродроме, вынуждены были изменить свое мнение.
Находясь в меховой , а некоторые и в меховых брюках, чувствовали себя одетыми по-летнему. С залива дул сильный, насыщенный влагой ветер, который пронизывал насквозь. Наши щеки не краснели, как в Сибири, а становились синими. Долго находиться на открытом воздухе было невозможно.
Похолодало и в нашем флигеле. Круглая печка – «Голландка» - сколько не пыхтела, не могла натопить помещение до приемлемой температуры. Да и хозяева экономили дрова. В углах комнаты образовались небольшие ледяные торосы. Тамара застудила почки и вынуждена была обращаться к врачам. Надо было менять квартиру. Пробовала этим заняться жена, но ей предложили где-то на другом берегу реки Даугавы, на окраине города. Оттуда добираться до места службы мне пришлось бы часа три.
Опять выручили свои. На сей раз техник по радиообордованию дал нам адрес квартиры, которую снимал раньше. Тамара посмотрела ее, ей понравилось и мы переехали, благо вещей у нас практически не было.
Поселились мы в большом деревянном доме, в котором жила семья кузнеца: он, его жена и пятилетний сын. Видимо проблем с дровами и углем у них не было и в доме всегда было тепло. Меня не переставал беспокоить все тот же вопрос, почему латыши считают, что при буржуях им жилось лучше? Ну, хорошо, прежние хозяева, непонятно какого сословия, а этот - рабочий, спрошу у него, успокою свою душу. Но, к моему большому огорчению и он, без особых колебаний ответил, что сейчас – неплохо, но при Ульманисе было лучше. Больше я никаких политических вопросов не задавал, занимался только службой.
От нового места жительства до городка было далековато, до трамвая – тоже, по общему времени в пути - почти одинаково. Поэтому я предпочитал ходить пешком. По свежему воздуху, в утренних сумерках молодые ноги быстро несли меня к любимой работе. Там, в этом доме кузнеца, мы и встретили новый 19..-й год. В гости к нам пришел тот самый техник, который жил здесь раньше, с женой. Всю ночь мы веселились, дурачились, ведь мы были так молоды! И надеялись, что все будет хорошо.
------------
Командиры, полеты, Литва
Сокращение Вооруженных Сил Советского Союза продолжалось. Полностью была расформирована штурмовая авиация. А ведь она , во время войны, показала себя очень грозной силой. И наш небольшой разведывательный полк пополнился еще одной эскадрильей, бывших летчиков-штурмовиков. Прибыл и новый командир, только что закончивший академию - полковник Герасимов Иван Николаевич. Кирилюк В.В. стал его заместителем
Очень важным было то, как сработаются два этих руководителя, какие сложатся между ними отношения. Один, обладающий всей полнотой власти, второй – неформальный лидер, имеющий абсолютный авторитет.
В одном, очень важном направлении, их взгляды совпадали – оба считали, что летчик должен летать, и , чем больше, тем лучше. Но подходы к организации полетов и методам обучения оказались разными. Герасимов начал активно внедрять новые веяния в подготовке летчиков, полученные им в академии. Он делал упор на формирование очень подробной модели предстоящего полета на этапе предварительной подготовки. В полете же надо было точно следовать этой модели. Кирилюк же наоборот, считал, что основное обучение должно происходить в воздухе. На земле летчику нужно было указать цель, задачу, чего он должен достичь в процессе выполнения этого полета, а как это происходит, он увидит в реальности.
Подход Герасимова гарантировал более высокую надежность выполнения задания, и, как считали приверженцы этой методики, большую безопасность полетов. Подход Кирилюка давал возможность летчику получить изначально полный спектр полетной информации, а не только ее визуальную часть, поскольку в полете задействованы все его органы чувств, в том числе такие важные, как кинестетические (ощущения перегрузок, линейных и угловых ускорений). Кроме того, у него вырабатывался навык переключения внимания на необходимую и вновь поступающую информацию, а не по заранее заданному алгоритму. Последний хорош в планово протекающих, штатных режимах, а в нештатных такие летчики могут растеряться.
Поэтому метод Кирилюка формировал более инициативного, лучше владеющего самолетом, летчика. Однако наилучшие результаты он давал для обучаемых с хорошими летными способностями. Этот метод рождался в ранние годы существования авиации и оправдал себя в суровые годы войны. Слабых летчиков либо отчисляли в начале обучения, либо сбивали в первых же боях. Но, войны уже не было, главным критерием оценки деятельности летных частей становились не боевые успехи, а отсутствие летных происшествий и, тенденция переноса центра тяжести подготовки летчика на землю, постепенно стала преобладать: пусть он будет не очень умелый, но более надежный. Здесь явно просматривается смена мотивации людей, руководящих подготовкой летного состава – от высокой ответственности за уровень боеспособности каждого летчика к заботе о личном служебном благополучии.
Виктор Васильевич не стал сопротивляться этому процессу. Как человек умный, он все понял и «ушел в сторону» - стал меньше заниматься вопросами организации и методики, а больше руководил полетами и летал с летчиками.
Второй момент, который разъединял их, была так называемая «служба войск» и дисциплина. Новый командир начал решительно устанавливать строгий воинский порядок, безупречное соблюдение формы одежды, четкую субординацию. У прежнего командования к этому отношение было весьма мягкое. В.В.Кирилюк и большинство его соратников считали: ну что летчика дергать по малейшему поводу, устраивать частые смотры, мучить строевой подготовкой. У него и так, работа тяжелая, каждый полет – это большая нервная нагрузка, пусть хотя бы на земле расслабится. Или: что такого, если он в нерабочее время надел летную на повседневную форму, здесь сыро и холодно – он здоровье бережет, и так далее.
А по взглядам на поддержание дисциплины их позиции были вообще противоположны. Ветераны полка вольно или невольно поддерживали традиции, сложившиеся в авиационных частях во время войны: вместо тупого «беспрекословного» - понимание необходимости того, что требуют, и полное уважение к тому, кто требует. Такая дисциплина была во стократ надежнее и менее затратной по расходам нервной энергии.
При жестком командном стиле подчиненный, не будучи убежденным в правильности полученного приказания, выполнит его формально, кое-как, а если не уважает своего начальника, то может и обмануть его.
Против волны «повышения требовательности» идти было нельзя, Виктор Васильевич это понимал, молчал, но по отдельным репликам чувствовалось его крайнее недовольство. Он прекрасно знал, какая дисциплина, и какие отношения приносили успех в реальном бою.
В конце мая полк перебазировался на аэродром Паневежис –летчики – на своих самолетах, технический состав – наземным эшелоном. Нас разместили в небольшой пустующей казарме, и разрешили отдохнуть до следующего дня. Мы, четверо молодых летчиков нашей эскадрильи, решили отметить этот , и пообедать в ресторане. Был в этом городе драматический театр, в котором играл, тогда еще молодой актер, впоследствии ставший известным, Донатас Банионис. Но мы этого не знали, ибо заядлых театралов среди нас не было. А вот в том, что в таком большом городе должен быть ресторан, были уверены.
Оказалось, что расположен он был достаточно далеко – в противоположном конце города. Но мы все же добрались туда. Сели за столик, заказали, что нужно, и приступили к делу. После нескольких рюмок душа открылась нараспашку, и захотелось пообщаться. Посетители были практически одни мужчины. Ну, что же, давайте выпьем за дружбу между народами. Однако, наши по столу отреагировали на наше предложение несколько неожиданно – с явной неприязнью, прозвучало слово «оккупация».
Пробуем убедить их:
- Мы же освободили вас от немецкой оккупации, мы – победители, почему бы не выпить за нашу победу? И слышим в ответ:
- Но, война не закончена.
- Как это понимать?!
- Партизанская война продолжается!
- Какие сейчас партизаны?!
- Наши, литовские, Лесные братья.
- Ну, если и остались где-то, то скоро всех переловят.
- Они будут, пока мы не освободимся!
Разговор накалялся. Нас поражало их тупое упрямство. Разве они не видят, насколько сильна Советская Армия? Мы им принесли освобождение не только от фашистов, но и от своих капиталистов. Они возражали:
- Никто вас об этом не просил… .
Наконец, к нам подошел официант и тихим голосом произнес:
- Советую вам уходить отсюда, и как можно быстрее. Они договариваются вас побить. Их много.
Действительно, когда мы осмотрели зал, то убедились, что из-за многих столиков на нас были обращены взгляды, полные ненависти. Да, силы явно неравны. Чего доброго, еще покалечат, и тогда – прощай полеты. Надо уходить. И мы ушли.
Полеты в СМУ не обошлось без приключений. 21 июня выполнял тренировочный полет в облаках с заходом на посадку «с прямой». Взлетел, как обычно, и вскоре вошел в облака. Нижний край метров 300. Установил заданную скорость и номинальный режим работы двигателя, набираю высоту. Скорость начинает почему-то расти – видимо, мал угол подъема? Увеличиваю его по авиагоризонту. Но, скорость продолжает расти! Такого не должно быть! Неужели отказал авиагоризонт?! Проверяю управляемость самолета небольшими движениями ручки управления - усилия невелики, самолет реагирует вяло. Значит, скорость мала! А прибор показывает ее большое значение! Это – отказ системы измерения скорости полета. Серьезный отказ. При потере скорости самолет может свалиться, и вывести его из беспорядочного падения, да еще в облаках – очень проблематично!
Ну что же, верить прибору УС не будем. Пилотировать надо по авиагоризонту и указателю оборотов двигателя. Их взаимные показания для основных режимов я знал, спасибо Ускову, научил. Доложил руководителю полетов о возникшей ситуации, решил продолжить полет. Набрал высоту эшелона, развернулся на привод, пройдя его стал строить заход на посадочный курс. Все – в облаках. Начинается самый ответственный этап – снижение и посадка. И тут мой указатель скорости, зависший на большой ее величине, начинает работать. Но, не совсем обычно – чем меньше высота – тем меньше скорость. И это – при постоянном угле снижения и режиме работы двигателя. Когда стрелка подошла к значению эволютивной (минимально допустимой) скорости, мне стало неприятно. Летчики меня поймут – если самолет свалится, ты и ахнуть не успеешь, как окажешься в земле. Скорость продолжает уменьшаться, пробую рулями управляемость – вроде бы нормальная. Наконец, вышел из облаков. Тут уже полегче – видна скорость перемещения относительно земли.
Прохожу дальний привод на высоте 200 метров, и перевожу самолет на снижение, и …вижу впереди самолет Ил-28, также снижающийся на посадку. Иногда они летали вместе с нами, связь поддерживали со своим РП на другом канале, радиолокационного контроля тогда еще не было.
Да, близковато, могу уже на полосе догнать его, и объехать его не удастся – это тебе не автомобили! Докладываю руководителю полетов: «Прошел дальний, к посадке готов, но впереди – «Большой», может помешать». В целях радиомаскировки «Большими» было принято называть бомбардировщики, без указания их типа. Надеюсь, что РП отправит его на повторный заход, и даст мне преимущество для посадки. Я же буду ее выполнять на неисправном самолете. Но в ответ Кирилюк, видимо вспомнив свое боевое прошлое, вдруг с азартом произносит: «А ты перезаряди пушки, да трахни его!» Представляю, что испытал бы экипаж бомбардировщика, услышав такую команду. Ну и шутки у Вас, Виктор Васильевич!
Но мне не до шуток. Конечно, не зная точного значения скорости, я держал несколько повышенный режим работы двигателя, чтобы не дай Бог, не упасть до полосы. Скорость , видимо была больше обычной, и я догонял бомбардировщик. Нет, так дело не пойдет, продолжать снижение на посадку нельзя. Докладываю руководителю, что ухожу на второй круг, увеличиваю обороты до максимальных, и плавно перевожу самолет в набор высоты. С полностью выпущенными закрылками и шасси в этом режиме я никогда не летал, поэтому величину скорости определяю только по собственным ощущениям. Видимо Кирилюк уловил мое состояние, и уже серьезным голосом спросил: «Какая у тебя скорость?» Отвечаю: «Сто шестьдесят». Это меньше, чем посадочная. На такой скорости самолет летать не может!
Выполнив заход на посадку двумя разворотами на 180 градусов, наконец, благополучно приземляюсь. Зарулил на стоянку. Ко мне бежит техник по авиационному оборудованию Ивайкин. Очень интересный человек. Симпатичный, чернявый, балагур и острослов.». Впоследствии у меня сложилось мнение, что тот, кто много говорит, и шутит по любому поводу, обычно мало делает. Вся его энергия уходит на разговоры. Этот Ивайкин, быстренько заглянул в кабину: стрелка указателя скорости стояла на значении 150 километров в час. Значит, мне не показалось. Затем он также быстро подлез под левое крыло, на котором установлена трубка приемника воздушного давления (ПВД). Выбираюсь и я из кабины, и иду к нему. Он, откручивая лючок системы ПВД, поворачивается ко мне спиной, чтобы закрыть то, что он делает. Однако я успеваю заметить, что сверху полилась струйка воды. Откуда она там? Он тут же ответил на мой мысленный вопрос: « Погода сырая, скопился конденсат, а на высоте замерз». Да нет, это не конденсат, которого может быть мизерное количество капель. Это вполне приличное количество воды, которое может попасть в проводку динамического давления при полетах в дождь и в облаках, перенасыщенных влагой. Поэтому, в наших условиях, надо было проверять это регулярно, до полетов. Поленились? Так я подумал, но ничего не сказал. Пусть его начальники, инженеры полка разбираются.
Как они разбирались, осталось неизвестным. На разборе полетов об этой опасной предпосылке к летному происшествию ничего не было сказано. Обычно летчиков, удачно завершающих полет в таких условиях поощряют. Хотя бы отметили. Но и тут – полное молчание. Видимо эту предпосылку решили скрыть. А то бы кто-то взыскание получил, приказали бы провести проверку всех самолетов с соответствующим докладом. А это задержка полетов. Но я все же, кое-чему научился. Уже хорошо.