Оговоримся сразу – не всем русским. Кроме того – уроженцы Закавказья не нравятся по-своему, представители Северного Кавказа – по-своему. Поэтому далее по тексту «кавказец» будет означать тех, кто родился с этой стороны гор. Претензии к последним сводятся, в основном, к недовольству их повышенной конфликтностью, а главное – демонстративному характеру этой самой конфликтности. В определённом смысле каждый русский ощущает себя спящим медведем, и ему непонятно – почему другие, не задумываясь о последствиях, шумят. Общий объём раздражения распадается на частные направления, и генеральным из них является «разбойники, дикари, позёры; лишь бы своровать; сидели бы там у себя и колотили бы свои понты». Как говаривал Владимир Семёнович: «Разберёмся!».
Поведение дворянства Северного Кавказа определялось воинскими кодексами чести. В случаях отсутствия сословности, как, например, у чеченцев, эталоном служили нормы «бойцов» – в каждом чеченском тейпе были те, чьим основным занятием было силовое улаживание конфликтов. Эти воинские-дворянские страты сформировались на протяжении сотен лет бесконечных столкновений – такова уж была историческая судьба Северного Кавказа. Поведенческие стандарты, вытекавшие из их норм чести, достигли высшей точки возможной эволюции феодальной морали – суицидальности. Проявления её зафиксированы классиками русской литературы – все мы помним «делибашей» в красных черкесках, гарцующих перед русскими полками и доказывающих своё презрительное отношение к смерти.
Помимо того, что замечали писатели, была и повседневная жизнь дворян. И её важным компонентом был обычай наездничества – собственно то, благодаря чему и обрело жизнь устойчивое сочетание «разбойники-грабители-хищники». Но набеги на ближних и дальних соседей не были грабежом в обычном смысле слова – это был целый институт социального поведения со своими правовыми ограничениями, даже производились они сезонно, в определенное время года – по крайней мере, до конца XVIII века. Главное – целью уходивших в поход молодых людей была геройская смерть, а не нажива. Песня, сложенная по поводу славной кончины в бою, являлась вожделенной мечтой (помните, в «Тринадцатом воине»: «У меня ничего нет, но человек, о котором будут петь песни, может считаться богатым»). Рейды – у адыгов назывались «зеко», у балкарцев «жортуул», у других народов также имелись свои термины – не были средством обогащения, во всяком случае, для дворян. Всё, привезённое из набега, раздавалось вассалам.
Это последнее обстоятельство – специфическая черта кавказских набегов. Всё остальное – вплоть до самых беспредельных устремлений к суицидальным шагам – существовало у воинов многих народов. Битва – такой вид профессиональной деятельности, который невозможен без соответствующих взаимоотношений со смертью. Гуркхи, собиравшиеся десантироваться, не зная о назначении парашютов, викинги, жаждавшие попасть в Валгаллу, самураи со своим «харакири»… Там же – «гусарская (ныне – «русская») рулетка», менее известная «кукушка» и русский вариант «делибаша» – курение на бруствере ввиду обстреливающего тебя врага. Кстати, чуя ментальную общность, горцы Северного Кавказа весьма высоко оценивали русское офицерство: в пословицах и поговорках многих народов региона оно упоминается в качестве эталона («Красив, как русский офицер» – поясним, что для кавказца «красив» по отношению к мужчине в обязательном порядке означает «смел»). Да и появление у некоторых этносов Дагестана такой детали черкески, как эполеты, говорит о многом.
Дворянство, как известно, до определенного момента – основная социетальная группа любой нации. Оно отвечает за направление развития общества, оно являет собой образцы – поведения, мотивации поступков, социальных устремлений и целей – для всех остальных слоёв. Разница между Кавказом и Россией в том, что выбор жизненных перспектив для русского человека был достаточно разнообразен, ему было открыто всё – от ветеринарии до астрономии. Кавказец не имел никаких способов доказать свою витальную состоятельность, кроме как в военном ремесле. И это – не совсем следствие внутренних факторов. Начиная, по крайней мере, с Золотой Орды, государства, утвердившие свою власть на Северном Кавказе, использовали его уроженцев в качестве элитных воинов. Российская Империя креативностью в этом смысле не отличалась – для горцев был образован специальный полуэскадрон личной охраны самодержцев, но никак не специальная школа финансистов или адвокатов.
Единственная социальная перспектива в виде воинской службы, естественно, поддерживала и стандарты «мужского» поведения – демонстративно «негражданского», пренебрегающего анализом будущих последствий своих поступков. И вот здесь мы подходим к – хотя бы частичному – ответу на поставленный вопрос: «Почему русские не любят кавказцев?»
На Северном Кавказе не было революции и Гражданской войны в их реальном виде. Революция была привнесённым событием, гражданская война отсутствовала в том смысле, что напряженность между сословиями не выливалась в стремление одной стороны полностью уничтожить другую. Дворянское-воинское мировоззрение, поведение, этикетность продолжали оставаться образцом для всех, и когда отец народов всё-таки взялся за окончательное изничтожение враждебных классов и выходцев из таковых, мораль нобиля уже была общепринятой – с известными поправками, разумеется. Русский человек, взиравший на дворянина, реализовывал себя, становясь учёным, слесарем, купцом, крестьянином, юристом... Солдатом и офицером – тоже. Но для среднестатистического советского русского человека, державшего в памяти высокомерного белопогонника, портрет рафинированного и «отмороженного» на всю голову поручика вызывал только одну ассоциацию – враг!
Попросту говоря, «кавказское» стремление к яркому, демонстративному поведению воплощает в себе (пусть ныне это происходит в суррогатной, ущербной форме) рудименты суицидального воинского кодекса. И они не вызывают сочувственного отклика у среднего русского человека – большевики приучили его к мысли о том, что «рулетка» – как минимум, глупость.