Нагиб Махфуз. Каирская трилогия. Том 1-й. Меж двух дворцов, Главы 41 - 60

41

Ясин в сильном опьянении укрылся у себя в спальне, чуть было не зайдя в комнату Фахми, уверенный, что за ним не следят. А Камаль быстро погрузился в сон, едва положив голову на подушку. Ясина увлекало желание устроить шум – реакция на нервное напряжение на свадьбе, и особенно по дороге домой, но он сдержался и совладал с собой. Комната показалась слишком узкой, чтобы устроить в ней буйное представление, и он решил облегчить душу и выговориться. Он уставился на Фахми – тот как раз переодевался, – и с насмешкой произнёс:

- Сравни-ка наши с тобой неудачи и искусство нашего отца!... Поистине, мужчина – это он...

Несмотря на боль и изумление, что вызвали эти слова у Фахми, он был убеждён в том, что нужно сказать. С возмущённым видом и бледным подобием улыбки на губах он ответил:

- Тебе покровительствует удача, и лучший преемник отца – это ты.

- Тебя огорчает то, что наш отец – один из лучших мастеров в этом деле?

- Мне бы хотелось, чтобы рука перемен затронула его лик.

Потирая руки от радости, Ясин сказал:

- Истинный лик его – ещё более прекрасен и великолепен. Наш отец – идеальный пример. О, как бы мне хотелось его увидеть в тот момент, когда он стучит в тамбурин одной рукой, и держит в другой руке сверкающую рюмку!... Ай да отец... Браво, господин Ахмад!

Фахми с удивлением спросил:

- А как же его набожность и благоразумие?!

Ясин нахмурил брови. Мысли его сосредоточились на этом вопросе, словно он сплотил их, находясь во вражеском окружении, чтобы успешно вырваться из него. В защиту своего восхищения отцом он сказал наконец:

- Это вовсе не проблема. Лишь твой трусливый ум создаёт проблему из ничего. Отец – благоразумный, верующий человек, любящий женщин.Тут всё ясно и просто, как дважды два. И я, может быть, больше всех похож на него, так как я и верующий, и любитель женщин, хотя мне и не достаточно благоразумия. Да и ты сам – человек набожный, осторожный, да и к женщинам не равнодушен. И если ты и впрямь оправдываешь и свою веру, и серьёзность, то от третьего отступишься, – он засмеялся, – а третье – это как раз самое твёрдое и непоколебимое!

***

Видимо, упомянув о последнем, он забыл, что вызвало у него такое восхищение и сподвигло пуститься в разглагольствования. Он не только явно выступил в защиту отца, но и на самом деле выразил те чувства, что полыхали в его захмелевшей груди: необузданный восторг, что охватил его после того, как скрылись все те люди, что наблюдали за ним и делали предупреждение; страсть, вызванная фантазией, наэлектризованная вином; острое желание плотской любви, которое его воля была не в состоянии обуздать или умерить. Но где же найти этот предмет страсти?.. Позволит ли это время?!.. И Зануба?!... Что его с ней разделяет?!... Путь туда не далёк, и после недолгого отдыха он снова вернётся домой и уснёт глубоким спокойным сном. Он радовался этим манящим мечтам как ненормальный, и не мешкая бросился их осуществлять, заявив брату:

- Жарко. Я поднимусь на крышу подышать свежим ночным воздухом.

Он вышел из комнаты в коридор и, ощупывая путь в сплошной темноте, с особой осторожностью стал пробираться наружу, стараясь не произвести ни малейшего шума. Интересно, сможет ли он в такой поздний час добраться до Занубы?.. Постучать ли ему в дверь?... И кто выйдет открыть ему?.. Что ему ответить, если его спросят, с какой целью он пришёл?.. А если вообще никто в доме не проснётся, чтобы открыть ему дверь?.. А если как всегда неожиданно нагрянет сторож и будет караулить его?.. В мозгу его, словно пузыри на водной глади, крутились все эти мысли, пока наконец не растеклись и не потонули в хмельном водовороте, смывающем всё на своём пути. Ясина они не омрачали – это были всего-лишь преграды, и ему необходимо было оценить их последствия, но он только улыбался им, словно шуткам, ибо такие приключения стали для него привычными. Воображение перенесло его в комнату Занубы, окна которой выходили на перекрёсток Аль-Гурийи и Ас-Санадикийи. Он представил её в белой ночной сорочке, совершенно прозрачной, что куполом вздымалась над грудями и вокруг ягодиц, обнажая округлые, словно винная бутыль, лодыжки. Этот образ сводил его с ума. Ему так хотелось взлететь сейчас вверх по ступенькам, не будь этого пронизывающего мрака.

Он вышел во двор, где темнота была не такой густой благодаря приглушённом блеску звёзд, но глазам его, давно привыкшим к темноте на лестнице, показалось, что это свет или что-то очень похожее на него. И едва сделав пару шагов в сторону наружной двери в самом конце двора, внимание его привлёк еле различимый слабый свет, исходящий из щели в пекарне. Он бросил удивлённый взгляд в том направлении и глаза его наткнулись на тело, лежавшее на земле и освещённое лампой. Он узнал Умм Ханафи. Казалось, ей нравилось спать на открытом воздухе вдали от спёртого душного воздуха пекарни. Он было хотел продолжить свой путь, однако что-то остановило его, и он снова повернул голову и поглядел на спящую. С того места, где он стоял, он мог очень чётко различить её – их отделяли всего несколько метров – он заметил, что она запрокинулась на спину, положив левую ногу поверх правой, и та отчётливо вырисовывалась из-под края джильбаба. Колено её было согнуто наподобие пирамиды, а правое бедро повыше него оголилось. Промежность же из-под спадавшего джильбаба между той ногой, что была согнута в колене, и другой, вытянутой, была окутана темнотой.

Несмотря на то, что он чувствовал, что время уже поджимает и нужно торопиться, ему было трудно совладать с собой, и он не смог отвести взгляд с этого распростёртого тела, находящегося так близко от него. А может, из-за того, что он не смог отвести глаза, он так внимательно и зорко вглядывался в него покрасневшими глазами, полуоткрыв свои толстые губы. Глаза его, зорко рассматривавшие мясистое тело, что занимало столь много места, словно это был откормленный гиппопотам, теперь смотрели с повышенным интересом, пока взгляд их не остановился на затемнённой промежности между вытянутой ногой и поднятой. Затем этот воспалённый поток переместился с лестницы к входной двери в пекарню, словно он впервые обнаружил здесь женщину, с которой общался долгие годы, не обращая на неё никакого внимания. Умм Ханафи не досталось ни одной прелестной черты: лицо её выглядело даже старше истинного её возраста – ей не было и сорока – плюс тучное мясистое тело, отталкивающе несоразмерное и раздутое, и может из-за долгого уединения в этой старой пекарне – она жила там начиная с ранней молодости, – эта женщина никогда не привлекала к себе его внимания. Но в такой момент он был возбуждён и утратил всякую способность различать – взгляд его застилала похоть, да какая! Похоть, которую возбуждала в нём женщина как объект, а не из-за цвета кожи или души. Ему нравилась красота, но он не питал отвращения и к безобразной внешности, тем не менее всё это касалось «критического состояния», похожего на состояние голодной собаки, что без всяких колебаний поглощает даже мусор, что встретится ей на пути. При этом первое его приключение – с Занубой – стало казаться ему связанным с рядом трудностей, да ещё и неизвестно, какие из него могут вытечь последствия. Теперь уже он остерегался не того, сможет ли он в такой поздний час добраться до Занубы, постучать в дверь и ответить тому, кто откроет ему, а также сторожу, а ждущих его последствий.

Он легко и осторожно приблизился к женщине, раскрыв рот и забыв обо всём, кроме распростёртой всего в нескольких шагах от него плоти, что предстала перед его ненасытными глазами, словно приготовившись к встрече, пока не встал между её поднятой и вытянутой ногами, а затем потихоньку стал нагибаться над ней, почти бессознательно, в сильном возбуждении. Он и сам не знал, как лёг на неё сверху. Наверное, это вышло у него не нарочно, но ему следовало предупредить это последнее грубое движение. Тело, на котором он распластался, зашевелилось и испустило зычный крик до того, как он прикрыл своей рукой её рот, а затем установилась полная тишина. И тут словно кто-то сильно ударил его по голове, и сознание вернулось к нему. Он приложил ладонь к её рту и зашептал на ухо в смеси страха и тревоги:

- Это я, Ясин, Ясин... Ум Ханафи... Ум Ханафи, не бойся...

Ему пришлось повторить ещё несколько раз эту фразу, пока она не пришла в себя, затем он убрал ладонь. Но женщина, не перестававшая всё-ещё сопротивляться, смогла наконец отстранить его и выпрямиться. При этом она задыхалась от натуги и гнева, и спросила его срывающимся от волнения голосом:

- Что тебе надо, господин Ясин?

Шёпотом он попросил её:

- Не кричи ты так, я же сказал – не бойся. Здесь совершенно нечего бояться...

Но она продолжала строго допрашивать его, хотя уже и не так громко:
- Что это тебя сюда привело?

Он заискивающе погладил её руку и сделал глубокий вздох, почти с облегчением и с некоторым нетерпением, словно уловил некий поощряющий знак в том, что она стала говорить потише, и ответил:

- Что тебя рассердило? Я не хотел причинить тебе зла, – он улыбнулся и прошипел. – Иди-ка в пекарню...

Взволнованным голосом, не лишённым решительной интонации, женщина сказала:

- Ну уж нет, господин. Это ты давай-ка возвращайся в свою комнату. Иди-иди... Да проклянёт Господь шайтана...

Умм Ханафи сказала эти слова сгоряча, не обдуманно; они просто вырвались у неё, ибо сама ситуация требовала того. Возможно, она и не то совсем хотела сказать, однако полностью высказала всё, что испытала из-за этого внезапного вторжения. Ничего подобного с ней никогда раньше не случалось – чтобы во сне на неё набросились, словно коршун на цыплят. Вот она и оттолкнула юношу, предостерегающе вскрикнув, но без всякой задней мысли.

Он же неправильно это истолковал и разгневался, и в голову ему полезли всякие нехорошие мысли... «Что поделаешь с этой бабой-собачьим отродьем?! Я же не могу отступить, после того, как выдал себя и так опозорился. Значит, я должен получить того, чего хочу, даже если придётся прибегнуть к силе». Он стал быстро думать о наиболее эффективном способе подавить её сопротивление, но прежде чем успел принять какое-либо решение, услышал странное движение, похожее на чьи-то шаги, раздававшиеся с лестницы. Тут Ясин в ужасе вскочил, подавляя в себе похоть, точно вор, что прячет украденный им алмаз, если его застали врасплох в укромном месте. Он обернулся к двери, чтобы воочию увидеть, чьи же это шаги, и увидел отца – тот уже переступил через порог, неся в руках лампу. Ясина пригвоздило к тому самому месту, где он стоял. Покорный, растерявшийся, потерявший надежду. Кровь застыла в его жилах... Он понял в тот же миг, что крики Умм Ханафи не пропали зря, и что окно, расположенное за комнатой отца, было засадой. Вот только какая польза теперь от того, что он понял это так поздно?... Судьба устроила ему западню.

Отец стал пристально вглядываться в его лицо, долго храня суровое молчание и трясясь от гнева. Наконец, не сводя с него тяжёлого взгляда, он указал на дверь, чтобы тот вошёл. И хотя в этот момент скрыться с глаз долой было для Ясина куда лучше даже, чем продолжать жить, под действием ужаса и смущения он не смог сделать и шага. Отцу это надоело, и на его угрюмом лице промелькнули предвестники скорого извержения вулкана. Он зарычал, а глаза его, в которых отражался дрожащий свет лампы, что была у него в руках, испустили искры...

- Поднимайся же, преступник! Собачье отродье...

Но Ясин лишь ещё крепче прирос к своему месту, пока отец не набросился на него и не вцепился в него правой рукой, грубо волоча его к двери. Там он со всей силы толкнул его, и тот чуть было не упал прямо лицом в землю, но успел удержать равновесие и в ужасе обернулся назад, подпрыгнул и рванул вперёд в кромешной темноте.

42

Об этом позорном случае с Ясином знали ещё двое – помимо отца и Умм Ханафи – Амина и Фахми. Они оба слышали крик Умм Ханафи и из своих окон смогли наблюдать за тем, что происходит во дворе между юношей и его отцом, а потом, не мудрствуя лукаво, догадались о том, что там было, хотя господин Ахмад поведал жене о поступке сына и спросил её, что ей известно о нравственном облике Умм Ханафи. Амина выступила в защиту служанки и рассказала ему о том, что ей было известно о её нраве и честности. Он упомянул, что если бы не её крики, то никто бы и не узнал о том, что там произошло. Прошёл час, а Ахмад всё ещё поносил Ясина и осыпал его проклятиями, а также и себя, потому что «не следовало порождать детей, чтобы они вот так нарушали своими зловредными страстями его безмятежный покой!»

Гнев отца распространился на весь дом и его обитателей!.. Лишь Амина хранила молчание в это время, как и после того, будто ничего не понимая. Фахми тоже притворялся, что ничего об этом деле не знает – он сделал вид, что охвачен глубоким сном, когда брат, задыхаясь после такой проигранной им битвы вернулся в комнату. Впоследствии он ничем не выдал свою осведомлённость. Ему было неприятно, чтобы брату стало известно, что он всё знает о его унижении, ибо уважал Ясина за то, то тот был его старшим братом. Это уважение не закрывало его глаза на обнаруженное им безрассудство брата, даже несмотря на то, что сам Фахми был куда культурнее и умнее Ясина. Ясину, казалось, не было дела до того, нужно ли заставлять своих братьев уважать себя, и он шутил и играл с ними. Но Фахми продолжал уважать его. Возможно, его стремление пощадить брата относилось к его развитой не по годам воспитанности и серьёзности.

А вот от Хадиджи не укрылось на следующий день после того происшествия, что Ясин не спустился позавтракать в присутствии отца, и она с удивлением спросила, что помешало ему. Отец ответил, что он ещё не переварил свадебный ужин, и тогда девушка, с присущим ей от природы недоверием почувствовала в словах отца какой-то подвох и догадалась, что причина отсутствия за столом брата – отнюдь не несварение желудка. Она спросила у матери, но та не смогла найти убедительного ответа. Затем Камаль пришёл в столовую и тоже задал вопрос, но не из любопытства или сожаления, а скорее в надежде отыскать в ответе что-нибудь такое, что бы обрадовало его – например, что за столом у него какое-то время не будет такого опасного соперника, как Ясин.

Всё это так бы и кануло в лету, если бы Ясин не покинул дом тем же вечером, не поучаствовав даже в традиционном семейном распитии кофе. И хотя он извинился перед Фахми и матерью, сказав, что его связывает одно обязательство, Хадиджа откровенно заметила:

- Что-то в этом кроется, я же не дурочка какая-нибудь... Даю руку на отсечение, что Ясин изменился.

Мать, услышав её слова, с волнением сообщила им о том, что отец гневается на Ясина по некой неизвестной ей причине... Так прошёл час, а они всё строили догадки. Амина и Фахми соучаствовали, скрывая истину.

Ясин продолжал избегать отца за столом, пока его не позвали как-то утром зайти к нему до завтрака. Приглашение это не было для него неожиданным, хотя всё равно взволновало – он уже давно ожидал этого день за днём, чтобы убедиться в том, что отец не удовлетворится только тем, что тогда так грубо тащил его за собой в дом, так что он, Ясин, чуть не упал лицом в землю. Нет, отец так или иначе вернётся к тому его проступку, и может быть, его ждёт расправа, не подобающая для такого чиновника, как он. Эти мысли занимали его ум, когда он покидал дом. Он и сам не знал – навсегда или ненадолго. Отцу, каким он узнал его в доме у Зубайды, было просто неприлично так строго относиться к допущенной Ясином ошибке. Впрочем, и ввязываться в такое дело человеку с его-то достоинством тоже было неприлично. Самым благородным поступком с его стороны было бы отпустить сына на все четыре стороны. Да вот только куда?... Ему остаётся только начать жить одному, независимо от отца, но это ему не под силу.

Он и так, и этак обдумывал это дело, прикидывал расходы, задаваясь вопросом, сколько же после всего у него останется денег на развлечения: на кофе в кофейне господина Али, на винную лавку грека-Костаки, на Занубу. Пыл его стал утихать, пока совсем не потух, словно свеча в лампе, которую потушил сильный порыв ветра. Чувствуя, что занимается самообманом, он говорил себе: «Вот если бы я покорился шайтану и ушёл из дома, то создал бы скверную традицию, не достойную нашей семьи. Что бы ни говорил или ни делал мой отец, – он мой отец, и вряд ли будет несправедлив по отношению ко мне». Затем прикинувшись, что на него напало желание пошутить, откровенно заявил: «Тебе, Ясин, следует смириться. Как твоя мать, к примеру. Что тебе больше по нраву: достоинство и господство в доме и семье, или бар Костаки и пупок Занубы?»

Так он отказался от мысли уйти из дома и пребывал в ожидании, когда его позовут. И когда его позвали, собрался, и всё-ещё опасаясь, нехотя, вошёл в комнату отца, понурив голову. Шёл он медленно и остановился в отдалении от того места, где сидел отец, не осмеливаясь даже поприветствовать его, и стал ждать. Отец окинул его долгим взглядом, затем будто с удивлением встряхнул головой и сказал:

- Машалла!42... И в высоту, и в ширину удался. И усы торчком стоят. Если бы тебя увидел по дороге какой-нибудь прохожий, то с восхищением сказал бы «До чего счастлив этот юноша, и до чего счастлив его отец!» Однако если тот же человек придёт в наш дом и увидит то, что ты творишь тут на самом деле!...

Юноша ещё больше засмущался, однако не посмел проронить и слова. Отец продолжал въедливо, с негодованием рассматривать его, а затем властным тоном сказал так, будто отрезал:

- Я принял решение женить тебя!...

Ясин от удивления ушам своим не поверил. Он ожидал, что отец будет изливать на него потоки гнева и проклятий, но ему и в голову не приходило, что он может услышать столь серьёзное решение, что изменит всю его жизнь, и не выдержав, поднял глаза и посмотрел отцу в лицо. Глаза Ясина встретились с синими пронзительными глазами отца, и сразу же, залившись румянцем, он опустил их с почтительным молчанием. Ахмад сообразил, что сын его застигнут врасплох таким «счастливым» решением вместо грубого обращения, которое тот ожидал. Он разозлился на себя, что не оправдал ожидания сына и проявил мягкость, шедшую вразрез с его известной жесткостью. Ярость его сквозила даже в интонации. Нахмурившись, он вымолвил:

- Время поджимает, и потому я хочу услышать твой ответ...

Ахмад принял уже решение женить сына и непременно желал услышать только один ответ, не приемля

_______________

42. Машалла – досл. араб. «То, что пожелал Аллах». Своего рода похвала, типа русского «Ну и ну», «Молодец», «Как хорошо».

ничего другого, кроме того, что хотел он сам – не только подчинения сына его воле, но ещё и положительного отклика. Не успел отец объявить о своём решении, как воображение Ясина тут же нарисовало ему «невесту»: красавицу, которой он будет опорой, покорной ему – едва он сделает ей знак, как она сразу будет у его ног. От таких фантазий сердце его возликовало, и голос чуть было не выдал его. Он ответил:

- Мнение моё – то же, что и у вас, отец...

- Так ты хочешь жениться или нет?... Говори же...

С осторожностью человека, который и рад жениться, да только не готов пока, он ответил:

- Раз вы того желаете, я охотно соглашусь с вашим желанием.

Тон отца утратил гневные нотки. Он сказал:

- Я попрошу для тебя в жёны дочь своего приятеля, господина Мухаммада Иффата, продавца тканей из Аль-Хамзави. Эта находка досталась такому быку, как ты.

Ясин слегка улыбнулся и подлизываясь, сказал:

- Благодаря вам я стану ей ровней.

Отец окинул его острым взглядом, словно пытаясь проникнуть в самую глубь его души и посмотреть, что же скрывается за этой лестью, и ответил:

- Любой, кто услышит от тебя такие слова, не поверит в то, что ты творишь, лицемер... А ну убирайся с глаз моих!...

Ясин зашевелился, но знак, что отец сделал ему рукой, заставил его остановиться. Затем он спросил его, словно тем самым демонстрируя, что между ними уже есть уговор:

- Полагаю, ты накопил достаточно для брачного дара невесте?

Он не дал ответа, охваченный смущением. Отец рассердился и в негодовании спросил снова:

- Ведь ты живёшь на моём обеспечении, несмотря на то, что получаешь зарплату чиновника, словно школьник. Что ты делаешь со своим жалованьем?

Ясин всего-лишь смог пошевелить губами, не промолвив ни слова. Отец возмущённо покачал головой и повторил то, что сказал ему полтора года назад, когда рекомендовал по случаю вступления в должность: «Если бы я сейчас потребовал от тебя обеспечивать себя самому, так как ты уже взрослый и ответственный мужчина, я не нарушил бы тем самым обычая, сложившегося между отцами и сыновьями. Однако я не потребую от тебя ни миллима 43, чтобы у тебя была возможность сэкономить на будущее, если потребуется, некоторую сумму, которую тебе будут платить». Он отметил, что такой поступок с его стороны был проявлением доверия к сыну. На самом деле он и не представлял себе, что кто-либо из его сыновей после полученного сурового воспитания позволит себе предаваться неукротимым страстям, требующим немалых расходов. У него в голове не укладывалось, что его «маленький сынок» – циничный пьяница, а вино и женщины, на которые он смотрел как на своего рода забаву в собственной жизни, не затрагивающие его

______________

43. Миллим – монета, равная 1/1000 египетского фунта.

мужского достоинства и не вредившие ему, превращалась в непростительное преступление, если одного из его сыновей угораздило вляпаться. И потому ошибка юности Ясина, свидетелем которой он стал во дворе их дома, убедила, равно как и взбесила его, ибо, по его мнению, Умм Ханафи не могла совратить парня, но раз уж сохранять честность и целомудрие было выше его сил... Он не сомневался в невиновности Ясина, хотя и помнил, как часто приходилось ему наблюдать увлечение того элегантными и дорогими костюмами, рубашками и галстуками. Такое расточительство не могло не насторожить отца, хотя и немного: то ли потому, что он не видел в такой элегантности следов преступления, то ли потому, что в схожести сына с ним самим ничего плохого не было. А раз так, пусть и сыновья будут подражать ему – в груди его зашевелилась нечто вроде любви и снисходительности. Однако каков же был результат той снисходительности? Вот он – то, что он видел сейчас – всё то, что Ясин заработал, ушло на символы роскоши и красивой жизни. Отец запыхтел от ярости и в гневе воскликнул:

- Убирайся с глаз моих долой!...

Ясин покинул комнату опечаленный из-за своего расточительства, а не из-за совершённой им ошибки, как ожидал вначале, и отправился в свою комнату. Сейчас без всяких раздумий он вынужден был примириться с этим расточительством, которое раньше не отягощало его. Он тратил всё, что было в его карманах до последней копейки, закрывая глаза на сбережения на будущее, будто его и вовсе не существовало. Вместе с тем, от отца он вышел в замешательстве, опасаясь его криков, хотя и не без глубокого облегчения, поскольку понял, что хотя отец закричал на него, чтобы прогнать от себя, но расходы на его свадьбу он обеспечит. Он напоминал сейчас ребёнка, что клянчит у родителя мелкую монетку, и тот отсчитывает её, а потом выталкивает сына взашей, и потому от радости своей победы забыл про обиду.

Отец же всё ещё в негодовании приговаривал:

- Ну что за скотина такая, вырос вон – и высок, и широк, да только мозгов не имеет.

Он злился на то, что сын был транжирой, будто он сам не сделал когда-то девизом всей своей жизни такое же транжирство. По сути, он не видел ничего плохого в расточительстве, как и в прочих своих страстях – он по-прежнему жил и не бедствовал, и порой даже забывал, что у него есть семья, которую он должен кормить. Но вот как он мог поручиться, что Ясин сможет устоять?... Он не запрещал ему ничего из того, что считал дозволенным для себя, но не из-за самоуправства и эгоизма, а скорее из жалости к нему. Такое сострадание указывало на его уверенность в себе и неуверенность в других с примесью высокомерия. Гнев его рассеялся, как и всегда, с той же быстротой, с какой и охватил его. На душе у него стало легче, и мышцы на лице расслабились. Всё приняло иной облик и начало казаться лучше и приятнее...

- Бычок, ты хочешь быть похожим на своего отца... Тогда не сторонись и других моментов. Будь Ахмадом Абд Аль-Джавадом полностью, если можешь, или не выходи за собственные границы. Ты считал, что я и впрямь разгневался из-за твоего транжирства, потому что я хочу устроить тебе свадьбу на твои собственные деньги?!.. Да поди прочь... Я всего-то и надеялся, что ты будешь экономным, чтоб я смог женить тебя на свои средства, и чтоб у тебя тоже они были. Но эту надежду ты не оправдал. Неужели ты полагал, что я не позабочусь о выборе жены для тебя, пока ты не впутаешься в прелюбодеяние, да ещё какое... Прелюбодеяние – скверное дело, такое же скверное, как и твой вкус, или вкус твоей матери!.. Ну нет, глупец,... с тех пор, как ты пошёл на службу, я только и думаю, что пекусь о твоём же счастье... И как иначе, ты был моим первенцем... Ты разделял со мной горе, которое свалилось нам на шею из-за твоей проклятой матери... Да и потом, разве я не вправе повеселиться именно на твоей свадьбе? Я ведь уже долго жду, чтобы повеселиться потом и на свадьбе твоего брата-пленника любви. Интересно, кто у него на уме?...

В следующий момент в памяти его воскресло воспоминание, прочно связанное с настоящим – как он рассказал Мухаммаду Иффату о «преступлении» Ясина, как орал на него и тащил его наверх по лестнице, чуть ли не волоча того лицом по земле, и в то же время просил руки его дочери для юноши. Фактически, оба друга уже договорились между собой ещё до того, как завели разговор о Ясине. Он вспомнил слова друга:

- А не считаешь ли ты, что тебе будет достойнее всего изменить к нему своё отношение, раз уж он возмужал, и тем более поступил на госслужбу и стал самостоятельным человеком? – и затем засмеялся и сказал. – По всей видимости, ты из той породы отцов, что не уймутся, пока их сыновья в открытую не взбунтуются против них.

И ещё вспомнил, как уверенно ответил ему:

- Вряд ли возможно, что по прошествии времени я стану обращаться с сыновьями иначе.

Последнюю фразу он произнёс с немереным хвастовством и самоуверенностью, однако затем поправил себя, что его обращение с сыном по мере дальнейшего развития обстоятельств изменится, но так, что никто и не догадается о скрытых мотивах такой перемены, и продолжил:

- На самом деле, сейчас я не поднимаю руку на Ясина, и даже на Фахми. А с Ясином я так поступил только под действием гнева, а не ради того, чтобы оценить, насколько далеко я могу зайти. – Потом он обратился к далёкому прошлому. – Мой отец, царство ему небесное, придерживался такой жёсткости в моём воспитании, по сравнению с которой моя строгость с собственными детьми – просто пустяк. Но он очень быстро стал обращаться со мной по-другому, как только призвал меня помогать ему в лавке. И это обращение превратилось в дружбу отца с сыном, как только я женился на матери Ясина. Меня охватила гордость за себя, и потому я возражал против того, чтобы он ещё раз женился – с одной стороны, из-за своих преклонных лет, а с другой стороны – из-за юности невесты. Но он лишь сказал мне: «Ты что это, бычок, вздумал мне перечить?... Не суй свой нос в это дело. Я лучше тебя способен удовлетворить любую женщину». Я же не сдержался и засмеялся, правда, сделал ему приятное, извинившись».

Пока он вспоминал всё это, на ум ему пришла одна пословица: «Если повзрослеет твой сын – относись к нему по-братски», и тут наверное впервые в жизни почувствовал, насколько же сложна задача отца. На той же неделе Амина распространила новость о помолвке Ясина во время кофейных посиделок. Фахми уже узнал о ней через самого Ясина. Хадиджа же не могла удержаться, чтобы не связать помолвку Ясина и гнев отца на него незадолго до того, подозревая, что этот гнев стал результатом желания самого Ясина жениться, и сравнила это с тем, что произошло между отцом и Фахми. Словно спрашивая других, она выразила своё мнение. Ясин же не без смущения и стыдливости кинул на мать быстрый взгляд и засмеялся:

- На самом деле, между гневом и помолвкой существует сильная связь...

Скрыв своё недовольство за завесой шуток и насмешки, Хадиджа сказала:
- Отцу простителен гнев, ведь ваше величество не может предстать перед его лучшим другом, таким, как господин Мухаммад Иффат...

Соревнуясь с ней в остроумии, Ясин сказал:

- Положение отца будет ещё хуже, если вышеупомянутый господин узнает, что у его зятя есть такая сестра, как ваше высочество!

Тут Камаль задал свой вопрос:

- А Ясин тоже оставит нас, как и сестрица Аиша?

Мать с улыбкой ответила:

- Нет. Напротив, у нас дома будет новая сестрица – невестка...

Камаля устроил ответ, хотя он и не ожидал такого. Он успокоился от того, что его любимый «сказочник», рассказами и анекдотами которого он так наслаждался, останется с ними. Однако тут же задал ещё один вопрос:

- Почему Аиша не осталась с ними?

Мать ответила, что по обычаю невеста переезжает в дом к жениху, а не наоборот. Камаль не знал, кто установил такой обычай, но ему очень уж хотелось, чтобы было принято как раз наоборот, пусть даже ему придётся пожертвовать Ясином и его анекдотами. Но он не мог заявить всем о своём желании и выразил его красноречивым взглядом, предназначенным матери. Из-за этой новости загрустил один только Фахми, но не потому, что он не разделял радости Ясина, а потому, что история с женитьбой вскрыла его застарелую рану, из которой засочилась грусть... Словно в момент всеобщей победы мать горюет по павшему сыну...

43

Коляска, в которой сидели мать, Хадиджа и Камаль, тронулась и пустилась в путь на улицу Суккарийя. Возвещало ли замужество Аиши о новом этапе – этапе свободы? Смогут ли они наконец видеть свет этого мира, хотя бы время от времени и дышать свежим воздухом?!... Но Амина не сдалась в плен оптимизму и не склонна была торопить события. Тот, кто часто запрещал ей навещать мать, вполне был способен также запретить навещать и дочь. Она не забыла, что прошло уже много дней с момента замужества Аиши, когда её навещали и отец, и Ясин и Фахми и даже Умм Ханафи. Однако ей, матери, не разрешалось навещать дочь. Да и храбрость не была её спутницей, чтобы попросить разрешения для визита. Амина остерегалась упомянуть в присутствии мужа о том, что у неё есть дочь в Суккарийе, и она должна её увидеть. Вместо этого она хранила молчание, но образ дочери не покидал её мыслей, и грудь сжималась от боли в терпении и покорности. Наконец она собрала волю в кулак и спросила его:

- Иншалла, господин мой скоро навестит Аишу, так что мы удостоверимся, что у неё всё хорошо..?

Ахмад понял, какое желание скрывается за её вопросом, и разозлился на неё, так как решил не разрешать ей посещать Аишу. Однако поскольку в подобных случаях он любил давать своё соизволение вне всякой связи с её просьбами, чтобы у неё самой не закралось подозрение, что её просьба могла хоть как-то повлиять на его разрешение, и ненавидел, когда она старалась напомнить ему об этом своими наводящими вопросами, он с досадой подумал над этим и разгневался, ибо понял, что эта потребность неизбежно возникнет у Амины, и закричал на неё:

- Аиша живёт в доме у своего мужа и ей не нужен никто из нас. Я уже сам навещал её, как и её братья. Так что ты за неё переживаешь?!

Сердце сжалось в её груди, и горло пересохло от отчаяния и негодования. Муж же её намеренно хранил теперь молчание, словно теперь разговор на эту тему прекращён ей в наказание за такое непростительную, по его мнению, хитрость, что она придумала. Затем надолго он и вовсе перестал обращать на неё внимание, хотя украдкой следил за её печальным лицом, пока наконец однажды, собираясь идти по своим делам, у него вдруг не вырвалось сухая и лаконичная фраза:

- Иди завтра навестить её..!

От радости кровь прилила к её лицу, которое больше не держало ликование в секрете: Амина радовалась как ребёнок, и потому он тут же в гневе выпалил:

- После этого ты её больше не увидишь, разве что её муж позволит тебе навещать её...!

Он не прибавил больше не слова к тому, что сказал, однако Амина не забыла данное ей обещание и решила посоветоваться с Хадиджей о своём разговоре с ним. После некоторого колебания и опасений она спросила его:

- Господин мой позволит мне взять с собой Хадиджу?

Он кивнул головой, словно говоря: «Машалла...», затем сердито произнёс:

- Ну да..., конечно! Раз уж я согласился выдать замуж свою дочь, то моя семья должна показывать себя всякому уличному сброду!... Бери её... Да заберёт вас всех Господь наш...

Радость её была беспредельной, так что она даже не обратила внимание на последние его слова, к которым уже привыкла... Более того, когда он действительно был в гневе или только делал вид, что сердится, не важно, – ей было хорошо известно, что всё это только слова, весьма далёкие от того, что на самом деле у него на душе, – её супруг напоминал кошку, которая носит во чреве котят и потом сама же пожирает их. Её мечта сбывалась, и вот они вместе ехали в коляске на улицу Суккарийя.
Камаль, выходя из дома в сопровождении матери и сестры и садясь в экипаж, выглядел самым счастливым из всех – он не мог сдержать своей радости и хотел заявить о ней всему миру, а может, ему хотелось привлечь к собственной персоне взгляды окружающих, чтобы все видели, как он садится в коляску между матерью и сестрой.

Едва коляска проехала мимо лавки дядюшки Хусейна-парикмахера, как вдруг Камаль встал и закричал:

- Эй, дядюшка Хусейн! ... Гляди!

Мужчина уставился на него, но обнаружив, что мальчик не один, быстро опустил глаза и улыбнулся, а Амина покрылась краской стыда и смущения. Она схватила Камаля за край его пиджака, чтобы он больше не высовывался наружу перед каждой лавкой, и сделала ему выговор за подобную «безумную» выходку.

Дом на улице Суккарийя, в котором жила Аиша, выглядел – в отличие от той праздничной ночи – древним и дряхлым, но эта древность, не говоря уже об огромных размерах здания и ценной мебели, указывала на богатство его обитателей – «благородное» семейство Шаукат, у которого не осталось ничего от былого величия и славы. Невестка поселилась на втором этаже, когда вдова покойного Шауката переехала этажом ниже вместе со старшим сыном Ибрахимом, поскольку не могла больше подниматься по высоким ступеням. Третий же этаж оставался незанятым. Его так никто и не занял, и никто не захотел там селиться.

Когда они вошли в апартаменты Аиши, Камалю по обычаю захотелось побегать там, словно он был у себя дома, где рыскал повсюду, чтобы лишний раз натолкнуться на сестру и получить удовольствие от такого «внезапного» столкновения, смущавшего его. Здесь же, пока он поднимался по лестнице, мать не выпускала его руки из своей, как бы он ни сопротивлялся. Служанка провела их в гостиную, а затем оставила там одних.

Камаль чувствовал, что их принимают здесь как чужих, или как обычных гостей. Сердце в груди его сжалось, и что-то в душе надломилось. Он в испуге повторял:

- А где же Аиша?... Почему её нет здесь?

Но единственное, что он слышал в ответ от матери, было «Тшш», а также предупреждение, что в следующий раз они больше не возьмут его с собой в гости к Аише, если он будет так громко разговаривать... Но вскоре страданиям его пришёл конец, когда к ним прибежала Аиша, вся взмыленная и с сияющей улыбкой на губах, в яркой яркой одежде и в блестящих украшениях. Камаль побежал к ней и повис у неё на шее. Она обменялись приветствиями с матерью и сестрой.

Аиша выглядела очень счастливой и довольной как своей новой жизнью, так и визитом матери и сестры, и рассказала о том, как её навещали отец и Ясин с Фахми, о том, как она соскучилась по ним и боялась отца, а затем осмелилась попросить его позволить им навестить её!... Она сказала:

- Уж и не знаю, как у меня только язык повернулся заговорить с ним!... Может, его новый образ, который я раньше не видела, приободрил меня. Он показался мне мягким и добрым, а ещё, клянусь Аллахом, он улыбался! И хотя, несмотря на это, я долго колебалась и боялась, что он может внезапно перемениться и обругать меня, положилась на Аллаха и заговорила!

Мать спросила её, что ответил отец, и Аиша сказала:

- Он лаконично ответил мне: «Иншалла», а затем серьёзным тоном предостерёг. – Но не считай, что это игра, всё имеет свой счёт. – У меня затрепетало сердце, и я долго ещё молилась за него!

Затем она немного отошла от этой темы и рассказала о том, что почувствовала, когда ей сказали, что «господин находится в гостиной»:

- Я бросилась в ванную и умылась, чтобы стереть все следы пудры, так что господин Халиль даже спросил, для чего я всё это делаю, но я ответила ему:

- Ну пойми же, я не могу появиться перед ним накрашенной и в летнем платье, открывающем руки!... В общем, я укуталась в кашемировую шаль.

Затем она продолжила:

- А когда об этом узнала мама, – тут она засмеялась..., – ну, я имею в виду моя новая мама..., когда господин Халиль рассказал ей, что произошло, она засмеялась и сказала мне:

- Я хорошо знаю господина Ахмада..., какой он на самом деле, и даже больше того..., – затем она повернулась ко мне... – А ты, Шушу, должна знать, что ты не вернёшься к своим Абд Аль-Джавадам, ты теперь член семьи Шаукат, и не обращай внимание на других.

Её ликующий вид и рассказ о себе заставил их всех вытаращить глаза, точь-в-точь как и в день свадьбы. Камаль в оправдание спросил:

- А почему ты не была такой, когда жила с нами?!

Аиша немедленно ответила, смеясь:

- Я тогда не была одной из Шаукат.

Даже Хадиджа, и та смотрела на неё с любовью. С замужеством Аиши исчез повод к пререкательствам, что разгорались между ними дома из-за беспорядка. А с другой стороны, Хадиджа больше не испытывала гнева, охватившего её, когда отец дал её сестре разрешение выйти замуж раньше неё. От того гнева остался лишь бледный след, зато в сердце её таилась любовь и нежность к сестре. Как же ей не доставало Аиши всякий раз, когда некому было составить ей компанию, которая ей так нужна была! Затем Аиша начала рассказывать им о своём новом доме, о машрабийе, которая выходила на ворота Аль-Мутавалли и минареты, что были совсем близко, о непрекращающихся потоках прохожих. Всё вокруг напоминало ей об отчем доме, дорогах на подступах к нему, окружающих зданиях. Никаких отличий, разве что некоторые названия и второстепенные моменты.

- Кстати, о величественных воротах: хотя подобных им и не было в нашем квартале, – она произнесла это как-то вяло, – паланкин под ними никогда не проносили, как мне сообщил господин Халиль!

Затем она продолжила говорить о том, что прямо под её машрабийей каждый вечер собирались трое, не расходившиеся до наступления ночи: хромой нищий, продавец обуви и гадальщик на песке.

- Эти трое – мои новые соседи. Гадальщику на песке повезло больше всех: даже и не спрашивайте о целых батальонах женщин и мужчин, что садятся перед ним на корточки и вопрошают его о своей судьбе. Как бы мне хотелось, чтобы моя машрабийя располагалась чуть пониже, чтобы слышать, что он им говорит. А самое очаровательное зрелище – это крытый экипаж из Красных Ворот, когда он едет навстречу коляске, следующей из Аль-Гурийи. Для них обоих ворота слишком тесны, и тогда каждый из водителей выглядывает и вызывающе смотрит на другого, ожидая, что тот отъедет назад и освободит дорогу. Разговор между ними начинается мягко, но затем обостряется, становится всё более шумным, потом уже сверкают кинжалы и сыплются взаимные оскорбления, а следом подъезжают ручные тележки и двуколки, которые загромождают дорогу, и уже никто не знает, как всё вернуть на прежнее место. Я стою за ставнями и пытаюсь подавить смех, разглядывая лица людей и пейзаж.

Двор нового дома был похож на двор прежнего: такая же комната, где пекли хлеб, амбар, а её свекровь и служанка по имени Суидан заведовали всем двором.

- Я не могу найти для себя здесь занятия и даже не вспоминаю про нашу кухню и не ношу поднос с едой.

Тут уже Хадиджа не выдержала и засмеялась:

- Но ты же получила, наконец, то, чего так долго хотела!

Камаль хоть и внимательно прислушивался к их разговору, но не находил в нём ничего интересного, и чувствовал, что общий тон его внушает стабильность и постоянство, и потому вмешался, решив придать ему тревожные нотки. Он спросил Аишу:

- Так ты никогда к нам не вернёшься?!...

Но в этот момент в комнату вошёл Халиль Шаукат. Он смеялся. На нём был одет белый щеголеватый шёлковый джильбаб. У него было круглое полное лицо с белой кожей. Глаза – слегка выпуклые, губы – толстые. Голова тоже была крупной, правда, с узким лбом, на макушке у него росли густые тёмные волосы, стрижкой и оттенком напоминавшие волосы отца Аиши. В глазах его сверкал доброжелательный праздный взгляд, видимо, благодаря покою и удовольствию. Он наклонился над рукой Амины, чтобы поцеловать её, однако она быстро отдёрнула её, засмущавшись и бормоча слова благодарности. Затем он поздоровался с Хадиджей и Камалем и присел, как будто – по выражению Камаля, которое он изобрёл позднее – был одним из них.

Мальчик воспользовался возможностью, и пока его новоиспечённый зять беседовал с остальными, разглядывал лицо того. Он был чужаком, который появился в их жизни, чтобы занять в ней важное место и породниться с ними, стать самым близким из близких, или правильнее, стать самым близким из всех к Аише. Всякий раз, как эта мысль приходила ему на ум, следом за ней тащилась и другая, как белое тянет за собой чёрное. Он долго разглядывал Халиля, повторяя про себя слова, который тот твёрдо произнёс, отвечая на его вопрос:

- Она никогда не вернётся к вам, господин Камаль.

Он обнаружил, что Халиль неприятен ему, даже отвратителен и ненавистен. Эти чувства могли бы прочно засесть в нём, если бы этот человек вдруг не встал со своего места и не вышел, а затем вернулся к ним с серебряным подносом, на котором было полным-полно всяких сладостей, и протянул его Камалю с улыбкой, обнажив зубы – один при этом закрывал другой – самые отборные и лучшие, которые только имелись.

Тут в комнату вошла вдова покойного Шауката, опираясь на руку мужчины, который был похож на Халиля, откуда гости пришли к заключению, что это был его старший брат, а затем вдова подтвердила их предположение, когда представила его:

- Это Ибрахим, мой сын... Разве вы с ним ещё не знакомы?!

Когда же она заметила смущение Амины и Хадиджи в момент приветствия, с улыбкой сказала:

- Мы же с очень давних пор как одна семья. Но некоторые из нас видят сейчас других впервые!... Ну да ладно...!

Амина сообразила, что старая женщина пытается подбодрить её и облегчить задачу, и потому улыбнулась. Однако смутная тревога напала на неё: её мучил вопрос: «Интересно, а согласится ли господин мой с тем, что мы с Хадиджей встречаемся тут с этим мужчиной – хоть он и считается новым членом нашей семьи, как и Халиль, – без вуали на лице?... Поведать ли ему об этой встрече или лучше воздержаться и не упоминать об этом ради всеобщего благополучия?»

Ибрахим и Халиль были бы похожи друг на друга как братья-близнецы, если бы не разница в возрасте. Их отличие во внешности казалось даже ещё меньшим, чем разница в возрасте. На самом деле, если бы волосы Ибрахима не были короче, а усы не были закрученными – единственное его отличие от Халиля, – то они были бы тогда полностью похожи, словно Ибрахиму не было и сорока, а прожитые года не наложили свой отпечаток на молодость и внешность. Амина потому и вспомнила слова мужа, что он однажды говорил о покойном Шаукате – что он «выглядел моложе своего настоящего возраста лет на двадцать или даже больше того», или что он, «несмотря на своё благородство и добрые дела, был словно скотина, что никогда не позволит ни одной идее расстроить его покой и безмятежность!» Разве не было странным, что Ибрахим в свои тридцать с небольшим уже успел жениться в ранней юности и народить двоих детей, которые потом умерли, как и их мать?.. Однако из этого тяжкого испытания он вышел невредимым, как будто оно и не коснулось его. Затем он привык жить вместе с матерью в праздности и лени – как и всё семейство Шаукат.

Хадиджа украдкой поглядывала на обоих братьев, когда была уверена, что никто не видит этого, смотрела на их удивительно похожие круглые и белые лица, выпуклые глаза, полное сложение, некую праздность, и всё это вызывало у неё скрытую насмешку, так что она про себя даже смеялась над этими мыслями, и откладывала в копилку своей памяти эти образы, как уже привыкла делать на кофейных посиделках дома. Её манера издеваться над людьми сводилась к забавам и насмешке, и потому она задумалась, какие бы дать им оскорбительные прозвища по примеру тех, которыми она обычно награждала всех остальных людей, а ещё лучше, что-нибудь наподобие прозвище, коим она наградила их мать – «Водяной пистолет» – за то, что во время разговора старуха разбрызгивала слюну.

Один раз она украдкой взглянула на Ибрахима и содрогнулась, когда её глаза встретились с его – выпуклыми и большими, что из-под густых бровей внимательно разглядывали её лицо. Она тут же опустила взор от стыда и смущения и спросила себя, испытывая страх, смешанный с подозрением, о чём он, интересно, думал, когда глядел на неё? Она обнаружила, что погрузилась в собственные мысли с ещё большим созерцанием и тревогой в глазах...

Камалю наскучило сидеть, хоть он и был рядом с Аишей: она собрала их всех вместе, словно они были у неё гостями, и не исполнила ни одного его желания, за исключением сладостей. Он переместился под крылышко к молодой женщине и сделал ей жест, давшей ей понять, что ему хочется побыть с ней наедине. Тогда она встала, взяла его за руку и вместе они вышли из комнаты. Посчитав, что гостиная его устроит, она предложила посидеть там; однако он потянул её за руку в спальню и плотно закрыл за ней дверь, так что та даже затряслась. Только тогда мускулы на лице его расслабились и он улыбнулся, а глаза его озорно заблестели. Он долго глядел на неё, затем осмотрел каждый угол комнаты, вдыхая запах новой мебели, к которой примешивался нежный аромат – то, видимо, были остатки духов, которые рассеивали на руки и грудь. Потом он пристально поглядел на мягкую постель, две маленькие розовые подушечки, лежавшие рядом, и спросил?

- А что это?

Она с улыбкой ответила:

- Это две небольшие подушки.

Он снова спросил:

- Ты обе подкладываешь себе под голову?

Она улыбнулась опять и ответила:

- Нет. Они обе служат только для декора.

Он кивнул на постель и спросил:

- А с какой стороны ты спишь?

Она, всё так же улыбаясь, сказала:

- В кровати.

Тут Камаль спросил её таким тоном, будто сам был уверен, что спит с ней вместе:

- А господин Халиль где?

Нежно ущипнув его за щёчку, она ответила:

- В другом месте...

Тут он как-то странно повернулся в сторону шезлонга, и залез в него, позвав её тоже присоединиться к нему. Она села рядом, а он сразу же пустился в воспоминания, опустив глаза, чтобы скрыть напуганный и смущённый взгляд, в котором читалось сомнение, только усилившееся в ту ночь, когда они возвращались домой с её свадьбы, и мать набросилась на него, после того, как он рассказал, что видел через щёлку. Камаля обуревало желание раскрыть Аише свой секрет, и под напором искушения, не лишённого некой грубости, спросить о Халиле, однако стыдливость, исходившая из смутного подозрения, вразумила его не делать этого, и он сдержался. Затем он поднял на неё свои ясные глаза и улыбнулся ей. Она тоже улыбнулась, склонилась к нему и поцеловала. Затем встала, и с нежной улыбкой сказала:

- Дай-ка я насыплю тебе шоколадок в карманы...

44

Мальчишки, толпившиеся перед домом и на всей улице Байн аль-Касрайн, радостно перекликались между собой. Среди них выделялся голос Камаля, который кричал:

- Я видел машину невесты!

Он целых три раза повторил это, пока из дома не вышел Ясин – во всём своём блеске и великолепии – и прошёл на улицу мимо всех людей, что стояли у самого двора их дома. Он встал перед домом и повернулся в сторону улицы Ан-Нахасин, где заметил кортеж невесты, который не спеша и чинно приближался к ним. В этот радостный и торжественный час, несмотря на взгляды людей, что пристально уставились на него со всех сторон – и справа, и слева, и с крыши, – он казался твёрдым и лишённым всякой робости. Ясина переполняла мужественность и энергия, по всей видимости, подкреплённые устремлёнными на него отовсюду взорами. Своей смелостью он старался унять в сердце сильное волнение предстать перед всеми в неприличном виде, не достойным мужчины. А может быть, ему также было известно и то, что его отец притулился где-то в конце всей этой группы, что столпилась около входа в ожидании, чтобы на него не упал взгляд мужчин из семьи невесты. Ясин смог взять себя в руки и поглядел в сторону машины, разукрашенной розами, которая везла ему его невесту, нет, жену.

Он ждал уже больше месяца, и до сих пор ни разу не видел её. Надежда, подпитываемая мечтами, жажда счастья не могла довольствоваться малым так долго. Машина наконец остановилась перед домом во главе длинной вереницы, и Ясин приготовился к радостной встрече. У него вновь возникло желание снять с невесты шёлковую вуаль, чтобы впервые в жизни увидеть её лицо. Затем дверца машины раскрылась, и из неё вылезла чёрная служанка лет сорока, крепкого сложения, с блестящей кожей и большими глазами. Судя по её уверенным и несколько фамильярным жестам, можно было сделать вывод, что её поставили прислуживать невесте в новом доме. Она посторонилась и встала прямо, словно часовой, а затем обратилась к Ясину звучным как медь голосом, при этом улыбаясь и показывая ослепительно белые зубы:

- Пожалуйте, возьмите же свою невесту...

Ясин приблизился к дверце машины и немного наклонился внутрь, где увидел невесту: она сидела между двух девушек-подружек в белом подвенечном платье. В этот момент его околдовал прекрасный аромат, и в атмосфере всей этой красоты сердце его учащённо забилось. Он протянул ей руку, однако почти ничего не увидел, кроме яркого света. Невесту же сковало смущение, и она не сделала ни единого движения. Подружка невесты, что сидела справа от неё, взяла её руку и вложила в его руку, шепнув ей со смехом:

- Ну же, смелее, Зейнаб...

Молодые вместе вошли во двор. От застенчивости она закрылась от него большим веером из страусиного пера, скрывавшего всю её голову и шею. Они пересекли двор меж двух рядов наблюдающих за ними зрителей, а за ними в дом проследовали женщины из семейства невесты, что издавали радостные крики, будто им было наплевать на то, что всего в метре от них стоял сам хозяин дома, господин Ахмад. Вот так молчаливый дом впервые огласили весёлые голоса и крики, которые услышал даже его хозяин-тиран. Возможно, у всех тех, кто их сейчас слышал, они вызвали изумление. Хотя изумление это и смешивалось с радостью, не лишённой, впрочем, невинного злорадства. Всё это дало покой сердцам обитателей этого дома, привыкшим к постоянным суровым запретам, обрёкшим их никогда не слышать ни этих радостных криков, ни весёлого пения, ни шуток, чтобы вечер свадьбы старшего сына проходил точно так же, как и любой другой вечер.

Амина обменялась с Хадиджей и Аишей вопросительным взглядом и улыбкой, и вместе они встали у створки окна, выходившего во двор, чтобы поглядеть на реакцию хозяина дома на эти радостные крики, и увидели, что господин Ахмад беседует с Мухаммадом Иффатом и смеётся. Амина еле внятно произнесла:

- Сегодня вечером он не смог не засмеяться, как бы неприятно ему ни было всё это!

Умм Ханафи воспользовалась представившейся возможностью и незаметно втёрлась между женщин, что издавали радостные крики, словно бочонок, и сама издала звучный вопль, который перекрыл все остальные и возместил ей неполученную радость и удовольствие от свадьбы Аиши и Ясина в сени постоянного террора. Она подошла к трём своим хозяйкам с радостными воплями, и те залились смехом. Затем она сказала им:

- Ну же, хотя бы раз в жизни закричите, как и я... Сегодня вечером он не узнает, кто тут кричал!

Ясин же, проводив невесту до двери женской половины дома, вернулся обратно и обратился к Фахми, на губах которого играла улыбка, вдохновлённая сумятицей и жалостью. Видимо, это было впечатление, оставшееся у него от этих «запретных» радостных криков и шума. Он подглядывал за отцом, затем взглянул на лицо брата и неожиданно тихо засмеялся. Ясин бросил ему с негодованием:

- Что дурного в том, чтобы провести свадебный вечер в атмосфере ликования и веселья?.. И что бы такого случилось с ним, если бы он пригласил певицу или музыкантов?!

Таково было желание всей семьи, и единственным путём исполнить его было подбить Ясина попросить у Мухаммада Иффата ходатайства перед отцом. Но тот отделался отговорками и согласился лишь на то, что этот вечер будет тихим, и всё веселье ограничится роскошным ужином. Ясин вернулся и с сожалением сказал:

- Я не нашёл никого, кто бы мне поиграл и спел сегодня вечером – ведь такое событие больше никогда не повторится!.. И когда я войду в покои невесты, за мной не последуют песни и звуки бубна, словно я танцор, что пляшет без всякой музыки.

Затем в глазах его промелькнула игривая хитрая улыбка, и он сказал:

- В одном нет сомнения – наш отец терпит «певичек» только у них дома!

Камаль провёл целый час на верхнем этаже, отведённом для гостий, а затем спустился в поисках Ясина на первый этаж, приготовленный для гостей-мужчин. Однако брата он обнаружил во дворе – тот обследовал передвижную кухню, установленную там поваром, и с радостным видом подошёл к нему под предлогом задачи, которую брат хотел поручить ему:

- Я сделал так, как ты приказал мне – проследовал за невестой до её комнаты, и внимательно разглядел её лицо, как только она сняла вуаль...

Ясин наклонился в его сторону и с улыбкой спросил:

- Да ну?.. И какая у неё фигура?

- У неё фигура сестрицы Хадиджи...

Тот засмеялся:

- Ну, с этой стороны, неплохо... Она тебя нравится так же, как и Аиша?

- Нет... Сестрица Аиша намного красивее!...

- Да чтоб тебя! ... Ты что же, хочешь сказать, что она – такая же, как Хадиджа?

- Нет, она красивее сестрицы Хадиджи…

- Намного?!

Мальчик в задумчивости покачал головой, и юноша с нетерпением снова спросил его:

- Расскажи мне, что тебе понравилось в ней?

- У неё маленький носик, как у мамы..., и глаза такие же, как у мамы...

- А ещё?

- У неё белая кожа и чёрные волосы, и от неё очень приятно пахнет...

- Слава Господу... Да воздастся тебе добром...

Тут ему показалось, что мальчик борется с желанием продолжить, и с некоторой тревогой спросил его:

- Ну же, выкладывай, что там ещё у тебя, не бойся!

- Я видел, как она вытащила платок и высморкалась!

Губы его скривились от отвращения, будто ему было неприятно, что невеста может заниматься таким делом, а Ясин не удержался и захохотал:

- До сих пор всё было отлично. А всё остальное пусть Господь наш благом сделает!

Удручённым взглядом он окинул пустой двор, в котором были только повар с поварятами, да несколько мальчиков и девочек, и представил себе, что неплохо было бы, если бы здесь были какие-нибудь украшения, шатры для музыкантов и гостей. Кто так решил?... Его отец!... Человек, который источает аромат бесстыдства, разгула и веселья... Что за странный человек – позволяет себе запрещённые развлечения и запрещает своим домашним дозволенные. Он представил себе те собрания, которые посещал его отец, как и тогда, когда видел его в комнате Зубайды с рюмкой и бубном. В голове его кружилась одна странная мысль, которая почему-то не приходила ему в голову, хотя и была такой очевидной – насколько похожи были по своей натуре его мать и отец! У них было одинаково развито сластолюбие, опрометчивое стремление к удовольствию, не придающее значения традициям. Если бы его мать была мужчиной, то не меньше отца предавалась бы вину и музыке! Вот почему так быстро прервались отношения между ними – его родителями. Он не мог терпеть такую, как она, а она не могла терпеть такого, как он. И жизнь в браке для него не пришла бы в норму, не женись он на другой женщине.

Ясин засмеялся, потрясённой этой «странной мыслью».

- Вот теперь я узнал, кем являюсь. Я всего-лишь ребёнок тех двоих сластолюбцев, и мне не суждено быть иным!

В следующее мгновение он спросил себя, а не ошибся ли, что не соизволил пригласить мать на свою свадьбу?! Он задался этим вопросом, несмотря на все попытки убедить себя, что не сошёл с правильного пути. Видимо, отец хотел успокоить его совесть, когда сказал ему за несколько дней до свадьбы:

- Ты можешь сообщить своей матери, и если захочешь, пригласить её на свою свадьбу.

Те слова он произнёс языком, но не сердцем – в этом Ясин был уверен, и не мог себе даже представить, что отцу понравится, если он отправится в дом к тому презренному, за которого его мать вышла замуж после стольких своих браков, и будет перед ней заискивать на глазах у него, чтобы пригласить её на свою свадьбу. И не было ни радости, ни счастья в этом мире, ибо однажды он заставил его связать свои воспоминания, разорванные с этой женщиной..., с этой развратницей... До чего постыдные воспоминания! Единственным ответом, который он тогда дал отцу, было:

- Если бы она была мне настоящей матерью, то я бы позвал её первой на свою свадьбу!

Он вдруг присмотрелся к детям, которые пристально глядели на него и перешёптывались, и звонким смеющимся тоном спросил у нескольких девочек:

- Эй, девочки, вы уже сейчас мечтаете о замужестве?

Он направился в сторону женской половины дома, вспоминая насмешливые слова Хадиджи, что она говорила вчера:

- Смотри у меня, как бы завтра тебе не поддаться смущению среди гостей, чтобы они не узнали всю горькую правду: что твой отец, который женил тебя, также покрыл твои расходы на брачный дар невесте и на всю твою свадьбу. Пройдись по всему дому и не останавливайся, из комнаты в комнату, смейся с одним и говори с другим, походи туда-сюда, осмотри кухню, кричи, вопи – и тогда, может быть, ты сможешь внушить всем гостям, что именно ты – настоящий мужчина и хозяин всего этого торжества!

Он, смеясь, вошёл в дом с намерением подчиниться этому насмешливому совету, изящно протискивая своё крупное тело среди гостей, ходил туда-сюда, поднимался по этажам и спускался снова, и хоть так ничего и не сделал, зато движение развеяло его мысли, освободив место для прелестей этой ночи. Когда же он вспомнил про невесту, то по телу его пробежала смутная дрожь, а затем он вспомнил последнюю ночь, проведённую в доме Занубы-лютнистки месяц тому назад, как он сообщил ей о своей скорой женитьбе и попрощался с ней, и как она кричала на него притворно-яростным тоном:

- Эх ты, сукин сын!... Скрывал от меня известие, пока не достиг желаемого!... Чтоб тебя тысячу раз треснули по башке туфлей, сапожников сын!

От Занубы не осталось в памяти его больше и следа, как и от остальных женщин. Эту сторону своей жизни он предал забвению навсегда. Возможно, пить он снова начнёт, однако не думал, что это желание навсегда в нём умрёт. А вот что до женщин, то он и не представлял себе, что даже искоса посмотрит на проходящую мимо красотку, ведь его невеста была для него новым удовольствием, водой для томимого дикой жаждой, что уже давно отравляла его существование. Затем он принялся воображать себе свою будущую жизнь сегодня ночью и все последующие ночи, через месяц, год, и так всю жизнь. По лицу его разлилась радость, говорившая сама за себя, не укрывшаяся от любопытных глаз Фахми, который по-доброму завидовал ему и испытывал страдание. Подошёл к нему и Камаль, внезапно появлявшийся отовсюду, и заговорил с Ясином, светясь от радости:

- Повар сказал мне, что сладостей хватит всем гостям, и ещё много-много останется...

45

К членам семьи на кофейных посиделках прибавилось новое лицо – Зейнаб. В семейное собрание влилась свежая струя юности вместе со свадебным торжеством. Но помимо этого три комнаты, что соседствовали с родительской спальней на верхнем этаже, были обставлены мебелью невесты. Однако женитьба Ясина не принесла изменений в привычный распорядок дома – будь то с политической стороны, которой по-прежнему целиком и полностью распоряжался отец по своей воле, или с экономической, которая всё так же находилась на попечении матери, как и до свадьбы. Зато по-настоящему существенные изменения произошли с душами обитателей дома, и это отчётливо было видно по тому, как эти перемены приноравливались к их идеям и чувствам, поскольку Зейнаб было не так-то просто занять в этом доме положение старшей невестки. Несмотря на то, что молодые и остальные члены семьи занимали один дом, разительные перемены в их чувствах и в отношениях не могли не произойти.

Мать приглядывалась к невестке с надеждой и осторожностью: что за человек эта девушка, которой отныне было суждено жить рядом с ней долгие годы, может быть, до конца жизни?.. Словом, она приняла её так, как принимает хозяин дома нового жильца – возлагает на него надежды, но и опасается.

А вот Хадиджа, несмотря на обмен любезностями с новенькой, вперилась в неё сверлящим взглядом, которому от природы было свойственно насмехаться и не доверять, выискивать недостатки и возможность поддеть других. Появление Зейнаб в семье как нового её члена благодаря браку с братом Хадиджи вызвало у последней лишь незаметное недовольство. И когда первые несколько дней после свадьбы девушка не выходила из своих покоев, Хадиджа спросила у матери – обе они были как раз в пекарне:

- Интересно, а что, пекарня для неё недостойное место?

И хотя мать усмотрела в её нападках на Зейнаб лишь стремление развеять недоумение, всё же встала на защиту невестки, и ответила так:

- Потерпи. Она пока ещё только недавно стала невесткой!

На это Хадиджа с неодобрением заметила:

- Интересно, а кто решил, что мы будем прислуживать невестке?!

Спрашивая Хадиджу, мать на самом деле задала вопрос себе:

- А ты предпочитаешь, чтобы она самостоятельно распоряжалась своей кухней и сама готовила?

Хадиджа протестующе воскликнула:

- Если бы всё это принадлежало её отцу, а не моему, то пожалуйста!.. Я имею в виду, что она должна нам помогать.

Однако, про прошествии недели, когда Зайнаб решила взять на себя какие-то обязанности по дому, и в частности, в той же пекарне, Хадиджа не одобрила этот акт сотрудничества, и продолжала критически приглядываться к действиям невестки. Она говорила матери:

- Ты обнаружила что-то необычное в её стряпне, о чём мы до сих пор и не слышали?!

Хотя Зейнаб как-то предложила, что приготовит им любимое блюдо в доме её отца – «Шаркасийю» – то был первый раз, когда эта шаркасийя появилась в доме у господина Ахмада, а когда её попробовали, блюдо удостоилось высших похвал, особенно со стороны Ясина. Зависть даже кольнула саму хозяйку. А вот Хадиджа, так та и вовсе обезумела и начала глумиться над Зейнаб в своей манере и сказала:

- Назвали это шаркасийей, а мы назовём так: рис с соусом, с самым обычным вкусом, не к селу, не к городу, словно невеста на свадьбе в чарующем платье, жемчугах и каменьях, а если с неё снять всю одежду, то окажется она обычной девицей, состоящей из давно уже известной смеси: кожи, костей да крови!

Не прошло и двух недель со дня свадьбы, как Хадиджа в присутствии матери и Камаля заявила, что невестка у них хоть и белокожая да и красотой не обделённая, но такая же неприятная, как и её шаркасийя. Слова её были сказаны всего через несколько минут после того, как распробовав шаркасийю, все признали кулинарный талант Зейнаб! Но Зейнаб была предметом её разговоров без всяких задних мыслей – по крайней мере сейчас, пока не пришло время для злонамеренности, – она вызывала у Хадиджи раздражение, и бросала на себя тень подозрений, ибо всякий раз, как представлялся случай, ей нравилось намекать на своё благородное турецкое происхождение, хотя она и соблюдала правила учтивости. Ей также доставляло удовольствие рассказывать им о поездках в экипаже отца, и о том, как она сопровождала его в невинных развлечениях и прогулках в садах. Всё это вызывало у Амины изумление, доходящее до тревоги. Её удивляла такая жизнь, о которой она слышала впервые в жизни и которую не признавала. Ей в высшей степени претила подобная странная свобода и вольность, а хвастовство девушки своим чистокровным турецким происхождением – при всём её простодушии и вежливости – ей и вовсе было неприятно, так как хоть Зейнаб и проявляла смирение и была замкнута, однако чрезвычайно гордилась отцом и мужем. Амина видела, что в глазах Зейнаб они занимали непревзойдённо высокое положение, и ей приходилось сдерживать свои чувства и внимательно наблюдать за девушкой, да любезно ей улыбаться.

Если бы Амина не стремилась изо всех сил к миру в доме, то Хадиджа уже давно бы просто лопнула от ярости, и последствия этого были бы удручающими. Хадиджа изливала свой гнев не напрямую, а изощрёнными способами, ей не было дела до того, нарушит ли она безмятежность и покой своими комментариями по поводу рассказов Зейнаб о её путешествиях, к примеру. Она не могла открыто высказать своего мнения об этом с преувеличенным удивлением или громким восклицанием, и потому просто смотрела в лицо рассказчице, широко раскрыв глаза, и приговаривая:

- Ну и дела! – или хлопала себя в грудь, и при этом говорила. – И прохожие видели тебя, когда ты ходила по саду?! – либо, – Боже мой, я и не представляла себе такого! – И тому подобные выражения, в которых она хоть и не высказывала буквально недовольство, зато её тон и презрительно искривлённые ,словно в заученной роли губы выражали гораздо больше. Это было похоже на крик её отца, когда он читает Коран, и кто-то из сыновей близ него явно нарушает дисциплину или этикет. По правде говоря, ему и самому в тягость было кричать на них, так как он прерывал молитву.

Хадиджа даже не ходила к Ясину, так как гнев опережал её:

- Боже мой! Боже мой! Ну и сибаритка же наша невестка!

Ясин засмеялся и сказал:

- Это турецкая мода – тебе этого не понять!

Слово «турецкая» он произнёс с явной гордостью, и Хадиджа тут же впарила ему:

- Кстати, а почему хозяйка дома так хвалится своим турецким происхождением?... Потому что у неё пра- пра- пра- пра- прадед был турком!... Смотри, братец, эти турчанки в конце-концов сходят с ума.

Ясин ответил ей таким же насмешливым тоном:

- Мне больше нравятся безумцы, чем носы тех, которые сводят с ума здравомыслящих людей!

В глазах остальных членов семьи, предвидевших развитие событий, конфликт Хадиджи и Зейнаб в скором времени был вполне очевиден. Фахми предостерёг сестру, чтобы та придержала свой язычок, и до ушей невестки не долетела её пустая болтовня. Он сделал ей упредительный жест, указав на Камаля, который усердно доносил обо всём, происходящем между ней и Зейнаб, словно пчёлка, переносящая пыльцу с цветка на цветок. Но кое-что Фахми, как и все остальные, упускал из виду – а именно, тот факт, что самой судьбой было предрешено, что обе девушки расстанутся.

И когда в гости к ним пришли вдова покойного Шауката и Аиша, никто и помыслить не мог о том, что будет уготовано им в скором времени. Старуха, обратившись к Амине, но так, чтобы и Хадиджа слышала, сказала:

- Госпожа Амина, сегодня я пришла, чтобы посватать Хадиджу для моего сына Ибрахима...

Вот она – радость без всяких предпосылок, хотя и столь долгожданная. Слова старухи показались Амине прекрасными стихами, не стоит даже и упоминать, что они оросили сердце матери влагой умиротворения и покоя. Дрожащим от возбуждения голосом она ответила:

- Хадиджа мне такая же дочь, что и вам. Она – дочь ваша, и вы, как свекровь, подарите ей много больше счастья, чем она знала в отчем доме...

Эта счастливая весть достигла ушей Хадиджи, однако она пребывала в какой-то растерянности: стыдливо опустила глаза; язвительный дух, что так долго пылал в её зрачках, бесследно пропал, и девушку объяла необычная доселе кротость, и поток мыслей увлёк её за собой. Просьба её руки была такой внезапной, и казалась настолько же невероятной, насколько и затруднительной, а потому тяжёлая волна замешательства накрыла собой её радость... «... чтобы посватать Хадиджу для моего сына Ибрахима...» Что его так поразило в ней?... Он был вялым, так что его вялость даже вызвала у неё насмешку, с добродушной физиономией, и к тому же из знатного рода. Так что же его поразило в ней?!

- Это счастливая судьба так подгадала, что обе сестры будут жить в одном доме.

Да, голос вдовы Шауката подтверждал, что всё это – правда. Лицо Хадиджи засияло. Значит, больше нет никаких сомнений... Ибрахим был таким же богатым, как и Халиль, и таким же знатным. Какую же удачу приготовила ей судьба! Она так горевала, когда Аиша опередила её и вышла замуж первой, но откуда было ей знать тогда, что замужество Аиши было тем ключом, который откроет перед ней закрытые двери фортуны?

- Как же замечательно, что я буду невесткой своей родной сестре – так исчезнет одна из причин для головной боли всей семьи, – затем она засмеялась. – И останется тогда одна лишь свекровь, но это уже легко!..

- Если её невесткой будет собственная сестра, то мать – без всякого преуменьшения – свекровью.

Обе матери продолжали обмениваться любезностями друг с другом. Хадиджа полюбила эту старуху, которая принесла ей эту чудесную новость, в той же степени, как и возненавидела, когда та пришла сватать Аишу! Сегодня же Мариам должна узнать об этом – Хадидже не терпелось поведать ей, не откладывая на завтра. Она и сама не знала, какое непреодолимое желание подталкивало её к этому; возможно, то были слова самой Мариам, сказанные на следующий день после помолвки Аиши:

- А что было бы, если бы они подождали, пока не отдадут тебя замуж?!

Тогда её охватило недоверие, отложившееся осадком на душе, несмотря на всю непричастность к этому Мариам. Когда вдова Шауката удалилась, Ясин, который решил задеть сестру, сказал:

- По правде говоря, после того, как я увидел Ибрахима Шауката, то сказал себе: «До чего же достоин этот бык, который, кажется, даже не может отделить белое от чёрного, стать в один прекрасный день суженым Хадиджи!»

На губах Хадиджи появилась лёгкая улыбка. Она не проронила ни слова, и Ясин с изумлением воскликнул:

- Ты что, наконец-то научилась благовоспитанности и смущению?!

И хотя лицо её говорило само за себя, пока он с удовольствием шутил с ней, спокойствие её смог нарушить только Камаль своим тревожным вопросом:

- И Хадиджа тоже оставит нас?

Дабы успокоить его, а заодно и себя, мать ответила:

- Ну, Суккарийя не так уж далеко отсюда.

Но насладиться полной свободой и рассказать, что у него на сердце Камаль смог, лишь оставшись наедине с матерью уже ночью. Он уселся рядом с ней на диван и с упрёком спросил:

- Что стряслось с твоим умом, мама?... Ты хочешь лишиться Хадиджи, как лишилась и Аиши?..

Мать объяснила ему, что она не потеряла их обеих и счастлива за них.

Предупреждающим тоном, будто обращая её внимание на что-то, что она упустила уже однажды, и может упустить ещё раз, он сказал:

- И эта уйдёт. Может, ты считала, что она вернётся, как надеялась, что вернётся и Аиша? Но Аиша не вернулась, и ты приходишь к ней только в гости. Как только она допьёт свой кофе, то сразу же говорит тебе: «До свидания». Я откровенно скажу тебе, что она больше уже не вернётся сюда. – Затем, одновременно предостерегающим и увещающим тоном добавил. – Ты окажешься без товарища в доме. Кто же будет помогать тебе подметать и вытирать пыль?... Кто поможет в пекарне? Кто будет по вечерам сидеть с нами вместе?... Кто будет вместе с нами смеяться?.. У тебя останется только Умм Ханафи, которая сможет тогда воровать все съестные припасы.

Амина снова объяснила ему, что в браке заключено счастье. Но он гнул своё:

- Заверяю тебя, нет в браке никакого счастья! Как же можно наслаждаться счастьем вдали от родной матери? – И он с воодушевлением добавил. – Да и потом, она не желает выходить замуж, как и Аиша не хотела поначалу... Она мне об этом поведала той ночью в кровати!

Однако мать заметила, что девушке необходимо выходить замуж, и тогда Камаль не сдержался и сказал:

- Кто сказал, что девушка должна непременно переезжать в дом к чужим людям!.. Что бы ты сама сделала, если бы этот чужой мужчина усадил её в шезлонг, а потом взял её за подбородок и ...

Тут она прикрикнула на него и велела не говорить о том, что его не касается. Он ударил рукой об руку и сказал:

- Ты свободна так думать..., но вот увидишь!

В ту ночь от навалившейся на неё радости Амина не смогла даже смежить веки, словно стояла лунная ночь без единого облачка на небе. Она продолжала бодрствовать до самого прихода мужа после полуночи. Затем она поведала ему радостное известие. Он воспринял его с радостью, от которой весь хмель в его голове сразу рассеялся, несмотря на то, что у него имелись странные теории насчёт замужества дочерей. Внезапно он нахмурился и спросил:

- А Ибрахим разве видел её?!

Женщина спросила себя, разве нельзя, чтобы его восторг продолжался подольше, хотя бы на полминуты? С тревогой она пробормотала:

- Его мать...

Он в гневе прервал её:

- Ибрахиму позволили её увидеть?!

Впервые за весь вечер всю радость её как ветром сдуло. Она ответила:

- Один раз, когда мы были в апартаментах Аиши, он зашёл туда как один из членов семьи, и я не усмотрела в том ничего плохого.

Он спросил её, чуть ли не рыча:

- Да, но я ничего об этом не знал!

Он колючим взглядом поглядел на неё, и стал что-то разгорячённо бормотать и ворчать, как будто к нему снова вернулся гнев, выражаемый в разных звуках. Но больше он ничего не добавил – возможно, просто скрыл своё одобрение с самого начала, хотя и отказался мириться с Аминой до того, как даст выход гневу – словно политикан, нападающий ради защиты принципов на своего противника, несмотря на то, что доволен достигнутой целью.

46

Весь свой медовый месяц Ясин целиком посвящал себя новой для него жизни – семейной. Его не отвлекала от неё ни работа днём – поскольку женитьба его случилась аккурат в середине лета – ни развлечения вечером вне дома – поскольку он не выходил из него без крайней нужды – вроде покупки бутылки коньяка, к примеру. Помимо этого он не находил никакого смысла или занятия для себя вне рамок семьи – вливался в неё со всей своей энергией, энтузиазмом и силой, достойными мужчины, который полагает, что предпринимает первые шаги в грандиозной программе получения физического удовольствия, которое будет длиться день за днём, месяц за месяцем и год за годом. Наконец, в последнюю декаду месяца он понял, что его извечный оптимизм преувеличен, и в жизни произошло что-то непостижимое. Он испытывал глубокое изумление впервые в жизни – когда болезнь поселяется в сердце человека, которому скучно. Это чувство было незнакомым ему: ни с Занубой, ни с торговкой кокосами он не испытывал его, потому что ни одна из них не принадлежала ему так, как Зейнаб под крышей его собственного дома. Теперь же от этого надёжного обладания ею веяло скукой и охлаждением страсти. Обладание женщиной – с внешней стороны пленительное до смерти чувство, но зато с внутренней – тяжёлое до безразличия или отвращения, словно поддельная конфета, которую дарят первого апреля – чесночная головка в красивой обёртке. Какое же горе исходило из слияния упоением души и тела с холодным, рациональным механизмом привычки, что повторялась раз за разом и убивала чувства и новизну отношений, как молитва, произносимая бессознательно, одним языком, но не сердцем!...

Юноша начал задаваться вопросом – за что постигла его такая разительная перемена, и что отвратило его от былого шаловства и развлечений, куда ушла насыщенность его жизни и куда делся соблазн? Где тот Ясин, где та Зейнаб? Где мечты? Неужели таков брак, или это он сам таков? И что будет, если месяц за месяцем всё так и будет продолжаться? Не то, чтобы ему больше этого не хотелось, однако больше уже он не испытывал того страстного жаждущего желания, что знакомо постящемуся, получающему удовольствие от вкушения пищи. Его пугало, что желание это совсем остынет, тогда как он, наоборот, ждал, что оно расцветёт буйным цветом. Ещё больше всего изумляло то, что он не видел реакции у Зейнаб – в ней было даже больше бодрости и желания. И когда он полагал, что нужно ложиться спать после утомительного трудового дня, то обнаруживал, что нога её лежит на его ноге как бы в знак оправдания, и тогда он говорил себе:

- Удивительно... Мои мечты о браке стали реальностью, однако только для неё!

Он не находил в её резкости некой стыдливости, хотя поначалу это ему нравилось, но в последнее время стало уносить в долину воспоминаний, которые, как он считал, похоронены навечно. Из глубин памяти на него нахлынули образы Занубы и всех прочих женщин, словно морские волны, утихомирившиеся к концу шторма. На самом же деле он устроился в своём семейном гнёздышке с полным удовлетворением и благими намерениями, а при ближайшем рассмотрении в конце концов убедился, что «невеста» его вовсе не волшебный ключик в мир женщин, и ещё он не знал, как ему быть искренним в добрых намерениях, которые открывал перед ним путь брака. Часть мечтаний его, – по крайней мере, наивных – казалась неисполнимой. Он полагал, что загородится от всего мира объятиями жены и пробудет у неё под крылышком до конца дней своих. Это было одно из его наивных чувственных мечтаний. Отнюдь! Впредь он стал понимать, что прежний мир и привычки стали ему в тягость, что к ним его даже не тянуло; ему следовало подыскивать то или иное средство время от времени, чтобы было проще убежать от себя, своего разочарования и мыслей, и даже неплохой дом, куда можно было бы заходить, если его ночные похождения затягивались. И потом, в освобождении из его собственной темницы у него был шанс общаться с друзьями, такими же, как и он, состоящими в браке, чтобы, может быть, получить у них ответы на мучившие его вопросы. Однако это никогда не станет панацеей от всех недугов для него... И как теперь ему поверить в то, что такая панацея вообще существует?!... Уж лучше начиная прямо с этого момента ему набросать долгосрочные планы, которые непременно развалятся, а сила его воображения станет объектом насмешек, чтобы он наконец удовлетворился тем, что шаг за шагом будет приводить в порядок свою жизнь, пока не увидит, у какого берега сможет причалить, и начнёт исполнять обещание, данное жене – выходить вместе погулять.

Семья так бы и не узнала об этом в тот вечер, если бы Ясин с Зейнаб не вышли из дома, никого не поставив в известность о своих планах, несмотря на то, что пили кофе вместе со всеми. Столь поздний уход из дома, с одной стороны, и то, что такое приключилось не где-нибудь, а в доме у господина Абд Аль-Джавада, с другой, выглядело странным и вызывало кучу подозрений. Хадиджа не замедлила позвать Нур – служанку невестки – и спросить её, что той известно о том, куда пошла её госпожа. Служанка предельно наивно своим звонким голосом ответила:

- Они пошли к Кишкиш-беку.

И Хадиджа, и Амина одновременно воскликнули:

- К Кишкиш-беку?!

Это имя не было для них в новинку; его песни пел всякий, кому не лень, но несмотря на всё это, он казался таким же недосягаемым, как герой сказок. То, что Ясин со своей женой отправились к нему, – очень серьёзное дело, всё равно что сказать «пошли под трибунал». Мать посмотрела на Хадиджу, потом на Фахми и с каким-то видимым страхом спросила:

- А когда они вернутся?...

Фахми с бессмысленной улыбкой, игравшей на губах, ответил ей:

- После полуночи, а то и вовсе к утру.

Мать отослала служанку и подождала, пока стихнут её шаги, а затем с волнением сказала:

- Что стряслось с Ясином?!... Он сидел здесь, среди нас в трезвом уме... Разве он больше не занимается счетоводством в лавке у отца?

Хадиджа в ярости ответила:

- Ясин не так глуп, чтобы самому решиться на такую прогулку. Он достаточно умён, однако он подчиняется жене, что для мужчины просто недостойно. Готова руку дать на отсечение, что это она его подбила.

Фахми, чтобы разрядить как-то напряжённую атмосферу, хоть по складу своему, унаследованному от матери, он и питал отвращение к подобной смелости брата, но сказал в его защиту:

- Ясину очень нравятся увеселительные заведения.

Он принялся защищать его ещё сильнее из-за гнева Хадиджи, что набросилась на Ясина, и сказал:

- Мы тут не о Ясине и его пристрастиях говорим; он может любить развлечения, если хочет, или проводить ночь вне дома до самого утра когда захочет. Но в спутницы себе он взял её. Такая идея просто не могла прийти ему в голову, и видимо, это она внушила ему в силу его неспособности сопротивляться, да ещё потому, что он подчиняется ей, как ручная собачонка. И насколько я вижу, она совершенно не стесняется таких желаний. Ты разве не слышал, как она рассказывала историю о поездках, которые совершала вместе со своим отцом?! Если бы не её науськивание, то он бы и не взял её с собой к Кишкиш-беку. Что за позорище! – да ещё и в такой день, когда все мужчины попрятались в свои дома, как в норки, словно мыши в страхе перед австралийцами.

На этом комментарии не прекратились – так всё произошедшее подействовало на них, и не важно, что они делали – нападали ли, защищали ли или не высказывали своё возмущение никак. Один Камаль молчаливо следил за их разгорячёнными спорами, внимательно слушал, не вникая в эту тайну, что превратила поездку к Кишкиш-беку в отвратительное преступление, заслуживавшего всего этого спора. А не куколку ли, изображающего этого Кишкиша, продавали на базарах – прыгает, забавляется, лицо у него смеющееся, борода окладистая, на нём просторный кафтан и чалма? Не ему ли приписывают все те легкомысленные песенки, некоторые из которых он выучил наизусть и исполнял со своим другом Фуадом ибн Джамалем Аль-Хамзави, помощником отца? Ему неприятно, что они обвиняют этого милого человека, который в его представлении был связан с шутками и забавами. Наверное, досада по поводу того, что Ясин взял с собой Зейнаб к Кишкиш-беку, была связана не с самим Кишкиш-беком, а если и так, то он разделяет её с ними, в том числе из-за смелости Ясина. Визит матери в мечеть Хусейна и то, что за ним последовало, не шли у него из головы.

Да уж, Ясину следовало бы идти одному или взять его, Камаля, особенно если ему требовался товарищ, да ещё и во время летних каникул, не говоря уже о том, что для него это будет замечательным успехом в школе. Возбуждённый своими мыслями, он сказал:

- А не лучше ли ему было взять с собой меня?!

Его вопрос в потоке их разговора прозвучал так же странно, как и какая-нибудь иностранная мелодия посреди знойного восточного напева. Хадиджа сказала:

- Отныне и впредь нам вернее всего будет списывать всё на твоё скудоумие..!

Фахми засмеялся и сказал:

- У гуся все птенцы отличные пловцы...

Эта поговорка прозвучала как-то чёрство и строго, да ещё вызвала неодобрительные взгляды в глазах матери и Хадиджи, в которых сквозило удивление. Он осознал свою непроизвольную ошибку и поправился, сказав возмущённо-стыдливым тоном:

- У гуся все братья отличные пловцы!... Вот что я имел в виду...

Весь этот разговор указывал, с одной стороны, на то, что Хадиджа питает предубеждение против Зейнаб, а с другой – на страх матери перед последствиями, хотя Амина не объявила во всеуслышание, что гложет её душу. Той ночью она узнала о таких вещах, которые ей были до того неизвестны. Да уж, многое в Зейнаб ей казалось неприятным и смущающим, однако не доходило до ненависти и отвращения ней, и потому Амина приписывала это высокомерию девушки по всякому поводу и без повода. Однако сегодня её ужаснуло то, что Зейнаб нарушает сложившиеся вековые обычаи и традиции и считает дозволенным для себя то, что было дозволено только для мужчин, и такое поведение, на взгляд женщины, было достойно порицания. Она сама провела всю жизнь как узница в четырёх стенах, поплатившись здоровьем и благополучием за то, что совершила невинное паломничество к Непорочному Семейству43, а вовсе не к Кишкиш-беку.

Её молчаливое порицание смешивалась с переполнявшим её чувством горечи и гнева, словно разум вторил ей: «Или она получит причитающееся ей наказание, или вся её жизнь пойдёт прахом». Вот так, спустя один месяц совместной жизни с новой женщиной под их крышей она запятнала свою душу чувством гнева и злости. Это чистое, совестливое сердце не знало за всю жизнь, окружённую строгостью, серьёзностью и усердием, ничего, кроме покорности, прощения и искренности. Когда она скрылась у себя в комнате, то даже не знала, чего ей хочется из того, что она говорила в кругу детей: либо чтобы Аллах покрыл это «преступление» Ясина, либо чтобы он, а точнее, его жена получила наказание с криками и выговорами. Той ночью ей казалось, что из всех земных забот её занимает только охрана семейных ценностей и обычаев от попрания и агрессии. Такое ревностное отношение к благопристойности доходило чуть ли не до крайности. Амина погребла свои привычные нежные чувства в глубины души под именем искренности, веры и добродетели. И теперь тешилась ими, пытаясь убежать от мук совести, словно то был сон, который развеял подавляемые инстинкты, прикрывавшиеся свободой или другими возвышенными принципами.

Пришёл господин Ахмад. Амина пребывала в твёрдой решимости всё ему рассказать, однако вид его вселил в неё страх и связал её язык. Она стала слушать то, что он рассказывал и отвечала на вопросы. При этом рассудок её блуждал, а сердце металось в диком трепете. Она даже не могла дышать от пылавших в

____________

43. Непорочное Семейство (или Ахль Аль-Байт) – члены семьи Пророка Мухаммада: его дочь Фатима, зять – Имам Али, внуки – Хасан и Хусейн, и другие потомки по линии Хусейна. Всего насчитывается их 14.

ней чувств. По мере того, как время шло и приближалась пора отходить ко сну, нервное желание начать разговор всё сильнее давило на неё. Как бы ей сейчас хотелось, чтобы вся правда сама выплыла наружу – например, чтобы Ясин и его жена вернулись домой прежде, чем отец отойдёт ко сну, и тогда сам заметит, какой отвратительный поступок совершил сын, и привлечёт к ответу безрассудную невестку, так что ей – свекрови – не придётся вмешиваться. Безусловно, это сильно огорчит её, но точно так же и принесёт покой... Она долго в нетерпении и тревоге ждала, пока кто-то постучит в главную дверь: минуту за минутой, пока её муж не стал зевать и не сказал вялым голосом:

- Погаси светильник...

Язык Амины, охваченной горем поражения, наконец, развязался, и тихим, дрожащим от волнения голосом, словно спасая саму себя, она произнесла:

- Время уже позднее, но Ясин и его жена пока не вернулись!

Супруг вытаращил на неё с изумлением глаза и удивлённо спросил:

- И его жена?... Куда они пошли?

Женщина проглотила слюну; она испугалась и его, и саму себя, однако не смогла не сказать:

- Я слышала, как её служанка говорила, что они пошли к Кишкиш-беку!

- К Кишкишу?!

Голос его прозвучал так громко, что от злобы из глаз его, разгорячённых алкоголем, посыпались искры. Он стал засыпать её одним вопросом за другим, с рыком и брюзжанием, пока остатки сна не покинули его. Он отказывался покидать своё кресло до тех пор, пока не вернутся эти двое «заблудших». Он всё ждал и взвинчивал себя от гнева, а когда этот гнев, от которого она была в ужасе, уже был готов излиться на неё, она затряслась так, как будто это она согрешила. Затем стала захлёбываться от раскаяния за слова, сорвавшиеся с языка. Она раскаивалась из-за того, что так поспешила и раскрыла секрет, словно сделала это исключительно ради того, чтобы потом пожалеть, и в этот час она готова была исправить свою ошибку любой ценой. Амина безоговорочно была сурова к себе, и винила только себя в ужасной действительности. Ну разве не лучше было скрыть их проступок, чтобы завтра отчитать их, если бы она и правда хотела исправить свою ошибку, а не мстить им?... Однако она подчинилась этому злобному чувству намеренно. Едва ли это расстроит юношу и невестку, да и вообще придёт им в голову. Сожаление из-за содеянной ошибки начало нещадно жечь её изнутри. Она призывала Аллаха, стыдясь произнести даже имя Его, – чтобы Он смилостивился над ними всеми. Минуты шли и шли, и всё мучительнее приходились их удары по её сердцу, пока она не услыхала голос мужа, в котором сквозили нотки горькой насмешки:

- А вот и Кишкиш пожаловал...

Она навострила уши и уставилась в открытое окно, что выходило на двор. До неё донёсся скрежет входной двери, а потом её закрыли на замок. Тут Ахмад встал и покинул комнату. Она тоже встала чисто механически, но что-то словно пригвоздило её к месту – малодушие? Бесчестье? Сердце её учащённо билось, и тут она услышала его низкий бас, обращённый к тем двоим, что только что вошли:

- Следуйте за мной в мою комнату.

Страх Амины дошёл до предела, и она бегом выскользнула из спальни... Ахмад вернулся на своё место, а следом за ним шли Ясин и Зейнаб. Он пристально смотрел на девушку своим глубоким проницательным взглядом, и вопросительно уставился на Ясина, а затем решительным тоном, но без гнева и грубости, произнёс:

- Слушай меня, дочка, очень внимательно. Твой отец для меня – как брат или самый близкий и любимый человек, а ты – такая же дочь мне, как Хадиджа и Аиши, без разницы. Я никогда не собирался расстраивать твой покой, однако полагаю, что замалчивать некоторые вещи будет непростительным преступлением, и потому, если такая девушка, как ты, находится в такой поздний час не дома, не стоит считать, что присутствие рядом с тобой мужа оправдывает подобное ненормальное поведение. Тот муж, что пренебрегает честью своей супруги таким вот образом, не достоин того, чтобы ему прощались его ошибки. К сожалению, он первым подтолкнул тебя к этому. А если ты была убеждена в том, что ты ни в чём неповинна, проще говоря, что на тебе нет никакого греха, кроме того, что ты – раба его капризов, то у меня есть к тебе просьба – помоги мне исправить эту ошибку, чтобы тебе самой не пришлось снова отдаться во власть его заблуждений...

Зейнаб охватило оцепенение. И хотя под крылышком собственного отца она наслаждалась некоторой долей свободы, однако не находила сейчас в себе смелости перечить этому человеку, тем более высказывать протесты, словно то, что она уже месяц как живёт в его доме, заразило её инфекцией покорности его воле, которой подчинялось всё живое здесь. Нутро её протестовало против этого и приводило как довод то, что её родной отец не раз и не два брал её с собой в кино, и что свёкор не вправе запретить ей что-либо из того, что разрешено мужем. Она была уверена в том, что не нарушила никаких норм поведения и не опозорила свою честь. Так говорило её нутро, но вместе с тем она не могла вымолвить ни слова перед этими глазами, обязывающими подчиняться и уважать себя, а также перед этим крупным носом, что показался ей, – когда свёкор поднял голову, – наведённым на неё пистолетом. Её внутренний разговор с собой замолк, а на лице появилось выражение довольства и почтительной вежливости. Утихли и голосовые волны в её «приёмнике», запертом на ключ. Ахмад, продолжая сверлить её глазами, спросил:

- Тебе есть что возразить мне?

Она отрицательно мотнула головой, и на губах её появилось очертание слова «нет», которое она не произнесла вслух. Он сказал:

- Значит, договорились. Отправляйся теперь в свою комнату с Богом...

С бледным лицом Зейнаб покинула комнату, а отец обернулся к Ясину, который уткнулся глазами в землю, а затем, с большим сожалением тряхнул головой и сказал:

- Это очень серьёзное дело, но я-то что могу сделать?!... Ты уже не ребёнок, а иначе я бы разбил тебе башку. К сожалению, ты мужчина, к тому же женатый, и имеешь должность. А если ты, не стесняясь, попираешь брачные узы, то что я могу сделать тебе? Неужели таков итог моего воспитания?... – затем с сожалением в голосе... – Что с тобой стряслось?... Где твоё мужское достоинство?... Где честь?... Мне так тяжело, клянусь Аллахом, поверить в то, что случилось.

Ясин не поднимал головы и не говорил, и отец посчитал его молчание признаком страха и признания своей ошибки, ибо он не мог себе представить, что тот просто пьян, но и это не утешало его. Ошибка сына казалась ему слишком омерзительной, чтобы вот так, без решительного воздействия, – а раз больше нельзя было прибегнуть к старинным мерам вроде палки, – то нужно было использовать что-то не менее жёсткое, а не то все семейные узы развалятся, и он сказал:

- Разве ты не знаешь, что я запретил своей жене выходить из дома, даже ради посещения Хусейна? И как же у тебя возникла такая ужасная мысль – взять жену с собой в такой безнравственный театр и вернуться домой уже после полуночи в такой час?!.. Дурак, ты толкаешь и себя и свою жену в пропасть. Какой бес на тебя напал?

Ясин находил в молчании спасительную гавань, чтобы не выдать себя интонацией или не заговорить откровенно, возбуждая лишние подозрения, которые в итоге докажут, что он пьян. И хотя его воображение упорно настаивало на том, чтобы пренебречь всей серьёзностью ситуации и незаметно выскользнуть из этой комнаты, он удалился за дальние горизонты, которые его хмельной голове казались то еле держащимися на ногах, то пританцовывающими. Даже строгий голос отца не смог воскресить в нём былой ужас, который бы заглушил те песенки, что распевали зрители, выходившие из театра, а сейчас невольно то и дело приходившие ему на ум, и словно призраки нашёптывали:

Продам всё, что имею, ради одного поцелуя

В твою щёчку, что подобна сливочной конфете,

И такая сладкая, словно басбуса 44,

Или мухаллабийя 45, и даже слаще.

Ясин ничего не замечал под действием страха; отцу же надоело его молчание, и в гневе он закричал на него:

- Ну говори же! Расскажи мне, каково твоё мнение. Я настаиваю, что это добром не кончится!...

Ясин испугался ещё больше последствий своего молчания, и прервал его, испытывая тревогу и благоговение перед отцом. Наконец, собрав все свои силы, чтобы взять себя в руки, он произнёс:

- Её отец был с нами снисходителен..., – затем в спешке произнёс, – но я сознаюсь, что совершил ошибку...

Отец в ярости закричал, словно проигнорировав его последнюю фразу:

- Она больше не возвратится в родной дом, и должна уважать обычаи той семьи, членом которой стала. Ты её муж, её господин, и лишь ты один можешь сделать из неё всё, что захочешь. Скажи-ка мне, кто несёт ответственность за то, что она вышла из дома: ты или она?

Ясин, несмотря на опьянение, почувствовал расставленную ему ловушку, но страх подтолкнул его отступить, и он пробормотал только:

- Когда она узнала, что я собираюсь выйти поразвлечься, то стала умолять меня взять её с собой...

Отец ударил ладонью о ладонь и сказал:

- Ну что ты за мужик такой?... Единственным достойным ответом с твоей стороны было дать ей пощёчину! Поистине, женщин портят лишь мужчины, да не все мужчины могут противостоять женщинам...

__________________

44. Басбуса – пирожное, которое в арабских странах является весьма популярным. Его готовят из пшеничной муки, сливочного масла и сахара.

45. Мухаллабийя – сладкое блюдо со сливками наподобие киселя.

- И она пошла с тобой в такое место, где танцуют полуголые женщины?...

Перед его глазами появилась картина, которую портили нападки отца, и тут в голове его вновь возникли мелодии, перекликавшиеся эхом: «Продам всё, что имею...». Отец угрожающе предупредил его:

- В этом доме есть свой закон, и тебе он известен, так будь добр уважать его, пока собираешься оставаться в нём...

47

Аиша выполняла обязанность подготовить наряд Хадиджи с неподражаемым усердием, будто это было самым важным делом в её жизни, которое она исполняла в совершенстве. Хадиджа и впрямь стала выглядеть как заправская невеста и уже готовилась переехать в дом жениха, хотя по своей привычке утверждала, недооценивая все те услуги, что ей оказывала сестра, что самым большим её достоинством является прежде всего полнота! Хотя собственная «красота» и не была причиной тревог и смущений с того момента, как он попросил её руки, случайно увидев её собственными глазами, зато все признаки счастья, что охватило её, были налицо. Их не под силу было стереть даже тоске, что начала шевелиться где-то глубоко в сердце накануне очевидного события. Эта тоска больше подходила такой, как она девушке, чьё сердце ещё ни раза не трепетало от любви к чему-то, помимо собственной семьи, дома, обожаемых родителей, вплоть до цыплят, плюща и жасмина на крыше. Даже само замужество, которое она так долго ждала, горя в нетерпении, было пустяком по сравнению с горечью расставания. До того, как попросили её руки, она словно и внимания не обращала на свою любовь к родному дому. Может быть, в этих жизненных треволнениях её охватила досада, и она спрятала свои подлинные глубокие чувства, ведь любовь – как и здоровье: ею пренебрегаешь, когда она есть, и начинаешь дорожить, когда приходится прощаться. Когда Хадиджа уверилась в своём будущем, сердце её наотрез отказывалось покидать старое место для жизни в новом под действием сильнейшего страха, словно она искупала грех.

Камаль молча глядел на неё и больше уже не спрашивал, вернётся ли она, ибо уже узнал, что девушка, выходящая замуж, не возвращается в отчий дом. Он лишь пробормотал, обращаясь к обеим своим сёстрам:

- Я вас буду часто навещать после школы.

Обе они приветствовали его идею, однако он больше не обманывался ложными надеждами. Он часто навещал Аишу, но то больше не была его, прежняя Аиша. Её место заняла другая – наряженная, встречавшая его с повышенным вниманием, казавшимся ему странным. А стоило им остаться наедине в её комнате, как туда входил её муж, не покидавший дома, и довольствовавшийся развлечениями, вроде сигарет, кальяна и лютни, струны которой он перебирал время от времени. Хадиджа была не лучше Аиши, так что в целом доме у Камаля не было иного товарища, кроме Зейнаб. Но и она не высказывала к нему такой симпатии, которой он бы хотел, разве что в присутствии его матери, словно она ластилась к ней самой. А стоило матери отсутствовать, как Зейнаб просто игнорировала существование Камаля, будто его и вовсе не было!

И хотя Зейнаб не ощущала, что с уходом Хадиджи она потеряет близкого человека, ей была неприятна невозмутимая молчаливая атмосфера в доме, что царила здесь и в день свадьбы. Ей пришлось утешаться тем, что она объясняла это гневливым и злобным характером хозяина дома. Как бы в насмешку она заявила:

- Не видели мы ни разу ещё такого дома, где бы то, что дозволено, запрещали, как в вашем доме...

И хотя ей не хотелось прощаться с Хадиджей, не сказав ей даже какой-нибудь любезности для приличия, она много раз намекала на то, какая Хадиджа способная и хорошая хозяйка, достойная того, чтобы осчастливить мужа. После таких слов Аиша произнесла «Аминь», от себя добавив:

- У неё нет недостатков, кроме её язычка!... Разве ты ещё не испытала это на себе, Зейнаб?

Та не удержалась и рассмеялась:

- Я не испытала его на себе, и хвала Аллаху. Но я слышала о нём; досталось же от него другим!

Все засмеялись, а громче всех – Хадиджа, пока мать неожиданно не призвала их к тишине: «Тшшш...» И девушки на миг умолкли. Откуда-то снаружи до них донёсся голос. Хадиджа тут же в тревоге воскликнула:
- Скончался господин Ридван!

Мариам и её мать ранее уже принесли свои извинения за то, что не будут присутствовать на свадьбе из-за того, что состояние господина Мухаммада Ридвана резко ухудшилось. Не было ничего странного в том, что Хадиджа сделала такое заключение, судя по голосам, доносившимся из дома соседей. Мать вышла из комнаты в спешке и отсутствовала несколько минут, а затем вернулась и с неподдельной грустью произнесла:

- И в самом деле, шейх Мухаммад Ридван умер... Какое горе!..

Зейнаб спросила:

- Наше оправдание так же ясно и очевидно, как солнце. Мы больше не в силах откладывать свадьбу или мешать жениху праздновать её в своём доме, а он, слава Аллаху, отсюда далеко. А вы что, будете вот так красноречиво молчать и дальше?!

Но Хадиджа погрузилась в мысли о другом, от чего сердце её сжалось в страхе. Эту грустную весть она сочла дурным предзнаменованием. Словно обращаясь к самой себе, она пробормотала:

- О Боже Милосердный...

Мать прочла её мысли, и в груди её тоже защемило, но она отказывалась сама сдаться в плен этому внезапному ощущению, и заставить дочь тоже капитулировать перед ним. С деланным безразличием она сказала:

- Мы ничего не можем поделать с предписанием Аллаха, ведь решение жить или умереть – только в Его руках. А пессимизм свойственен только шайтану...

К собравшимся в комнате невесты присоединились Ясин и Фахми, как только переоделись. Они сообщили, что ввиду нехватки времени от имени всей семьи к Ридванам отправился отец, чтобы выполнить свой долг перед покойным и проводить его в последний путь. Затем Ясин пристально посмотрел на Хадиджу и со смехом сказал:

- Господин Ридван не пожелал оставаться в этом мире после того, как ты перестанешь быть его соседкой...

Она ответила ему бледным подобием улыбки, а он, не замечая этого, с пристрастием оглядел её, кивнул головой в знак довольства, а затем с тяжёлым вздохом сказал:

- Правду говорят: «Одень камышинку – станет куколкой» 46...

Хадиджа нахмурилась, выражая неготовность соревноваться с ним в обмене колкостями, а затем прогнала

_____________________

46. Можно подобрать этой пословице такой аналог у нас: «Одень пенёк – станет паренёк».

его с криком:

- Замолчи. По-моему, смерть господина Ридвана в день моей свадьбы – это дурной знак.

Ясин засмеялся и сказал:

- Вот уж не знаю, кто из вас двоих сам виноват в свой беде.

Далее он продолжил, и тоже со смехом:

- Ты не должна бояться смерти этого человека. Не утруждай себя мыслями о нём. Я всего-лишь боюсь за тебя из-за твоего язычка – вот он-то и есть самый настоящий дурной знак. Мой тебе совет – и я не устану повторять – прополоскай его в сахарном сиропе, пока он не будет годиться для разговора с женихом...

Тут Фахми угодливо заметил:

- Что бы там ни было с господином Ридваном, но день твоей свадьбы будет благословенным. Ты ведь так долго этого ждала. Разве ты не знаешь, что уже объявили о перемирии?

Ясин воскликнул:

- Я чуть про это не забыл!... Твоя свадьба – это просто чудо из чудес сегодня. Наконец-то, спустя годы мы получили то, что так хотели: война окончена, и Вильям сдался.

Мать переспросила:

- Значит, дороговизне тоже конец, и австралийцы уйдут?!

Ясин со смехом ответил:

- Ну конечно же. И дороговизне конец, и австралийцам, и язычку госпожи Хадиджи.

В глазах Фахми мелькнула какая-то идея. Словно говоря сам с собой, он сказал:

- Германия повержена!... Кто бы мог это представить себе?!... Теперь уж нет надежды, что хедив Аббас или Мухаммад Фарид вернутся. Также утрачены иллюзии насчёт возвращения халифата. Звезда англичан взойдёт, а наша звезда упадёт. Вот такие дела...

Ясин сказал:

- От войны получили пользу только двое: англичане и султан Фуад. Но ни те мечтать не могли о том, чтобы повелевать Германией, ни этот не смел мечтать о троне...

Некоторое время он молчал, а затем со смехом продолжил:

- И ещё есть третий, кому повезло не меньше двух предыдущих: это наша невестушка, которая и помыслить не могла о женихе...

С угрозой в глазах Хадиджа посмотрела на него и огрызнулась:

- Ты не дашь мне покинуть этот дом, если я не ужалю тебя...

Он обернулся к ней и сказал:

- Уж лучше заключим перемирие. Я не такая уж важная птица, как кайзер Вильям или Гинденберг.

Затем он бросил взгляд на Фахми, на лице которого промелькнула задумчивость, никак не увязывающаяся с таким счастливым событием. Он сказал ему:

- Оставь политику и готовься к торжеству, вкусным угощениям и напиткам...

Хотя Хадиджу обуревали различные мысли, одна мечта за другой лезли в голову, а больше всех – недавнее утреннее воспоминание. Оно особенно не давало ей покоя, даже затмив собой остальные её горести. Это было приглашение отца поговорить с ней наедине о том событии, которое должно вот-вот произойти и стать началом её новой жизни. Он встретил её добрыми, нежными словами, что были словно исцеляющий бальзам от душившего её смущения и ужаса, из-за чего она постоянно спотыкалась на ходу. Затем он сказал ей непривычно мягко:

- Да направит Господь наш шаги твои по истинному пути и да уготовит тебе душевный покой и счастье. Самым лучшим советом, что я могу тебе дать, будут слова: и в большом и в малом будь похожей на свою мать...

Он дал ей свою руку, которую она поцеловала и вышла из комнаты, почти не видя ничего перед собой из-за волнения. Всё это время она повторяла про себя:

- До чего же он милосердный, добрый, нежный!

Затем вспомнила то, что наполнило всё её сердце счастьем: «...и в большом и в малом будь похожей на свою мать...» Она передала его слова матери, лицо которой, пока она слушала её, залил румянец, а в глазах задрожала слеза:

- Не значит ли это, что он видит в тебе пример добродетельной жены? - затем засмеялась. – О, до чего же ты счастливая женщина тогда! Но только кто сможет во всё это поверить! Я словно во сне! Где же прятались все эти его нежные чувства?! – Затем она долго-долго молилась за неё, пока глаза её не затуманили слёзы...

Тут пришла Умм Ханафи, объявившая, что свадебный кортеж прибыл.

48

С ежедневных кофейных посиделок исчезла Хадиджа, точно так же, как до того исчезла Аиша, хотя исчезновение Хадиджи не могло заполнить собой образовавшейся пустоты, словно она вырвала из этих семейных посиделок душу, лишив их жизненной энергии и святости, а также шуток, веселья и споров, которые просто так не забывались. Или, как сказал про себя Ясин:

- На наших собраниях она была как соль в пище. Соль сама по себе невкусна, но разве без неё у еды есть вкус?

Однако он не выразил своё мнение при всех в угоду жене, поскольку несмотря на крушение своей надежды на брак, – лекарства от чего не находил в кругу семьи, – он по-прежнему испытывал страх ранить чувства Зейнаб, как бы она не стала подозревать, что ночь за ночью он проводит не в «кофейне», как он сам утверждал, поэтому он так старался казаться несерьёзным. Но зато он утратил собеседника на этих традиционных посиделках, с которым уже давно привык обмениваться остротами, и ему оставалось лишь довольствоваться малым.

Вот он сидит на диване, попивает по глотку свой кофе и глядит на тот диван, что стоит напротив – там сидят мать, жена и Камаль, погружённые в какой-то бесполезный разговор, и наверное, уже в сотый раз удивляется невозмутимости и медлительности Зейнаб, и на ум ему приходит, как Хадиджа обвинила её в неповоротливости; теперь уже и у него складывалось то же мнение... Затем он раскрыл сборник «Хамаса»47 или «Трагедию в Кербеле»48 и начал читать или рассказывать Камалю прочитанные истории. Когда Ясин обернулся направо, в сторону Фахми, то увидел, что тот желает завязать о чём-то разговор. Интересно, о ком или о чём: о Мухаммаде Фариде, Мустафе Камиле...? Он и сам не знал, хотя был уверен, что тот обязательно заговорит. Сегодня, с того самого времени, как он вернулся из института, он выглядел как мрачное небо, предвещающее, что вот-вот пойдёт дождь. Прояснится ли оно?.. Нет... Ему это не нужно. Ну что ж, он готов его выслушать с огромным вниманием. Он вперил в брата говоривший сам за себя заинтересованный взор и спросил:

- У тебя есть новости?...

- И это ты спрашиваешь меня о новостях! У меня их несчётное количество...

- Да... Брак – это самое большое заблуждение. Через несколько месяцев жена превращается в дозу касторки. Так что не горюй, что упустил Мариам. Какой же ты ещё неопытный стратег! Тебе что, нужны другие вести?!.. У меня их полно, однако наверняка тебе вовсе это не интересно. Если смелость меня покинет, и у меня возникнет нехорошая мысль рассказать их жене, то, как говорил благородный поэт – только между нами, конечно:

Есть у меня послания страсти, не помню их я.

И если бы не соперник, то поведал бы я их тебе.

Затем Ясин спросил брата в свою очередь:

- Какие новости ты имеешь в виду?...

Фахми с огромным интересом сказал:

- Среди студентов распространилась удивительная новость. Все наши разговоры сегодня были о том, что

________________________

47. « Хамаса» – название поэтического сборника Абу Тамама Хабиба ибн Тауса ат-Таи (788 – 845), арабского стихотворца, крупнейшего поэта придворно-панегирического направления. Часто его называли князем поэтов. Известен не только своими стихами, но и антологией арабской поэзии «Фусул аш-шуара» и «Хамаса». Абу Таммам оставил не только значительное количество стихов, но и антологию арабской поэзии, которая служила образцом для последующих поэтических антологий. Наиболее ценной из его антологий, дошедших до нас, считается знаменитая «Книга доблести» («Китаб аль-хамаса»). В ней собраны лучшие стихотворения нескольких сот арабских поэтов о храбрости и доблести бедуинских героев.

48. «Трагедия в Кербеле» – произведение Джирджи Зейдана (1861 – 1914), арабского писателя, публициста и учёного-христианина, родом из Ливана, и эмигрировавшего в Египет. Он стал зачинателем жанра исторического романа в новой арабской литературе. Автор около 20-ти исторических романов, составивших «Серию повествований из истории ислама», действие которых происходит в VII—XIII веках, написал книгу «Трагедия в Кербеле» в том числе «Гассанидка» (1896), «Сестра Харуна ар-Рашида». Ряд романов он посвятил Египту XVIII—XIX веков, в том числе «Произвол мамелюков» (1893), и современным автору историческим событиям, в том числе «Османский переворот» (1911). Книги его написаны языком, близким к разговорному, благодаря чему они стали на Арабском Востоке очень популярны и были переведены на многие восточные и западные языки. Как учёный известен работами «История мусульманской цивилизации» (1906), «История арабского языка» (1904), «История арабской литературы» (1914).

партия Вафд 49, состоящая из Саада Заглула-паши, Абд Аль-Азиза Фахми Бека и Али Аш-Шаарави, вчера обратилась к властям протектората, и встретилась с вице-королём, которому подала требование об отказе от протектората и объявлении независимости...

Он почти и не придавал значения общественным делам, это имя оказало на него приятное впечатление. А вот два других имени он слышал впервые, и несмотря на то, что необычные имена он не запоминал наряду с действиями их обладателей, если то, что сказал Фахми – правда, то как тогда можно представить, что они потребовали от англичан на следующий же день после их победы над Германией и халифатом независимости Египта?!... Он спросил брата:

- А что тебе известно о них?

Не без негодования, достойного того, кто хотел бы, чтобы эти люди принадлежали к народной партии, Фахми сказал:

- Саад Заглуль является председателем Законодательной Ассамблеи, а Абд Аль-Азиз Фахми Бек и Али Аш-Шаарави – её члены. На самом деле, я больше ничего не знаю о других, а вот о Сааде у меня есть одна мысль, дошедшая до меня от моих однокурсников-сторонников народной партии, которые и сами путаются во мнениях. Кто-то считает его «хвостом» англичан, не более того; есть и те, кто признаёт его великие заслуги, и считает, что благодаря им он по праву может стоять в одном ряду с ними в народной партии. Что бы там ни было, но шаг, который он и его коллеги сделали – говорят, что на то также была своя причина – славное дело, и сейчас вряд ли найдётся кто-то подобно ему, кто смог бы предпринять такое, тем более после отказа таких выдающихся людей в среде народников, как Мухаммад Фарид...

Ясин казался серьёзно задумавшимся, чтобы брату не пришло в голову, что он на самом деле безразличен к воодушевлению того, и несколько раз повторил вопрос, обращённый к себе самому:

- Требование отказа от протектората и объявление независимости!...

- И мы ещё слышали, что они потребовали поездки в Лондон, чтобы попытаться добиться независимости там, и для этого встретились с сэром Реджинальдом Вингейтом, вице-королём!..

Ясин больше не мог изображать изумление, и громко, с улыбкой на лице спросил его:

- Независимость?!... Ты и впрямь говоришь о ней?!... Что ты имеешь в виду?...

Фахми, разнервничавшись, ответил:

- Я имею в виду изгнание англичан из Египта, или их эвакуацию отсюда, как выразился Мустафа Камиль...

- О, какая надежда!

_____________________

49. Партия Вафд или «Египетская делегация» – в переводе «Аль-Вафд аль-мисри» – название крупнейшей и старейшей египетской партии (1918-1953), которая руководила национально-освободительным движением. Основанная в 1918 году Саадом Заглулом, поначалу партия состояла из комитета из 7 человек, в 1924 году была реорганизована в массовую политическую партию. Она была основной партией национальной буржуазии, помещиков, интеллигенции, так как считала своей целью превращение Египта в независимое буржуазное государство. Иногда партия шла на переговоры с английскими империалистами и сдерживала революционную активность масс. «Аль-Вафд» была у власти в 1924, 1928, 1930, 1936-37, 1942-44, 1950, январе 1952 года. В октябре 1951 года вафдистский парламент принял закон о денонсации англо-египетского договора 1936 года и конвенции 1899 года о Судане; в то же время партия проявила нерешительность в организации отпора английской агрессии в конце 1951 года – начале 1952 года и пошла на переговоры с США, что окончательно подорвало её авторитет в народе. В январе 1953 года партия была распущена правительством генерала Нагиба.

Не в его характере было вести разговоры о политике, однако он принимал приглашение Фахми всякий раз, когда тот приглашал его, опасаясь, как бы не расстроить его, в виде какого-нибудь оригинального утешения. Возможно даже, что иногда брату удавалось привлечь его внимание к разговору, хотя до настоящего воодушевления ему было далеко. А может, он пассивно разделял желания Фахми. Но за всё это время он доказал, что его не особо привлекает эта сторона социальной жизни, будто у него не было иной цели, кроме как жить в роскоши и неге, вот почему он не находил у себя способности относиться к таким речам серьёзно. Он снова спросил брата:

- Неужели это и впрямь может случиться?

Фахми воодушевлённо, но не без упрёка ответил:

- Нельзя отчаиваться, брат!...

Последняя фраза возбудила у Ясина желание подшутить, как и всегда в подобных случаях, однако он притворился, что настроен серьёзно:

- И как же мы прогоним их?

Фахми немного задумался, а затем удручённо сказал:

- Вот поэтому Саад и его коллеги пожелали отправиться в Лондон!

Мать сосредоточенно следила за их разговором, напрягая все свои силы, чтобы понять, о чём они говорили: у неё была такая привычка всякий раз, как речь захотела о социальных проблемах, которые были слишком далеки от её собственных, бытовых дел. Они увлекали её, требовали напрячься, чтобы понять их. И если ей представлялся шанс поучаствовать в такой беседе, она никогда не колебалась, и не обращала внимания на то, что часто свои мнения выражала с пренебрежением, насыщенным эмоциями. Ничто не могло сломить или отвратить её внимание от этих «великих» дел, за которыми она, казалось следила с тем же интересом, с которым комментировала уроки Камаля по религии, или обсуждая с ним материалы по географии и истории в свете собственных религиозных или мифических познаний. Благодаря серьёзности их разговора она теперь была более-менее в курсе о том, что говорилось о Мустафе Камиле, Мухаммаде Фариде и о «нашем ссыльном эфенди»50 – всех тех господах, которые нравились ей даже ещё больше благодаря их преданности халифу, – что, по её представлению, давало оценку человеку по степени его религиозности, – приближало к святым угодникам, которых она любила до безумия. И когда Фахми упомянул Саада Заглула, который вместе со своими коллегами требовал отправиться в «Лондон», она внезапно прервала своё молчание и спросила его:

- А где находится эта божья страна такая, «Лондон»?

Камаль своим певучим тоном, которым учеников заставляли отвечать уроки, поспешил ответить ей:

- Лондон – столица Великобритании, а Париж – столица Франции, а Кейптаун – столица Южно-Африканского Союза...

Затем он наклонился к уху матери и прошептал:

_______________

50. Речь идёт о хедиве Аббасе Втором.

- Лондон – столица англичан.

Мать удивилась и, обращаясь к Фахми, сказала:

- Они едут в английские края, чтобы требовать от англичан уйти из Египта?!.. Это совершенно не тактично... Как это ты можешь приходить ко мне в гости, при этом замышляя выгнать меня из своего дома?!

Фахми раздражало то, что она вот так вмешивается в их разговор, и он посмотрел на неё с улыбкой, но в то же время с упрёком, однако мать предположила, что она на верном пути и может его переубедить, и потому добавила:

- И как же они потребуют выгнать их из нашей страны после столь длительного срока?! И мы, и вы, и они родились в этой стране, мы род человеческий, чтобы можно было вот так спокойно взяться за них по истечении всего этого времени и, откровенно выражаясь, приказать им убираться!

Фахми улыбнулся, словно отчаявшись, а Ясин расхохотался. Лишь Зейнаб серьёзно заметила:

- Как же они смелы, чтобы говорить такое англичанам, да ещё и у них дома!... Англичане набросятся на них и убьют прямо там, кто знает, что у них на уме?.. Разве их войска не маршировали по улицам в далёких городах, не участвовали в опасных авантюрах?... Как могут они такое говорить, зная, что англичане разрушат их же страну?!

Ясину тоже хотелось пуститься в наивные разглагольствования вместе с двумя женщинами, дабы утолить свою жажду позабавиться, однако он уловил раздражение Фахми и испугался его гнева, а потому повернулся к нему, продолжая прерванный разговор:

- В их словах есть доля правды, хотя они и не смогли её хорошо выразить. А скажи ка мне, брат, что может сделать Саад тому государству, которое сейчас, без преувеличения, считается самым главным в мире?

Мать выразила своё согласие с его словами кивком головы, словно вопрос был обращён к ней, и начала говорить:

- Ораби-паша был самым великим из людей, самым отважным. С ним не сравнится ни Саад, ни кто-либо ещё. Он был бойцом, героем. И что же он получил от англичан, дети мои? Они пленили его, а затем выслали из страны вслед за солнцем...

Фахми не сдержался и полупросящим, полураздражённым тоном сказал ей:

- Мама!... Неужели вы не дадите нам поговорить?!

Она улыбнулась как-то смущённо, опасаясь вызвать у него гнев, и сменила свой воодушевлённый тон, словно тем самым объявив, что у неё изменилась точка зрения, а затем мягким, извиняющимся тоном произнесла:

- Господин мой, каждый, кто старается, увидит результат своих стараний. Пусть они отправляются туда, да защитит их Аллах, и может быть, они удостоятся милости великой королевы...

Юноша, сам не зная, от чего вдруг, задал странный вопрос:

- Какую королеву вы имеете в виду?

- Королеву Викторию, сынок. Разве не так её зовут?.. Когда-то я слышала от своего отца, как он говорил о ней... Именно она приказала выслать Ораби-пашу, хотя и удивилась его смелости, как говорят...

Ясин, ухмыльнувшись, сказал:

- Ну если она выслала этого героя-Ораби, то вполне вправе выслать и этого старика Саада!...

Мать сказала:

- Как бы там ни было, но она по-прежнему сердобольная женщина, без сомнения. И если они будут с ней любезны и смогут подольстить ей, она удовлетворит их требование...

Ясин находил в материнской логике нечто очень забавное: она принялась рассказывать об этой исторической персоне, как будто говорила о матери Мариам или о других своих соседках. Ему больше не хотелось соперничать с Фахми, и он задал тому провокационный вопрос:

- А скажи-ка мне, о чём им лучше всего говорить с ней?

Амина выпрямилась, обрадованная этим вопросом, который был признанием её «политической пригодности», и стала ждать ответа на него с интересом, который был заметен по её вскинутым бровям. Однако Фахми не дал ей времени задуматься, и негодующе и лаконично ответил:

- Королева Виктория уже давным-давно умерла, так что не утруждай себя безо всякой пользы...!

Тут Ясин из щели в окне заметил, что уже стемнело, и понял, что пора ему прощаться с остальными и отправляться на свою привычную пирушку. Когда он убедился в том, что Фахми никак не может утолить свою жажду поговорить, то утратил всяческое желание оправдываться перед ним тем, что ему нужно уходить, и потому встал, и в форме очаровательной констатации факта сказал:

- Эти люди, несомненно, осознают всю серьёзность своих шагов, и всё сделали для того, чтобы добиться успеха, так давай пожелаем им преуспеть в этом.

И покинул комнату, сделав Зейнаб знак присоединиться к нему. Она подала ему верхнюю одежду, а Фахми проводил его гневным взглядом. То был гнев человека, который не удостоился душевного участия, перекликавшегося с его разгорячённым духом.

События, происходившие на родине, очень сильно волновали его, гораздо больше, чем все грёзы в собственном волшебном мире. Теперь перед глазами его представал новый мир, новое отечество, новый дом, и даже новая семья. Все они испытывали трепет энтузиазма и жизненной силы, но гораздо больше было здесь удушающей атмосферы наивности, простоты и равнодушия, и внутри него вспыхнул огонь тоски. Он глубоко вздохнул. В этот самый момент ему изо всех сил хотелось в мгновение ока снова оказаться среди студентов-однокурсников, где он мог бы утолить жажду свободы и вместе с ними в пылу воодушевления добраться до этого мира грёз и славы. Ясин спросил Фахми, что сделает Саад державе, что считалась тогда главенствующей над всем миром. Но тот и сам не знал точно, что же сделает Саад, и что он может сделать, однако всем своим нутром чувствовал, что есть что-то, что тот должен сделать непременно. Может быть, он ещё не узнал, что ему лично предстоит сделать в этом реальном мире, однако это таилось в его плоти и крови, и самым лучшим было явить это на свет божий, иначе вся его жизнь пройдёт напрасно и тщетно...

49

Дорога перед лавкой господина Ахмада, казалось, как и всегда, кишмя кишела прохожим людом, повозками, посетителями магазинчиков, плотно прижавшимся друг к другу по обеим рядам дороги. В самом начале её украшал ажурный ряд лавок, стоявших рядышком. В мягком ноябрьском воздухе солнце пряталось за лёгкими облаками, и лучики его, белые, как снег, блестели над минаретами мечетей Калауна и Баркука, словно озерца света. Ничто на небе или на земле не нарушало привычного распорядка, видеть который господин Ахмад привык ежедневно. Однако на него, на его домочадцев, а может и на всех людей сразу накатила волна тревоги, что вывела их из равновесия. Господин Ахмад даже заметил про себя, что никогда не было такого, чтобы одна единственная новость могла вот так сплотить людей, заставить их сердца забиться в унисон в едином порыве. Фахми молчал, ибо не он завёл первым беседу о том, что ему пересказали со многими подробностями, и о том, что он и так уже узнал о встрече Саада с вице-королём вечером того же дня. На посиделках в кафе один из друзей Ахмада уверял, что эта новость – правда, и в том нет сомнений. А в его лавке клиенты, которые даже не знали друг друга раньше, не раз принимались рассказывать об этой встрече. Тем утром после долгого отсутствия в лавку его влетел шейх Абдуссамад, который не удовлетворился чтением нескольких айатов Корана и получением своей доли сахара и мыла. Ему непременно нужно было первым сообщить всем новость о визите, да ещё таким тоном, словно он объявлял о таком радостном событии, как свадьба. А когда Ахмад спросил его в шутку – что он думает о результатах этого визита, то шейх ответил:

- Невозможно!... Невозможно, чтобы англичане ушли из Египта. Вы что, считаете их безумцами – покинуть страну бескровно?!... Бой будет непременно. Нет другого пути изгнать их отсюда. Может быть, нашим государственным мужьям повезёт хотя бы изгнать австралийцев, чтобы вновь к нам вернулась безопасность, как и раньше. Но вот мир!...

В эти дни голова Ахмада была напичкана всеми этими новостями и разными чувствами. Его сильно интересовали политические и отечественные события, и потому он погрузился в ожидание чего-то нового, что заставляло его в тревоге читать газеты, которые в массе своей казались изданными в чужой стране, а не в Египте: ни переживаний, ни жизнерадостности в них не было. На встрече с друзьями он с любопытством жаждал узнать, что же скрывается за всем этим. При таких обстоятельствах он и увиделся с господином Мухаммадом Иффатом, когда тот стремглав вошёл в его лавку. Взгляд у вошедшего не был суровым, а движения не отличались бодростью, что говорило о том, что он просто заглянул сюда, чтобы выпить кофе или рассказать о чём-то неотложном. По виду друга Ахмад совсем не мог сказать, что того обуревают страсти или переживания, как и его самого. Мухаммад Иффат прошёл мимо покупателей, которых обслуживал Джамиль Аль-Хамзави, и Ахмад заговорил с ним первым:

- Доброе утро. Что нового принёс?

Мухаммад Иффат занял место рядом с рабочим столом Ахмада и улыбнулся чуть ли не с удивлением, словно фраза друга «Что нового принёс?» была как раз тем самым вопросом, который повторялся каждый раз, как он встречал одного из своих товарищей, и констатацией его чрезмерной важности в эти дни из-за прямого отношения к некоторым особо важным египетским персонам из ближних кругов.

Господин Иффат всегда был соединительным звеном между своим истинным сообществом, состоявшим из торговцев, и теми привилегированными чиновниками и адвокатами, к которым он очень давно присоединился. Если Ахмад и занимал в его глазах особо почётное положение благодаря своим достоинствам и характеру, и близкий круг друзей-торговцев не утрачивал своей значимости, то на чиновников и прочих титулованных особ он взирал с подчёркнутым уважением. Его близкие связи с ними стали ещё более значимыми в эти дни, когда появилась та самая «важная новость» – важнее, чем еда и вода!... Мухаммад Иффат развернул газету, которую держал свёрнутой в правой руке, и сказал:

- Новый шаг... Я теперь не только приношу новости, но и стал счастливым уполномоченным посланником для тебя и таких же почтенных друзей, как ты...

С этими словами он передал ему газету, и улыбаясь, пробормотал:

- Прочти.

Ахмад взял её и прочёл:

«Мы, поставившие свои подписи под этим документом: господа Саад Заглул-паша, Али Шаарави-паша, Абд Аль-Азиз Фахми-бек, Мухаммад Али Алуба-бек, Абдоллатиф Аль-Мукбати, Мухаммад Махмуд-паша и Ахмад Лутфи Ас-Сайид-бек и другие, желающие присоединиться к нам ради поиска мирного и законного пути, нашли способ в стремлении к полной независимости Египта...»

Лицо Ахмада засияло от радости, пока он читал имена членов «Вафда», которые уже слышал раньше в новостях о событиях, происходивших в родном отечестве, и которые были у всех на устах. Он спросил:

- Что это значит?

Мухаммад Иффат пылко сказал:

- Разве не видишь все эти подписи?... Поставь под ними свою подпись и попросил Джамиля Аль-Хамзави сделать то же самое. Это одно из полномочий «Аль-Вафда», своего рода доверенность, с помощью которой они будут представлять всё египетское общество...

Ахмад взял ручку и радостно поставил свою подпись. Радость его была заметна по блеску синих глаз и по мягкой улыбке, игравшей на губах, и говорившей о счастье и гордости из-за того, что своей подписью он предоставляет полномочия Сааду и его коллегам – тем самым государственным мужьям, что завладели душами всего народа, несмотря на то, что ещё и не прославились как следует, но зато их действия уже воспринимались как нечто вроде новой панацеи, воздействовавшей на образ мыслей больного, страдающего давним неизлечимым недугом, хотя и применяли её только впервые. Он подозвал к себе Аль-Хамзави, и тот в свою очередь подписал бумагу, затем он повернулся к хозяину и с большим интересом сказал:

- Вопрос этот очень серьёзен, судя по всему!...

Мужчина стукнул кулаком по краю стола и сказал:

- Чрезвычайно серьёзен! Всё происходит решительно и твёрдо. Однако мне так и не известно, к ему все эти полномочия?... Тут сообщают, что «англичанин» спросил, от имени кого Саад и его товарищи приехали говорить с ним прошлым утром 17 ноября. А «Вафд» просто прибегнул к этим доверённостям, чтобы доказать, что он говорит от имени всей нации...

Ахмад с волнением заметил:

- Если бы Мухаммад Фарид был среди нас.

- К «Вафду» из партии народников присоединились Мухаммад Али Алуба-бек и Абдоллатиф Аль-Мактаби...

Затем Ахмад встряхнул плечами, как бы отряхивая с себя пыль прошлого, и сказал:

- Все мы помним Саада, и какой шум он наделал, когда заведовал министерством просвещения, затем министерством юстиции. Я все-ёще помню, как его приветствовала газета «Ал-Лива», после того, как он выставил свою кандидатуру на министерский пост, и не забыл пока, как потом на него нападали. Я не отрицаю, что испытывал к нему симпатию, даже когда на него нападали критики, хотя мне очень нравился его проигравший соперник Мустафа Камиль, но Саад всегда доказывал, что достоин восхищения. И его последнее действие достойно занять самое дорогое место в наших сердцах...

- Ты прав... Удачный ход. Помолим Аллаха, чтобы он благополучно выполнил его...

Затем он с интересом произнёс:

- А интересно, позволят или им совершить эту поездку?... И что они будут делать, если всё же отправятся туда?...

Мухаммад Иффат свернул газетный лист, затем встал и произнёс:

- Завтрашний день не так уж далёк... Увидим...

По дороге к двери на Ахмада напал игривый дух, и он прошептал на ухо другу:

- Я так рад из-за этой всенародной доверенности, что чувствую, будто пьян и утешусь большой рюмочкой, что поставлю промеж бёдер Зубайды..!

Мухаммад Иффат дёрнул головой под воздействием его слов, словно картина, нарисованная его другом – рюмка вина и Зубайда – опьянила его, и пробормотал:

- Каких благородные речи мы слышим...

Затем покинул лавку, а Ахмад улыбнулся его вослед:

- А после этого ещё увидим!...

Он вернулся к своему столу, и шутка растянула его губы в улыбке. Радостное волнение никак не утихало в сердце – так всегда случалось с ним вдали от дома, когда происходило что-то важное в жизни. Но когда была причина, призывавшая его хранить серьёзность, он был серьёзен, хотя,без всяких сомнений, был готов смягчить атмосферу остроумными шутками всякий раз, как те сами собой выскакивали у него. Это свойство его характера выглядело как необыкновенный дар вносить умиротворение. Его серьёзность не довлела над шутливостью, да и шутки не портили степенности. Эти шутки не вертелись лишь вокруг разных жизненных ситуаций: как и в случае с серьёзностью, их порождала необходимость. Он просто не смог в один прекрасный день взять и ограничить себя одной только серьёзностью или сосредоточить всё своё внимание на ней, а следовательно, не требовал от своего «патриотизма» большего, чем симпатии и душевного участия без всяких практических шагов, которые бы изменили весь привычный уклад его жизни. Поэтому ему и в голову не приходило вступить в одну из ячеек национальной партии «Вафд», несмотря на то, что ему очень уж нравились её принципы. Он не обременял себя ролью свидетеля на собраниях: разве не было всё это напрасной тратой его «драгоценного» времени? А нуждалось ли в нём отечество, пока он тревожился из-за каждой минуты, которую проводил в кругу семьи или занимаясь своим магазином, а тем более предаваясь усладам с любовницами или находясь среди друзей?!.. Так пусть уж это будет его время, его жизнь, а отечеству он отдаст своё сердце и симпатии, и даже всё то имущество, каким владеет – он не поскупится, если будет нужда в пожертвованиях на какие-то цели. Он абсолютно не чувствовал, что выполняет свой долг перед родиной как-то небрежно; скорее наоборот – в кругу друзей он слыл патриотом – то ли из-за того, что сердца их не были такими же щедрыми на любовь, как его сердце, либо потому, что даже при всём своём великодушии они не готовы были вносить пожертвования за счёт собственного капитала, как делал он. Он отличался патриотизмом, который только добавлял к списку его достоинств ещё одно и служил где-то глубоко-глубоко в душе тайным предметом его гордости. Он и не представлял себе, что патриотизм может требовать от него чего-то больше, чем он и так жертвует в угоду ему. В этом пылком сердце, увлечённом страстью, музыкой, шутками, – несмотря на полноту чувств, как ни странно, было мало место для любви к народу. Но даже если народ и довольствовался внутри него совсем небольшим местечком для своего жизненного пространства, зато любовь та была сильной, глубокой, берущей за душу. Это чувство развилось в нём ещё в юности, когда до ушей его доходили истории о народных героях и об Ораби, которые рассказывали в его семье, а затем газета «Ал-Лива» и проповеди Ораби разожгли из этой головешки пламя. Редкое то было зрелище – и смешное и трогательное одновременно. Однажды кто-то увидел, как он плачет, словно ребёнок. То был день смерти Мустафы Камиля. На его друзей даже подействовало, что один из них не может избавиться от сильной печали, тогда как все они заливались от смеха на музыкальном вечере. Когда они вспомнили о нём, нелегко им было видеть «короля смеха», который вот-вот готов был разразиться рыданиями!

Сегодня, после нескольких лет медленно текущей войны, после смерти молодого лидера партии и ссылки его преемника, после прекращения надежды на возвращение «нашего эфенди», после разгрома Турции и победы англичан, после всех этих событий, или несмотря на все эти события, распространились удивительные новости, похожие больше на мифы... Встреча с англичанином лицом к лицу с требованием предоставить независимость Египту, сбор подписей на отечественной доверенности, вопрос о том, каким же будет следующий шаг, сердца, стряхнувшие с себя пыль, души, озарённые надеждой; что за всем этим стоит?!... Его мирное воображение, привыкшее к покорности, безрезультатно задавалось вопросом, пока он торопил наступление ночи, чтобы ринуться к своим забавам. Политические события стали своего рода «закуской» к выпивке и дополнением к музыке и песням, и в этой чарующей атмосфере выглядели приятным удовольствием для души. Сердце пело от любви и восторга, и не требовало больше, чем он мог дать!... Обо всём этом он и думал, когда к нему подошёл Джамиль Аль-Хамзави и спросил:

- Не слышали ли вы, как теперь называется дом Саада-паши?... Его назвали «Дом общины»...

Помощник наклонился к нему, чтобы сообщить, каким образом он узнал об этом...

50

Пока вся страна была занята своим освобождением, Ясин также усердно и решительно заботился о том, чтобы и ему получить свободу, и хотя его еженощные походы за развлечениями были упущены – такую печать он по-честному ставил на них по прошествии нескольких недель после женитьбы, – вновь они были отвоёваны не без борьбы. Эту истину он часто повторял себе в оправдание за своё новое поведение – он и не представлял себе, пока предавался мечтам о браке, – что жизнь его вновь будет бесцельной и пройдёт между кофейней и баром Костаки. Он был искренне уверен, что распрощался с такой жизнью навсегда, и натренировал себя ради семейной жизни с самыми лучшими намерениями, пока на него, словно бунт, не обрушилось разочарование в браке. Он опасался, что нервы его не выдержат скуку и пустоту жизни, как он называл это, и потому всеми силами своей избалованной чувствительной души старался прибегать к развлечениям и забвению, кофейне и бару. Для него такая жизнь не была преходящей забавой, как он полагал в прошлом, а брак больше не был припасённой на чёрный день надеждой. Жизнь – это все те удовольствия, что остались после того, как он горько разочаровался в браке, словно тот, кого мечты гонят вон из своей родной страны, но когда неудачи снова преследуют его, он раскаивается. Хотя Зейнаб получала от него только пылкую любовь, заискивание и даже обожание, однажды дошедшее до того, что он взял её с собой в театр на представление Кишкиш-бека, не опасаясь «колючей проволоки», сплетённой отцом из суровых традиций семьи... Зейнаб была вынуждена ночь за ночью терпеть его поздние уходы из дома и возвращения домой навеселе нетвёрдой походкой. Тяжко ей было терпеть такое потрясение, так что она не смогла сдержаться, к своему несчастью обнаружив правду. Ясин интуитивно догадался, что такой внезапный скачок в его семейной жизни не может пройти гладко, и потому с самого начала ожидал какого угодно сопротивления, упрёков или ссор, и готовил подходящее средство, чтобы уладить ситуацию, ибо, как сказал ему отец, поймав его, когда тот возвращался от Кишкиш-бека:

- Поистине, женщин портят лишь мужчины, да не все мужчины могут противостоять женщинам...

Зейнаб не жаловалась, пока Ясин не сказал ей:

- Дорогая, нет повода грустить, ведь издавна так повелось, что дом принадлежит женщинам, а весь окружающий мир – мужчинам. Таковы все мужчины, а искренний муж хранит верность жене и когда он далеко от неё, и когда рядом. Ночные развлечения дают моей душе покой и радость, что придаёт нашей жизни полное удовольствие.

А когда она упрекнула его в пьянстве, оправдываясь тем, что «опасается за его здоровье», он только рассмеялся и тем же нежно-решительным тоном заявил ей:

- Так ведь все мужчины пьют, и моё здоровье от выпивки лишь улучшается. – При этом он снова рассмеялся... – Можешь спросить у моего или у своего отца!

Однако в погоне за призрачной надеждой она намерена была, не стесняясь, потребовать у него отчёта, и решительно затянула петлю. Скука его лишь подбадривала – он не принимал всерьёз её гнев, и лишь намекал ей, что мужчинам принадлежит абсолютное право делать всё, что захочется, а женщины должны только подчиняться им и не переходить границы:

- Посмотри на жену моего отца – разве она когда-либо высказывала недовольство поведением отца?... Вот почему они счастливы в браке; это уверенная друг в друге пара. И больше не будем возвращаться к этой теме...

Его разочарование в браке заставило его чувствовать, что он иногда испытывает желание отомстить ей, а иногда даже ненавидел её, хотя в то же время испытывал в ней потребность. Однако он заботился о её чувствах из уважения – или, скорее, страха – перед отцом, который, как он знал, водил тесную дружбу с её отцом, Мухаммадом Иффатом. На самом деле его ничто так не тяготило, как страх, что она пожалуется своему отцу, а тот, в свою, очередь, пожалуется его отцу. Он даже принял твёрдое решение, что если произойдёт то, чего он так опасается, то он переедет и станет жить один, каковы бы ни были обстоятельства. Но его страхи не сбылись. Жена его, несмотря на огорчение, доказала, что она женщина «умная», такая же, как и супруга его отца. Она оценила своё положение и смирилась с действительностью, уверенная в искренности мужа и невинности его ночных развлечений, о чём он постоянно твердил ей. Ей пришлось довольствоваться болью и грустью в тесном кругу новой семьи за кофейными посиделками, хотя она так и не получила сколь бы то ни было серьёзного подтверждения его слов. Да и что ещё ей оставалось делать в такой среде, где подчинение мужчинам было буквой и духом религиозного убеждения. Наверное, госпоже Амине противны были её жалобы, и гнев её был вызван странным стремлением невестки полностью обладать своим мужем, так как она не могла и представить себе других женщин, не таких, как она сама, и других мужчин – не таких, как её муж. Поэтому она и не видела ничего дурного в том, что Ясин наслаждается полной свободой, а вот жалобы его жены, напротив, казались ей необычными.

Один Фахми смог оценить, насколько ей было печально, и по собственной воле он не раз повторял ей, когда рядом находился Ясин, что если он с самого начала был уверен, что будет адвокатом в этом гиблом деле, и его ободряли многочисленные встречи с Ясином в кофейне у Ахмада Абдо в Хан Аль-Халили.

Над кофейней, расположенной чуть ли не под землёй, словно вырубленной в недрах горы пещерой, находились жилые дома старинного квартала, и тонкие стены отделяли её от внешнего мира. В самом помещении кофейни по центру стоял заглохший фонтан, а яркие светильники превращали ночь в день. Атмосфера тут была неспешной, мечтательной, а воздух – влажным. Ясин захаживал в эту кофейню, так как она была неподалёку от бара Костаки, с одной стороны, а с другой – он выбрал её по нужде, как только прекратил походы в кофейню господина Али в квартале Гурийа, бросив Занубу. Эта новая кофейня была для него особенной из-за её старинного происхождения, и атмосфера её проявляла в нём поэтические чувства. Фахми же не знал дорогу в кофейни и питейные заведения, ибо был прилежным студентом, неиспорченным подобными поступками. Однако в те дни готовность к собраниям и совещаниям, к чему призывали даже студентов и прочий люд, стала причиной того, что он и один из его товарищей выбрали кофейню Ахмада Абдо благодаря тому старинному духу, что делал её безопасным местом, скрытым от посторонних глаз и подходящим для вечерних собраний с разговорами, совещаниями, предсказаниями и ожиданием новостей. Братья часто встречались в одной из маленьких комнат, даже ненадолго, пока не придут товарищи Фахми, или не настанет время Ясину отправляться в бар Костаки.

И вот во время одной такой встречи Фахми указал брату на муки Зейнаб, и поведение его очень удивило Ясина: Фахми совсем не подходил для семейной жизни. Ясин засмеялся, зная, что он имеет полное право смеяться над наивностью брата, решившего поговорить с ним назидательным тоном на тему, о которой и понятия не имеет. Но он не хотел непосредственно оправдывать своё поведение, предпочитая излить душу, когда ему предоставится слово. Обратившись к юноше, он сказал:

- Ты ведь когда-то сам хотел жениться на Мариам. И я не сомневаюсь, что ты очень огорчился позиции отца, который не дал сбыться твоей мечте... Я говорю это тебе со знанием дела. Если бы ты тогда знал, что таит в себе брак, то поблагодарил бы Бога за ту неудачу...

Его слова неприятно удивили Фахми, так как он не ожидал, что брат застанет его врасплох самой первой своей фразой, упомянув Мариам, брак и мечты. Эти мысли играли в его груди незабываемую и неизбывную роль. Он, наверное, слишко явно проявил своё удивление, стараясь скрыть скорбные воспоминания, а может быть, именно поэтому не смог вымолвить ни слова в ответ. Он лишь продолжал слушать Ясина, от скуки размахивавшего руками. Наконец тот сказал:

- Я и не представлял себе, что результатом брака станет подобная пустота. И впрямь, это была всего-лишь обманчивая иллюзия, такая же жестокая, как и любой мерзкий обман!

Фахми, казалось, с трудом мог переварить подобные слова брата: слишком уж сомнительными они были, и, как и надлежало юноше, истоки его духовной жизни устремлялись к единой цели, которую он видел в жене. А когда ему на ум приходил термин «брак», то тяжело было видеть, как его брат-плейбой произносит это священное слово с циничной горечью. С непомерным изумлением он едва слышно произнёс:

- Но ведь твоя жена... идеальная женщина!

Ясин язвительно воскликнул:

- Идеальная женщина! Да уж, разве она не дочь достойного отца?... Воспитанница благородного семейства?... Красавица... воспитанная... Но я не знаю, какой такой бес, отвечающий за семейную жизнь, попутал всё и сделал никчёмными все прежние достоинства брака под гнётом скуки. Словно все эти прекрасные качества вместо счастья и знатности приносят нам бедность всякий раз, когда нам кажется, что мы утешаем бедняка за то, что он бедный...

Фахми с неподдельной искренностью и простотой заметил:

- Ничего из того, что ты сказал, я не понимаю...

- Вот подожди, тогда сам поймёшь...

- Тогда почему люди с таким нетерпением стремятся жениться со времён сотворения мира?..

- Потому что от брака – как и смерти – ни предостеречь, ни уберечься...

Затем он продолжил, будто обращаясь сам к себе:

- Фантазии сыграли со мной злую шутку, открыли передо мной мир, в котором радости превыше всяких мечтаний, и я уже давно стал спрашивать сам себя: правда ли, что меня навечно привязали к себе дом и красавица-жена? Ну и мечта!.. Но я убеждён, что нет более тяжкой беды, чем быть привязанным к одному и тому же дому и красавице-жене на всю жизнь...

Когда Фахми, с трудом пытавшийся понять брата, представил скуку, то с юношеской страстью произнёс:

- Может быть, тебе померещилось что-то, имеющее лишь внешние недостатки!

Ясин горько усмехнулся и заявил:

- Вот я и жалуюсь только на то, что имеет лишь внешние недостатки!... По правде говоря, претензии у меня только к самой красоте!... Вот что довело меня до такой болезненной скуки. Это словно какой-то новый термин – его значение изумляет тебя в первый раз, так что ты всё повторяешь и повторяешь его и используешь, пока он не станет для тебя привычным, таким же, как другие – вроде «собака», «червяк», «урок», и остальных повседневных слов, а затем потеряет свою солидность и привлекательность. Ты даже, возможно, позабудешь само его значение, и он превратится просто в странный термин без смысла и способа использования. А может, если кто-то другой обнаружит его в твоём сочинении, то удивится твоим знаниям, тогда как ты сам удивишься его невежеству. Не спрашивай о том, как пагубна красота, что таится в скуке, она кажется без уважительной причины скучной, а значит, это окончательный приговор... Если ты остерегаешься бесконечного разочарования, то это оправдано, и не удивляйся тому, что я говорю. Я прощаю тебе твоё удивление, так как ты наблюдаешь издалека, а красоту, как и мираж, можно увидать лишь издали...

Из-за горького тона его слов Фахми охватило сомнение – а был ли он прав, обвиняя брата вначале. Здесь виновата не сама человеческая природа: когда ему стало известно, как далеко Ясин сошёл с праведного пути, разве нельзя было допустить, что все претензии на самом деле из-за обычной его распущенности, что существовала и до женитьбы?!... Он упорно предполагал это как человек, что отказывается терпеть крушение своих надежд. Ясин не придавал значения мнению Фахми, равно как не хотел открыто выразить то, что у него лежало на душе. Он просто продолжал разговор с той же светлой улыбкой, что играла на губах и раньше:

- Я начал, наконец, понимать отца в полной мере!... Теперь я ясно понимаю, что сделало его таким придирчивым и заставило вечно вести погоню за любовью!... Как ему удалось терпеть один и тот же вкус четверть века, когда меня скука убила всего-то спустя пять месяцев после свадьбы?!

Фахми, который встревожился, когда был упомянут отец, сказал:

- Даже если предположить, что твои жалобы исходят из того, что свойственно человеческой натуре, то решение, которое ты предвещаешь ... – он хотел сказать «далеко от правильного пути», затем заменил на нечто более логичное и произнёс, – далеко от религии...

Ясин же, который довольствовался обычным, не слишком серьёзным отношением к религии, её велениям и запретам, сказал:

- Религия подтверждает моё мнение, то есть разрешат жениться на четырёх женщинах, помимо невольниц, которыми кишели дворцы халифов и богачей. Тогда понятно, что сама по себе красота, если она привычна и повседневна, становится скучной, вызывает болезнь и смерть...

Фахми улыбнулся и ответил:

- У нас был дедушка, который вечером ложился спать с одной женой, а утром вставал с другой, и ты, видимо, весь в него...

Вздохнув, Ясин пробормотал:

- Может и так...

Но даже в такой момент Ясин не осмеливался воплотить в жизнь одно из своих бурных мечтаний, даже когда вернулся в кофейню, а потом в бар. Он колебался перед тем, как сделать последний шаг и заглянуть как бы ненароком к Занубе или к кому-то ещё. Что же заставляло его задуматься и никак не решиться на этот шаг?... Возможно, у него было чувство ответственности по отношению к своей семейной жизни, а может быть, он просто не мог избавиться от набожного страха по поводу того, что в исламе говорилось о «муже-прелюбодее», и как он был убеждён, это совсем не то же самое, что «холостой прелюбодей». Может быть, причиной тому было его глубокое разочарование, что отбило у него всю охоту к удовольствиям в этом мире, так что он очнулся. Хотя ни одна из этих причин не была серьёзным препятствием на его пути, которая могла бы остановить привычный черёд его жизни. В жизни отца присутствовало искушение, перед которым не мог устоять и сын, и жена отца казалось ему мудрой: он сравнивал её со своей женой, и воображение уже раскладывало по полочкам их совместную жизнь на примере жизни Амины. Да, ему очень хотелось, чтобы Зейнаб почувствовала уверенность в жизни, которую она способна прожить с ним, как и жена его отца была уверена в своей. Он всеми силами стремился возвращаться домой под утро, так же удачно, как и отец, и наслаждаться тем, что в доме царила тишина, а жена мирно спала. Вот так, и только так семейная жизнь казалась ему вполне сносной, хотя ей и не доставало всех достоинств.

- Зачем тебе домогаться какую-то женщину, если у тебя и так есть и жена, и сексуальное удовлетворение?!.. Не за чем!.. Все они просто дрессированные звери, и обращаться с ними нужно как с дрессированными зверьми. Да уж, этим зверям не дозволено вмешиваться в нашу жизнь, они должны ждать нас дома, когда мы освободимся от дел и сможем полностью отдаться им. Тогда я буду искренним в семейной жизни до самой смерти. Один и тот же облик, один голос, один вкус, всё время повторяется без конца... Пока движение и неподвижность станут одним целом, а молчание – сольётся с голосом в единую гармонию. Но нет, нет, не на такой идеальной женщине я женился... Говорят, что она белая. А почему я не хочу смуглую или чёрную?... Говорят, что она округлая, словно бутыль. Что же, разве я не найду себе утехи со стройной или полной? И ещё говорят, что она воспитанная, из благородного рода. А разве дочки кучеров лишены всех этих достоинств?!.. Ну раз так, тогда вперёд... вперёд!...

51

Господин Ахмад погрузился в изучение своих тетрадей, когда на пороге его лавки застучали высокие каблуки женских туфелек. Он, непроизвольно заинтересовавшись, поднял голову и увидел женщину, чьё полное тело было укутано в покрывало, а край чёрной маски на лице приоткрывал светлые брови и голубые глаза. Губы его сложились в приветственную улыбку – долго он ждал этого момента: он сразу же узнал Умм Мариам – или вдову покойного Ридвана, как её стали в последнее время называть. И пока Джамиль Аль-Хамзави занимался с несколькими покупателями, он предложил ей присесть рядом с его столом. Женщина с горделивым видом приблизилась и села на маленьком стульчике, так что её бока свисали с него. Она пожелала ему доброго утра, и хотя её приветствие и его ответ на него были вполне привычным делом, повторявшимся каждый раз, когда к нему приходила и достойная уважения Зануба, однако атмосфера, накрывшая его лавку и сгустившаяся вокруг письменного стола, была наэлектризована с одной стороны какой-то невинностью, которая сочилась из-под её опущенных век, сродни стыдливости невесты, скрытой под вуалью, а с другой стороны, – её бдительные глаза следили за всем поверх крупного носа. То была скрытая, молчаливая энергия, и лишь её таинственный свет ожидал прикосновения, чтобы ослепительно засиять, рассеивая повсюду свои лучи...

Он словно бы ждал этого визита, рассеявшего подавленные мечты, однако кончина господина Мухаммада Ридвана навела его на размышления и пробудила в нём желания, подобно тому, как окончание зимы и приближение весны дарит юности разнообразные надежды на воскрешение природы и чувств. Смерть соседа продолжала оставаться для него предметом тревог – ему мешало чувство порядочности, однако и давала шанс. Он напоминал себе, что покойный был ему всего-лишь соседом, а не другом, и это давало ему возможность почувствовать красоту этой женщины, которую раньше он избегал, храня собственное достоинство и не позволяя природе требовать своей доли наслаждений. А его чувства к Зубайде напоминали фрукт, что созрев, гниёт в конце сезона. В отличие от прошлого визита, на сей раз перед Умм Мариам предстал жизнерадостный мужчина, свободный для любовных отношений... Лишь одна тяжёлая мысль не давала ему покоя – что этот визит совершенно невинный. Однако он всеми силами отгонял её, пытаясь аргументировать это теми нежными намёками и красноречивым сомнением, которыми была наполнена их прошлая встреча, и подтверждал свои предположения сегодняшним её визитом, который не был обязательным. Наконец, он решил прощупать себе путь, словно опытный знаток таких дел... С милой улыбкой он сказал ей:

- Какая дорогая гостья к нам пожаловала!

С некой долей смущения она ответила:

- Да возвеличит вас Аллах. Я возвращалась как раз домой и проходила мимо вашей лавки. Мне показалось, что лучше самой закупить припасов на месяц.

Он сразу понял такое «оправдание» её прихода, однако отказывался верить в то, что за фразой о том, что ей «показалось, что лучше самой закупить припасов на месяц», не стоит совсем другой мотив: она же априори знает, что её приход сюда после всех тех «подготовительных мер», проделанных ею в прошлый раз, наверняка посеет в нём сомнение, если не хуже – покажется ему неприкрытым приставанием. Проявленная ею инициатива ещё больше оправдывала её в его глазах. Он сказал:

- Удачная возможность. Я приветствую вас и весь к вашим услугам!

Она лаконично поблагодарила его. Он слушал её вполуха, погрузившись в размышления над тем, что нужно сказать далее: может, вполне естественным будет упомянуть покойного и помолиться о ниспослании ему прощения? Однако он исключил эту мысль, дабы не испортить всю атмосферу. Затем задал себе вопрос: начать ли ему наступление или воздержаться, чтобы обольстить и потом уже наброситься на неё?... Каждый способ по-своему приятен... Но ему не хотелось забывать при этом, что уже сам этот приход сюда был огромным шагом с её стороны, заслуживающим самого радушного приёма. И он продолжил, словно заканчивая свою фразу:

- Да, для меня это удачная возможность увидеть вас!..

Веки и брови её легонько дрогнули – возможно, от смущения или стыдливости, или от того и другого сразу. Но в любом случае, она выдала себя и поняла, какой скрытый смысл таится за его внешними любезностями. Он же распознал в её смущении реакцию на потаённое в глубине чувство, что подтолкнуло её прийти к нему, более того – отклик на его слова. Его уверенность в правильности своей первичной догадки только возросла, и он убедился, что её нежная интонация заинтересовала его:

- Да, для меня это удачная возможность увидеть вас!..

Тоном, в котором сквозило скрытое упрямство, она заметила:

- Не думаю, что вы считаете такой уж удачей видеть меня!

Этот капризный тон вызвал у него радость и удовлетворение, однако словно в оправдание он ответил:

- Прав был тот, кто сказал, что некоторые подозрения грешны.

Она тряхнула головой, словно хотела сказать: «Едва ли этакие слова произведут впечатление», однако заявила:

- И не только подозрения. Я имею в виду именно то, что сказала. О вас говорят, что вы понятливый человек, да и я тоже, но если вы вообразили себе что-то иное... Ни одному из нас не позволено пытаться обмануть другого.

И хотя эти слова сорвались с языка женщины, с момента смерти мужа которой не прошло и двух месяцев, они напоминали ему горькую насмешку, и хоть он и вызвался сам придумывать отговорки – то, о чём при других обстоятельствах и не задумался ты, но сказал про себя: «Ей бы следовало вытерпеть длительную болезнь мужа, чем заступаться за себя». Затем он с силой отогнал неожиданно нахлынувшее на него чувство, и изображая притворную печаль, сказал:

- Вы сердитесь на меня?!... О, что за неудача! Я такого не заслуживаю!

Влекомая каким-то стремительным побуждением, возможно, из-за того, что в лавке не было ни места, ни времени для шуточных споров, она сказала:

- Пока я шла сюда к вам, говорила себе: «Тебе не стоит идти... Никого нельзя винить, кроме себя самой!»

- Ну что за гнев такой, госпожа!... Я спрашиваю себя: какое такое преступление я совершил, в чём провинился перед вами?!

Она многозначительно спросила:

- А что бы вы сделали, если бы поприветствовали кого-то, и он вам не ответил на приветствие ни таким же образом, ни даже хуже того?!

Он мгновенно смекнул, что она намекает на свои заискивания во время прошлого визита, встреченные им полным молчанием, однако прикинулся, что не распознал этого намёка..., и подражая её символическому стилю, сказал:

- Может быть, по той или иной причине он не услышал.

- Но у него хорошо развит слух и другие органы чувств.

На губах у него заиграла тщеславная улыбка, которую он не смог сдержать, и словно грешник, начавший признание, сказал:

- А может, он не ответил из-за стыдливости или богобоязненности.

С откровенностью, изумившей его и потрясшей до самого сердца, она произнесла следующее:

- Ну, стыдливости-то у него никакой нет, а что касается прочих предлогов для оправдания, то к чему честным сердцам обращать на них внимание?

У него вырвался смешок, но тут же он осёкся, и украдкой поглядел на Джамиля Аль-Хамзави, который был всецело занят тем, что обслуживал одного из клиентов, затем сказал ей:

- Я не люблю возвращаться снова к тем обстоятельствам, что когда-то ожесточили меня, хотя и не должен отчаиваться из-за того, что по-прежнему вызывает раскаяние, сожаление и извинение!

Порицающим тоном она спросила:

- И кто же поймёт, что мы раскаиваемся?

Неподдельно пылким тоном, оттачиваемым им год за годом, он ответил ей:

- Ну, это питьё я долгие годы пил по маленькому глотку: Аллах – свидетель!

- А сожаление как же?

Сверля её своим горящим взглядом, он сказал:

- Оно в том, что он ответит на её приветствие в десять раз лучше!

Она игриво спросила:

- И кто же поймёт, что это извинение?

Он любезно заметил ей:

- А разве прощение не свойственно великодушию?

Затем, опьянённый восторгом, продолжил:

- Прощения уже достаточно для того, чтобы попасть в рай.

С этими словами он пристально посмотрел на нежную улыбку, что блеснула в её глазах и сказал:

- Рай, о котором я говорю, находится на пересечении двух улиц: Байн аль-Касрайн и Ан-Нахасин, и самое прекрасное тут то, что его дверь выходит на боковую улочку вдали от глаз посторонних, и там нет бдительной охраны!

Таким образом, Ахмад дал ей понять, что бдительный страж этого небесного рая зовётся «покойный Ридван», который служил стражем земного рая, куда он старался нащупать путь. К мыслям его примешивались беспокойство и страх, как бы эта женщина не признала в его словах язвительную правду, однако обнаружил, что она словно погрузилась в упоительный сон, и тогда он вздохнул, прося Господа простить ему его тайну.

Джамиль Аль-Хамзави уже закончил обслуживать клиента и подошёл к женщине, чтобы приняться за её заказы. Ахмаду предоставился удобный случай, чтобы подумать, и он стал вспоминать, как когда-то Фахми хотел посвататься к Мариам, дочери этой женщины, и как затем Господь внушил ему отвергнуть просьбу сына – он был уверен тогда, что лишь исполняет волю жены, и только; ему и в голову не приходило, что рядом с его сыном притаилась ужасная трагедия, постигшая соседа – её мужа. Можно ли было ждать, что дочь последует другому примеру, не такому, как пример её матери?..

И какой матери!.. Опасной женщины!.. Возможно, она была подлинной драгоценностью для таких же охотников, как и он, однако в доме это была кровавая трагедия. Вот ведь какой путь она избрала себе за все эти долгие годы, пока жила с живым мертвецом!... Все обстоятельства указывают на один единственный выход. Многие соседи, возможно, знают об этом. И даже может быть, кто-то в его собственном доме и заподозрил о таких делах, что творились в тайне от главы семейства. Жена соседа хранила ему верность и преданность вплоть до сего часа, и к Ахмаду вернулось желание, охватившее его впервые после того сомнительного визита: в прошлый раз он не нашёл надёжного способа, чтобы удовлетворить его, не вызывая при этом подозрений – не дать этой развратной женщине попасть в его непорочный дом. Но зато сейчас, по его мнению, всё, казалось, располагало к удовлетворению желания – так он внушит ей, что её связь с мужем оборвана, а затем постепенно, придумывая реальные отговорки, он достигнет цели, не задевая её честь. Эта женщина одновременно стала так близка его сердцу и так далека от его уважения!..

Когда Аль-Хамзави закончил с её покупками, она поднялась, протягивая руку Ахмаду, и он с улыбкой попрощался с ней, тихо произнеся:

- До свидания.

Намереваясь уйти, она пробормотала:

- Мы в ожидании.

Она покинула его лавку с ощущением полного счастья, опьянённая своим триумфом, однако вместе с тем она вызвала у него тревогу, которой не было раньше; тревогу, которой надлежало занять видное место в его повседневных делах. Начиная с этого момента и впредь он будет спрашивать себя о том, какой же путь – самый надёжный, чтобы прекратить посещать Зубайду; с тем же интересом он задавался и вопросами о том, что сделали военные власти страны, что замышляют англичане, и на что решится Саад. Он был снова счастлив, и как всегда, вслед за счастьем тянулся шлейф размышлений. Если бы не его сильное стремление нравиться людям, и не их любовь, приносившая столько счастья, ему бы ни составило никакого труда покинуть дом певицы и больше не возвращаться к истлевшим чувствам и завядшим цветам. Сердце его наполнилось пресыщением, словно застоявшаяся в болоте вода, хотя он постоянно испытывал страх, что после себя оставит память о пылающем гневом сердце и злобной душе. Всякий раз, как скука стесняла дыхание, как же ему хотелось, чтобы его возлюбленная первой оставила его, и тогда он был бы покинутым, а не бросившим её! И как же ему хотелось, чтобы его связь с Зубайдой прекратилась точно так же, как и похождения с другими женщинами до того: с мимолётным смущением, окупаемым лучшими подарками на прощание. Затем такие связи превращались в крепкую дружбу. Примет ли теперь Зубайда – он полагал, что она не меньше его была сыта этой связью – его извинения?.. И захочет ли он вымолить у неё прощение своими подарками за то, что решился уйти?... Подтвердится ли её слава великодушной женщины с щедрой душой, такой же как и у её «коллеги» Джалилы, к примеру?.. Вот о чём ему нужно было подумать и подготовить самые действенные отговорки. Он глубоко вздохнул, словно жалуясь на то, то любовь такая преходящая вещь, которая не длится настолько долго, чтобы её хватило на то, чтобы сердце перенесло все тяготы страстей. Остаток дня его воображение блуждало в дебрях: ему виделось, как он бредёт в потёмках, пытаясь найти на ощупь тот самый дом, а соседка ждёт его у порога со светильником в руках.

52

«Англия объявила о своём протекторате над страной по собственному побуждению, без всяких просьб со стороны египетского общества или его согласия. Протекторат является недействительным и незаконным, так как это всего лишь одна из нужд военного времени, которая прекратится вместе с самой войной...»

Фахми диктовал этот текст слово за словом, громко и отчётливо, а мать, Ясин и Зейнаб с большим вниманием следили за этим новым уроком по орфографии, в который Камаль ушёл с головой, сосредоточившись на словах, но не понимая их смысла. Не было ничего странного в том, что Фахми задаёт брату писать диктант или что-то другое на семейных кофейных посиделках. Лишь тема диктанта казалась странной даже матери и Зейнаб, а вот Ясину – нет: он наблюдал за обоими братьями с улыбкой:

- Вижу, всё это захватило тебя... Аллах научил тебя диктовать этому несчастному мальчику лишь политические речи на тему патриотизма, раскрывающие перед теми, кто их читает, двери тюрьмы.

Фахми поспешил внести поправку в мнение брата и сказал:

- Это одна из речей Саада, которую он произнёс перед правителями-оккупантами в Законодательном собрании.

Ясин с удивлением и интересом произнёс:

- И что ему ответили на это?

Фахми взволнованно сказал:

- Пока ещё от них ответа не поступало. Все в тревоге спрашивают о нём. Это как гнев рычащего льва, у которого никогда не было и тени справедливости или доброты.

Он в раздражении вздохнул:

- Нужно было разозлиться сразу после того, как «Вафду» запретили эту поездку, когда Рушди-паша подал в отставку с поста премьер-министра, а тот, кто должен был занять место султана, сделал промах, приняв её.

Затем он помчался в свою комнату и вернулся, развернув сложенный лист бумаги, и передал его брату:

- У меня есть не только эта речь. Вот, прочитай этот манифест, который распространяют в тайне: в нём содержится послание «Вафда» к султану...

Ясин взял манифест и принялся читать:

«Ваше Величество... Нижеподписавшиеся члены «Аль-Вафд Аль-Мисри» имеют честь передать Вашему Величеству от имени народа следующее:

Когда воюющие державы договорились о том, чтобы сделать принципы свободы и справедливости основой мира и заявили, что судьба народов, затронутых войной, станет предметом консультаций, мы взяли на себя труд по объявлению независимости своей страны и защиты своего права на мирной конференции, пока оно совсем не исчезло с политической арены, и пока мы не освободились из-под турецкого господства, ибо протекторат, который объявила Англия без согласования с Турцией и с египетским народом, является недействительным, так как это всего лишь одна из нужд военного времени, которая прекратится вместе с самой войной. Опираясь на данные обстоятельства, а также на тот факт, что Египет понёс все те потери, которые выпали на его долю, и благо есть те, кто говорит о праве на свободу малых наций, на мирной конференции нам ничто не помешает заявить о нашей политической свободе, согласно принципам, на которых она основана.

Мы доложили о своём желании совершить поездку вашему премьер-министру, господину Хусейну Рушди-паше, и он обещал помочь нам с поездкой, полагаясь на то, что мы выражаем волю всей нации...

Но когда нам не позволили совершить эту поездку и произвольно и незаконно заключили под стражу в собственной стране, помешав нам защищать наш бедный народ, и когда народ выразил свою волю, государство не смогло дальше нести на себе ответственность и оставить господина Рушди-пашу на его посту, он и его коллега – министр юстиции – объявили об окончательной отставке, которую народ принял с уважением к ним и признанием патриотизма обоих.

Народ полагал, что в их благородном выступлении и заключалась защита свободы, и потому никто в Египте не ожидал, что у проблемы с поездкой делегации «Вафда» будет иное решение: принятие отставки премьер-министра и министра юстиции, ибо за этим следили те, кто жаждал нашего унижения и предоставления им возможности высказать потребности народа на конференции и причинить нам страдания, признав право господства иностранцев над нами навсегда.

Мы знаем, что, скорее всего, Ваше Величество было вынуждено в силу причин высшего порядка согласиться с передачей престола отцу Вашего Величества, который освободился после смерти Вашего покойного брата, султана Хусейна. Но с другой стороны, народ был уверен, что Ваше согласие занять престол во время недолгого временного протектората как знак проявления заботы о семейных интересах не приведёт к тому, что Вы перестанете добиваться независимости Вашей страны. Тем не менее, решение проблемы путём принятия отставки двух министров, которые проявляли уважение к воле народа, не может соответствовать той высшей миссии, для которой Вы предназначены: блага собственной страны и принятие в расчёт желаний Вашего народа. Вот почему народ был удивлён, что оба Ваши советника не повернулись лицом к народу в таких сложных условиях, когда от Вас – благороднейшего из сынов великого освободителя Мухаммада Али – требуется быть его первым защитником ради получения независимости, какую бы цену Вы ни заплатили за неё. Поистине, Ваша деятельность намного значительнее обстоятельств, и не им ограничивать её. Как же Ваши советники упустили, что отставка Рушди-паши не позволит этому достойному египтянину-патриоту оставаться на своём посту?!.. Как же они упустили, что кабинет министров составляет свои программы, противоречащие желанию народа, заранее предопределяя их провал?!

Просим прощения, Государь наш, за то, что мы, возможно, вмешались в такие дела при неподходящих для того обстоятельствах...

Однако сейчас эти дела стали превыше любых интересов, кроме пользы для родины, которой Вы честно служите. Поистине, в стране на нашем Государе лежит самая большая задача и самая большая ответственность за неё, ибо только на него – самая большая надежда. Мы смиренно умоляем Вас считаться с мнением народа перед тем, как принять окончательное решение по поводу нынешнего кризиса, и заверяем Вашо Величество, что в среде Вашей паствы по всей стране не осталось никого, кто бы не требовал независимости, а ответственность за любое препятствование требованиям народа лежит на советниках нашего Государя, которые не справились со своей задачей с должным вниманием. Поэтому мы выступили в защиту долга перед отечеством и искреннего выражения чувств всего народа перед нашим Государем, на которого сейчас вся наша надежда в деле получения независимости. Самое же страшное, что может случиться – это если наша родина попадёт в руки партии империалистов, которые предъявят Государю свои требования: выражать свой гнев на то, что злит их, и выступать единым строем с ними, и тем самым они достигнут своих целей... Поистине, они способны на это...»

Ясин поднял голову, оторвавшись от чтения манифеста. В глазах его стояло замешательство, а кровь как-то по-новому запульсировала в венах от возбуждения. Он встряхнул головой и сказал:

- Ну и речь!... Не думаю, что смог бы обратиться с подобной к нашему школьному инспектору: мне тут же грозило бы непременное наказание..!

Фахми презрительно вскинул брови и сказал:

- Сейчас эти дела стали превыше любых интересов, кроме пользы для родины..!

Он повторил эту фразу из манифеста, что отложилась у него в памяти. Ясин не смог сдержаться и засмеялся:

- Ты выучил наизусть манифест!.. Но для меня тут нет ничего странного, ты ведь следил за подобными действиями, чтобы отдаться им всем сердцем. Но у меня тоже, может быть, есть подобные чувства и надежды, что и у тебя, хотя я не могу признаться, что запомнил наизусть весь манифест, как ты..., особенно после отставки правительства и введения провокационных законов военного времени..!

Фахми с гордостью произнёс:

- Я не только запомнил его наизусть, но и усердно распространяю его..!

Глаза Ясина округлились от тревоги и волнения... Однако мать опередила его и возбуждённо сказала:

- Я с трудом верю ушам своим! Ты же умный юноша, и подвергаешь себя такой опасности ?!

Фахми не нашёл, что сказать ей в ответ, но почувствовал, что собственное безрассудство втянуло его в сложную ситуацию. Он не испытывал страха перед разговором на эту тему, ибо был уверен в том, что подвергает себя опасности только ради долга перед родиной, и эта опасность не стоила в его глазах и кончика ногтя. Напротив, ему казалось, что изгнать англичан из Египта легче, чем убедить мать в необходимости их ухода или возбудить её ненависть к ним. Однажды, когда разговор зашёл на эту тему, мать по простоте душевной спросила:

- А почему ты ненавидишь их, сынок?!.. Разве они не такие же люди, как и мы, разве у них нет детей и матерей?!

Он с горячностью ответил ей:

- Но они же оккупировали нашу страну!

Она ощутила в тоне его голоса бурную ярость и умолкла, скрыв жалостливый взгляд: если бы она заговорила, то сказала бы в ответ ему: «Не делай так»...

Однажды он ответил, не стерпев её логику:

- Мёртв тот народ, которым правят иностранцы.

Мать с удивлением возразила:

- Но мы всё ещё живы, несмотря на то, что они уже давно правят нами. Я всех вас родила во времена их господства!... Дети мои, они же не убивают нас и не нападают на наши мечети, и мы по-прежнему община Мухаммада, Слава Господу!

Юноша в отчаянии произнёс:

- Если бы повелитель наш был жив, он не был бы рад тому, что нами правят англичане.

Слова её прозвучали словно речь мудреца:

- Это так. Однако где мы, и где Посланник божий, мир и благословение ему?.. Аллах посылал ему на подмогу ангелов...

Он в ярости воскликнул:

- Саад Заглул сделает то, что делали тогда ангелы!

Однако мать тоже закричала, вскинув руки, будто отвращая от себя неизбежную беду:

- Сынок, не говори так! Проси прощения у Господа своего. О Аллах, пощади и прости его!

Вот какова была его мать. И как ей ответить сейчас? Она усмотрела в том, что он распространяет листовки с манифестом, грозящую ему опасность. Единственное, что ему оставалось сейчас – это прибегнуть ко лжи, и потому, притворяясь, что ему всё равно, он сказал:

- Ну я же всего-то пошутил. Не беспокойся ни о чём...

В голосе матери вновь появились умоляющие нотки:

- Сынок, это то, в чём я уверена. И едва ли мои предположения подводят меня. Нет нам никакого дела до всего этого! Если наши правители-паши посчитают, что англичане должны покинуть Египет, то пусть сами же и выгонят их.

Во время их разговора Камаль пытался вспомнить какую-то важную вещь, и как только разговор дошёл до этого самого момента, он вдруг закричал:

- Учитель по арабскому сказал нам вчера, что нации получат свободу благодаря решимости своих сынов!..

Мать в негодовании воскликнула:

- Он, видимо, обращался к старшим по возрасту ученикам. Разве ты как-то однажды не рассказал мне, что у вас в классе есть и такие ученики, у которых уже пробились усы?

Камаль задал наивный вопрос:

- А разве мой брат Фахми не взрослый ученик?

С непривычной для себя горячностью мать сказала:

- Нет, конечно! Твой брат ещё не взрослый. И меня удивляет такой учитель: как он мог разговаривать с вами о чём-то, помимо урока?!... И если он хочет быть патриотом, то пусть обращается с такой речью к собственным сыновьям у себя дома, а не к чужим детям!

Разговор готов был перейти в горячий спор, если бы случайно брошенное слово не изменило весь его ход. Зейнаб пустилась заискивать перед свекровью, уверяя её, что она на её стороне, и набросилась с критикой на школьного учителя по арабскому, обозвав его «презренным студентом-богословом из которого государство сделало важного человека, потратив на него столько времени»... Но как только Амина услышала это оскорбление, направленное в адрес «студента-богослова», как сразу же пришла в себя от накатившего волнения, и несмотря на все заверения невестки в том, что та её поддерживает, не смолчала в защиту памяти об отце, что хранила глубоко в душе, тихо сказав Зейнаб:

- Дочка, ты презираешь самых благородных из людей: шейхов и халифов Посланника Аллаха, тогда как человека презирают как раз за то, что он вышел за рамки своих почётных обязанностей, а не за то, что он богослов и шейх!..

Хотя Ясин и не понял внезапной перемены настроения матери, но поспешил вмешаться в разговор, чтобы стереть неприятный след, оставленный невинной попыткой жены защитить свои убеждения...

53

- Посмотри на улицу, на людей. Кто после этого сможет сказать, что не было настоящей катастрофы?

Но Ахмаду не требовалось больше смотреть на людей: люди спрашивали друг друга и распространяли тревожные вести, а его друзья пустились в бурные дебаты. В нём же томление перекликалось с грустью и гневом от того, что новость повторялась из уст в уста среди заходивших к нему друзей и клиентов. Все в один голос утверждали, что Саад Заглул и его лучшие товарищи арестованы и доставлены в некое неизвестное место в Каире или даже за его пределами. Господин Иффат с налившимся от гнева лицом сказал:

- Не сомневайтесь в правдивости известия: дурные новости как вонь, что забивает вам носы... Разве не этого ожидали после обращения «Вафда» к султану?.. Или после его ответа на предупреждения англичан по поводу той жестокой речи, обращённой к английскому правительству?!

Ахмад угрюмо заметил:

- Они сажают под арест великих пашей!... Какое страшное событие. И что же теперь они с ними сделают?

- Один только Аллах знает. Страна задыхается под сенью законов военного времени...

В лавку к ним в спешке примчался господин Ибрахим Аль-Фар-медник, и воскликнул, с трудом переводя дух:

- Вы ещё не слышали последних новостей?!.. Мальта!

Он ударил рукой об руку и сказал:

- Ссылка на Мальту; ни один из них больше не вернётся домой. Саада и его товарищей выслали на остров Мальту...

Все в один голос воскликнули:

- Их выслали?..

Слово «выслали» вызвало у них старинные горестные воспоминания, не покидавшие их ещё с юношеских лет об Ораби-паше и его трагическом конце. В нетерпении все они задавались вопросом: значит, Саад Заглул и его товарищи последуют тем же маршрутом?... Значит, и впрямь навсегда порвётся та нить, что связывает их с родиной?.. Неужели всем этим великим надеждам суждено умереть, в то время как они находятся в самом расцвете?.. Ахмад почувствовал такую грусть, какой никогда раньше не испытывал – тяжёлую, густую, что разливалась по всей груди, подобно подступам тошноты. Под гнётом её он чувствовал, как его душит угасание и покой. Они перекинулись измождёнными мрачными взглядами, говорившими без всяких слов, кричащими без гласа и похожими на бурю, но без единой тучи и с одинаковой горечью.

Вслед за Аль-Фаром пришёл второй, затем третий друг, которые повторили ту же новость, надеясь в кругу товарищей найти успокоение от пламени, горевшего в душе. Но все они встречали в ответ лишь молчаливую грусть, уныние да смятение, едва сдерживающее гнев.

- Неужели и сегодня все надежды будут утрачены, как вчера?

Но никто не ответил, и вопрошавший так и остался стоять, тщетно переводя глаза с одного на другого. В своей взволнованной душе Ахмад не находил ответа, и хотя в открытую он не хотел признаться, что страх убивает его, однако ссылка Саада... была правдой... Только вернётся ли он обратно, даже спустя какое-то время?.. Да и как Саад вернётся?.. Какая сила вернёт его?... Нет, Саад никогда больше не вернётся, и что тогда будет со всеми этими большими надеждами?.. Но пробивалась новая, пылкая, глубокая надежда, не дававшая отчаянию овладеть их сердцами, хоть они и не знали, какой надеждой на возрождение теперь тешить душу.

- Но разве нельзя надеяться, что эта новость всего-лишь лживая сплетня?

Никто не придал значения этим словам, но между тем, это не укрылось от того, кто задал вопрос. Он не имел это в виду, по правде говоря, а лишь хотел найти выход – пусть даже иллюзорный – из удушающего отчаяния.

- Англичане арестовали его..., а разве есть кто-то, кто может победить англичан?!

- Всего один человек, а не все. Его жизнь была ослепительным мигом, и вот этот миг прошёл.

- Словно сон... Его забудут, и не останется ничего, как ничего не остаётся от сна поутру...

Кто-то голосом, охрипшим от боли, прокричал:

- Зато есть Аллах...

Все в один голос подхватили:

- Да... И Он – Милостивейших из Милостивых...

Упоминание имени Аллаха было подобно магниту, притягивающему к себе все их мысли и идеи, разобщённые отчаянием. В тот вечер – впервые спустя четверть века или даже больше – собрание друзей было строгим, без песен и музыки, охваченным унынием. Все их беседы были обращены к ссыльному лидеру. Грусть подчинила их своей власти, и если и находился среди них кто-то, кто боролся с тревогой и желанием выпить, к примеру, то первая одолевала второе в знак уважения к общим чувствам и сообразно ситуации. Когда их разговоры затянулись, так что они исчерпали все свои темы, воцарилось некое подобие молчания. Вскоре их обуяла скрытая тревога, подкрашенная пристрастием к алкоголю, что взывала к ним из глубины души. Они словно ждали знака от того смельчака, что первым начнёт. Неожиданно Мухаммад Иффат сказал:

- Нам пора возвращаться по домам...

Он не имел в виду то, что сказал, а как будто хотел тем самым предостеречь их, что если они будут и дальше так же тратить время, как делали до сих пор, то им ничего больше не останется, как возвращаться по домам. Их длительное общение научило их глубокому взаимопониманию даже при помощи намёков, и потому Абдуррахим, торговец мукой, приободрился этим скрытым предостережением и сказал:

- Неужели мы вернёмся домой без рюмочки, что облегчит наше горе в такой день?!

Его слова произвели на друзей то же воздействие, что и хирург на членов семьи больного, едва выйдя к ним из операционной со словами: «Слава Богу... Операция прошла успешно». Однако тот, в ком боролись грусть и желание выпить, с нотками скрытого протеста против такого облегчения, обрадовавшего его сердце, произнёс:

- Мы будем пить в такой день?!

Господин Ахмад кинул на него многозначительный взгляд, а потом насмешливо сказал:

- Пусть они выпьют в одиночку..., сукины дети..., а мы с вами пойдём отсюда.

Впервые за целый день друзья засмеялись, а затем принесли бутылки; Ахмад же, словно извиняясь за своё поведение, сказал:

- Забавы не меняют сердца мужчин!..

В ответ на его слова они произнесли «Аминь». То была первая ночь, когда они долго колебались, прежде чем откликнуться на призыв разума. По впечатлением от вида бутылок Ахмад сказал:

- Но ведь бунт Саада послужил на благо всех египтян, он принёс им не страдания, а счастье. Так не позволяйте грусти завладеть вами, давайте же отдадимся лучше вину!

Даже грусть не помешала ему шутить с ними, хотя ночь не дарила им спокойствия духа из-за присутствия тоски, так что Ахмад позже назовёт её «больной ночью, когда они лечились вином!»

***

Свою традиционную кофейную посиделку семья проводила в мрачной атмосфере, до того не знакомой ей. Фахми начал бурно, со слезами в глазах рассказывать о том, что произошло, а Ясин грустно слушал его. Матери же хотелось рассеять это уныние или как-то смягчить боль, однако она боялась, что её цель может быть направлена против неё же самой. Но вскоре всеобщая заразительная грусть передалась и ей, и стало жалко этого старика-шейха, оторванного от дома и жены и сосланного на далёкий остров. Тут Ясин заметил:

- Грустно это. Все наши мужчины: Аббас, Мухаммад Фарид, и теперь ещё Саад Заглул... изгнаны так далеко от родины...

Фахми с яростным негодованием отозвался:

- До чего же подлые эти англичане!.. Мы обращаемся к ним на том же языке, на котором они заискивали перед нашим народом во время испытания, что свалилось на них, а теперь они отвечают нам военным ультиматумом, ссылкой и изгнанием...

Мать не могла больше видеть сына в подобном состоянии, и вмиг забыла о трагедии всенародного лидера, и мягко, заискивающе сказала ему:

- Сынок, пожалей себя. Да смилостивится над нами Господь наш..!

Однако этот нежный тон лишь подлил масла в огонь и ещё больше возбудил Фахми. Он закричал, не обращая на мать внимания:

- Если мы не ответим достойным гневом на их попытки запугать нас, то тогда нашему отечеству не выжить. Оно просто не сможет больше наслаждаться миром, когда её лидер, принёсший себя в жертву за него, мучается в плену...!

Ясин задумчиво сказал:

- К счастью Басил-паша находится в числе ссыльных. Он шейх грозного племени, и не думаю, что они будут молча терпеть его ссылку...

Фахми пылко ответил:

- А как же другие?.. Разве за остальными ссыльными никто не стоит?.. Это не проблема отдельно взятого племени, это проблема всего общества...

Разговор их не прерывался и лишь накалялся и становился всё более резким. Однако обе женщины, что присутствовали при этом, в страхе хранили молчание. Зейнаб не могла понять причину этой эмоциональной вспышки – смысл её оставался для неё скрытым за семью печатями: как ссылка Саада, так и верных ему людей. Очевидно, что если бы все они жили так же, как «смиренные рабы Божьи», то никто не помышлял бы о том, чтобы выслать их из страны. Но они сами не хотели этого, и занялись вместо этого опасными делами, имеющими тяжёлые последствия без всякой нужды в том. Каковы бы ни были их дела, только что же внушает Фахми такой безумный гнев, словно этот Саад его отец или брат?!.. Да что там Фахми! Что внушает Ясину – который и спать-то отправляется только тогда, когда еле ноги может передвигать от вина, – подобную грусть? Неужели и правда любой человек грустит из-за ссылки Саада или кого-то другого?! Ей словно не хватало, чтобы жизнь её отравили ещё больше, и чтобы Фахми омрачал и без того короткую безмятежность этих посиделок за кофейным столиком своими гневными тирадами, которые и смысла-то не имеют. Она задумалась обо всём этом, время от времени удивлённо и насмешливо наблюдая за мужем и про себя говоря:

- Если ты по правде грустишь из-за этого, то не ходи сегодня вечером – только сегодня – в кабак!

Однако она не произнесла ни слова: она была слишком умна, чтобы бросать холодные слова в этот огненный поток. В последнем она походила на Амину, которая быстро утрачивала всю свою смелость, видя перед собой гнев, пусть даже пустячный. Потому она тоже хранила молчание, скрывая глубоко в душе сильную тревогу и в страхе следя за этим бурным разговором. Но она лучше, чем жена Ясина понимала причины такой бури: она по-прежнему ещё помнила Ораби-пашу и сожалела о ссылке Аббаса-эфенди. Да уж, слово «ссылка» не было для неё бессмысленным набором букв. Возможно, у неё и не было надежды, стоящей шутки Фахми; в уме она связывала это с отчаянием на возвращение ссыльных – как и своего мужа и его друзей – а иначе тогда где же Аббас- эфенди?... Разве не лучше ему вернуться на родину?... Будет ли грусть Фахми длиться столько же, сколько и ссылка Саада? Неужели эти дни хотели во что бы то ни стало принести им весть о несчастье, расшатать их покой и омрачить безмятежность?!.. Как бы ей хотелось, чтобы мир вернулся в дом, и чтобы эти посиделки были такими же прекрасными, как и вся их жизнь, и чтобы на лице Фахми была улыбка, а разговор был приятным и весёлым! Как же ей хотелось этого...

- Мальта..! Вот она, эта Мальта!

Это вдруг закричал Камаль, подняв голову к карте Средиземного моря, и ткнув пальцем в изображение острова, и с видом триумфатора поглядев на брата, будто найдя там самого Саада Заглула. Однако к разочарованию своему, не встретил на лице того ничего, кроме угрюмого выражения: тот не внял его зову и не проявил ни малейшего интереса к его словам. Мальчик стих и снова посмотрел на карту в смущении. Он долго вглядывался в неё, измеряя взглядом расстояние между Мальтой и Александрией и рисуя в своём воображении настоящую Мальту – поскольку воображение у него было богатое, – и то, как тех людей, о которых все говорили, доставляют на неё. Когда он услышал, как Фахми говорит о Сааде, и о том, что англичане сопроводили его на остров под охраной острых копий, единственное, что пришло ему в голову, был паланкин, перемещаемый на острых концах копий, в которых сидел Саад,пж без крика и боли переносивший ссылку, словно стойкая и непоколебимая скала, как и ожидали от такого человека, как он. Так описывал его брат уже на следующем этапе разговора. Как бы хотелось Камалю спросить его о сущности этого удивительного человека, что мог твёрдо и непоколебимо сидеть на остриях копий! Однако, испугавшись взрыва гнева, который поглотил бы покой их семейного собрания, он решил повременить с осуществлением своего желания, пока не подвернётся шанс.

В конце концов, Фахми стало надоедать это собрание, едва он убедился, что в груди его полыхает пламя, которое не унять просто разговором с братьями в этом месте, где он занимал лишь место зрителя, если с ним вообще считались. Его подталкивало собраться вместе с ними в кофейне у Ахмада Абдо, где он найдёт отклик в их сердцах и заставит выразить свои чувства и мнения. Только там он сможет прислушаться к гневу, что пылал в его сердце, а также к дерзкому вдохновению, что пробуждалось в атмосфере всеобщей жажды полного освобождения. Фахми склонился к уху Ясина и прошептал:

- Пойдём в кофейню Ахмада Абдо...

Ясин испустил глубоких вздох, словно с превеликим трудом спрашивая, под каким благовидным предлогом уйти из дома и отправиться развлекаться, не навлекая на себя ещё больший гнев Фахми. Но то было лишь притворное или частичное сожаление. Важная новость потрясла его до самого сердца. Если бы его предоставили самому себе, он бы без особого труда постарался забыть обо всём. Когда он был вынужден ни в чём ни уступать Фахми, это действовало ему на нервы, как и необходимость любезничать и проявлять уважение, как бы не разгневать его ещё больше – в таком состоянии он никогда ещё не видел брата. Выходя из комнаты, он сказал про себя:

- Хватит на сегодня и тех усилий, что я потратил ради отечества, если они и впрямь требовались от меня.

54

От звуков постепенно поднимающегося теста, доносившихся из домашней пекарни, Фахми проснулся и раскрыл глаза. В комнате царил полумрак, окна были закрыты, и лишь бледная полоска света проскальзывала через щели в ставнях. До ушей его донеслось похрапывание Камаля, и он повернул голову и посмотрел на кровать, что стояла рядом. Затем на него нахлынули воспоминания обо всей его жизни: то было новое утро для него; он словно очнулся от глубокого сна, в который его погрузила усталость тела и духа. Он даже не знал, проснётся ли на следующий день утром в своей постели или не проснётся уже никогда. Ни он, ни кто другой этого не знал: смерть всюду проникла на улицы Каира и плясала в каждом его углу. Вот ведь удивительно: мать месила тесто как ни в чём ни бывало, а вот рядом – похрапывает и вертится во сне Камаль, а вон там, в комнате сверху – Ясин уже ходит, встав с постели. А отец, наверное, сейчас склонился под струёй холодного душа. И вот наконец предвестники утреннего света, яркого и застенчивого, мягко просятся внутрь; всё вокруг продолжает жить своей обычной жизнью, будто ничего и не происходило: Египет не перевернуло с ног на голову, а пули не звенели над головами... Словно невинная кровь не окрасила в красное землю и стены домов. Юноша закрыл глаза и с улыбкой вздохнул, давая увлечь себя полноводному потоку волн-чувств, набегающих одна на другую: надежде, воодушевлению, грусти и веры. Все эти сорок дней он жил жизнью, насыщенной, как никогда раньше, или, скорее, видел всё это, словно сон наяву. Чистая, возвышенная жизнь, охотно приносящая себя в жертву ради чего-то прекрасного, более ценного и великого, небрежно подвергающая себя риску смерти, упорно глядящая ей в лицо, спокойно набрасывающаяся на неё; и если та выпустила его однажды из своих когтей, то ещё придёт за ним вторично, а пока она пристально, не отводя глаз, следила всё это время за чудным светом, исходящим от него. Сама жизнь защищала его с невиданной прежде силой и вверяла его одному Аллаху. Он чувствовал, как она обступила его со всех сторон. Ему не важна была жизнь – то был лишь способ, и весила она в его глазах не больше пылинки, но зато у него была великая цель, объявшая небеса и землю и побратавшаяся и с жизнью, и со смертью, так что они шли рука об руку на службе одной единственной мечте, и та поддерживала его старания, а последние, в свою очередь, усиливали его жертвенность. И если бы не ужасная гордость собой, он бы умер от печали. Ему невыносимо было продолжать жить тихой спокойной жизнью на руинах надежд; непременно должен быть произойти взрыв: и в родном отечестве, и в собственной его груди, словно землетрясение, выпускающее из недр земли сконцентрированный горячий пар.

Когда произошло главное событие, он во-время бросился в его пучину... когда это случилось?... И как?... Он ехал на трамвае в Гизу на правовой факультет и вдруг очутился посреди кучки студентов, что спорили друг с другом и размахивали кулаками:

- Саад, выразитель наших чувств, выслан! И либо он вернётся и будет продолжать свои усилия, либо меня вышлют вместе с тем!

Те, что сели в трамвай, подключились к их разговору и дали те же обещания, так что даже кондуктор, забросив свои обязанности, прислушался к ним и вступил в разговор. Какой это был час!... В этот час внутри Фахми загорелась новая надежда, после целой ночи грусти и отчаяния. Ему стало ясно, что пылавший в нём огонь не потух. Когда они подъехали к институту, Фахми расшумелся, внушая остальным страх. Их сердца принадлежали ему. Затем они поспешили к своим однокурсникам с рассказом о том, что произошло в трамвае, и тут же один из них стал призывать к забастовке!... Это было что-то новое, неслыханное прежде. И хотя они кричали о забастовке, держа под мышкой учебники по праву, к ним подошёл инспектор, мистер Уолтон, и с непривычной мягкостью посоветовал им разойтись по аудиториям. В ответ один из молодых людей поднялся по лестнице, ведущей в кабинет директора, и оттуда обратился ко всем с пылким красноречием. Инспектор не нашёл ничего лучше, как ретироваться. Фахми слушал оратора, сосредоточившись и вперя глаза в глаза юноши. Сердце его быстро и энергично билось. Ему хотелось самому подняться на место того юноши и излить всё, что накопилось в его бушующем сердце. Однако у него не было такого же сильного ораторского таланта, и пришлось довольствоваться тем, что другой повторял то, что подсказывала ему душа. Фахми с воодушевлением следил за выступлением оратора, и когда тот сделал паузу, он в один голос закричал вместе с остальными:

- Да здравствует независимость!

Затем снова стал слушать его с большим вниманием. Все эти возгласы повсюду вселили в него новую жизненную энергию, и когда оратор остановился во второй раз, Фахми закричал вместе с другими:

- Смерть протекторату!

А затем продолжал слушать выступление, так же как и все, застыв от возбуждения и стиснув зубы, чтобы сдержать слёзы, вызывавшие тошноту. И когда оратор сделал третью паузу, Фахми воскликнул в унисон с товарищами:

- Да здравствует Саад!

Это был новый возглас, ибо в тот день всё казалось ему новым, хотя он и вторил в глубине души этому восхищённому крику, и слово в слово повторял его, будто он сорвался с его же языка. Крик, сорвавшийся с языка, был на самом деле отголоском его сердца. Он помнил, сколько раз он произносил его про себя в тишине прошлой ночью, огорчённый, в подавленных чувствах, тогда как его воодушевление, стремление к высшему идеалу, к мечте рассыпались в прах, пока голос Саада не стал отдаваться гулом в его голове. Слова Саада влекли его, словно голубя, парящего в пространстве, манит свист хозяина. Но тут в толпе народа показался мистер Эванс, заместитель британского судебного советника в Министерстве образования, и все в один голос закричали при виде его:

- Смерть протекторату!

Он встретил их у самого входа, и не выходя за пределы вежливости, посоветовал им вернуться к занятиям, а политику предоставить своим отцам. Один из студентов приблизился к нему и произнёс:

- Наших отцов бросили в тюрьму, и мы не будем учиться закону в стране, где попирается этот самый закон!

Из глубины их сердец вылетел крик, подобный раскату грома, и мужчина отступил. Фахми снова захотелось быть оратором, настолько нахлынула на него эта идея, однако в этом его опередили другие. Он утешил себя тем, что его ожидает что-то другое взамен упущенного.

Дела приняли нешуточный оборот. Студенты ощутили потребность выйти, и демонстративно направились к выходу, а оттуда – к инженерному факультету, где к ним прибавились другие, следом за тем они пошли к аграрному факультету, откуда тоже повалил народ, скандирующий лозунги. Далее они направились к медицинскому факультету, затем к торговому, и как только подошли к Площади Госпожи Зейнаб, вступили в ряды большой демонстрации, к которой присоединились толпы местных жителей, громко требовавших независимости Египта и освобождения Саада. Шаг за шагом, пока они продвигались вперёд, их воодушевление и уверенность в необходимости подключить весь народ, о чём они кричали повсюду, всё больше нарастали. Народ откликался механически, спонтанно: им попадались люди, которые были наготове излить свой гнев, и эта демонстрация была для них некой отдушиной. Фахми спрашивал себя – и дивился этому многолюдному собранию, так что удивление почти одержало верх над волнением из-за участия в самой демонстрации – «Как же всё это могло произойти?!» Было утро и прошло всего несколько часов с тех пор, как он стал свидетелем крушения собственных надежд и поражения, и вот сейчас, ближе к полудню, он принимает участие в бурной демонстрации, в которой каждое сердце находит отклик в других сердцах, и повторяет вместе со всеми лозунг с верой, что движет их к конечной цели. Их радость – и его радость, а их восторг – и его восторг!.. Дух его воспарил до небес, наполненный новой безграничной надеждой, и раскаялся за овладевшее им разочарование, устыдился своих наивных предположений.

На Площади Госпожи Зейнаб пред ним предстало совершенно новое зрелище, одно из тех, на которые был богат этот удивительный день. Взгляду его и многих других людей предстали конные отряды полиции, во главе которых был английский инспектор, а за ними как хвост тащилось целое облако пыли. Земля дрожала под копытами лошадей, и Фахми позже вспоминал, как он в смятении глядел на них тогда – никогда прежде не случалось ему сталкиваться с подобной неожиданно грянувшей опасностью. Он обернулся по сторонам и увидел лица людей, блестящие от возбуждения и гнева, сделал нервный выдох, и размахивая руками, выкрикнул лозунг. Всадники окружили их, и в ужасной пучине всего этого столпотворения, среди вытянутых шей и голов он мог видеть лишь ограниченное пространство. Тут до них дошло, что полиция взяла под стражу многих студентов, выступавших с протестами или находившихся в начале демонстрации. Третий раз за сегодняшний день ему захотелось быть среди арестованных, однако не выходить за пределы того кружка, вместе с которым он двигался с превеликим усилием.

Тем не менее, этот день был мирным по сравнению с тем, что последовал за ним. Кажется, это был понедельник, и с рассвета все преподаватели объявили всеобщую забастовку. Шли толпы народа, путь которым не заграждала блокада. Весь Египет словно ожил, то была новая страна, жители которой рано утром собрались на площадях, чтобы выразить весь накопившийся гнев на эту войну. Фахми очутился посреди толпы; его охватывала пьянящая радость, как будто он заблудился и долго блуждал, и вот наконец обнаружил свою семью. Демонстранты пошли снова по уже знакомому им пути как дипломатические представители, заявляющие протест на разных языках, пока не достигли улицы Ад-Дававин, где внезапно по ним прокатилась волна возбуждения, и кто-то закричал: «Англичане!» Голоса демонстрантов прервал грохот пуль, и пали первые жертвы. Народ продолжал движение вперёд с прежним безумным воодушевлением. Последних в их рядах пригвоздило к земле, многие отделились и нашли укрытие в соседних домах и кофейнях. Фахми был будто в последних рядах: он укрылся за дверью; сердце его стучало в бешеном ритме, не совместимым с жизнью. Прошло неизвестно сколько времени, пока тишина не охватила всё вокруг, и тогда он вытянул из-за двери голову, потом ноги, и пришёл в себя, успешно очнувшись от неизведанного дотоле состояния, и вернулся к себе домой в неком оцепенении, и в грустном одиночестве стал мечтать, как бы ему хотелось находиться среди убитых или, на худой конец, среди тех, что до конца оставались стойкими. В пылу этого тяжёлого расчёта он пообещал своей совести загладить эту вину: к счастью, возможность искупления казалась делом недалёкого будущего.

Настал вторник, затем среда, которые и в радости и в грусти были похожи на воскресенье и понедельник: те же демонстрации, лозунги, пули и жертвы. Фахми пылко бросался в самую гущу событий, где было наибольшее скопление людей, и возносился к дальним горизонтам в своём благородном чувстве. Его волновала жизнь, а спасение из лап смерти вызывало только сожаление! Благодаря новой надежде и пылу он с удвоенной силой распространял вокруг себя революционный, гневный дух. Скоро перестали ходить трамваи, перестали работать водители такси и двуколок. Вся столица выглядела безлюдной и дикой. До людей дошли радостные вести о том, что скоро объявят забастовку адвокаты и чиновники правительства. Сердце всей страны в бурном оживлении забилось: слёзы её больше никогда не прольются напрасно. Ссыльные не забудут о своей ссылке. Явь потрясла дельту Нила.

Юноша ворочался в постели: в памяти волна за волной накатывали воспоминания. Он снова прислушался к звукам месимого теста, перевёл взгляд в угол комнаты, которая начала проясняться в лучах восходящего солнца, а вслед за ней и закрытое окно. Его мать месит тесто! Она не прекращает это занятие утро за утром, и вряд ли её занимают думы о происходящем в стране, пока она накрывает на стол, стирает одежду и протирает мебель. Великие события не останавливают незначительные дела. В лоне этого общества всегда найдётся место и великому, и пустячному: они будут идти рука от руку. Однако стоп. Его мать отнюдь не на обочине жизни – он её сын, а все сыновья, как известно, это «топливо» революции. Она кормит его, а пища – «топливо» этих сынов отечества. На самом деле, не существует пустяков в этой жизни... Но разве не придёт однажды такой день, когда великое событие потрясёт всех египтян, и ни одно сердце не отвернётся от него, как последние пять дней только и делали члены семьи во время кофейных посиделок?.. Ведь недалёк тот день!.. На губах его проявилась улыбка, а в голове застрял вопрос: что сделает с ним отец, если узнает о том, чем он занимается день за днём?.. Что сделает его отец-тиран, и что – кроткая и нежная мать? Он смущённо улыбнулся, зная, что неприятности, которые его наверняка ждут в подобной ситуации, совсем не те, которые могут последовать, узнай о его тайне военные власти страны.

Скинув одеяло с груди, он уселся на постели и пробормотал:

- Мне всё равно, буду я жить, или умру; моя вера сильнее смерти, ведь смерть предпочтительнее, чем унижение. Так насладимся же надеждой, в сравнении с которой жизнь – ничто. И да здравствует новое утро, утро свободы, а там уж как Бог даст.

55

Больше никто уже не мог утверждать, что революция не затронула хотя бы частично его жизнь. Даже Камаль, и тот долгое время мог наслаждаться своей свободой по пути в школу и обратно – путь этот ему ужасно надоел, но никак не мог он отказаться от него, и всё потому, что мать велела Умм Ханафи следовать за Камалем, когда тот шёл в школу и когда возвращался из неё, и не покидать его, пока тот не вернётся домой, а если на пути ему встретится какая-либо демонстрация, не давать ему останавливаться ради легкомысленных капризов. На сердце у матери было неспокойно из-за всех этих тревожных новостей о творившемся повсюду диком насилии над студентами. Уже несколько дней её мучило беспокойство и хотелось, чтобы сыновья остались рядом с ней дома, и не выходили хотя бы до тех пор, пока всё не уляжется. Однако она не нашла средства, как это осуществить, особенно после того, как Фахми – она была непоколебимо уверена в том, что он «умный мальчик», – пообещал ей, что ником образом не будет участвовать в забастовке, а отец отверг мысль о том, чтобы Камаль сидел дома и прогуливал уроки – видимо, потому, что сама школа не позволяла ученикам младших классов участвовать в забастовке.

Несмотря на то, что ей всё это очень не нравилось, мать попрощалась с сыновьями, когда те отправились на учёбу, однако заставила Камаля идти в сопровождении Умм Ханафи, сказав ему:

- Если бы я могла выходить из дома когда пожелаю, то сама бы тебя провожала.

Камаль стал противиться этому, что было сил, так как интуитивно понял, что благодаря такому надзору от матери не скроется любая шалость и хитрость, которыми он наслаждался по пути, и даже эти краткие моменты счастья, которыми он пользовался каждый день, станут частью двух его «тюрем»: дома и школы. Вот по этой причине он и негодовал. Больше всего его возмущало то, что эта женщина идёт по дороге рядом с ним, привлекая к себе взгляды: разумеется, этим она была обязана своему слишком уж дородному телу и покачивающейся походке. Единственное, что он мог сделать, – это подчиниться такому сопровождению, особенно после того приказа отца. Под сило ему было лишь «выпустить пар», упрекая её всякий раз, как она подходила к нему ближе, да требовать держаться от него на расстоянии несколько метров.

Именно так он и пошёл в школу «Халиль-ага» в четверг – на пятый день демонстраций в Каире. Когда они приблизились к школьным воротам, Умм Ханафи подошла к привратнику и спросила его, выполняя полученный дома наказ:

- В школе есть ученики?..

Мужчина небрежно ответил ей:

- Кто-то приходит, кто-то уходит, инспектор никому не препятствует!

Такой неожиданный ответ Камалю не понравился. Он готовился услышать уже привычный ответ, начиная с понедельника: «Ученики бастуют», и вернуться домой, где проведёт весь день на свободе, благодаря которой он полюбил революцию издалека. Его так и тянуло дезертировать и уклониться от последствий этого нового для него ответа. Обращаясь к привратнику, он сказал:

- Я из тех, кто уходит.

Он вышел из школы, а Умм Ханафи – за ним. Она спросила:

- Почему ты не пошёл вместе с другими учениками, которые вошли в классы?

И тут он попросил её, впервые в своей жизни колеблясь, чтобы она сообщила матери о том, что ученики бастуют. Он долго упрашивал её, пока оба шли мимо мечети Хусейна, но Умм Ханафи всё равно рассказала матери Камаля правду – слово в слово, как слышала. Мать сделала ему выговор за лень и велела служанке отвести его обратно в школу. Так они снова вышли из дома. Мальчик язвил, издеваясь над Умм Ханафи, упрекая её в предательстве и вероломстве.

В школе он обнаружил только тех, кто учился в начальных классах, а все остальные – и таких было подавляющее большинство – участвовали в забастовке. В собственном классе, где было полным-полно малышей, в отличие от других классов, он нашёл лишь треть от общего числа учеников, при том, что учитель велел им вернуться на занятия. Он был всецело занят проверкой тетрадей, чуть ли не предоставив детей самим себе. Камаль открыл свой учебник, делая вид, что читает, и не придавая ему ни малейшего внимания. Ему было совершенно неприятно сидеть в школе без дела: и оставаясь в стороне от бастующих, и не наслаждаясь своим досугом дома – возможностью, без счёта подаренной ему в эти удивительные дни. Ему тошно было в школе, как и раньше. В своих фантазиях он жаждал быть рядом с бастующими на улице; так уж его тянуло туда любопытство. Он часто спрашивал о том, что они на самом деле хотят, и на самом ли деле «безрассудные», как их звала мать: не жалеют ни себя, ни своих близких, и сами же губят себя, или они герои, как их описывал Фахми: жертвуют собой, борясь с собственными врагами и врагами Аллаха?!.. Он больше склонялся к мнению матери, ибо ненавидел учеников, что были старше него – тех, что бастовали и по мнению его и остальных малышей – оставили после себя плохое впечатление из-за грубого и высокомерного обращения с ними. Они собирались во дворе школы, крупные, высокорослые, уже с усами. Но он не полагался целиком на мнение брата, пока, по его выражению, не убедится сам, хотя всегда придавал значение его словам и не мог отказать этим ребятам в героизме, которого добавляло им участие в забастовке. Ему даже хотелось наблюдать за их кровавой борьбой с какого-нибудь безопасного места. Поднялась настоящая шумиха, без всякого сомнения, иначе зачем тогда египтяне бастовали и целыми группами набрасывались на солдат?! На англичан?!.. На англичан, одного упоминания о которых было достаточно, чтобы расчистить дороги!.. Что случилось с этим миром и с людьми?!..

То была удивительная борьба, и всё это насилие во всех существенных подробностях неосознанно запечатлелось в душе ребёнка, а больше всего такие слова, как: Саад Заглул, англичане, студенты, погибшие, демонстрации, шествия. Всё это производило впечатление на него до самых глубин, хотя он и относился к тому с пылким любопытством, не более. Он изумился ещё больше тому, что его домашние отреагировали на события по-разному, иногда даже противоречиво: если Фахми гневно протестовал и ненавидел англичан, а по Сааду тосковал так, что в глазах стояли слёзы, то Ясин обсуждал новости со спокойным интересом, к которому примешивалось лёгкое сожаление, которое, впрочем, не мешало ему продолжать вести привычный образ жизни – беседы, веселье, декламация стихов и чтение историй, а потом сидение в кофейне до полуночи. А вот мать не переставая молила Аллаха о возвращении мира и безопасности, а также умиротворении сердец как египтян, так и англичан. Самой ужасной была реакция Зейнаб, жены его брата, которую происходящее ужасало; она не нашла никого лучше, на ком можно было излить свой гнев, кроме Саада Заглула. Именно его она обвиняла в том, что он и есть корень всех несчастий, и «если бы он жил так же, как и остальные рабы Аллаха в молитве и смирении, то никого бы не коснулось всё это зло, и не разгорелась бы вся эта заваруха». По этой-то причине воодушевление мальчика подогревала мысль о самой борьбе, и переполняла тоска от мысли о смерти как таковой, хотя у него совершенно не было никакого очевидного основания так думать.

Как же ему грустно было в тот день, когда учеников школы «Халиль-ага» впервые призвали к забастовке – тут ему подвернулся удобный случай стать свидетелем демонстрации вблизи, или даже поучаствовать в ней, хотя бы и со двора школы. Однако инспектор поспешил преградить путь ученикам младших классов, и шанс ускользнул. Камаль снова оказался в четырёх стенах, и снова с изумлением, смешанным со скрытой радостью, прислушивался к громким крикам, что доносились снаружи. Вероятно, источником их была анархия, которая пронзила всех и вся, и словно ветром, безжалостно разнесла ежедневную рутину в пух и прах.

В тот день Камаль упустил свой шанс поучаствовать в демонстрации, впрочем, как и насладиться свободой ничегонеделанья дома. В таком скованном состоянии, наводящем скуку, он и продолжал сидеть за партой, глядя в книгу невидящим взором, и вместе с товарищем осторожно и боязливо притрагивался к ранцу до самого конца дня. Единственная вещь, что внезапно привлекла его внимание, был странный звук, донёсшийся издалека, больше похожий на звон в ушах. Однако внутренний инстинкт подсказывал ему, что звук был реальный. Он осмотрелся вокруг и увидел, что остальные ученики тоже подняли головы и обмениваются вопросительными взглядами, а затем все вместе устремились к окнам, выходившим на дорогу.

То, что привлекло их внимание, произошло на самом деле, и не было плодом их фантазии. Звуки сливались воедино в какую-то неразличимую какофонию, слышимую издалека, словно рёв волн. Сейчас же он снова нарастал, и это уже было грохотом, который раздавался совсем близко. Весь класс пришёл в движение, среди учеников прошёл шёпот, затем кто-то во весь голос сказал: «Демонстрация!» Сердце Камаля исступлённо забилось, в глазах появился огонёк радости и тревоги одновременно. Грохот всё приближался, пока крики не стали совсем отчётливыми, словно раскаты грома, раздававшиеся со всех сторон школы, и опять в ушах звенели слова, которыми был переполнен его мозг в течение всех этих дней... Саад… Независимость... Протекторат... Крики стали слышны уже так близко, что казалось, они доносятся со школьного двора. Сердца учеников безмолвствовали в убеждении, что этот потоп дойдёт и сюда, и затопит их, но восприняли это с детской радостью, что не давала им оценить последствия серьёзно, и с пылкой тягой к анархии и освобождению. До них донёсся быстрый, гулкий звук шагов, затем настежь открылась дверь, в которую кто-то тяжело постучал, и в комнату ворвалась группа студентов медресе Аль-Азхар, словно это была вода, вылившаяся из резервуара. Они кричали:

- Забастовка... забастовка!... Никто не должен тут оставаться!

В мгновение ока Камаль словно погрузился в шумные волны, что толкали его вперёд, лишая способности к сопротивлению. Двигался он очень медленно в состоянии крайнего волнения: так обычно движутся кофейные зёрна, перемалываемые мельничкой. Он не знал, куда смотреть, и видел сейчас лишь тела, прилипшие друг к другу с криками, которые стояли в ушах, пока не увидел неба над головой, что говорило о том, что он вышел, как и все, на дорогу. Давление нарастало; он затаил дыхание и громко, что есть мочи, закричал от ужаса. Всё, что он чувствовал в этот момент – это рука, сжимавшая его предплечье и с силой тащившая его, прокладывая путь среди толпы народа, пока не прислонила его к стене у тротуара. Мальчик задыхался и ощупью искал рядом убежища, пока не наткнулся на лавку Хамдана – продавца басбусы. Её железная дверь была немного ниже порога, и Камаль бросился туда. Он вошёл ползком, на коленях, а когда встал в полный рост, увидел дядюшку Хамдана, которого хорошо знал, двух женщин и ещё нескольких учеников младших классов. Спиной он прислонился к стене со шкафами. Грудь его то вздымалась, то опускалась. Он услышал голос дядюшки Хамдана:

- Тут все: студенты, учащиеся медресе «Аль-Азхар», рабочие, местные... Улицы, ведущие к мечети Хусейна, переполнены народом... До сегодняшнего дня я и подумать не мог, что земля может вынести всех этих людей.

Одна из женщин удивлённо сказала:

- Как же они упорно продолжают демонстрации! Даже после того, как по ним открыли огонь!..

Другая женщина грустно заметила:

- О Господь, ведущий нас по праведному пути! Ведь все они чьи-то дети, у них есть родители.

Дядюшка Хамдан произнёс:

- Ничего подобного мы до этого не видели. Да защитит их Господь.

Крики демонстрантов вырывались из гортаней, словно землетрясение, сотрясающее воздух: то поблизости от лавки, то вдали от неё, производя оглушительный неразличимый рёв, похожий на завывание ветра, не прекращающийся ни на минуту. На постоянное медленное движение народа указывало то, что шум то стихал, то вновь поднимался, как волны, набегающие и отходящие от берега. Всякий раз, как Камаль полагал, что шум прекратился, начинался ещё один, так что казалось, конца и края ему не будет. Вся жизнь его сейчас была сосредоточена в этих звуках; он в напряжённой тревоге прислушивался, однако по прошествии времени никаких неприятностей не произошло, и он перевёл дыхание и начал успокаиваться, и вот уже смог наконец думать о том, что творится вокруг – всё это напоминало неожиданную беду, которая непременно пройдёт со временем. Он спрашивал себя, когда же он окажется дома и сможет рассказать матери о том, что с ним случилось...

- Демонстранты штурмом взяли наши классы, и конца-края им не было. Я видел лишь многоводный поток, окруживший меня и смывший на улицу. Я кричал вместе с другими: Да здравствует Саад! Смерть протекторату! Да здравствует независимость! Пока я перемещался с одной дороги на другую, англичане напали и открыли по нам огонь.

При этом она ужаснётся до слёз, и с трудом сможет поверить в то, что он жив и здоров, и даже начнёт с содроганием декламировать множество айатов из Корана.

- Пули проскользнули у меня над головой, и их свист всё ещё стоит у меня в ушах; люди же пробивались вперёд, словно безумные. Я чуть не погиб, как и другие, если бы какой-то мужчина не вытащил меня и не привёл к лавке...

Нить его мечтаний прервалась от неожиданного громкого крика и стремительных шагов. Сердце тревожно забилось, он посмотрел на лица окружавших его людей и увидел, что они уставились на дверь, широко раскрыв глаза, словно ожидая удара по макушке. Дядюшка Хамдан подошёл к двери, и нагнулся, чтобы посмотреть в расщелину в самом низу. Затем он быстро нагнулся к самому полу и в тревоге пробормотал:

- Англичане...!

Многие из тех, кто был наружи, закричали:

- Англичане...! Англичане...!

Другие подхватили:

- Держитесь!

Кто-то ещё воскликнул:

- Мы умрём, и да здравствует отечество!

Затем мальчик впервые за всю свою недолгую жизнь услышал с не такого уж дальнего расстояния звук выстрелов. Он ясно понял это по тому, как затряслись поджилки. И как только обе женщины, что были в лавке, закричали, Камаль затрясся от плача. Дядюшка Хамдан повторял:

- Говорите: «Нет Бога, кроме Аллаха! Нет Бога, кроме Аллаха!»

Однако мальчик чувствовал леденящий страх смерти, что растекался по его телу, от пяток до кончиков волос. В ушах звенело от громыхания машин и ржания лошадей. Выстрелы, молниеносное движение, крики, рёв, стенания не прекращались. Краткий миг сражения казался этим засевшим за дверью в убежище людям целым веком, прежде чем смерть придёт за ними... И вот воцарилась пугающая тишина, похожая на обморок, который сопровождает невыносимую боль. Содрогающимся голосом Камаль спросил:

- Они ушли?!..

Дядюшка Хамдан приложил ко рту указательный палец и прошептал: «Тшшш...», и прочитал айат Курси, а Камаль – про себя, вслед за ним, ибо он лишился способности говорить в такой момент: «Скажи – Он Аллах Единый...» Вероятно, этот айат изгонит англичан, как и злых духов во мраке.

Дверь открылась лишь в полдень, и мальчик пустился в обратный путь по пустынной дороге во все лопатки. И когда он проходил мимо лестницы, что вела в кофейню Ахмада Абдо, заметил там знакомую фигуру – то был его брат Фахми, – он бросился к нему и протянул руки, словно утопающий, ища спасения. Мальчик схватил его за плечо и тот в ужасе обернулся к нему. Узнав Камаля, он закричал:

- Камаль?!.. Где ты был во время забастовки?

Мальчик заметил, что голос брата охрип, однако ответил:

- Я находился в лавке дядюшки Хамдана и слышал выстрелы и всё такое...

Юноша в спешке сказал ему:

- Иди домой, и никому не говори, что встретил меня... Слышишь?

Мальчик в замешательстве спросил его:

- А ты разве не вернёшься со мной?!

Фахми тем же тоном сказал:

- Нет, нет... Не сейчас... Я вернусь в такое же время, что и всегда. Не забудь, что ты меня не встречал.

И он подтолкнул его, не дав возможности спорить с собой. И мальчик бросился бежать. Едва он достиг переулка Хан Джафар, где увидел старика, что стоял посреди дороги и указывал на землю, беседуя с кем-то. Камаль посмотрел туда, куда он указывал, и увидел на земле красное пятно. До него долетел жалобный голос старика:

- Это невинная кровь, она взывает к нам, чтобы мы продолжали борьбу. Аллах пожелал, чтобы она пролилась прямо во дворе мечети Господина мучеников 51. Значит, и мы должны пасть на поле боя, как и наш Господин. Аллах с нами...

Мальчик почувствовал, как на него напал страх, и опустил глаза к земле, окрашенной кровью, а затем припустился бежать, словно полоумный.

56

В предрассветной темноте Амина на ощупь искала дорогу к двери в комнату; осторожно и медленно пробиралась она, чтобы не разбудить супруга. И в это время со стороны дороги до ушей её донёсся странный громкий крик, звенящий, словно оса. В такой ранний час – привычный для неё – её слух нарушал лишь скрип колёс проезжающей мимо повозки старьёвщика, кашель утренних рабочих, да возгласы одного мужчины, возвращавшегося с утренней молитвы, которому нравилось повторять в полной тишине «Говорите: "Нет Бога, кроме Аллаха"». Но этот странный крик ей не приходилось слышать раньше. Она затруднялась дать ему какое-то объяснение, и желая узнать, что вызвало такой крик, своими лёгкими шажками проследовала к окну в зале, которое выходило на дорогу, затем подняла ставни и выглянула наружу. На горизонте было ещё темно, но первые проблески света уже появились, однако не настолько, чтобы можно было разглядеть то, что происходит на улице. Крик же становился всё сильнее и громче, и в то же время он был совсем неразличимым, пока наконец не удалось распознать в нём людские голоса неясного происхождения. Глаза Амины всматривались в темноту, к которой начали привыкать, и вот на дороге к улице Байн аль-Касрайн и дальше, от перекрёстка Ан-Нахасин до Красных Ворот она увидела силуэты нескольких человек, черты которых невозможно было разобрать с такого расстояния, а также что-то небольшое, в форме пирамидок и низких деревьев. В смущении она отступила назад и спустилась в комнату

_________________

51. Господин мучеников – здесь речь идёт о Хусейне – внуке Пророка Мухаммада и третьем Имаме шиитов, также почитаемого и суннитами, который погиб мученической смертью от рук наёмников халифа-тирана Йазида, и потому его принято называть Господином всех мучеников.

Фахми и Камаля, затем заколебалась: будить ли сына, чтобы он посмотрел, что там творится, и раскрыл эти загадки, или повременить с этим, пока он сам не проснётся?!.. Затем она решила не беспокоить его, и скрыла своё желание до того времени, как взойдёт солнце, и он встанет. После этого она совершила молитву и вернулась к окну, подталкиваемая любопытством, и высунулась из него. Пёстрые разводы на востоке казалось, разгорались в волшебном зареве, а утренний свет растекался между минаретами и куполами. Наконец она смогла увидеть дорогу и и всё, что там происходило. Она ахнула в ужасе и в спешке бросилась обратно в комнату Фахми, разбудила его без всякой предосторожности. Юноша вздрогнул и сел на постели, с беспокойством спросил:

- Мама, что с тобой...?

Она, с трудом переводя дух, сказала:

- Англичане заполонили всю улицу прямо под нашим домом...

Юноша выскочил из постели и бросился к окну: выглянув наружу, он увидал, что всю улицу Байн аль-Касрайн занял небольшой военный лагерь, что вёл наблюдение за всеми дорогами, которые отходили оттуда. Лагерь состоял из ряда палаток и трёх грузовых автомобилей, а также отдельных групп солдат. Дальше, за палатками, были сложены ружья, по четыре штуки в каждой кучке. Дула ружей в каждой такой группе опирались друг на друга, а стволы расходились в стороны в форме пирамид. Перед каждой такой пирамидой словно статуя стоял сторож, а остальные разошлись, разговаривая при этом на каком-то чужом языке и смеясь. Юноша бросил взгляд в сторону Ан-Нахасин, и увидел второй лагерь, прямо на пересечении Ан-Нахасин с улицей Ас-Сага, а рядом с Байн аль-Касрайн – третий лагерь, прямо у переулка Харафиш. В голове Фахми проскочила молниеносная мысль, безрассудная на первый взгляд: что те солдаты пришли, чтобы схватить его!.. Однако он тут же отверг её как глупую, найдя ей объяснение: он едва проснулся и встал в тревоге, с чувством, что его без остановки преследуют с того момента, как разразилась революция. Постепенно правда прояснилась: именно в этом квартале назрело движение протеста против оккупационных властей и вылилось в непрекращающиеся демонстрации. Он рассматривал солдат, палатки, автомобили через створку окна, и сердце его колотилось от страха и гнева, пока он не отвернулся от окна, и весь бледный пробормотал, обращаясь к матери:

- Это и впрямь англичане, как ты говоришь. Они пришли сюда, чтобы запугать нас и помешать демонстрациям...

Он принялся ходить взад-вперёд по комнате и про себя в ярости повторял:

- Вряд ли... вряд ли.

И вдруг услышал, как мать сказала:

- Пойду-ка я разбужу твоего отца, да сообщу ему новость..

Слова её прозвучали так, будто это была последняя уловка, словно отец – что решал все её трудности в жизни – мог бы найти решение даже этой проблеме. Однако юноша горестно сказал:

- Оставь его. Пусть он проснётся как обычно...

Женщина в ужасе спросила:

- Что же делать, сынок, ведь они стоят на страже прямо перед входом в наш дом?

Фахми покачал головой в недоумении и ответил:

- Что делать?!.. – Затем с большей уверенностью. – Не стоит бояться, они ведь только следят за демонстрантами...

Проглотив слюну, она сказала:

- Я боюсь, как бы они не покусились на мирных жителей в их домах...

Фахми немного призадумался над её словами, затем еле слышно произнёс:

- Ну нет, если бы их целью было покуситься на наши дома, они бы не стояли там молча всё это время...

Он не был полностью уверен в своих словах, однако нашёл, что это будет самым лучшим, что можно было сказать в тот момент. Мать снова спросила его:

- И до каких пор они будут тут стоять?!

С рассеянным взглядом он ответил ей:

- А кто их знает?!.. Они устанавливают палатки, а раз так, то скоро отсюда не уйдут..

Он понял, что она спрашивает его, как если бы он был командиром военного отряда, и поглядел на неё с нежностью, скрывая язвительную улыбку, задрожавшую на его бледных губах. Он задумался на миг о том, чтобы пошутить с ней, однако драматизм ситуации отбил у него это желание. К нему вновь вернулась серьёзность, как иногда с ним случалось, когда Ясин ему рассказывал какой-нибудь «анекдот» из коллекции отца, что был смешным сам по себе, но его удерживало от смеха волнение, омрачавшее его всякий раз, как он больше узнавал скрытые стороны личности своего отца. Тут он услышал шаги, спешащие к ним. В комнату ворвался Ясин, а следом за ним Зейнаб. С опухшими глазами и всклокоченными волосами он спросил их:

- Вы видели англичан?..

Зейнаб закричала:

- Это я услышала, затем высунулась из окна и увидела их, а затем разбудила господина Ясина...

Ясин продолжал:

- Я стучал в дверь к отцу, пока он не проснулся, и сообщил ему, а когда он увидел их собственнолично, приказал никому не покидать дом и не поднимать засовы. Но что же они там делают?... И что нам делать?... Неужели в государстве нет правительства, которое бы нас защитило?..

Фахми ответил:

- Я думаю, что если они и будут нападать, то только на демонстрантов.

- Но до каких пор мы будем заложниками в собственном доме?!.. Дом полон женщин и детей. И как они могут встать здесь лагерем?

Фахми сконфуженно пробормотал:

- С нами будет то же, что и с другими, давайте подождём и наберёмся терпения...

Зейнаб с заметной нервозностью воскликнула:

- Мы больше ничего не увидим и не услышим, кроме ужаса и горя. Да проклянёт Господь наш этих ублюдков...

В этот момент Камаль открыл глаза и в изумлении перевёл их на собравшихся в его комнате. Затем сел на постели и вопросительно поглядел на мать. Она подошла к кровати и рукой погладила его по большой голове, приглушённым голосом, в рассеянных мыслях прочитала над ним «Аль-Фатиху». Мальчик спросил её:

- Что вас всех привело сюда?

Она пыталась сообщить ему новость в наиболее подходящем виде, и мягко произнесла:

- Ты сегодня не пойдёшь в школу...

Мальчик в восторге переспросил:

- Из-за демонстраций?

Фахми с некоторой горячностью произнёс:

- Англичане заблокировали дорогу!

Камаль понял теперь тайну их собрания и в оцепенении посмотрел на их лица, затем вприпрыжку подбежал к окну и долго глядел наружу из-за ставень. Наконец он в волнении сказал:

- Они собрали ружья горками по четыре в каждой...

Он поглядел на Фахми, словно взывая к нему о помощи, и в страхе вымолвил:

- Они нас убьют?..

-Они никого не убьют. Они пришли сюда, чтобы перехватить демонстрантов...

Зависла краткая пауза, и тут мальчик, словно обращаясь сам к себе, сказал:

- До чего красивые лица у них...!

Фахми насмешливо спросил его:

- Они и впрямь тебе понравились?..

Камаль наивно ответил:

- Очень. Я же представлял их себе в образе чертей...

Фахми с горечью произнёс:

- Кто знает, может быть, если бы ты увидел настоящих чертей, тебе бы понравился их облик..!

В тот день они не поднимали засовы на дверях дома, и не открывали окна, выходящие на дорогу, даже чтобы проветрить и впустить в дом солнечные лучи. Впервые господин Ахмад разговорился, сидя за столом и завтракая в кругу семьи. Он тоном знатока сказал, что англичане сурово настроены против демонстраций, и потому они заполонили все кварталы, где больше всего демонстрантов, и по его мнению, они должны остаться дома, пока всё не прояснится. Он говорил уверенно, хотя и хранил свой привычный величественный образ и не позволял никому вызвать у него тревогу, которая разлилась по всему его нутру, стоило ему сойти с постели, когда Ясин постучал к нему в дверь. Впервые Фахми осмелился возразить мнению отца, когда в мягкой манере он сказал:

- Но отец, из-за того, что мы остались дома, в школе могут подумать, что мы бастуем!

Ахмад не знал ничего о том, что его сын и сам участвует в демонстрациях, и потому он сказал:

- Это продиктовано необходимостью. Вот твой брат – он чиновник, и сейчас в более щекотливом положении, чем ты. Здесь имеется явное оправдание...

Сейчас было не самое подходящее время, чтобы проявлять смелость и обращаться к отцу, так как, с одной стороны, он боялся его гнева, а с другой – приказание отца никому не покидать дома было достаточным оправданием перед его совестью и мешало ему выйти на улицу, заблокированную со всех сторон войсками, жаждущими крови его братьев-студентов. Отец поднялся из-за стола и удалился к себе в комнату, а мать и Зейнаб тут же занялись своими домашними обязанностями.

Тот день был солнечный – как обычно в конце марта – и наполненный весенним тёплым ветерком – дыханием весны. Три брата поднялись на крышу и уселись под навесом из плюща и жасмина. Камаль нашёл себе развлечение в шалаше с курами, да ещё какое! И перебрался туда. Он насыпал курам зёрен и весело гонялся за ними, подбирая найденные яйца, в то время как братья заговорили о сенсациях, что передавались из уст в уста: о разгоревшейся со всех сторон в дельте Нила революции – от крайнего севера до крайнего юга. Фахми рассказывал о том, что ему было известно о прекращении работы железной дороги, телеграфа и телефона, о проведении демонстраций в различных провинциях страны, о боях, которые разгорелись между англичанами и революционерами, о народных массах, мучениках, всеобщих похоронах, на которых несли десятки погребальных носилок, о бастующих в столице студентах, рабочих, адвокатах, о том, что больше ни на чём нельзя было проехать, кроме как на телегах-двуколках. Юноша пылко сказал:

- Это на самом деле революция?.. Они словно звери убивают людей по собственной прихоти, и только отнимают жизнь, сея одну смерть...

Ясин, удивлённо покачав головой, сказал:

- Я и не представлял себе, что у нашего народа есть боевой дух...

Фахми, словно забыв, насколько был охвачен отчаянием, прежде чем вспыхнула революция, что застала его врасплох и ошеломила, произнёс:

- Да, он полон бессмертного боевого духа, что горит в его теле повсюду: от Асуана до Средиземного моря. Революцию подняли англичане, и теперь она никогда не погаснет.

С улыбкой, игравшей на губах, Ясин сказал:

- Даже женщины, и те вышли на демонстрации...

Фахми как пример привёл строки из касыды Хафиза 52 о демонстрациях женщин:

Вышли красавицы в знак протеста,

_________________

52. Ибрагим Мухаммад Хафиз – (1871– 1932), египетский поэт писатель и переводчик, один из классиков современной арабской литературы, внёсший значительный вклад в обновление египетской поэзии конца 19 – начала 20 века.

И начали рассматривать друг друга.

А чёрные платья сделали они эмблемой своей.

Словно звёзды взошли они, ослепительно сверкая во мраке.

И пошли они по дороге по пути к дому Саада.

Душу Ясина потрясли эти стихи, и он засмеялся и сказал:

- Мне бы надо такое выучить наизусть...

В голове Фахми появилась свежая идея. Он печально спросил брата:

- А интересно, докатятся ли новости о том, что у нас тут творится, до места ссылки Саада? Знает ли этот великий старик, что жертва, принесённая им, не была напрасной? Или он погружён в отчаяние?..

57

Они так и просидели на крыше всё утро. Братьям захотелось понаблюдать за маленьким британским лагерем, и они увидели одного из солдат: те уже установили полевую кухню и начали готовить себе обед. Многие из них разошлись и расположились между входом в Ад-Дарб Аль-Ахмар, улицами Ан-Нахасин и Байн аль-Касрайн, поскольку прохожих там не было. Иногда большими толпами они выстраивались в очередь по звонку в рожок, затем брали свои ружья и садились в один из военных грузовиков, который направлялся в сторону дома судьи – это указывало на то, что демонстрации перекинулись на близлежащие кварталы. Фахми следил за их скоплениями и перемещениями с замиранием сердца и пылкой фантазией...

Наконец братья спустились с крыши, оставив там Камаля развлекаться в одиночестве, и отправились в комнату для занятий. Фахми раскрыл свои книги и принялся навёрстывать упущенное за минувшие дни. А Ясин взял в руки поэму «Аль-Хамаса» и «Трагедию в Кербеле», и вышел в зал, дабы воспользоваться чтением, чтобы убить время, которого теперь у него было хоть отбавляй в четырёх стенах его темницы: столько же, сколько воды по ту сторону плотины. Он читал детективные и прочие рассказы: они его больше занимали, чем стихи, хотя последние тоже ему нравились. Чтение было самым удобным времяпрепровождением дня него, и лёгкие книги были ему понятны, а из сложных он довольствовался книгами по музыке. Редко когда приходилось ему прибегать к комментариям, иногда он наизусть заучивал какой-нибудь бейт и нараспев читал его, хоть и мог понять его смысл лишь частично, а то и придумывал какой-нибудь иной смысл, не имевший ничего общего с истинным. Бывало и такое, что смысл ему не давался совершенно, однако несмотря на это, в уме его оседали образы и фразы, считавшиеся достоянием, которым кичился любой, ему подобный, так что он усердно трудился, чтобы найти им применение, и когда это было уместно, и без всякого повода, причём последнее случалось даже чаще. Если выдавался такой день, когда нужно было написать письмо, он готовился к этому, подобно маститому писателю, и вставлял туда высокопарные выражения, попавшие в силки его памяти. И вместе с тем, Аллах обделил его талантом поэта, хотя среди своих знакомых он считался оратором, но не потому, что он и в самом деле им был, а в силу своей неспособности соревноваться с ними и страха перед всеми этими непонятными выражениями.

До этого дня ни разу не было у него такого длительного отдыха, когда он был обречён сидеть дома часами, лишённый возможности двигаться и развлекаться. Так что чтение, возможно, было единственным достойным занятием, которое могло скрасить все эти лишения, будь у него терпение. Но он привык читать лишь в те непродолжительные моменты, что предшествовали его привычным ночным вылазкам в кофейню, да ещё когда считал, что чтение можно перемежать с разговорами в семейной компании за кофе. Бывало и так, что он немного прочтёт, а затем подзывает к себе Камаля, чтобы рассказать тому, что только что прочитал, получая удовольствие от того, что мальчик подходил к нему и с необычным увлечением, свойственным маленьким детям, слушал. Вот почему ни стихи, ни рассказы не могли помочь ему справиться с унынием такого дня, как этот. Ясин уже прочитал несколько бейтов стихов и несколько глав из «Трагедии в Кербеле», и теперь вот по капле испивал скуку, клял на чём свет стоит англичан, досадовал и терзался, пока не настало время обеда.

Обеденный стол снова собрал воедино всю семью, и мать подала им чечевичную похлёбку, жареных кур и рис. На тарелках их отсутствовали лишь сыр, оливки и молочная сыворотка, а также овощи – из-за осады вокруг дома. Ещё она принесла чёрный мёд вместо халвы, однако кроме Камаля, остальные съели его неохотно. Сам же глава семейства и старшие сыновья ели без особого аппетита из-за того, что остались в этот день дома без работы и никуда не пошли. Однако обед дал им возможность поспать, особенно самому господину Ахмаду и Ясину, которые могли спать, когда и как им вздумается.

Ясин оставил постель лишь ближе к закату и спустился на нижний этаж, чтобы присутствовать на кофейной посиделке. Но она в тот день длилась недолго, так как мать не могла надолго оставлять отца в одиночестве. Она попрощалась с ними и поднялась к нему. Ясин, Зейнаб, Фахми и Камаль остались коротать время в довольно вялой атмосфере, пока Фахми не попросил разрешения выйти. Он прошёл в комнату для занятий, а оттуда позвал к себе Камаля. Супруги же остались наедине. «Что же мне делать теперь до полуночи?» Его давно уже беспокоил этот вопрос, а сегодняшний день казался самым мрачным и неприятным за всё это время, лишившим его возможности выходить на улицу и развлекаться – как ветка, что отделена от дерева, но на дрова не годится. Если бы не эта военная блокада, он был бы уже среди друзей в кофейне Ахмада Абдо, пил бы глоточками зелёный чай и беседовал со знакомыми посетителями, наслаждаясь старинной атмосферой кофейни, пленяющей чувства и возбуждающей воображение своими комнатами, погребёнными под обломками истории. Именно кофейня Ахмада Абдо приглянулась ему больше всех, и если бы не его цел,ь – а ведь недаром говорят, что цель словно болезнь, – он мог бы подобрать себе и что-то другое. Но целью, что влекла его когда-то стать членом Египетского клуба, было находиться поблизости от продавщицы кокосов орехов, и та же цель впоследствии подбила его перебраться в кофейню господина Али в Аль-Гурийе – так как последняя располагалась прямо напротив дома Занубы-лютнистки. Он менял кофейни в соответствии со своей целью. Точно так же, как и кофейни, он менял и друзей, которых встречал в них, и кроме цели, дружба как таковая, да и кофейня тоже, не представляли особого смысла для него. Где теперь тот Египетский клуб и его друзья из того клуба?... И где кофейня господина Али и его тамошние знакомые?... Они ушли из его жизни, и даже если бы он случайно встретил кого-нибудь из них, то сделал бы вид, что не признал его, или даже убежал бы от него. Сейчас же очередь была за кофейней Ахмада Абдо и её ночными посетителями. Одному лишь Аллаху известно, что таил для него завтрашний день, какие ещё кофейни и каких друзей. Но он не оставался в кофейне Ахмада Абдо надолго, и вскоре уже отправлялся в бар Костаки или ещё в какой-нибудь подпольный кабак, чтобы там уж насладиться красной колбой или «привычной», как ему нравилось называть свою выпивку... И где в этот хмурый вечер его «привычная»?!.. Когда он вспомнил о баре Костаки, тело его содрогнулось, а во взгляде появилось глубокое отвращение. Он заёрзал на месте от беспокойства, словно находился не дома, а в тюрьме. Такое долгое сидение дома казалось ему большим несчастьем, а его рвение лишь подливало масла в огонь и усиливало страдания, вызванные образами, которое проплывали в воображении: удовольствия, воспоминания о том вине из красной колбы в баре Костаки, приятные мечты, ещё больше возбуждающие его. Его влекло страстное нетерпеливое желание отдаться на волю винной музыки, которая заиграет у него внутри горячей барабанной дробью. До этого он не мог взять в толк, как так терпел хотя бы один вечер, пересиливая себя и сопротивляясь зову вина. Он не расстраивался из-за собственной слабости и рабства, не порицал себя за то, что излишествует в пьянстве, которое и так уже не раз навлекало беду на него по самым ничтожным причинам. Меньше всего он думал о том, чтобы порицать самого себя или высмеивать. Единственными причинами его страданий была, как ему казалось, эта «проклятая блокада», устроенная англичанами вокруг их дома, и ещё жажда выпить.

Взгляд его упал на Зейнаб: она вглядывалась в его лицо так, как будто хотела выпалить в бешенстве: «Ну что ты такой рассеянный и угрюмый? Неужели моё присутствие не развлекает тебя?!».. Он понял смысл её взгляда в мгновение ока, когда их глаза встретились, но не отреагировал на её яростные упрёки, напротив, они, видимо, только взбесили его. Он никогда не гневался ни на что в своей жизни так, как на то, что в эту ночь был вынужден остаться дома. Без желания, без удовольствия, даже лишённый выпивки, которая помогала ему переносить семейную жизнь. Он начал украдкой поглядывать на неё и спрашивать себя, а она ли это?!.. Она ли та самая девушка, что пленила его в день свадьбы?!.. Она ли так страстно любила меня на протяжении всех этих дней и недель?!.. Она и палец о палец не ударит!.. Что же стряслось с ней?.. Почему же я испытываю такую досаду и скуку, и не нахожу упоения в её красоте и воспитанности?!..

Как уже не раз бывало, он принялся упрекать жену в нехватке смышлёности и умении прислуживать мужчине, в чём Зануба и её товарки были весьма искушёнными. Да, жизнь с Зейнаб и правда была его первым испытанием в постоянной жизни вдвоём. Но и с лютнисткой он не пробыл долго, как и с продавщицей кокосов. Даже его привязанность к каждой из них не препятствовала ему переходить с места на место. Если только находился повод в такие неловкие моменты, как сейчас, он вспоминал об этом, и у него закрадывались мысли о таких вещах, что ни разу не приходили ему в голову по прошествии всех этих долгих лет. Он вдруг очнулся, когда она спросила:

- Ты, наверное, недоволен тем, что остался дома?!..

Он был не в состоянии терпеть упрёки от неё, и потому её саркастический вопрос прозвучал в его ушах как удар, прошедший мимо цели, но затронувший старую рану. В приступе болезненной откровенности он бросил ей:

- Да уж...

И хотя Зейнаб пыталась избежать пререкательств с мужем с самого начала семейной жизни, его тон серьёзно оскорбил её, и она гневно заметила:

- Ты не можешь вынести отсутствие на этих вечеринках хотя бы одну ночь, но я-то тут при чём?..

Рассердившись на неё, он ответил:

- Укажи мне хотя бы на одну вещь, которую можно вытерпеть в этом доме?...

В гневе она встала с места; в голосе её уже отдавались тревожные нотки, предупреждающие, что она вот-вот заплачет, и сказала:

- Я уйду отсюда. Может быть, тогда тебе здесь будет приятно..!

Она направилась вон из комнаты, а он следил за ней неподвижным взглядом, затем сказал сам себе:

- До чего же глупая женщина. Она даже не осознаёт, что только по Божественному велению я держу её в своём доме.

И хотя ссора немного развеяла его гнев, всё же он предпочёл бы, чтобы этого не случилось, дабы не отягощать свой и без того мрачный досуг в этот день. Он не мог угодить ей, даже если бы и захотел, но его вялый ум испытывал ко всему апатию.

Не прошло и нескольких минут, как им овладело относительное спокойствие, и жестокие слова его, сказанные в адрес Зейнаб, отдались эхом в его ушах. Он сознался себе, что это было слишком сурово с его стороны, и он совсем не призывал её уйти из дома. Он почувствовал что-то похожее на сожаление, но не потому, что вдруг отыскал в уголках своего сердца осадок любви к ней, а из-за желания не выходить за рамки благовоспитанности в отношениях, и возможно также из уважения или страха перед её отцом. Даже во время переезда её в этот дом, когда он с помощью твёрдости и решительности решил подчинить её себе, он просил прощения, если бывал слишком суров с ней. В этой семье из-за гнева не слишком переживали – в том не было ничего странного: доброта и кротость были их прерогативой, тогда как лишь одному отцу принадлежало полное право гневаться.

Гнев же всех остальных был скоротечен, как разряд молнии – он быстро вспыхивал, и так же быстро потухал, после чего все начинали сожалеть и раскаиваться. Вот почему Ясин и присвоил себе право быть таким высокомерным. Сожаление о сказанном не подталкивало его примириться с женой. Вместо этого он утешал себя словами:

- Она сама вызвала мой гнев... Разве не могла она говорить со мной помягче?!

Ему всегда нравилось, когда она украшала себя терпением, кротостью и извинялась перед ним, так что он отправлялся на свои ночные развлечения, уверенный в надёжном домашнем тыле. Вынужденное заточение дома стало угнетать его ещё больше после того, как Зейнаб сама разгневалась на него и удалилась.

Он вышел из комнаты и поднялся на крышу. Воздух там был мягким, а ночь тихой. Всё объяла полная темнота, сгущавшаяся ещё больше под навесом из плюща и жасмина, и тонкая на другой половине крыши, которую покрывал лишь небесный купол, унизанный повсюду жемчужинами звёзд. Он принялся мерить крышу шагами взад-вперёд, проходя между стен, что выходили к дому Мариам, и предаваясь различным фантазиям. Другая оконечность садика из плюща выходила на мечеть Калауна. Когда он проходил мимо навеса, до ушей его донеслись чьи-то приглушённые вздохи, возможно, шёпот, и в этой тьме он от удивления вытаращил глаза и воскликнул:

- Кто здесь?..

Ответил ему хорошо знакомый зычный голос:

- Это я, Нур, господин...

Он тут же вспомнил, что Нур была служанкой его жены, которая на ночь укладывалась спать в деревянном сарае, рядом с курятником, где были собраны остатки старой мебели. Он поглядел в том направлении и наконец различил её вытянутый силуэт – она стояла всего в нескольких шагах от него, и сама казалась частичкой ночи, такой же густой и твёрдой. Затем он смог увидеть белоснежно-белые белки её глаз, выделявшиеся, словно два нарисованных мелом круга на чёрной как смоль классной доске. Он приблизился, но не вымолвил ни слова. Облик её рисовался в его воображении спонтанно – чёрнокожая женщина лет сорока, крепко сбитая, толстобокая, полногрудая, круглозадая, с лоснящимся лицом, блестящими глазами и полными губами. Были в ней и сила, и грубость, и что-то странное, либо так она представлялась остальным с момента своего появления в доме.

Вдруг в нём словно внезапный взрыв без предупреждения появилось желание напасть на неё. Оно так сильно овладело им, будто в нём была сосредоточена цель всей его жизни, прямо как в тот вечер после свадьбы Аиши во дворе дома, в присутствии Умм Ханафи. В его спокойном сознании жизнь забила ключом, возбуждение передалось всему телу и наэлектризовало его, и место скуки и уныния занял безумный пылкий интерес. И всё это в мгновение ока! Походка, мысли и воображение его постепенно становились бодрее. Он продолжал мерить крышу из начала в конец своими шагами, сокращая траекторию на две трети, затем наполовину, и каждый раз, как он проходил мимо неё, всё тело его содрогалось от неукротимого желания. Чёрная невольница?... Служанка?... Даже если и так, у него уже был опыт, который нельзя отрицать. Конечно, она не была для него такой же желанной целью, что и Зануба, отличавшаяся красотой, или как торговка кокосовыми орехами с насурьмлёнными глазами из переулка Ватавит, у которой были мягкие подмышки, а к ногам пристала глина.

Но даже безобразная внешность этой женщины была приемлемым оправданием для его слепой похоти – он с тем же вожделением смотрел на неё, что и на Умм Ханафи, или на одноглазую гадалку по песку, с которой уединился за воротами Ан-Наср. В любом случае, Нур обладала мясистым твёрдым телом, внушавшим, без сомнения, искушение прикоснуться к нему и повалить на землю. Она была чёрной рабыней, – сношение с ней казалось ему оригинальной новизной в его опыте, памятным достижением, которое подарит ему свой пыл.

Атмосфера вокруг него была, по его мнению, подходящей и безопасной. Повсюду было темно, и его желание разгорелось до предела. В считанные минуты он отбросил всякое стеснение, кинул зоркий взгляд в её сторону и направился туда, где, по его мнению, было удобнее всего соприкоснуться с ней, будто бы не нарочно, по ходу. Он не торопился обнаружить своё желание до тех пор пока не представится возможность прощупать все шаги и осторожно – как в случае с Умм Ханафи – проделать отвлекающий манёвр, чтобы её крики не откликнулись эхом во всех концах дома и не было ещё одного позорного скандала. Он медленно приблизился, уставившись на неё широко раскрытыми глазами, и сгорая внутри от похоти, желал сейчас, чтобы несмотря на темноту, слова, таящиеся в его взгляде, проникли в её душу. Сердце его трепетало от волнения. И вот он уже совсем близко от неё, прямо напротив, и локтем задевает её тело, однако продолжает идти дальше, словно то, что произошло сейчас, было случайностью. Дрожь пробежала по его телу, когда он коснулся её, и весь его внутренний мир затерялся в бессознательном, а когда он дошёл до конца крыши, от него ничего не осталось, кроме нежного прикосновения. Она же при этом лишь скромно посторонилась. Он убедился в своих предположениях о том, что у неё нет сомнений в его намерении, и повернул обратно, твёрдо решив повторить атаку. Снова подошёл к ней и коснулся локтем одной из грудей женщины – на этот раз чувства не подвели его – но не убрал его, как можно было ожидать от человека, утверждающего, что он сбился с пути, а слегка прикоснулся им к другой груди, не заботясь о том, чтобы снять подозрения, и продолжил идти, говоря про себя:

- Несомненно, она распознает мою цель, а может быть, уже догадалась. Но она упускает из виду: всем своим видом она внушает, что хочет отойти в сторону, но при этом медлит, или она застигнута врасплох и стоит в недоумении. В любом случае, она не стала защищаться от меня рукой и не сделала ни одного движения в тишине, даже не вскрикнула от неожиданности, как сделала бы дочка сапожника. Так попробуем в третий раз.

В этот раз он вернулся к ней быстро и нетерпеливо. Неповоротливым шагом он приблизился к ней, затем вытянул локоть в сторону её полной груди, похожей на небольшой набухший бурдюк с водой, затем двинул локтем в нерешительном и вместе с тем откровенном движении, и уже намеревался продолжать свою прогулку, прикрываясь желанием убежать, как обнаружил, что она подчинилась ему, а может просто была тупой. Опьянение затопило его рассудок, накатив на него безумным потоком, и он остановился. Дрожащим, плавящимся от страсти голосом он спросил её:

- Нур, это ты?!

Он шёл на неё, чтобы она не ускользнула от него; она же отступала назад, пока не уперлась спиной в стену. Он почти настиг её, и она промолвила:

- Да, господин мой...

Он хотел что-нибудь сказать, что помогло бы ему, пока он сможет откровенно рассказать ей, что так терзает и волнует его внутри, словно боксёр, что сотрясает в воздухе кулаками, поджидая удобного случая, чтобы нанести тяжёлый удар. Она тяжело дышала, и капли пота выступили у неё на лбу. Он спросил:

- Почему ты не ушла в свою комнату?..

Служанка, наткнувшись на блокаду, подстроенную им, сказала:

- Я вышла немного подышать воздухом...

Ненасытное желание взяло верх над его нерешительностью, и он протянул ладонь к её талии, нежно притянул к своей груди, а она, казалось, хотела воспрепятствовать ему. Прижав её грудь к своей, он зашептал ей в ухо:
- Давай-ка в комнату.

Она смущённо пробормотала:

- Господин мой, стыд-то какой!..

В тишине звонкие нотки её голоса встревожили его: она не нарочно повысила голос, однако, как казалось, просто не могла говорить шёпотом, даже когда говорила предельно тихо. Но его тревога быстро прошла из-за того, что с одной стороны, в нём разгорелась страсть, а с другой – из-за того, что в тоне её голоса не было и намёка на протест. Он привлёк её к себе одной рукой и негромко произнёс:

- Ну давай же, сладкая.

Она не сопротивлялась в его руках, возможно, из-за того, что была довольна, а возможно, из-за покорности. Он осыпал поцелуями её щеку и шею, еле держась на ногах от захлестнувших его эмоций, и опьянённый радостью, произнёс:

- Почему ты не приходила ко мне все эти месяцы?!..

Своим обычным тоном, в котором не было и тени протеста, она сказала:

- Господин мой, стыд-то какой.

Улыбаясь, он сказал:

- До чего же мягкое у тебя сопротивление, прибавь и мне частичку от него!..

Однако она всё же проявила некое подобие протеста у входа в свою каморку и ещё раз сказала:

- Стыд-то какой, господин мой... – затем, как бы оправдываясь ... – В комнате полно клопов.

Он втолкнул её внутрь и прошептал в затылок:

- Я готов ради тебя, Нур, спать даже на скорпионах.

Невольница, казалось, очень хорошо поняла смысл его последних слов: она покорно стояла перед ним в темноте, а он прижался губами к её губам и с жаром целовал. Она же молчала, будто наблюдала сцену, в которой не принимала никакого участия, пока он взволнованно не потребовал:

- Поцелуй меня.

Затем он вновь прижался губами к её губам, целуя её, и она тоже поцеловала его! Он попросил её сесть, и она вновь повторила свою дежурную фразу: «Стыдно, господин мой», показавшейся смешной – такой избитой она была. Он усадил её сам, и она повиновалась ему без возражений. Он тут же нашёл для себя новое удовольствие в её колебаниях между пассивностью и послушанием и стал требовать от неё всё больше и больше, а её словесное сопротивление сочеталось с реальной покорностью ему. Он потерял счёт времени. Вдруг ему почудилось, что темнота вокруг него движется, или что какие-то странные существа топчутся внизу. Может быть, он слишком долго пробыл здесь, хотя точно не знал, сколько времени прошло. А может, потоки страсти, горевшей в нём, сталкивались между собой и порождали в его глазах воображаемый свет? Ясин тем не менее медлил. Стены каморки вздымались, словно волны, залитые лёгким светом, а в нём плавилась приручённая темнота, не щадившая секретов. Он поднял голову и в удивлении вытаращил глаза: из щелей деревянных стен в каморку понемногу проникал слабый свет и брал штурмом их уединение. И тут снаружи послышался голос его жены, звавшей служанку:

- Нур, ты что, заснула?!.. Нур!.. Ты не видела господина Ясина?

Сердце его сжалось от ужаса, он поднялся и в спешке зашевелился, схватил свою одежду и стал надевать, осматривая каморку косым взглядом: вдруг среди остатков старого хлама попадётся тайник, где можно спрятаться. Но тут же отчаялся в своих надеждах, как только стук её туфлей послышался совсем рядом. Служанка не выдержала и своим привычным голосом сказала:

- Это вы виноваты, господин. И что мне теперь делать?!

Он больно толкнул её рукой, чтобы она замолчала и с ужасом и отчаянием уставился на дверь, подался назад в каком-то подсознательном порыве, прямо в самый дальний угол от входа, так что прижался к стене, и в таком положении застыл, ожидая, что будет дальше. Зов жены повторился, но ответа на него не последовало. Затем дверь открылась и показалась рука Зейнаб, в которой был светильник. Она кричала:

- Нур... Нур..!

Единственное, что смогла сделать служанка, – это нарушить молчание, и каким-то грустным вялым голосом она пробормотала:

- Да, госпожа моя.

Сердитым, отчитывающим тоном Зейнаб сказала:

- До чего же ты быстро засыпаешь, старуха! Ты не видела господина Ясина?.. Господин требовал его к себе, и я искала его на нижнем этаже и во дворе, и вот даже здесь, на крыше, не нахожу его. Ты его видела?..

Не успели закончиться её слова, как голова просунулась внутрь каморки и повернулась в сторону служанки, смущённо сидевшей и изумлённо глядевшей на неё. Затем она, словно следуя инстинкту, повернулась направо и взгляд её упал на супруга, что своим полным телом прижался к стенке от бессилья и малодушия, пристыженный и униженный. Взгляды их встретились на мгновение, прежде чем он опустил глаза, и ещё одно мгновение прошло в убийственной тишине, а вслед за тем девушка испустила крик, похожий больше на вой, и отступила назад, ударив себя левой рукой в грудь:

- Позор на твою голову!... Ты!...Ты!...

И затряслась всем телом – судя по тому, как затряслась лампа в её руке, и задрожал свет, отражавшийся на стене напротив двери. Она убежала прочь, разрывая воплями тишину. Проглотив слюну, Ясин сказал сам себе:

- Я осрамился, но что было, то было.

И остался на том же месте, где и был, не замечая ничего вокруг себя в оцепенении, пока не пришёл в себя и не покинул каморку. Он вышел на крышу, но ему и в голову не приходило пересечь её и уйти. Он не знал, ни что ему теперь делать, ни насколько раскроется его позор: ограничится ли только его домом или распространится и на другой тоже. Он стал ругать себя за свою растерянность и проявленную слабость, что означало, что он пытается всеми силами ограничить пределы скандала. В невыносимых муках он спросил себя, как будет встречен его позор остальными?.. И поможет ли ему в этой ситуации решимость?.. Может быть, если только новость не попадёт каким-нибудь путём к отцу.

Из злосчастной комнаты послышались шаги. Он обернулся и увидел тень служанки – она вышла из комнаты, а в руке у неё был большой свёрток. Затем она поспешила к двери, ведущей на крышу, и промелькнула мимо него. Он равнодушно пожал плечами, и проведя рукой по груди, понял, что забыл надеть майку, и быстро вернулся в каморку.

58

Рано утром раздался стук в дверь. Это был квартальный старейшина. Господин Ахмад встретил его, и тот поведал ему, что принёс распоряжение султана довести до жителей оккупированных кварталов, что англичане не станут нападать ни на кого, кроме демонстрантов, и что он должен открыть вновь свою лавку, ученики должны вернуться в школу, а служащие – на свою работу. Он предупредил его о том, чтобы ученики не смели бастовать, учитывая строгие запреты, касающиеся демонстраций и забастовок. Таким образом, в дом вновь вернулась активная жизнь, начиная прямо с утра. Счастливые мужчины вздохнули с облегчением, освободившись из-под вчерашнего «домашнего ареста», и почувствовали покой и уверенность. Комментируя визит к ним домой квартального старосты, Ясин сказал себе:

- Ситуация снаружи налаживается, но вот внутри, к сожалению, только одна грязь.

Большинство обитателей дома провело эту ночь просто отвратительно из-за постыдного скандала и тягостного разрыва между ними. Зейнаб лишилась терпения, сковывавшего её до той поры и не дававшего посетовать, чтобы стойко выдержать зрелище, что предстало перед её глазами в каморке невольницы. Из груди её полился поток гневной брани и оскорблений; она специально вопила как можно громче, чтобы её услышал сам господин Ахмад, и примчался к ней с расспросами... Грянул настоящий скандал... Она рассказала ему всё, ободрённая безумным гневом, без которого, видимо, и не осмелилась бы подойти к нему. Рассказав ему всё, она уже не боялась его больше всех в жизни; таким образом, она отомстила и за принесённую в жертву честь, и за горькую чашу терпения, добровольно испитую ей по глотку.

- Невольница! Служанка! Она мне по возрасту в матери годится! И ещё в моём доме! Интересно, что он там делал?

Нет, она плакала не из ревности, а может, её ревность иногда скрывалась под густым покровом из отвращения и гнева, словно огонь, что прячется за дымовой завесой. Она словно предпочитала умереть, чем остаться с Ясином под одной крышей хотя бы ещё на день после всего произошедшего. Она оставила свою комнату и провела ночь в гостиной, большей частью в бреду, и меньшей – в тяжёлом сне. Утром она встала уже с твёрдым решением покинуть этот дом. Возможно, в одном только этом решении она находила успокоительное для своей боли. Что был в состоянии сделать её свёкор?..

После того, как свершилось сиё постыдное происшествие, он уже никогда не сможет помешать этому, каким бы ни было его могущество в этом доме, и какому бы заслуженному наказанию ни подверг он её супруга – а самым строгим был его крик, когда он изливал свой гнев, – этот нечестивец молча выслушает, поникнув головой, а затем снова будет продолжать своё порочное поведение!.. Увы. Господин Ахмад попросил её предоставить всё дело ему и долго уговаривал замять эту позорную ошибку её мужа и прибегнуть к терпению, как делают и другие добродетельные женщины, вроде неё. Однако она больше не желала ни терпеть, ни простить. Чёрная невольница, которой около сорока!.. Нет и ещё раз нет. На этот раз она покинет это место, не колеблясь, и всё расскажет своему отцу, и останется на его иждивении, пока её муж не образумится. И если после всего этого он явится к ней с искренним раскаянием, изменит своё поведение или оставит ту жизнь, какую ведёт, со всеми её хорошими и плохими сторонами, может, она и переступит через себя. Но Ясин совершил ошибку, полагая, что Зейнаб благодаря своему уму и мудрости похоронила свои муки глубоко внутри, ведь на самом деле её охватила тревога ещё тогда, в самом начале; она поведала о ней матери, но та оказалась мудрой женщиной и не дала дальнейшего хода жалобам дочери, посоветовав ей набраться терпения и сказав, что все мужчины уходят ночью из дома для приятного досуга, как и её отец, что они пьют, и уже достаточно того, что дома у неё всё в порядке, а муж возвращается к ней, пусть даже и навеселе. Дочь выслушала совет матери, испытывая мучение, и все силы положила на то, чтобы проявить показное терпение, сделала всё, чтобы заставить себя довольствоваться реальностью, а не мечтами, особенно после того, как появился признак материнства и под сердцем её зашевелился ребёнок. Может быть, ропот притаился в глубине души её, хотя она научилась делать уступки, и то плакалась в жилетку матери, то свекрови. Имелось место и подозрениям, время от времени закрадывавшимся в сердце её: чем же занимается её супруг на своих вечеринках? Однажды даже она сообщила матери о терзавших её опасениях, не скрыв при этом, что, по правде говоря, чувства её мужа к ней остыли. Однако мудрая женщина дала понять Зейнаб, что такое охлаждение не обязательно есть результат того, о чём она думает, а это, скорее, «вполне нормальная вещь», и все мужчины одинаковы в этом, в чём ей предстоит смириться, как только придёт жизненный опыт... Но если бы её навязчивые мысли были правдой, то что бы она сделала?... Покинула ли дом, так как её муж имел контакты с другими женщинами?.. Нет и ещё раз нет. Тысячу раз нет. Если бы женщина покинула своё законное место по такой причине, как эта, то во всех домах бы не осталось ни одной добродетельной женщины. Мужчина, возможно, и глядит на других женщин, но всегда возвращается домой, пока его жена достойна оставаться его последним пристанищем и надёжной гаванью. Терпеливых ждёт награда. Мать упомянула о тех, кто получил развод, не согрешив ни разу, и о тех, которые сами «снабдили» своих мужей соперницами. Даже если её муж и был безрассудным – если это, конечно, правда, – то это не такая уж беда, в отличие от поведения всех остальных мужчин. Да и потом, ему ещё только двадцать два года, и только предстоит поумнеть, вот вернётся он домой и забудет обо всём мире ради собственного потомства. Это значит, что она должна быть терпеливой, даже если её наваждения не плод фантазии, а правда, а что говорить, если всё это – неправда?! Женщина повторяла это и тому подобное, пока капризы дочери не улеглись, а она сама не уверовала в терпение и не научилась ему. Однако происшествие на крыше потребовало от неё проявить всё то, к чему она приучила себя, и вся конструкция рухнула в одночасье, словно её и не было.

Хотя сам Ахмад не вник в эту горестную правду, однако понял, что невестка вняла его совету, только её гнев был настолько силён, что она не могла просто примириться с обстоятельствами. Самое лучшее же, что сделала её служанка – это сбежать. А вот Ясин не покинул крышу и возвратился туда, чтобы поразмышлять в тревоге о той буре, которая его караулила, пока до ушей его не долетел голос отца, звавшего его к себе таким тоном, будто щёлкал бичом, и сердце юноши затрепетало. Но он не отозвался и продолжал сидеть на своём месте, словно приколоченный к нему гвоздями. И отец сам ворвался на крышу и замер на миг, разглядывая место вокруг, пока не заметил тень сына, затем направился в его сторону и встал перед ним, переплетя руки на груди, упрямо и надменно вытянув голову и специально долго хранил молчание, чтобы запугать его и помучить. Словно этим молчанием он хотел выразить, что даже не находит слов, выражающих всю тяжесть его гнева, или, может, указать на то, как хотел покарать его: сильным пинком да ударом кулака. Его не останавливало и то, что Ясин был уже мужчиной, да к тому же женатым. В конце концов он больше не мог молчать и обрушил на него поток оскорблений и брани, сам весь дрожа от возбуждения и ярости:

- Как ты смеешь вести себя настолько вызывающе на моих глазах!.. Ты опозорил себя! Отправляйся теперь ко всем чертям... Ты запятнал мой дом, подлец! И вряд ли он очистится от скверны, пока ты находишься здесь... До свадьбы у тебя было оправдание, но сейчас какое у тебя оправдание?.. Если бы мои слова доходили до скотины, я бы проучил её, но они упали на камень... Дом, где ты живёшь, вправе призвать проклятия на твою голову.

Слова лились из его разгорячённой груди, словно расплавленный свинец, однако Ясин молча стоял перед ним, потупив голову, будто вот-вот растает в темноте, пока под конец весь запас отцовского крика не истощился, и тот не повернулся к нему спиной и не покинул его, осыпая проклятиями. Он вернулся к себе в комнату, бурля от ярости. В пламени своего гнева он считал ошибку Ясина настоящим преступлением, заслуживающим уничтожения. В этом состоянии он больше не помнил, что собственное его прошлое – такая же повторяющаяся в деталях картина позора, что приключилась и с Ясином, и что сын упорно идёт по его стопам. Ему уже пошёл пятый десяток, и у него есть взрослые дети, которых он женил и выдал замуж. Он забывал истину не потому, что его охватил гнев, а потому что позволял себе то, что не позволил бы своим близким: он мог делать, что ему заблагорассудится, а они должны были соблюдать границы, которые были угодны ему. Может быть, он разгневался из-за греха Ясина потому, что сын вышел за те самые границы отцовской воли и пренебрёг самим существованием отца, исказив образ, в котором отцу так нравилось представлять своих детей. На сам по себе грех он ополчился в меньшей степени, так как гнев его, по обыкновению, быстро проходил. Вскоре пламя его потухло, и постепенно к нему вернулось спокойствие, и он наконец смог взглянуть на «преступление» Ясина под различными углами зрения, приглядеться к нему повнимательнее своим успокоившимся разумом, и тьма во многих местах наконец прояснилась. Он даже иронизировал над вынужденным одиночеством сына. Первым, что пришло ему на ум – найти оправдание этому грешнику, но не из любви к снисходительности – такие вещи были ему отвратительны, – а чтобы найти оправдание своим уходам из дома по ночам, словно говоря себе:

- Мой сын не перестал повиноваться мне... Нет, конечно. Но как же его простить, как?.. И простить ли его из-за его молодости и безрассудства?.. Нет...

Молодость – оправдание греха, но не оправдание своевольных прогулок по ночам, иначе он позволил бы Фахми и даже Камалю пренебрегать его приказами. Значит, он должен найти ему оправдание в том, что тот – мужчина, и может разрешить себе жить независимо от воли отца, освободить его хотя бы в чём-то от своей воли и переложить ответственность за собственные действия на себя. Он сказал, как будто беседуя сам с собой:

- Он же не выходил из дома против моей воли. Конечно нет. Он достиг уже того возраста, когда уход из дома против моей воли не считается грехом.

Не нужно и добавлять, что он не хотел признаваться перед сыном в этом, и не простил бы его никогда, если бы тот сам осмелился просить. Он не признается Ясину в этой тайной беседе с самим собой, если только тот снова не ослушается его воли, и уйдёт из дома, что потребует нового оправдания. И даже в этом случае он не забудет напомнить себе, что ему требуется больше уверенности в себе, так как отец как следует проучил его, а какой отец даст себе полную свободу, чтобы это было воспринято детьми безропотно, и кто из детей мог бы вытерпеть такое?... После этого раздумья привели его к мысли о Зейнаб, но к ней он не питал никаких симпатий, и выразил ей сочувствие исключительно из уважения к её отцу, своему дорогому другу. При этом он не считал, что девушка и впрямь под стать своему отцу.

- Жене вообще не надлежит выдавать позор своего мужа, каковы бы ни были обстоятельства – например, такие, при каких она изобличила Ясина!.. До чего же она громко вопила!... До чего же кричала!...

А что бы делал он сам – Ахмад – если бы однажды Амина застала подобное поведение мужа?!..

- Да кто она вообще такая, эта Амина?!.. И вообще, как эта девица посмела рассказать ему то, что видела своими глазами, без всякого стеснения!.. Тьфу!... Тьфу!...

Если бы она не была дочкой его близкого друга, Мухаммада Иффата, то Ясин был бы прав, если бы проучил её. Он был недоволен лишь тем, что ей всё сошло с рук, без предостерегающего наказания. Да, Ясин ошибся, однако она ошиблась ещё больше. Затем он быстро вернулся к мысли о Ясине и начал размышлять, улыбаясь про себя, о единственной черте, что объединяла их обоих – унаследованной от деда, без сомнения. Кто знает, наверное, эта искорка горит сейчас и в груди Фахми под маской воспитанности и честности? Разве он не помнит, как однажды неожиданно вернулся домой, и до его ушей донёсся голос Камаля, который напевал: «О птичка, птичка моя, что на деревце...»?!.. В тот момент он задержался за дверью, не спеша входить: отнюдь не только для того, чтобы сделать вид, будто он пришёл после окончания пения, но и чтобы насладиться этой природной чертой, которая проявилась и у младшего сына. И хотя мальчик так не успел закончить песню, отец с силой хлопнул дверью и закашлял, пройдя внутрь, но глубоко в груди скрывал свой восторг, о котором не догадывалась ни одна живая душа. Насколько же приятно было ему видеть себя юным вновь, по крайней мере, в жизни своих детей, в часы спокойствия и безмятежности. Точнее, в них не было собрано одно лишь это свойство: здесь соблюдался более точный смысл этого слова: Ясин – это слепое животное без поводыря... взял и набросился однажды на Умм Ханафи, или схватил Нур в другой раз. Он может кувыркаться с ней хоть в пыли, ему всё равно, уж таков он! Да, он немного понимает мучившую Ясина скуку, и вынужденное ночное бдение дома – подобии тюрьмы. Понимает, ибо он сам перенёс те же ужасы в страданиях и печали, словно потеряв любимого человека.

- Да и всякий, кто прогуливался бы по садику на крыше, как сделал Ясин, и если бы ему на пути подвернулась служанка – предположим, что она отвечала его вкусу, – разве устоял бы он перед таким искушением?.. Конечно же, нет. Уверен, нет. Но какая же побудительная причина подтолкнула его? Может быть, то место?.. Семья?!.. Или благоразумная жизнь?... Ох!.

При мыслях о последнем он испытал досаду и представил себе, что завидует одновременно расцвету молодости Ясина и безумству его похождений!.. Как бы то ни было, эти две черты характера у них были разными, и отец не был таким же пылким и безоговорочным любителем женщин, как сын, и его страсти всегда отличались утончённостью и прекрасным выбором, на что влияли социальные признаки, добавлявшиеся к обычным свойствам природы. Его пленяла женская красота: плотью, горделивой походкой, изяществом: этими и похожими чертами были наделены Джалила, Зубайда, даже Умм Мариам, и десятки других женщин, и благодаря всему этому его нрав бывал весёлым и приятным только в дружеском обществе или при виде чего-то прекрасного, и обязательно в сопровождении вина, музыки и пения. Не проходило долгого времени в объятиях новой любовницы, как она начинала понимать природу его страсти и создавала атмосферу соблазна для него: благоуханные ароматы, розы, мускус. И так как он просто любил красоту, то она нравилось ему и в сияющем ореоле в обществе: его влекли и престижное положение любовницы, и громкая слава; ему доставляло удовольствие намекать на его связи с такими женщинами, и лишь изредка, когда того требовала ситуация – как в случае с Умм Мариам – держать их в тайне. Несмотря на свою любовь к «высокому общественному статусу», невозможно было и предположить, что он пожертвует красотой ради него, ибо внешняя красота и слава были неотделимы, словно предмет и его тень. Часто красота была тем волшебным свойством, что открывала путь к славе и положению в обществе. Он был любовником самых известных певиц своего времени, и ни одна из них своей внешностью не разочаровала его тяги к красоте и привлекательности. Именно из-за этого он с насмешкой вспомнил о похождениях Ясина который бросался на служанок, и порицающе произнёс:

- Умм Ханафи... Нур!... Ну и животное же он!

Сам-то он был лишён такого аномального влечения, и ему не было нужды долго искать «источник» его у сына – он не забыл ещё женщину, которая была его женой и матерью Ясина и передала ему эту черту характера – любовь к «грязи». Он, отец – отвечает за силу страсти, она же, мать – за её разнообразие и тягу к крайностям.

Утром он снова серьёзно задумался об этом деле, и почти был готов позвать к себе обоих супругов, чтобы примирить их между собой и с ним, но отложил это решение на более подходящее время, нежели утро.

Когда за завтраком Фахми спросил, что заставило Ясина не выйти к столу, отец лаконично ответил ему:

- То, что я расскажу тебе позже.

Фахми так и не узнал тайну отцовского гнева на брата, пока не проведал об исчезновении Нур, невольницы, и догадался обо всём. Утро застало семью в непривычном для неё составе: Ясин ушёл из дома рано утром, а Зейнаб оставалась у себя в комнате. Затем мужчины покинули дом с трепетом, стараясь не поднимать глаза на солдат, а мать из-за створок машрабийи молила Аллаха хранить их от любой беды. Амина не хотела вмешиваться в «инцидент» на крыше, и спустилась в пекарню, где стала ждать, что Зейнаб присоединиться к ней, как обычно. Она не признавала за ней право на гнев и считала, что он доказывает её обиду. Амина спрашивала саму себя:

- Как она может претендовать на такое право, которое не принадлежит женщине вообще?... Да, несомненно, Ясин совершил ошибку, запятнав непорочную репутацию дома, но ведь он попрал право своего отца, запятнал свою честь, а не её... Разве я не хозяйка здесь, по сравнению с этой девушкой?!..

Ожидание её затянулось, и она не смогла больше сидеть в неведении, а потому убедила себя, что нужно пойти к невестке и утешить её. Она поднялась в её покои и позвала её, затем зашла в комнату, но не обнаружила ни следа Зейнаб. Прошла из одной комнаты в другую, зовя её, и ища во всех уголках дома. Наконец, ударила рукой об руку и сказала:

- Боже мой... Неужели Зейнаб решила покинуть свой дом?!..

59

В течение всего дня Амина не могла избавиться от тревоги, что почти не покидала её: солдаты могли напасть на кого-то из её мужчин, когда они уходили или возвращались. Первым вернулся Фахми, и при виде его ей стало несколько легче. Однако он был мрачным, и она спросила его:

- Что с тобой, сынок?

Он с отвращением воскликнул:

- Я ненавижу вид этих солдат...

Женщина в страхе сказала:

- Не показывай им свою ненависть. Если любишь меня, не делай этого...

Но Фахми не стал искать материнского сочувствия. Он не осмелился бросить даже одного взгляда на солдат и шёл, прокладывая себе путь практически на ощупь, и будучи под их властью, избегая поднять глаза хотя бы на одного из них. А возвращаясь домой, он с иронией спрашивал себя, что бы они сделали с ним, узнай, что он как раз возвращается с демонстрации, которая наполовину переросла в стычку с их братом-солдатом? Или что он утром разбрасывал десятки листовок, подстрекающих убивать их? Он сидел и перебирал в памяти всё то, что испытал сегодня, представляя даже самое малое событие великим: так, как ему бы хотелось. Таково было его мнение: днём – работать, а вечером – мечтать. И в том, и в другом состоянии он руководствовался самыми возвышенными и самыми отвратительными чувствами: с одной стороны, патриотизмом, а с другой – желанием убивать и истреблять. Такие мечты могли надолго или не очень опьянить его, затем он приходил в себя, и грустил, что они всего лишь мечты, и исполнить их невозможно. Его охватывала какая-то вялость из-за нелепости этих представлений и фантазий, основа и уток которых были вытканы из сражений, где он стоял впереди всех, словно Жанна Дарк, захватывал оружие у врага, а затем нападал на англичан и наносил им поражение. Сначала это была его памятная незабвенная речь на Площади Оперы, вынужденность англичан объявить о независимости Египта. Затем триумфальное возвращение Саада из ссылки, его собственная встреча с ним, выступление лидера, и Мариам среди свидетелей этого исторического события. Да, образу Мариам в его мечтах всегда был предназначен дальний уголок в сердце, несмотря на то, что она все эти дни скрывалась, словно солнце за тучами во время бури, а его всецело занимали другие заботы. Он думал обо всём этом, а мать, между тем, с беспокойством повязывала на голове платок и говорила:

- Зейнаб рассердилась и вернулась в дом своего отца.

- А...

Он почти забыл об утренних страданиях брата и всей семьи, и сейчас убедился, что его догадка по поводу исчезновения невольницы Нур была правдой. Он избегал смотреть в глаза матери из-за смущения, как бы она не прочитала в них то, что пришло ему в голову, и особенно из-за того, что ей было известно о сути дела. Он не исключал, что она может догадаться, что ему всё известно, или, по крайней мере, предположить это, и потому не знал, что и сказать ей, или в разговоре с ней не принимал в расчёт, что нельзя показывать, что у него на душе. Ничто он так не презирал, как хитрость, занявшую место честной откровенности между ними. Он только пробурчал:

- Да исправит Господь наш эту ситуацию...

Амина не произнесла ни слова, словно исчезновение Зейнаб было пустяком, так что достаточно удовлетвориться лишь констатацией факта и мольбой о благе. Фахми же продолжал скрывать улыбку, которая чуть было не выдала всю его предосторожность, ибо он понял, что мать испытывает подобное чувство и смущена из-за врождённой неспособности к притворству и игре. Она не умела врать, и даже если иногда и вынуждена была пойти на это, всю ложь разоблачала сама её природа, ибо ложь не укладывалась в рамки простоты. Но их смущение длилось не более нескольких минут, пока они не заприметили Ясина, шедшего в их сторону. При этом им показалось, что он внимательно изучает их взглядом, по которому нельзя было предположить, что дома его поджидает беда, ибо он ещё не знал о том, что его постигло. Фахми тому не очень-то и удивился, так как знал о равнодушии брата к невзгодам, тяготившим всех остальных людей. Но по правде говоря, Ясин испытывал какое-то изумительное чувство, ибо успешно прошёл через настоящее приключение с неподдающимися описанию трудностями.

Он уже возвращался домой, когда путь ему преградил солдат: руки у него затряслись, и земля словно разверзлась под ним в ожидании неизведанного дотоле самого страшного зла, или, по крайней мере, унизительного оскорбления на виду у лавочников и прохожих. Однако он не стал колебаться, защищая себя, и вежливо и деликатно сказал солдату, как будто прося разрешения пройти:

- Будьте добры, господин.

Однако солдат лишь с улыбкой попросил у него спичку. Да-да, с улыбкой. И Ясин смутился этой улыбке, и с трудом понял, чего тот хочет, пока тот не повторил свою просьбу. Он и не представлял себе, что английский солдат может вот так улыбаться, и если английские солдаты улыбаются, подобно всем остальным людям в такой вот вежливой манере, то это вызывало у него только радость и смущение. Он остановился как вкопанный и стоял не двигаясь и не отвечая, а затем изо всех сил бросился исполнять простую просьбу этого милого улыбающегося солдата. А поскольку он не курил, то не носил с собой спичек, и потому кинулся к хаджи Дервишу-продавцу варёных бобов, купил у него коробок спичек, и поспешил к солдату, протягивая ему их. Тот взял спички и сказал:

- Благодарю вас.

Ясин не мог прийти в себя от этой магической улыбки, и благодарность англичанина показалась ему похожей на кружку пива, которой угостил его тот, кто уже вдоволь налакался виски. Его наполнил дух признательности и гордости, полное лицо налилось румянцем, и мышцы растянулись в улыбке:

- Сэнк ю, – словно медаль за заслуги, которую он надел перед всеми, гарантирующую ему свободной проход перед солдатами. Не успел англичанин сделать и шаг назад, как Ясин от всего сердца дружески выпалил. – На здоровье и счастье, господин.

И едва держась на ногах от радости, зашагал домой… Какое же счастье привалило ему!.. Англичанин – не австралиец, и не индиец – сам поблагодарил его и даже улыбнулся!.. Англичане представали в его воображении идеалом рода человеческого; возможно, он ненавидел их, как ненавидели и все египтяне, но в глубине души испытывал уважение настолько, что чуть ли не приписывал им намного больше человеческих черт, чем обычным людям. И такой человек поблагодарил его и улыбнулся ему!.. И он ответил ему правильно, копируя, насколько мог, английское произношение, двигая челюстями, и это ему прекрасно удалось, он заслуживал оваций... И как теперь верить в те зверства, совершение которых им приписывают?!.. За что они сослали Саада Заглула, если они такие признательные?! Но весь пыл его потух, как только взгляд упал на Амину и Фахми, и он смог прочесть выражение, стоявшее у них в глазах. Вскоре все его тревоги, что на какое-то время были прерваны, вернулись к нему. Он понял, что вновь ему придётся столкнуться с той же проблемой, от которой он убежал рано утром. Показав пальцем наверх, он спросил:

- А почему её нет рядом с вами? Она что, всё ещё сердится?

Амина обменялась взглядом с Фахми, а затем смущённо проронила:

- Она ушла к своему отцу.

Ясин от удивления и тревоги вскинул брови и спросил её:

- Почему вы позволили ей уйти?

Вздохнув, Амина сказала:

- Она выскользнула из дома никем не замеченная.

Ясин почувствовал, что в присутствии брата ему следует сказать что-то в угоду собственной чести, и небрежно вымолвил:

- Ну и пусть идёт.

Фахми решил подавить в себе желание молчать, чтобы дать понять брату, что ему ничего не известно о его тайне, а следовательно, и опровергнуть подозрения о том, что мать раскрыла эту тайну. С наивной простотой он спросил:

- И что же привело к такому несчастью?!

Ясин поглядел на него изучающим взглядом, затем взмахнул своей грубой ладонью и вытянул в трубочку рот, словно хотел сказать: «Да не было никаких причин», но потом ответил:

- Сегодня девушки уже не могут выдержать совместной жизни.

Затем поглядел на Амину:

- Где они, вчерашние сударыни?!

Амина как будто в смущении опустила голову, а на самом деле для того, чтобы скрыть улыбку, которая без её ведома появилась на губах, когда в уме она представила себе картинку, которую нарисовал только что Ясин – созерцатель, проповедник, и жертва, а также ту, что впечаталась в её сознание вчера вечером на крыше. Но волнение Ясина намного превосходило дозволенное в подобной ситуации; несмотря на непомерное разочарование, которое он испытал в браке, он ни минуты не задумывался о том, чтобы прекратить его, ибо находил в нём спокойную гавань и неизбежное отеческое покровительство над своей семьёй, которое он приветствовал всем сердцем. Он постоянно мечтал о том, чтобы жена ждала дома его возвращения со всякого рода прогулок и развлечений, как ждут в конце года возвращения в родной край. Для него не было секрета в том, какую ссору его с отцом и отца с господином Иффатом повлечёт за собой уход Зейнаб, каким позором будет сопровождаться, и какой душок ударит всем в нос... Сукина дочь!.. Он твёрдо был намерен постепенно подвести её к признанию в том, что она сама ошиблась, и ошибка эта была намного больше его ошибки. Наверное, он убедил в том себя, и поклялся заставить её извиниться и проучить любым средством, но она ушла... и поставила все его планы с ног на голову. Вот незадача!... Она завела его в тупик. Сукина дочь!.. Поток его мыслей прервал крик, разрывающий тишину, окружавшую дом, и он повернулся к матери и Фахми: они внимательно навострили уши и прислушивались. Однако крик не прекращался, и они поняли, что кричит женщина. Взгляд их устремился к тому месту, откуда доносился крик: то ли это оплакивали покойного, то ли это была драка, то ли мольба о помощи. Амина призвала на помощь Господа защитить их от всякого зла, а Фахми сказал:

- Это где-то недалеко отсюда... Может быть, даже на подходе к нашему дому.

Он внезапно встал, нахмурив брови. В голове его пронёсся вопрос:

- А если это, не дай Бог, англичане напали на какую-нибудь женщину, шедшую по улице?

И с этими словами он бросился к ближайшей машрабийе, а остальные – за ним, хотя в этот момент крик прекратился, и неясно было, откуда же он исходил только что. Все трое выглянули из прорези наружу, и стали разглядывать окрестную дорогу, пока не остановились на женщине, которая привлекала к себе внимание прохожих и лавочников необычной позой, в которой застыла посреди улицы, хотя её все узнали в тот же момент и одновременно воскликнули:

- Умм Ханафи...

Амина, посылавшая её в школу за Камалем, спросила:

- Но почему я не вижу с ней Камаля?... Я же узнала только что её голос... Где Камаль?... Помогите...!

Фахми и Ясин не вымолвили ни слова. Они напряжённо всматривались в дорогу, в людей, и особенно в английский лагерь, рядом с которым заметили скопление народа. Во главе всего этого сборища была Умм Ханафи – у них не было никакого сомнения, что это именно она кричала, и своими криками собрала вокруг себя людей. Они интуитивно ощутили, что она зовёт всех на помощь, так как какая-то опасность угрожает Камалю. Затем её опасения сосредоточились на англичанах. Однако что за опасность была такая?.. Что случилось с мальчиком?.. Мать тоже, в свою очередь, не прекращая, взывала на помощь, и оба юноши не знали, как успокоить её... Может, им требовался кто-то, кто сможет успокоить её тревогу?... Но где же Камаль?.. Солдаты – кто сидел, кто стоял, кто прохаживался, а кто оставался неподвижным – каждый был занят своим делом, будто ничего и не случилось, и вокруг них не собрался люд. Ясин неожиданно вскрикнул и толкнул в плечо Фахми:

- Ты видишь вон тех солдат, что стоят кругом у дороги на Байн аль-Касрайн?.. Камаль находится среди них... Смотри-ка.

Мать не сдержалась и закричала:

- Камаль среди солдат.. Вот же он, о Боже.. Господи... Помогите мне!

Четверо солдат гигантского роста стояли в кругу, скрестив руки на груди. Взгляд Фахми не раз пробегал по ним, однако не нашёл предмет своих исканий. Но на этот раз Камаль мелькнул в кругу, а точнее в щели меж ног одного из солдат, который стол спиной к обоим братьям. Фахми показалось, будто они бьют мальчика ногами, словно по мячу, чтобы прикончить его. Он забыл про свой страх, встал и с тревогой сказал:

- Я пойду схожу к ним, каковы бы ни были последствия...

Но рука Ясина схватила его за плечо и его решительный голос произнёс:

- Стой...

Тихо, с улыбкой он обратился к матери:

- Не бойтесь... Если бы они хотели причинить ему зло, то не стали бы колебаться... Поглядите на него, разве он не кажется увлечён долгим разговором??. И что это у него в руках красное?! Я вижу, что это плитка шоколада!. Успокойтесь... Они просто играют с ним. – Он глубоко вздохнул. – Мы слишком перепугались из-за пустяка.

Страх Ясина улёгся, и тут он вспомнил собственное счастливое приключение, что произошло недавно с одним солдатом. Он подумал, что даже может стать для товарищей образцом мягкости и дружелюбия. Затем решил подкрепить свои слова и успокоить встревоженное сердце матери, и указал на Умм Ханафи, которая всё ещё стояла на своём месте и не уходила:

- Разве вы не видите,, что Умм Ханафи по-прежнему стоит там и кричит без причины? Вон и люди вокруг неё уже расходятся, успокоившись.

Дрожащим голосом Амина пробормотала:

- Сердце моё не найдёт покоя, пока он не вернётся ко мне...

Взгляды их сосредоточились на мальчике, или точнее, на то и дело мелькавшем подобии его. Солдаты продолжали стоять, скрестив руки и разведя ноги, словно убедившись, что Камаль отказался от мысли о побеге. Наконец мальчика можно было увидеть в полный рост: он улыбался и что-то говорил, как следовало из движений его губ и жестов рук, которыми он помогал себе изъясняться. По-видимому, между ним и солдатами было взаимопонимание, насколько те вообще понимали арабский язык. Но что же он говорил им, и что они говорили ему?... Об этом можно было только строить догадки. Они пришли в себя, и даже мать смогла наконец взглянуть на это удивительное зрелище, происходившее у неё перед глазами, со смесью изумления и волнения, что было просто невозможно во время тех воплей и криков о помощи. Ясин же засмеялся и сказал:

- Очевидно, мы были слишком пессимистично настроены, когда предположили, что их оккупация нашего квартала станет источником бесконечных проблем.

И хотя Фахми, казалось, был благодарен солдатам за их обхождение с Камалем, замечание Ясина не успокоило его, и не сводя глаз с мальчика, он ответил:

- Может быть, они по-иному ведут себя с детьми, нежели со взрослыми мужчинами или женщинами? Не гори таким оптимизмом.

Ясин чуть было не заговорил о своём удачном приключении, но во-время прикусил язык и поостерёгся возбуждать брата. Затем дружески, как бы замечая по ходу дела, сказал:

- Да избавит нас Господь от них.

Мать в нетерпении ответила:

- А не пора ли ему поблагодарить их и уйти?

Но судя по кружку, в котором стоял Камаль, они ждали чего-то нового. Один из четырёх солдат отошёл назад, в ближайшую палатку, а через некоторое время вернулся, неся в руках деревянный стул, и поставил его напротив Камаля. И тут мальчик взобрался на стул и встал на него, вытянув вниз руки, словно построившись в шеренгу. Его феска слетела на затылок, обнажив лоб, но он, скорее всего, не почувствовал этого... Что же он говорил?.. Что за всем этим крылось? Никто не успел задаться таким вопросом, как мальчик запел своим высоким голоском:

Очей моих свет

Хочу я уехать домой к себе

Очей моих свет

Власти схватили моего сыночка

Он пропел куплет за куплетом своим тонким голоском, а солдаты пристально смотрели на него и на губах у них появились улыбки, затем они зааплодировали. Один из них понял немного слова из песни и начал подпевать: «Уехать домой к себе... уехать домой к себе»..., и подбадривал Камаля, увлечённый его пением. Тот старался вовсю, громко выводя трели, пока песня не закончилась под аплодисменты и овации, в которых участвовали и члены его семьи, – правда, про себя – в пении. Они следили за ним с нетерпением и возбуждением, желали благополучия и замечательных успехов, боялись, как бы он ни сделал какой-нибудь ошибки или ни сфальшивил, будто он пел перед делегацией, состоящей из всех солдат сразу, или будто это они пели в его гортани, и их честь – и по-отдельности, и всех вместе – зависела от удачного исполнения песни. В пучине этих чувств Амина забыла про свои страхи. Даже Фахми в это время не думал ни о чём, кроме пения и желал брату только успеха. И когда тот благополучно закончил песню, они испустили глубокий вздох облегчения и хотели, чтобы Камаль вернулся прежде, чем появится ещё что-нибудь непредвиденное, что только испортит им «аромат мускуса» такого славного окончания дел. По-видимому, веселье закончилось, и Камаль спрыгнул на землю, попрощался с каждым из солдат по-отдельности и помахал им рукой на прощание, затем направился к дому. Семья кинулась из машрабийи в гостиную, чтобы встретить его. Мальчик, запыхавшись, с влажным от пота лбом и залитый румянцем, подошёл к ним. Глаза его и мышцы на лице говорили красноречивее языка, а движения от радости собственного триумфа утратили равновесие. Его маленькое сердечко было до краёв переполнено счастьем, о котором он готов был объявить любым возможным способом, и поделиться им с кем угодно. Это чувство походило на мощное наводнение выступившей из берегов реки, чьи воды заливают и поля, и долины. Достаточно было бросить на него единственный взгляд, и по лицу его прочесть отражение того приключения, которое ему пришлось испытать... Радость просто ослепляла его, и он закричал родным:

- У меня есть новость, в которую вы не поверите и не сможете даже представить себе!..

Ясин захохотал и насмешливо спросил:

- И что это за новость такая, свет очей моих?!

Эта туманная фраза раскрыла глаза Камалю, и словно свет внезапно пронзил тьму – он увидел их лица, на которых красноречиво читались их чувства, и хотя понял, что им всё известно о том, что с ним приключилось, всё же получил компенсацию за утерянный шанс удивить их своим необычным рассказом. Он залился смехом, похлопывая себя по коленям ладонями, и наконец, превозмогая хохот, сказал:

- О, вы и впрямь меня видели…?!

Тут в разговор вступила Умм Ханафи, которая посетовала:

- Уж лучше бы они увидели несчастье, что на меня свалилось!... К чему смеяться, после того, как ты убежал от меня?.. Если и ещё одна беда, как эта, свалится на меня... О, помилуй Аллах...

Она не успела снять покрывало и выглядела точь-в-точь как раздувшийся мешок с углём. Её бледное усталое лицо показалось из-под вуали, а в глазах стояла какая-то странная покорность, так что Амина спросила её:

- Что случилось?.. Почему ты закричала?... Ведь Аллах смилостивился над нами, и ничего ужасного не произошло...

Умм Ханафи оперлась спиной на косяк двери и заговорила:

- Случилось то, что я никогда не забуду, госпожа моя... Мы как раз возвращались, и вдруг один из тех солдат-бесов выпрыгивает прямо перед нашим носом и делает знак господину Камалю, чтобы он шёл за ним, а господин мой испугался и побежал к Красным Воротам. Но тут другой солдат перекрыл ему дорогу, и он с криком свернул к Байн аль-Касрайн. Тут сердце моё от страха в пятки ушло, и я стала призывать на помощь как можно громче, при этом не сводя глаз с господина. А он ходил от одного солдата к другому, пока они не окружили его кольцом... От такого ужаса я чуть не умерла. Взгляд мой блуждал между ними, но я больше ничего не видела. Я лишь заметила людей, что собрались вокруг меня, но всё продолжала кричать, пока дядюшка Хуснайн-парикмахер не сказал мне: «Да спасёт Господь наш детей наших от бесчинств этих злодеев. Скажи: «Нет Бога, кроме Аллаха»... Они ничего плохого ему не сделают....» Ой, госпожа, видимо, сам господин наш Хусейн пребывал рядом с нами и отразил от нас зло...

Камаль протестующе возразил:

- Я ни разу не закричал...

Умм Ханафи ударила себя в грудь и сказала:

- Твой крик мне все уши пробуравил, я даже чуть с ума не сошла...

Камаль, словно извиняясь, тихо произнёс:

- Я считал, что они хотят меня убить. Но один свистнул мне и похлопал по плечу, а затем дал, – тут он полез в карман, – шоколадку, и весь мой страх прошёл...

Радость Амины как рукой сняло. Видимо, её весёлость была напускная и поспешная. По правде же, видимо, от неё не укрылось, что на несколько мгновений страх охватил Камаля, и следует долго молить Господа, дабы Он спас его от дурных последствий. Она не считала страх просто мимолётным чувством, совсем нет... то было противоестественное чувство, окружённое смутным ореолом, в котором находили себе убежище злые духи, словно летучие мыши, что прячутся под покровом тьмы. И если оно окружало кого-то – особенно маленьких детей, – то такого человека постигали самые ужасные последствия. Вот почему, как она считала, требовалась проявлять больше предосторожности и внимания, будь то чтение Корана, раскуривание благовоний от сглаза или ношение хиджаба. Она грустно сказала:

- Они напугали тебя! Да уничтожит их Аллах...

Ясин прочёл её мысли и шутя сказал:

- Шоколадка – это действенный заговор от страха..., – и Камалю..., – А разговор шёл на арабском?

Камаль обрадовался этому вопросу, так как он снова открыл перед ним двери фантазий и приключений и спас от давящей реальности. Губы его растянулись в широкую улыбку и он ответил:

- Они говорили со мной на странном арабском!.. Эх, вот бы ты сам их слышал!..

И он принялся рассказывать им, как с ним разговаривали англичане, пока все не пустились хохотать. Даже мать, и та улыбалась...

Ясин снова спросил его, по-доброму завидуя:

- И что они тебе сказали?

- Много чего!... Как тебя зовут, где твой дом, нравятся ли тебе англичане?!

Тут в разговор вмешался Фахми, съязвивший:

- И что же ты им ответил на столь редкостный вопрос?!

Мальчик словно в замешательстве пристально посмотрел на брата... Но Ясин ответил вместо него:

- Ну конечно, он ответил, что нравятся... А что ты хотел, чтобы он сказал им?...

Но Камаль пылко продолжал:

- Я сказал им, чтобы они вернули нам Саада-пашу.

Фахми не удержался и громко засмеялся... И спросил его:

- И правда!... И что они тебе ответили?

Камаль, к которому вернулась уверенность благодаря смеху брата, ответил:

- Один из них схватил меня за ухо и сказал: «Саад-паша ноу...».

Ясин снова задал вопрос:

- А ещё что они сказали тебе?

Камаль наивно ответил:

- Они спросили меня... Есть ли у нашем доме девушки?

Впервые с момента возвращения Камаля они обменялись серьёзным взглядом, затем Фахми с интересом спросил:

- И что ты им ответил?

- Я ответил, что сестрица Аиша и сестрица Хадиджа вышли замуж, но они не поняли меня, и я сказал, что дома есть только мама. Тогда они спросили меня, что значит «мама», и я сказал!..

Фахми посмотрел на Ясина так, словно хотел сказать: «Ну, ты видел, что мои дурные предположения были к месту?», затем насмешливо произнёс:

- Они дали ему шоколадку не ради довольства Аллаха...

Ясин ответил на это вялой улыбкой и пробормотал еле внятно:

- Ну, значит, нечего тут волноваться...

Он не желал рассеять сгустившиеся над ними тучи и спросил Камаля:

- И как это они попросили тебя спеть?

Камаль со смехом сказал:

- Во время разговора один из них тихо запел, и тогда я попросил их послушать мой голос..!

Ясин расхохотался:

- Ну и отважный ты парень!.. Разве тебе не страшно было, когда ты находился чуть ли не под ногами у них?

Камаль похвастался:

- Ни разу… – затем с воодушевлением... – До чего они симпатичные!.. Я никогда не видел настолько красивых людей. Синие глаза... Золотистые волосы... Белая как снег кожа... Похожи на сестрицу Аишу!..

Он вдруг пошёл в учебную комнату и поглядел на портрет Саада Заглула, который висел на стене рядом с портретом хедива, Мустафы Камиля и Мухаммада Фарида... Затем вернулся и сказал:

- Они намного красивее даже, чем Саад-паша...

Фахми с сожалением покачал головой и произнёс:

- Ну и предатель же ты...! Они купили тебя за плитку шоколада... Ты уже не маленький, чтобы можно было простить тебя за такие слова... Одноклассники твои каждый день погибают, а ты... Как не стыдно...

Умм Ханафи принесла жаровню, кофеварку, чашки и банку с кофе... Амина принялась готовить кофе для их традиционных посиделок. Всё вернулось к своему истоку, однако Ясин задумался о своей сердитой супруге. Когда Камаль наклонился и вытащил шоколадку из кармана, и начал разворачивать розовую блестящую обёртку, казалось, от суровых выговоров Фахми не осталось и следа. В сердце его были лишь любовь и радость...

60

Семейная проблема Ясина обострилась до такого опасного предела, которого только можно было ожидать. Прежде чем сам господин Ахмад узнал о ней, Мухаммад Иффат явился к нему в лавку на следующий же день после того, как Зейнаб вернулась в отчий дом. И ещё не пожав руку, которую приветственно протянул ему Ахмад, сказал:

- Господин Ахмад... Я пришёл к вам с просьбой... Зейнаб сегодня же вечером должна получить развод, если возможно...

Ахмад был ошеломлён. Да, ему, конечно же, крайне неприятно было поведение Ясина, но и в голову не приходило, что такой достойный человек, как Мухаммад Иффат будет требовать развода для своей дочери. Он и не предполагал, что подобные «промахи» сына приведут к окончательному разводу. Более того, у него не укладывалось в сознании, что требование о разводе вообще может исходить от женщины, и потому казалось, что мир словно перевернулся с ног на голову, и не верилось, что его собеседник говорит о разводе всерьёз. Мягким тоном, которым он уже давно научился пленять сердца товарищей, он произнёс:

- Эх, если бы сейчас с нами рядом были братья, которые бы стали свидетелями ваших жестоких слов, которыми вы бросаетесь в меня... Слушайте меня внимательно... Во имя нашей дружбы... Я запрещаю вам упоминать о разводе...

Затем он пристально посмотрел в лицо друга, чтобы узнать, настолько глубоко того тронули его слова, но обнаружил, что он нахмурился, словно предупреждая о твёрдо принятом решении, и почувствовал всю серьёзность ситуации и пессимизм... Он предложил ему присесть и сам сел рядом. Лицо господина Иффата стало ещё более мрачным. Ахмад хорошо знал друга благодаря своей неукротимой выдержке: когда на того нападал гнев, он уже не верил в дружбу и всякие любезности, забывая обо всех узах родства и привязанности. Ахмад сказал:

- Скажите: «Нет Бога, кроме Аллаха»... И поговорим спокойно...

Мухаммад Иффат заговорил наконец, но таким тоном, словно заимствовал его в огне своего гнева, от которого даже щёки раскалились докрасна:

- Дружбе нашей ничего не угрожает. Давайте оставим её в стороне... Ваш сын Ясин не живёт с ней. Это выяснилось уже после того, как я обо всём узнал. Сколько же ей, несчастной, пришлось терпеть!.. Она долго носила в себе эту тревогу и всё утаивала от меня. А затем всё стало известно в один миг... Он все ночи проводил в развлечениях и возвращался домой под утро, наталкиваясь на стены в пьяном виде. Он унижал её и отвергал. Долго ли могла она терпеть такое?!.. И чтоб ещё застукать его в своём доме и со своей же служанкой! – Он плюнул на пол... – С чёрной рабыней!... Моя дочь не для этого создана... Ну уж нет, клянусь Господом небес. Вы для меня самый почтенный из всех... Нет уж... Клянусь Господом небес. Не буду я Мухаммадом Иффатом, если стану замалчивать такое...

История повторялась. Но что-то новое поразило его в ней, даже потрясло, когда друг сказал «...возвращался домой под утро, наталкиваясь на стены в пьяном виде»!... Неужели он тоже узнал дорогу в кабак?!.. Но когда?... И как?!.. Ох, время не позволяет подумать об этом или даже встревожиться. Требуется успокоиться и сдержаться. Чтобы овладеть ситуацией и избежать поворота к худшему... Тоном сожаления он произнёс:

- То, что так огорчает вас, меня огорчает вдвойне. К несчастью, я ничего не знал и даже не подозревал о подобной беде, что вы мне поведали. О Боже, последний инцидент стал ему карой за то, что он сделал с ней. Кроме меня, никто другой не заслуживает подобного. Но что я могу сделать?... С малолетства я наказывал его за проступки. Но как бы мы ни хотели, а есть ещё мир с его бесами, и этот мир глумится над нашими решениями и развращает наше чистое потомство.

Избегая смотреть Ахмаду в глаза и глядя куда-то в область плеча, Мухаммад Иффат произнёс:

- Я пришёл не за тем, чтобы обвинять вас или предъявлять претензии. Вы пример отца для подражания, и с вами нельзя соперничать..., но это не меняет грустной истины: Ясин стал таким, каким я не хотел его видеть, и в такой ситуации он не годится для семейной жизни.

Ахмад с упрёком сказал:

- Потише, потише, господин Мухаммад..!

Поправляя себя, но тем не менее настаивая на прежнем мнении, тот произнёс:

- В любом случае, он не годится в мужья моей дочери, и ещё найдёт ту, которая примет его, несмотря на все недостатки, но только не моя дочь. Она не создана для этого... Вы же лучше всех знаете, как она мне дорога...

Ахмад придвинул голову к голове Мухаммада и тихо сказал, будто маскируя улыбку:

- Ясин не такая уж редкость среди мужей. Сколько ещё таких пьёт и буянит!

Мухаммад Иффат нахмурился, чтобы прогнать подозрения насчёт слов товарища, что напрашивались на шутку... И сухо сказал:

- Если бы вы имели в виду всех наших друзей или конкретно меня, тогда всё верно: я и пью, и гуляю и буяню, но я... Нет, мы все не пятнаем себя такими грязными поступками!... Чёрная рабыня!... Неужели это то, на что обрекли мою дочь – быть одной из жён?!.. Ну уж нет... Нет, клянусь Господом небес... Она не будет его женой, а он не будет ей мужем никогда...

Ахмад понял, что Мухаммад Иффат, по всей видимости, как и его дочь, готов простить Ясину многое, кроме этой чернокожей рабыни. Он ведь знал, что тот из турецкого роду-племени, а значит, упрям, как мул. Тут он вспомнил слова одного из друзей, Ибрахима Аль-Фара, когда всем стало известно его намерение попросить руки Зейнаб для Ясина. Он тогда сказал ему:

- Эта девушка – благородного происхождения. Дочь нашего брата и любимого друга – наша дочь. А вы задумывались, как она дорога своему отцу?... Думали вы о том, что Мухаммад Иффат не позволит и пылинке упасть на неё?!

Но несмотря на всё это, он не мог судить по чужим критериям, и всегда гордился тем, что Мухаммад Иффат хоть и был ужасен в гневе, но не гневался на него лично ни разу за все годы их долгой дружбы!... Он сказал:

- Потише. Вы же знаете, у всех нас одна основа, даже если детали и разные!.. Чёрная рабыня или певица... Разве и та, и другая не женщины?!

Ярёмные вены на шее Мухаммада Иффата раздулись, и он ударил кулаком по столу... И взорвался от гнева:

- Вы сами не принимаете свои слова всерьёз!... Служанка это служанка, а госпожа это госпожа. Почему вы тогда не берёте себе в любовницы служанок?!.. Ясин ничуть не похож на своего отца, и я сожалею о том, что моя дочь беременна. Как же мне противно, что у меня будет внук, в венах которого течёт грязная кровь!..

Последняя его фраза причинила Ахмаду острую боль, и он разозлился по-настоящему, однако смог заглушить свой гнев, собрав всё своё благоразумие и мягкость, за которое его так любили друзья и любовницы. Такая кротость среди товарищей не имела себе равных, равно как и гнев его среди родных... Наконец он тихо сказал:

- Предлагаю вам отложить этот разговор на другое время...

Мухаммад Иффат сердито сказал:

- Прошу исполнить мою просьбу как можно скорее...!

Ох... Возмущение Ахмада достигло своего предела. Развод как таковой не был для него неприемлемым решением; он лишь опасался за вековую дружбу с Мухаммадом Иффатом с одной стороны, и тяготился своим поражением, с другой. Разве не у него просят люди помощи в посредничестве, чтобы он уладил ссоры и соединил порванные узы любви и брака?!.. И как ему принять своё поражение, когда он защищает сына, и при этом согласиться на развод?!.. Что стало с его кротостью?.. Куда подевалась его находчивость?.. Где его такт?..

- Я породнился с вами, чтобы укрепить между нами узы дружбы... И как мне теперь согласиться на то, чтобы они ослабли?..

Мухаммад Иффат порицающим тоном сказал:

- Наша дружба под надёжной защитой!.. Мы не дети, но моя честь не должна быть затронута...

Ахмад мягко произнёс:

- Но что скажут люди о таком браке, который оборвался на первый же год?

Мухаммад Иффат заносчиво ответил:

- Ни один умный человек никогда не возложит вину на мою дочь...

Ох!... Снова!... Но и это он воспринял всё с той же стоической кротостью. Словно его негодование из-за неспособности добиться успеха превозмогало даже необузданный гнев друга. Его не столько беспокоила пуля, выпущенная в него, сколько оправдание собственного провала... Он принялся утешать себя тем, что только он один может дать согласие на развод сына, и если захочет, то даст его, а не захочет – помешает ему. Мухаммаду Иффату это прекрасно известно, и потому он начал выпрашивать у него развода именем их дружбы, раз другого ходатая у него не было. Если он скажет «нет», то слова своего не заберёт обратно, и жена возвратится в дом мужа, хочет она того или нет... Однако их старинная дружба таким образом окончится. Но если он скажет «да», то разводу – быть, но дружба сохранится, и Иффат будет признателен ему. Несложно будет в будущем воспользоваться этим как предлогом, чтобы вновь соединить то, что разорвалось. Так значит – развод. И значит, что провал его лишь временный, не более чем явное снисхождение и благородство с его стороны, что со временем превратится в победу.

Как только он убедился в прочности своего положения, сразу же почувствовал желание упрекнуть друга в том, что тот слишком уж стал качать свои права... Многозначительным тоном он сказал:

- Развод будет только с моего согласия... Не так ли?... При том, что я не отвергну вашу просьбу, раз уж вы так настаиваете, но исключительно из уважения к вам, уважения к дружбе, которую не разрушить...

Мухаммад Иффат вздохнул... То ли с заветным облегчением, то ли в знак протеста против упрёка друга, то ли всё вместе сразу. Затем решительным тоном, в котором впервые не было гнева, произнёс:

- Я тысячу раз говорил, что наша дружба под надёжной охраной...! Вы совсем не оскорбили меня, напротив, почтили тем, что исполнили мою просьбу, хоть она вам и ненавистна...

Он печально повторил свои слова вновь:

- Да, хоть она вам и ненавистна...

Ярость его разбушевалась, как только товарищ вышел и скрылся из глаз. Подавляемый гнев взорвался, словно бомба, и тогда досталось всем: и себе, и Мухаммаду Иффату, и Ясину. Особенно Ясину. Ахмад спрашивал себя: интересно, а может ли и впрямь наша дружба остаться под надёжной охраной, и её не затронут такие инциденты?... Ох. Он не слишком дорожил тем, что было ценно, чтобы оберегать свою жизнь от подобных суровых потрясений... Но турецкое упрямство его друга, и этот бес внутри него, да и Ясин... Да, именно Ясин... С презрением и злостью он сказал ему:

- Ты испортил всю безмятежность моей дружбы, которой даже время не могло нанести ущерб...

Затем, вспомнив слова Мухаммада Иффата, сказал ему:

- Ты предал мою надежду. Мне достаточно Аллаха, ведь Он лучший помощник. Я воспитал тебя, вырастил, выхолил... и теперь что же, все мои старания коту под хвост?.. Пьяница, оборванец. Да как у тебя вообще возникла такая идея – покуситься на презреннейшую из служанок в собственном доме? Нет силы и величия, кроме как у Аллаха. Не думал я, что плодом моего воспитания станет такой вот сын. Но всё, что было, и что будет, в руках Аллаха. Что мне теперь делать с тобой?.. Если бы ты был малолетним ребёнком, я бы тебе голову за это снёс, но жизнь тебя ещё сломит. Вот ты и получаешь по заслугам, и благородное семейство отрекается от тебя и сбывает по самой дешёвой цене!..

Возможно, он испытывал некоторое сожалению к сыну, но негодование всё же было сильнее, и все его чувства превратились в презрение, и больше он не видел в нём полного молодости, красоты и дородности юношу, а лишь отбросы, как сказал Мухаммад Иффат, да разразит его Аллах! «Он не в состоянии был обуздать женские капризы. До чего же он сам ещё ребёнок! Каким скорым был его провал, раз ничто не спасло его от позора вследствие собственного легкомыслия. Какое ничтожество – пьёт, буянит и гуляет, при том, что остаётся при этом послушным сыном. И потерпит он поражение с таким вот срамом – ох, до чего же он жалок! – своему отцу он и в подмётки не годится, как выразился этот Мухаммад Иффат, да разразит его Аллах! Но я-то делаю что хочу, и при этом всё равно остаюсь господином Ахмадом Абд Аль-Джавадом. Великая мудрость внушила мне растить детей на уникальном примере нравственной чистоты и честности. Но им трудно следовать по моему пути, хотя в то же время они обладают достоинством и твёрдостью. Как же плохо, что все мои старания с сыном Хании потрачены зря!..»

- Вы дали своё согласие на развод, отец?..

Голос Ясина прозвучал, словно предсмертный хрип.. И отец ему грубо ответил:

- Да. Пощадив старинную дружбу, и потому что в настоящий момент это самое подходящее решение, по крайней мере.

Ясин механическим, нервным движением сжимал и разжимал кулаки, словно чтобы выжать всю кровь с лица, которое сильно побледнело. Он испытывал унижение, которое чувствовал, лишь терпя поведение матери. Его тесть потребовал развода!... Или, другими словами, Зейнаб потребовала развода, ну, или как минимум, согласия на него!.. Ну что он за мужчина, и что она за женщина такая?! Нет ничего удивительного в том, что человек отбрасывает свою обувь, но чтобы бросать чужую обувь?!. Как же согласился его отец на такое неслыханное бесчестье?!.. Он пристально поглядел на отца колючим взглядом. На лице его отражались все чувства, что боролись у него в груди – взывание о помощи и страдание. С пылкой страстью в голосе, в которой не было ни следа оправдания в свой адрес или протеста, словно желая сказать что-то подходящее случаю, он произнёс:

- Но ведь строптивую жену можно усмирить...

Отец проникся волнением сына и понял, что он чувствует, и потому не стал скрывать от него отдельные мысли, вертевшиеся в голове. Он сказал:

- Я знаю это... Но я предпочёл, чтобы мы оставались почтенным семейством. У Мухаммада Иффата мозги турецкие, он упёртый, как камень. Но сердце у него золотое. Этот шаг не последний. Это ещё не конец. Я не пренебрёг твоим благом, хоть ты и не заслужил добра. Позволь мне поступать так, как я хочу...

«Как ты хочешь!... Если тебе что-то взбредёт в голову, ты так и делаешь!.. Женишь меня и разводишь... возвращаешь меня к жизни и убиваешь. Меня здесь нет. Хадиджа, Аиша, Фахми, Ясин... Все они – едины для тебя, все они – ничто. Лишь ты один – всё... Ну уж нет... Всему есть предел. Я больше не ребёнок, я мужчина, как и ты. И я сам выберу себе путь. Разведусь или верну беглянку-жену в свой дом. Плевать я хотел на Мухаммада Иффата, Зейнаб и на вашу дружбу...»

- Что с тобой, почему не говоришь ни слова?..

Ясин без колебаний сказал:

- Как прикажете, отец.

«Какая тут жизнь, какой дом, какой отец? Лишь одни крики, наказание и наставления. Кричи лучше на себя... Воспитывай себя сам... Давай наставления себе. Ты уже забыл Зубайду?.. И Джалилу?... И песни с вином?.. Перед нами рядишься в одежды шейха, подпоясанного мечом Повелителя правоверных..., а сам... Я больше не ребёнок, нет. Позаботься лучше о себе, а меня оставь в покое... Женись... Воля ваша, господин... Разведись... Как прикажете, господин... Слушаюсь, господин... Да будет проклят отец твой».