Щербина Ф.А.
Пережитое, передуманное и осуществленное
Том 4-й
Краснодар, 2014
стр. 416-420
«Памяти А.П. Чехова»
«А.П. Чехов о казаках» – под таким заголовком г. Полферов дал небольшую заметку в «Областном обозрении и Вестнике казачьих войск» (№ 30, 25 июля 1904 г.), в которой приводит отзыв талантливого писателя о донском казачестве и его правящей офицерской среде.
Чехову «больно было видеть, что простор (на Дону), где все условия созданы, казалось, для широкой культурной жизни, положительно окутан невежеством, и притом невежеством, исходящим из правящей казачьей сферы».
Заметка эта невольно напомнила мне одну беседу с Антоном Павловичем в короткое моё знакомство с ним. Дело происходило в 1892 году, в разгар голодовки в черноземных губерниях. При усиленной и нервной работе в эту пору в одной из голодающих губерний я слегка заболел, но продолжал трудиться. Наше знакомство началось с медицинских рекомендаций Антона Павловича, с которых он завёл разговор. Мягко, но серьёзно он советовал мне принять меры лечения и, казалось, для большей убедительности несколько раз повторял с улыбкой:
– Ведь я тоже врач.
Скоро, однако, были забыты болезнь и лекарства, и мы всецело сосредоточились на злобе дня – крестьянской голодовке и положении населения.
Меня в высшей степени интересовал взгляд такого крупного писателя, как Чехов, на события дня, его отношение к «серой массе» и самая постановка вопросов о крестьянах и вообще о трудящихся. В ту пору, как известно, в публике широко было распространено мнение о «безразличии» Чехова, об отсутствии у него широкого и законченного мировоззрения на русскую жизнь и ближайшие её задачи. Чехов, говорили, поёт, как птица Божья, и ему мало дела до тех или других принципов; в его литературной деятельности совершенно отсутствует идейная подкладка, хотя это большой талантливый художник. С первых же слов мне пришлось убедиться в весьма характерных чертах Антона Павловича.
Оказалось, во-первых, что Чехов имеет свои и очень определённые взгляды на крестьянина и его среду; но взгляды эти выражал коротко и просто, без излюбленных терминов и иностранных слов, на которые бывают так падки люди, щеголяющие мудрёными словами в ущерб идеям. Выходило как-то не по-книжному.
Антон Павлович со свойственной ему скромностью как бы констатировал только факты: «Да, крестьянин очень беден… Крестьянин невежествен... Крестьянину нужно помочь... Пусть поможет ему земство... Должны помочь мы, интеллигенция», – и так далее. И всё это без пафоса, без потрясений тем или другим партийным знаменем, но, несомненно, искренне и убеждённо.
Мы коснулись положения богачей-крестьян, кулаков, среднего крестьянина, крестьян-бедняков, безлошадных крестьян, бывших в отходе и прочих – и обо всём этом Антон Павлович трактовал и ставил вопросы простым житейским языком. Ни разу не употребил он излюбленных терминов вроде «дифференциация» деревенского населения, «наш капитализм» и прочих, а просто сам подчёркивал известные факты и искал подтверждения в моих словах и опыте, вытекавшем из близкого знакомства с этой средой.
Во-вторых, за общей темой о голодающих и бедствующих крестьянах у Антона Павловича явственно сквозили такие же определённые представления и о других сословиях. Описывая безвыходное положение малоземельных крестьян, Антон Павлович твердил: «Мало сделано для них», – не развивая, однако, этой мысли; но когда возникали вопросы о народной школе, о роли правительства в устроении крестьян, о дворянстве и прочем, такие же короткие и категорические замечания показывали, что А.П. Чехов прекрасно знал, кто именно и чего не сделал для крестьянина. Казалось, талантливый писатель не любил разглагольствовать о том, что считается явным и несомненным в русском обществе, и только мысль, что со мной вёл беседу крупный писатель-художник, невольно напоминала мне, что за короткими фразами и почти банальными выражениями у моего собеседника могли существовать реальные и художественные представления о трактуемой действительности. Когда Антон Павлович говорил: «По-моему, положение мещанина в десять раз лучше положения дворового», – я чувствовал, что за этой фразой у него могли скрываться образы городского мещанина и деревенского дворового, с надлежащей обстановкой, с различием этой обстановки и существования известных условий, порождающих это различие.
Но особенно полно и отчётливо в этом отношении выразились взгляды Чехова на сословность в казачестве, и тут именно писатель высказал такие знания и представления о казаках, каких, признаюсь откровенно, я не ожидал от него.
Узнав, что я кубанский казак и что моя родина находится в Ейском отделе (уезде), Антон Павлович живо заметил:
– Значит, мы с вами земляки? Я если не казак, то сосед казаков… Из Таганрога.
– Знаю я ваш «мёртвый» город, – ответил я Чехову. – Он хоть через море, но мне рассказывали, что бывают случаи, когда утром в ясную погоду, «при чистом воздухе», из Ейска виднеется Таганрог, точно белые палатки.
– Верно, верно, – подтвердил Антон Павлович, – и я об этом слышал, хотя не могу себе представить, можно ли на таком расстоянии через Азовское море видеть из одного города – другой. А вот то, что Таганрог кажется мёртвым, безжизненным – это верно...
Слово за слово, мы коснулись казаков – донских и кубанских, и Антон Павлович сразу же подчеркнул ту основную черту, которой характеризуется экономический быт донского казачества.
– Простор, – говорил он, – обилие земли и относительная бедность... Так ли у вас на Кубани?
Я заметил, со своей стороны, что черта эта свойственна в большей или меньшей мере всем казачьим войскам, что на Кубани она также бросается в глаза, но далеко не одинаково во всех частях этой обширной области.
– Почему же? Чем вы это объясняете? – спрашивал меня Антон Павлович.
Мне пришлось указать на различие в составе населения, на различную степень культурной подготовленности и на внешние условия, в которых находятся отдельные казачьи войска и даже составные их части. Собственно, сельское хозяйство выше стоит в так называемых Черномории и на Старой линии, чем в Закубанье. Первые две местности заселены раньше, непосредственно примыкают к России, а последняя постепенно завоёвана у горских племён. За Кубанью значение более раннего заселения местности замечается довольно явственно.
В районе рек Лабы и Белой, по нижним их течениям, хозяйство прекрасно ведётся благодаря тому, что собственно Лабинский район раньше заселён, чем другие места Закубанья; к тому же здесь, в особенности по нижнему течению Белой, находятся лучшие в крае земли, дающие обильные урожаи хлеба.
– Всё это так, – заметил мне Антон Павлович, – но если отличительная черта казачества – бедность при обилии земли – свойственна всему казачьему населению, местами в большей степени, местами в меньшей, то должна же существовать и какая-нибудь общая причина, порождающая это явление... Я думаю, что виновато в этом невежество или слабое участие в хозяйственной жизни казачьей интеллигенции.
Приблизительно в таких выражениях и таким образом была сформулирована Чеховым его основная точка зрения на экономический быт казака. Сколько помнится мне, тогда военное начальство не ставило ещё вопроса об оскудении казаков, и в печати не трактовали этого вопроса.
Мнение Чехова было лично его мнением, но, конечно, не представляло чего-либо нового и оригинального. Мнение это циркулировало между казачьей интеллигенцией, и очень может быть, что Чехов слыхал его от казаков. По крайней мере, из разговора выяснилось, что Антон Павлович был знаком со многими особенностями казачьего быта.
Так, когда зашла речь о казачьих офицерах, Чехов снова спросил меня:
– Правда ли, что молодое поколение казачьих офицеров менее симпатично, чем старое? Это мне сообщали относительно донцов.
Я сказал, что такое именно впечатление вынес и я в родном войске.
– Старики офицеры, – пояснил я свою мысль, – хозяйственные и более внимательно относятся к местным общественным интересам, чем молодёжь.
– Да, да, – подтверждал Антон Павлович.
– Молодёжь, – развивал я далее свою мысль, – усвоила только внешние признаки привилегированного положения, заботится о костюме, белых перчатках, вообще о внешнем лоске и проявляет почти полный индифферентизм к общественным интересам и явлениям.
– Вот-вот, это и мне говорили, – соглашался Чехов. – Много блеску и круглое невежество. Но отчего это?
Я указал на ослабление интереса к отживающим формам военного быта и как на естественное последствие этого – на оставление лучшей частью интеллигенции казачьей военной карьеры. Лица с высшим образованием идут во врачи, инженеры, юристы и прочее, оставляя в громадном числе случаев войско и войсковую службу, так как на этой последней, с одной стороны, не всегда бывают подходящие места, а с другой стороны – заскорузлые чиновные паны и воротилы относятся крайне недружелюбно к молодёжи с высшим образованием.
– Так, так, – твердил Чехов. – Это верно и так обидно. Ведь кому, как не казачеству, идти бы вперёд при тех громадных ресурсах, какими они располагают в виде обилия земель!
Не помню, шёл ли у нас разговор о тяжести военной службы и как о последствии этой тяжести – о понижении экономического уровня казачьей жизни, но при обсуждении общих вопросов у Антона Павловича не раз прорывались восклицания:
– А много, должно быть, интересного в жизни казака! Всё-таки это не приниженный, не угнетаемый, как крестьянин, народ... А какие бойкие казачки! Вот они умеют за себя постоять.
Говоря вообще о сословности в казачестве, Чехов заметил, что старые офицеры ближе стояли к рядовым казакам, чем нынешняя молодёжь, и что таким образом ненужный военный лоск и выправка молодых офицеров только усиливают сословную рознь в массе. Но каждый раз, когда Антон Павлович отмечал и подчёркивал ту или другую черту казачества, он делал это как-то осторожно, точно боялся попасть впросак.
Описанное свидание с Чеховым происходило давно, многое забылось, кое-что я, может быть, передаю не с надлежащей точностью, но так как лично для меня свидание это послужило к тому, чтобы услышать и таким образом фактически выяснить его взгляды на интересующие явления, то общее впечатление, оставшееся у меня от беседы с Чеховым, убедило меня, что покойный писатель далеко не безразлично относился к нашей жизни, что отрицательные явления последней с болью отзывались в сердце этого талантливого художника и что Антон Павлович, чуждый резкости и партийности, живо сознавал несовершенства окружающей действительности.
Нужно ли при этом прибавлять о том впечатлении, которое производил Антон Павлович Чехов своей мягкостью на меня и других...
Казалось, что в этом кротком человеке, полном скромности и непритязательности, жила одна правда, что разлад между этой правдой и несовершенствами жизни налагал особый отпечаток грусти на талантливого писателя и что поэтому самый «чеховский пессимизм» был болью его любящего, но уязвлённого суровой действительностью сердца.
