На войне часто происходит так, что враги особенно лютуют в канун наших памятных дат. Они надеются испортить нам праздник и тем самым поднять себе настроение. И не без оснований – материальный ущерб дополняется моральным, и жертвам, кому посчастливилось выжить, становится ещё тяжелее. Сколько было военных конфликтов уже после Афганистана – везде и всегда происходит одно и то же: диверсии, теракты, обстрелы происходят именно тогда, когда у людей праздничное настроение. Вот и я нечаянно попал под такой замес, и мне довелось хлебнуть предпраздничной вражеской злобы. То, что со мной произошло, невозможно оценить однозначно. То, что остался жив – безусловно, плюс. Но то, что восемь месяцев я не мог даже встать с койки и потом долго и мучительно возвращался к нормальному существованию – конечно, минус. Такова цена человеческой жизни.
Дело было так. Когда мы, военные переводчики, немного обустроились в Кабуле, я вдруг загорелся желанием выступить на большой сцене в праздничном концерте, посвящённом годовщине Октябрьской революции. Надо сказать, что прежде я никогда и нигде публично не выступал. Сочинял – да, ещё со школьной скамьи. Многие люди сомневаются в своём призвании. Однако у меня была непоколебимая уверенность в том, что мои стихи достойны внимания публики. Может быть, потому, что они легко запоминались наизусть. Хотелось заявить о себе во весь голос, без отрыва от работы военным переводчиком, в свободное от службы время. Такого времени у нас хватало, ведь у войны тоже бывают паузы. Мне было с чем выступить на концерте. Там, в Афганистане, я успел написать несколько неплохих стихотворений. Особняком среди них стоит «Машина времени», повествующая о путешествии во времени, из двадцатого века – в четырнадцатый:
Слышите, опять поднялся ветер!
Где-то с вышины донёсся гул.
Есть машина времени на свете:
Это – самолёт Москва-Кабул!
Время подустало в бурном беге,
Прилегло, чтоб новый взять разбег.
Я взлетел в родном, двадцатом веке –
Грохнулся в четырнадцатый век!
Время, ты не вовремя уснуло:
Встал на друга друг, на брата – брат.
Женщина проходит по Кабулу,
Прижимая к сердцу автомат.
И она ни в чём не виновата,
Только сердце дрогнуло моё:
Я представил – вместо автомата
На груди – ребёнок у неё.
Матерь Божья, нам звереть негоже!
Только что поделаешь, в борьбе
Защищайся, Дева, если сможешь, –
Человека не убий в себе!
И стрельба, что оглушала уши,
В прошлое навеки отойдёт.
Возродятся города и души –
Времени другой пойдёт отсчёт.
Пожалуй, заслуживало внимания и это стихотворение:
Были битвы за хлеб,
сражения мирные;
собирали зерно
и пекли каравай.
Я иду по земле,
засеянной минами –
и не в силах смотреть
на её урожай.
Опустела земля,
и жизнь обеззвучела;
кровенеет закат
в очертаньях вершин,
и торчат над землёй
палёные чучела
подорвавшихся здесь
и сгоревших машин.
Сколько ждёт нас дорог,
тропинок нехоженых,
нас проверить спеша,
наши судьбы верша...
К этим бденьям в тиши
на нервах стреноженных,
к испытанью огнём
ты готова, душа?
Это были мои первые впечатления на афганской земле, которые я попытался выразить в стихах. Моя заявка на участие в праздничном концерте была благосклонно принята организаторами. Сложно отказать участнику боевых действий, если он к тому же ещё и талантлив. Но была одна загвоздка. Цензурная. Всё проверялось и перепроверялось на предмет лояльности и политического соответствия. Нужно было посетить советское посольство в Кабуле и «завизировать» там стихи, отобранные для участия в концерте. От микрорайона, где размещались наши переводчики, до посольства можно было добраться только на такси. Ехать на такси было страшновато – нам рассказывали истории, когда наших товарищей духи похищали прямо во время поездки, а затем требовали выкуп. Нельзя было ехать на такси одному. Нужно было заполнить его полностью, до отказа. Один пассажир садился впереди, а двое или трое располагались на заднем сидении. Дело в том, что все похищения происходили по одному и тому же сценарию – такси останавливалось, и в машину под благовидным предлогом подсаживались чужие люди. И нужно было по возможности всего этого избежать. Уже не помню точно, кто из ребят составил мне компанию в той поездке. Я был убедителен и уговорил друзей-переводчиков посмотреть город. Кажется, они выбросили меня у посольства, а сами поехали кататься по городу дальше.
В посольстве я читал стихи, и там у меня произошёл душевный разговор с женщиной, ответственной за культуру. Когда стихи для концерта были уже прочитаны, отобраны и одобрены, мне захотелось ещё прочесть поэму о Сирано де Бержераке – в знак благодарности за то, что ко мне отнеслись так благосклонно. Свои стихи я помнил наизусть, и никаких проблем с отсутствием рукописей не возникло. Поэму о Сирано я написал под впечатлением от одноимённого спектакля в театре Станиславского, поставленного по пьесе Эдмона Ростана, любимого писателя Марины Цветаевой. Гениально играл Сирано Сергей Шакуров.
В пьесе звучали шокировавшие советского зрителя стихи: «Мы – гвардейцы гасконцы / Карбона Кастель-Жалу, / лгуны, хвастуны и пропойцы, / которые даже на Солнце / наводят кромешную тьму». Я был настолько заворожен магией спектакля, что потом пересматривал его ещё несколько раз. А тогда, в посольстве, заведующая отделом культуры, выслушав мои стихи о Сирано, обронила: «Это хорошие стихи, Саша. Но тебе вряд ли удастся повторить судьбу де Бержерака – ты слишком красив!». И словно сглазила – на следующий день мы ушли на боевую операцию, я был тяжело ранен, обгорел, и по мужской привлекательности уже ничем не превосходил бедного Сирано. В итоге, ни на какой концерт я, конечно, не попал. Такой невесёлый получился у меня праздник. Лёжа в Кабульском госпитале, я ни разу про него даже не вспомнил. А вот что в этот же день у меня – второй день рождения, вспоминаю постоянно. Праздник был испорчен, но надо было возвращаться домой и жить дальше. Успокаивала мысль: если меня Господь оставил в живых – значит, я кому-то для чего-то нужен. И это ощущение своей «избранности» я попытался пронести по новой жизни, не расплескав его.