1892 год
«Ростов-на-Дону. В одну из местных фотографий входят двое молодых ребят с «барышнями». Девицы, по-видимому, в первый раз заходят в фотографию, а потому дико озираются, с любопытством озирают мебель, висящие карточки и проч.
- Что прикажите? – любезно спрашивает фотограф.
- Для-че приказывать, весьма возможно и так ефто доложить желательно нам, чтобы, значит, всю честную компанию и краль вот этих самых, как есть при полной живности изобразить.
- Т. е. вы хотите сняться, очень приятно, будьте любезны, подождите очереди.
К говорившему с фотографом парню подходит товарищ.
- Митяй, а Митяй, зачем же нам сниматься-то, ведь, кажись, нас не вешал никто.
- Молчи и не рассуждай, значит, для ясности приподнимут немного, а потом снимут, потому механика у кажного своя есть.
- А я не желаю, - говорит одна из девиц, - совсем нашему сословию невозможно, и при том конфузно, что же это вы в самом деле, за кого принимаете нас, чтобы чужие мужчины поднимали нас.
- Не извольте беспокоиться, - говорит, улыбаясь фотограф, - никто вас поднимать не будет.
Девицы успокаиваются. Наступает их черед.
- Пожалуйте, - говорит им фотограф. – Вы как желаете сняться, в какой позе?
- Нет, уж вы позвольте, значит, позию эту самую нас не сажайте, потому желаем на травке, значит, всей честной компанией, и чтобы, значит, закусочка перед нами, как следует – и уж по положению на счет бутылочки очищенной.
- Хорошо! – еле сдерживаясь от смеха, говорит фотограф, затем усаживает «честную компанию» на пол и устанавливает декорации.
- Подай сюда две бутылочки, - кричит фотограф своему мальчику.
- На счет эфтого не извольте беспокоиться, потому мы ефтот припас сами захватили, а вот на счет рюмочек соблаговолите, потому, мы, значит, впопыхах и запамятствовали.
- Зачем вам такие мелочи, по-моему, совершенно излишне, можно и без рюмочки.
- Оно, конечно, для нас эта самая рюмочка пустяки, мы бы, значит, полоснули и из бутылки, а вот девицы, они, значит, важного сословия.
Фотограф начинает волноваться.
- Не понимаю, при чем здесь ваши девицы?
- Девицы при чем? Девицы при нас, значит, состоят, а вот на счет рюмашечки соблаговолите, потому мы, значит, никак не могим, чтобы девицы наши, да так прямо из бутылки лакали, это не водиться.
- Господа, я вижу вы не туда попали, тут пить не полагается, здесь не кабак, а фотография.
- Вестимо не кабак, а хватаграфия, ежели б кабак, для ча водку с собой брать, тоже понятие имеем на счет этого самого.
Наконец, компанию кое-как усаживают, около каждого кавалера сидит «дама сердца».
- Прошу сидеть смирно, смотрите прямо вот в это стекло.
- Зачем же это ему понадобилось, чтоб в стекло смотреть? – спрашивает один другого.
- Это значит, что из ентого самого стекла будут на нас эту самую хватаграфию напускать, а потом того, значит, в трубе ентой и поместят нас для ясности.
- Ага, вот-то штука в чем, теперь понял; господин хороший, а, господин хороший! – обращаясь к фотографу, - вот што я те скажу: стеклышко-то енто самое уже не очинно ли стеснительно будет…
- Пожалуйста, не беспокойтесь, - раздражительно говорит фотограф, - я знаю, что я делаю.
- Для ча нам беспокоиться, потому я по душе говорю, значит, коли выдавим али треснет, убытки твои же.
- Господа, теперь все готово, прошу сидеть смирно, не разговаривайте и не шелохнитесь.
- Молчи, Петра, потому хвантография русского, т. е. православного разговору, не терпит, штука эта немецкая.
Фотограф наводит на них аппарат. В самый момент снимка один из ребят берет лежащую перед ним бутылку и подносит ко рту.
- Что вы делает, что вы делаете, нельзя из бутылки пить, все дело испортили? – кричит фотограф.
- А, вестимо, из бутылки нельзя, потому мы рюмашечку и просили, значит, не хотел выдать ее, а теперь зря кричишь, и совсем даже в напраслину, мы честно просили – не дал, тяни, значит, из горлянки…, будем здоровы! – парень залпом отпивает из бутылки.
Их опять усаживают, фотограф накидывает на себя сукно, придвигает аппарат.
- Господин, господин! Это не полагается, сними покрывало с себя, потому, значит, неприятность какую сотворишь, али стекло в глаз съездишь, да потом, значит, как к ответу – так я не виноват, потому прикрывши был, ничего не видел, знаем вашего брата, видывали не впервое.
- Что вы глупости городите?
- Мы, значит, ничего не говорим, а ты эту самую шалию-то скинь, потому мы ничего не позволим, мы честно, благородно, без всяких понятиев – а ты, вот, не хорошо, брат, совсем не хорошо, на людей, значит, безо всякой причины мораль пущать.
- Ну, я иначе не могу, вы ничего не понимаете!
- Очень хорошо мы вашего брата понимаем и даже насквозь видим.
- Прошу не задерживать, у меня и без вас дел много, некогда с вами возиться…
- А ты вот что: ты эти самые дела, друг любезный, брось, потому мы смолчали, другой смолчит, а ежели на кого нарвешься, так он тебе ентой самой хвантаграфией так по шеям наковыряет, ты, заначит, на чистоту, смотри прямо в лицо и больше никаких, а чертовщину эту брось.
- Господа, прошу вас уходите, даром только голову морочите.
- Ишь ты какой ловкий, за это самое хотел деньги брать, скажи спасибо, что мы тебя при всем здравии оставили, а то могли бы тебе такую резолюцию учинить, чтобы, значит, на людей чертовщины не напускал.
Фотограф сильно хохочет.
- Чего зря радуешься, пропащая душа твоя, покаялся бы, окаянный, пока тебя за эту самую хвантаграфию черти не слопали.
Уходят. (Приазовский край. От 23.01.1892 г.).
1893 год
«Ростов-на-Дону. Масса мальчиков и девочек, снующих зимою по платформам и полотну железной дороги и занимающихся исключительно собиранием и кражей угля из вагонов, дрог и складов – дети бедных семейств, живущих вблизи железнодорожных станций. Запасшись мешком и металлическим крючком или просто кочерыжкой, малолетний преступник промышляет, таким образом, с раннего утра до полудня, выходя иногда снова перед вечером на добычу. Драки, происходящие часто между детьми из-за кусков угля, безобразны до крайности. Некоторым из детей нельзя отказать в известной доле сметливости и отваге при набегах не дроги, нагруженные углем, или разгружающиеся вагоны. Приводим отрывок из разговора с 8-летней девочкой-воровкой.
- Ты откуда?
- Из Темернички, а то откуда же?
- И крадешь уголь!
- Как бы дома тепло было – не таскала бы.
- У тебя отец, мать есть?
- На фабрику ходят.
- Тебя ж чего не отдают на фабрику?
- Года не вышли, четырнадцати нет еще…
- Братья есть?
- Колька, Кирюшка и Сергежка, только Колька от хозяина убег, потому больно бьется…
- Сколько отец получает на фабрике?
- 16 рублей.
- А мать?
- Девять. (Приазовский край. 21 от 23.01.1893 г.).
1894 год
«Ростов-на-Дону. В том же заседании рассмотрено было дело, в котором все «действующие лица»: жалобщик, ответчик и около десятка свидетелей, - одного поля ягода, именно, кабацкие строчилы кляуз. Один из них, некий Мельченко, в своем прошении жалуется на своего «коллегу», Вайсбуна, за нанесение ему увесистой пощечины в трактире, в то время, когда он вел «деловой разговор с одним из своих «клиентов», а свидетели-«коллеги» единогласно подтвердили факт нанесения пощечины, от которой и поныне глаз у Мельченко не зажил, и так как Вайсбун известен уже суду, по неоднократно проводившимся уже о нем однородным делам, своими воинственными наклонностями, то мировой судья приговорил его к аресту на два месяца. Тотчас после произнесения приговора появился и сам отсутствовавший Вайсбун и привел с собой нескольких свидетелей, тоже писак и, притом, «навеселе», почему судья приступил к новому рассмотрению дела. Но эти свидетели не оправдали надежд Вайсбуна, показав, что не были очевидцами факта нанесения пощечины, с только «что слышали трески». Тогда мировой судья произнес новый приговор, но уже более чувствительный: воинственный строчила присужден к аресту на три месяца».
«Ростов-на-Дону. Разбирается дело, характеризующее нравы наших «нахаловцев». Молодая бабенка Л. Дуракова в прошении своем жалуется на своего мужа, драчуна П. Дуракова, который ее вечно колотит, прося «наказать его по закону». К сожалению, закон оказался бессильным в данном случае, так как жалобщица явилась в суд без всяких доказательств, думая, должно быть, что ей поверят на слово. Жалоба оставлена без последствий».
«Таганрог. Трактир. За грязным столом сидят два, находящихся уже в достаточных градусах, собеседника.
- И давно ты закуралесил? – обращается один из них к своему товарищу, белобрысому парню с глуповатым лицом.
- Больше двух недель, почитай. Перед Крещеньем началось. Э-эх! Через него загулял, теперь и места лишился, забодай его бык! И откуда его нелегкая принесла только, агличана проклятого…
- Агличана, говоришь?
- Агличана, верно! Выпьем, друг!
- Выпьем! А откуда же он явился к вам?
- А шут его знает! Из своего государства, верно. Плел он мне откуда, да я не разобрал. Лопочет по-своему что-то, не разберешь всего. Только и понял я, что он, после всего, тащил с собой ехать в Мерику ихнюю.
- Да как же началось все это?
- А вот как. Перед тем, как явиться в нашу гостиницу, я хоть и пивал, да не так, как теперь. Ну-с, иду я раз по колидору (самовар тащил жильцу), глядь, а по лестнице поднимается агличан этот самый… Высокий сам, а худой, как щепка. Пальтишко на нем чудное какое-то, с мангильей, на голове картуз какой-то заморский, и сзади Никита-швицар чемодан тащит, ухмыляется. «Комнат нужин, комнат», - лопочет агличан-то. Отвели ему номер…, зовет меня и лопочет на половину по-своему, на половину по-нашему – водки просит. Принес я ему рюмку. Увидел и затряс головой – мало. Принес я полбутылки – опять трясет и на пальцах показывает – 10, мол, тащи. Чудно мне стало, сказал я хозяину. Что ж, говорит, просит – давай значит. Принес я ему 10 бутылок. Есть, есть, говорит, и показывает, что еще столько нужно. Что ты, думаю, обалдел, что ли? Однако же, притащил еще 10 бутылок. Вот тут-то и началось светопреставление. Усадил он меня за стол и стал кое-как объяснять, что, мол, хочу парей с тобой держать, спорить по-нашему – кто больше выпьет. Ты, говорит, выпьешь – вот тебе четвертной билет, а я выпью – с тебя ничего. Отнекивался я, боялся, не выйдет ли чего худого, да уж больно лестно стало заполучить четвертной билет. Заперли номер, уселись и принялись пить. По две бутылки выпили – ничего. Аличан только покраснел немного. Пьем дальше. За шестой бутылкой он уже охмелел малость, песню по-своему замурлыкал. А за дверьми слышу, по колидору жена меня отыскивает. Сказали ей, верно, что я у агличана, подошла к дверям, зовет. Убирайся, говорю, парей держу! А она в слезы: ты, ревет, в мериканскую веру переходишь, может. И вот тут-то и началась потеха. Агличан осатанел, вскочил…, бокс, бокс, кричит, да кэ-эк тррахнет меня в рыло! А я, недолго думая, его! Что же, в самом деле? Сначала порей – а после драться? И давай его тузить на все стороны…, крик, гвалт! Хозяин прибежал, полицию позвали и меня, добра молодца, в участок для протрезвления отправили и после от места отказали, а агличан пропал куда-то. Вот-те и парей!». (Приазовский край 21 от 23.01.1894 г.).
1895 год
«Ростов-на-Дону. Вступили однажды несколько торговок в компанию и, с целью наживы, купили у крестьянина Баронова «в кредит» 69 бараньих голов. Но, увы! Царящий повсюду застой в делах коснулся также и бараньих голов, и они остались не проданными. Когда дело подошло к расчету, торговки, ссылаясь на плохую «коммерцию», отказались уплатить следуемые Баронову 6 рублей. Продавец из своих покупательниц знал только одну Полубояринову и потому предъявил к ней иск в этой сумме. 18 января иск этот рассматривался в камере мирового судьи 1-го участка. На суд явились также «полюбопытствовать» и остальные компаньоны ответчицы. Узнав об их присутствии в камере, господин мировой судья, за одно уже, пригласил и их усесться рядом с Полубояриновой. Так как почетная компания не отказывалась от своего долга, то мировой судья присудил в пользу Баронова: с Полубояриновой – 2 рубля 8 копеек (поручалась за отсутствующую торговку), а с двух торговок, явившихся в камеру полюбопытствовать, по 1 рублю 40 копеек, с возложением на каждую по 20 копеек судебных издержек. В виду «плохой коммерции», взнос присужденных с ответчиц денег мировым судьей рассрочен на два приема до 1- марта. («Приазовский край», No.21 от 23.01.1895 г.).
1896 год
«Ростов-на-Дону. 21 января, около 6 часов утра, на Новом поселении, на Степной улице, в доме № 144, при зажигании спички произошел взрыв, как надо полагать, навозного газа, так как дом этот находится недалеко от вновь засыпанной навозом балки. При взрыве получили ожоги: домовладелец отставной бомбардир Емельян Пузенко, его жена Мария, дети: Иван 11 лет и Елена 8 лет, и крестьянин Области войска Донского, Таганрогского округа, Ровенецкой волости, Василий Петрович Щербинин. Из них Емельян Пузенко, жена его и сын Иван получили довольно сильные ожоги и препровождены в больницу; все находящиеся в доме вещи сгорели. Дознание проводится.
От того же взрыва пострадали: ейский мещанин Егор Якушев, его жена Татьяна и дети: Михаил 7 лет и Емельян 2 лет. Из них Егор Якушев отправлен на излечение
в больницу. При взрыве приподняло часть потолка того дома, в котором жили Якушевы (Степная № 156), вышибло 3 окна с рамами и спалило много вещей». (Приазовский Край. От 23.01.1896 г.).
1899 год
«Область войска Донского. Станичные дельцы. Входя в заброшенное, давно нечищеное и немытое жилье, вы, читатели, конечно, не раз замечали там эти причудливые, как бы кружевные узоры паутины, висящие и по стенам, и по углам, часто в виде грязной и пыльной бахромы. Такая неприятная и бросающееся в глаза принадлежность заброшенных комнат – верный признак того, что в них давно уже свили гнезда и царят никем не тревожимые колонии пауков-хищников, беспрепятственно раскидывающих свои замысловатые и, по-видимому, не опасные сети. В сети эти, как вы, конечно, не раз примечали, попадаются, между тем, не только легкомысленные мухи и прочая простодушно глупая мошкара-мелюзга, но и грозно вооруженная умница-пчелка, и даже настоящие великаны-богатыри из царства насекомых. Нечто подобное и, пожалуй, близко подходящие к сему черты и явления приходится наблюдать нам и в тех наших учреждениях, особенно в разных захолустьях наших, кои почему-либо ускользают от бдительного контроля просвещенного начальства и постоянного внимания образованного общества. В таких учреждениях почти всегда в этих случаях приходится замечать и обидную безалаберность в порядке ведения дел и разных нужных мероприятий, и возмутительную запутанность в денежных счетах и отчетах, о которых обыкновенно говорят с досадой и отчаянием: «Тут и сам черт ногу сломит»! Но раз уж вам приходится наталкиваться на все это, то вы почти безошибочно можете заключить, что в этих самых учреждениях завелись и прочно обосновались колонии разного рода человекообразные паучьи хищники, обыкновенно именуемые у нас любителями рыбной ловли в мутной воде. Такое образно приличное имечко, как известно, дается всяким вообще ловкачам-дельцам, объегоривающих разных доверчивых людей через посредство своих хитросплетенных благовидно-легальных проделок, рассчитанных или на темное невежество, или на простодушное доверие или, наконец, даже на прямое затемнение в окружающих их, часто образованных людях, здравого смысла и чувства правды. Артисты-дельцы этого рода и вида встречаются, разумеется, не только в пределах нашего края, но процветают в достаточном обилии и по всему беспредельному лицу земли русской. Неудивительно, что такие ловкачи встречаются и в наших станичных палестинах, где они чаще всего прилагают свои объегоривательные способности в сфере станичных паевых довольствий. Но тут-то, в этих самых станичных палестинах, эти господа бывают и наивно-откровенны, и вместе с тем нестерпимо дерзки и наглы. Деревенская ли простота виною тому, или эта характерная особенность зависит еще от чего-либо – судить не берусь. Да при том же обстоятельно-скучное выяснение причин такой особенности станичных дельцов и не входит в цели моих очерков. Я хочу лишь в них порассказать, не мудрствуя лукаво, о нескольких случаях такого ловкачества наших станичных дельцов, которое было проявлено ими преимущественно в сфере станичных паевых довольствий, где, как известно, бывает заинтересован не один лишь простой, темный люд. В правдивости моих очерков читатели могут не сомневаться, так как рассказываемые мною случаи прошли пред моими глазами. Да, при том же, случаи эти так недавние и свежи, что следы описываемых мною ловкаческих деяний, я уверен, еще остались в делах подлежащих учреждений.
Есть у меня в нашем городе приятель из частных поверенных – дворянин Нидочка Палеев. Нидочкой зову его только я, по приятельству, а все остальные, в виду его гоноровитости, величают его полным именем, с прибавлением, конечно, и отчества. Парень он, говоря, по совести, «ничего себе», т. е. ничуть не хуже очень многих здешних обывателей, претендующих на порядочность. Нося такую известную на Дону фамилию, он так же, как и эти самые обыватели, немало гордится своей родословной, так же, как и они, по временам потихоньку фрондирует, подпуская желчно-ядовитые шпильки по адресу некоторых деятелей наших, не удостаивающих его чести своего лестного знакомства. Наконец, он, так же, как и другие обыватели, сетует иногда на разные местные порядки, по временам выплывающие на поверхность невозмутимо-тихого течения нашей общественной жизни. Скажу даже более: в доступной ему сфере общественной деятельности Нидочка Палеев не раз даже предлагал посильные бескорыстные усилия к предупреждению и пресечению этих самых непорядков и разных неблаговидных проделок. А это, при скромном материальном положении и образовании моего приятеля, согласитесь, заслуга уже не малая. Разумеется, и у моего приятеля были и есть тоже свои изъянцы, неизменно поставляемые ему в укор… Но что же вы тут прикажете делать? Ведь и на солнце пятна бывают. В числе таких вот изъянцев моего приятеля можно, пожалуй, считать и его недостаточное образование. Но и этот недостаток, по-моему, нельзя считать за серьезный изъян, потому что он почти совсем стушевывается практической опытностью и юркостью Палеева. Однако, благодаря именно незаконченности своего образования, приятель мой так и остался поныне простым казаком. Поэтому ему в свое время предстояла было приятная перспектива взять пику в руки и, наравне с прочими рядовыми казаками, отбыть службу в первоочередных полках. Но, к его благополучию, и эта чаша миновала его, благодаря тому что у него нашелся какой-то физический изъянец, в силу которого ему, без дальних разговоров, дали чистую отставку с зачислением в разряд «совершенно неспособных к военной службе, хотя и способных к труду». Единственной его обязанностью, вытекающей из такого служебно-казачьего положения, было лишь платить ежегодно в станичный табунный капитал своей родной Б-ской станицы незначительный денежный взнос. Впрочем, как оказалось потом на деле, приятель мой не очень-то заботился об аккуратном и своевременном платеже ежегодных взносов в табунный капитал. Происходило это от гнездящегося в нем сознания своих прав и «вольности дворянства», или еще от каких-либо других, столь же уважительных резонов – я теперь в точности доложить не могу. Скажу лишь, что это именно непохвальное игнорирование Нидочкой Палеевым указанной обязанности и дало возможность местным дельцам проделать с ним довольно курьезную штуку.
Дело было так. Прихожу я как-то в марте месяце прошлого года к своему приятелю и вижу: сидит он за письменным столом и «в чаду глубоких соображений» строчит что-то. «Наверное, - подумал я, - сочиняет какую-нибудь судебную поэму в прозе». Но вот, когда Палеев на мое приветствие повернулся ко мне лицом, то я даже поразился его болезненно-желчным и расстроенным видом.
- Что это ты, друг, заболел что ли? – спросил я его с участием.
- Поневоле тут заболеешь от этой проклятой мороки, черт ее подери! – проговорил с желчным негодованием Палеев. – Понимаешь, станичники мои хотят препроводить меня к себе по этапу… Это меня-то, потомственного дворянина и здешнего не последнего адвоката, по этапу! Вникни только в значение этого словечка. Как тебе нравится эта наша домашняя «мера воздействия»?
- Постой, да уж не натворил ли ты здесь чего-либо несуразного, что тебя с таким почетом подхватывают? То есть я говорю: не сболтнул ли ты, чего доброго, какой-либо глупости?
- Какой там черт! – еще с большим азартом и раздражением завопил Палеев. – Если бы и было за мною что-либо подобное, так я, побей меня Бог, даже и не злился бы, потому «катузи по заслузи». Но, ведь, ничего нет этого. Тут вот, брат, сами мои станичники, в лице Б-ских станичных правителей, желают таким путем повидаться со мной! Им, изволишь ли видеть, желательно таким манером свести со мною счеты по табунному капиталу, а потому они и требуют: «выслать меня для расчетов»!
- Да ты не шутишь? – спросил я с некоторым сомнением.
- Какой там идол – шучу! Мне теперь совсем не до шуток! Признаться, я и сам на первых порах думал, что это шутка. Призывают, знаешь, меня к себе сегодня наш пристав и еще с наказом, что, дескать, «по самому нужнейшему делу». Как пришел я к нему, он подсунул мне бумажку Б-ского станичного правления и говорит: «Прочитайте и распишитесь в объявлении вам этого». Прочитал я, знаешь, да и обомлел даже: вижу, что станичное правление требует или немедленной уплаты мною 76 рублей 10 копеек недоимок табунного капитала, или немедленной же высылки меня к нему по этапу. Но тут-то вдруг вспомнил я, что, ведь, пристав-то – мой добрый старый приятель. «Ну, батюшка, - говорю я ему, отодвинув со смехом бумагу, - да и нагнали вы мне холоду своею шуткой. Что это вам вздумалось? Теперь, ведь, кажется, не первое апреля». А тот смотрин на меня таково серьезно, да и говорит: «Вам, как адвокату, давно бы, кажется, пора знать, что полиция не шутит, в особенности в своей полицейской камере. Поэтому потрудитесь расписаться в объявлении. Со своей стороны, я бы даже просил вас потрудиться поскорее уплатить требуемые с вас деньги. Этим вы избавите и меня от тяжелой и неприятной обязанности отправлять вас по этапу в Б-скую станицу». Такая «предика» пристава меня, знаешь, как обухом по лбу. «Что это вы, - говорю я ему, - да побойтесь хоть Господа Бога! Не уж то вы в самом деле хотите выполнить такое требование какого-то захолустного правления? Ведь, тамошние умники-правители, чего доброго, могли бы и представить вам требование о высылке меня в Сибирь на каторгу! Неужели же вы и эту их фантазию выполнили бы»? «Ну, уж вы эти ваши адвокатские утрировки оставьте! – заявил мне обидным тоном пристав. – Я вам серьезно говорю, что имею на руках формальную бумагу, присланную мне к исполнению моим непосредственным начальством, а потому обязан буквально выполнить ее. Потрудитесь, прежде всего, расписаться в объявлении вам этой бумаги». «Да я буду жаловаться на это!» – бормотал я расписываясь. «Сделайте милость, я даже сам прошу вас об этом, потому что, ведь, и мне крайне неприятно выполнять такие щекотливые требования». Вижу я, брат, что дело-то не шуткой пахнет, да прямо от пристава-то, к знакомой мне значительной особе, которой и объяснил всю суть моей кровной нужды. Ну, этот важный знакомый мой, спасибо ему, принял во мне живое участие и поручил словесно передать приставу его совет, чтобы он в данном случае ограничился отобранием от меня одного лишь объяснения. Так вот теперь и строчу свой объяснительный отзыв. Да хотелось бы мне еще самых станичных правителей наших вывести на чистую воду.
- Это что же, за их обидное требование о посылке вас этапом, или еще есть какая-нибудь каверза в счет недоимок? – с любопытством спросил я.
- Постой, видишь, вот зовут чай пить, так я уж все расскажу тебе за чаем, потому что эта история длинная! – отозвался мой приятель, выходя вместе со мной из кабинета в столовую.
При чаепитии из рассказа моего приятеля я узнал, в сущности, и не новую для меня историю насчет зажиливания паев и денег отсутствующих станичных граждан местными дельцами станичниками. Оказывается, что Палеев, имевший когда-то свое поместье – наследственную земельную дачу, никогда и не жил в своей родной Б-ской станице, а лишь числился там гражданином. По продаже этого наследия своих предков, он, как и прочие наши разорившиеся помещики, переселился на житие в город. Это случилось еще во времена его «туманной юности». Так как станица Б-ская отстоит от города очень далеко, то Палеев, конечно, и не имел ясного представления о том, какие там угодья причитаются ему из станичных довольствий. Правда, со времени своей присяги в 1879 году, а в особенности со дня увольнения его в отставку в 1882 году, он не раз запрашивал об этом местных станичных правителей, но они запросы его оставляли без ответа. Самому же ехать в станицу, чтобы там, на месте, навести точные справки, не было расчета. Поэтому и в виду обязанности своей делать ежегодные взнося в табунный капитал приятель мой и вообразил, что Б-ские станичные правители не отвечают на его запросы потому только, что земельный пай его находится в распоряжении этих самых правителей, которые из выручки от аренды, вероятно, и погашают недоимки его, Палеева, по табунному капиталу. Такие иллюзии моего приятеля поддерживались в нем даже и тогда, когда он с 1890 года стал уже сам отдавать свой пай в аренду: сперва крестьянину соседней волости, а потом последовательно двум местным урядникам, обывателям хутора К-зкого, при котором расположен был пай Палеева. И это потому, что все арендаторы его, высылали ему далеко не все арендные платежи, низменно отписывали, что де остальные деньги будто бы внесены ими в станичное правление, по требованию последнего, в погашение каких-то недоимок.
- И вот, - заключил свой рассказ Палеев, - что ж теперь вдруг оказывается? Никаких таких моих платежей по табунному капиталу Б-ские станичные правители не признают, а требуют от меня, по-видимому, все решительно ежегодные платежи, начиная с 1882 года. И это еще под угрозой этапного путешествия! Меж тем, я в год своей отставки сам, лично уплатил в табунный капитал 6 рублей… Ну, как же не назвать этих правителей наших после этого…
- Погоди, - прервал я его, - перестань ты, ради Бога, раздражаться и в особенности ругаться. Ведь гроза этапного путешествия для тебя миновала? Так ты теперь-то хоть сознайся, что во всей этой паскудной передряге виноват отчасти ты сам. Ну, как ты доныне не потрудился справиться: точно ли в станичную кассу поступают от твоего имени какие-то вносы по табунному капиталу.
- Пойди-ка ты сам справься у них за полтораста верст! – угрюмо возразил Палеев. – Да, я же говорил тебе, кажется, что я не раз писал им на счет своего пая, а что получил? Шиш! А полез по начальству – подобные ходатайства оплате гербового сбора не подлежат – тоже, смотри, года через три сообщат тебе о позалетошному снеге. Да почему бы им, хотя бы этим самым станичным правителям и не прислать мне ежегодных расчетных листов относительно подлежащих с меня взносов в табунный капитал? Уж по листам этим я бы и видел ежегодно, сколько с меня поступило и сколько еще следует? А то вот бухнули вдруг требование: пожалуйте недоимки, чуть ли не за 20 лет, а то по этапу… Ведь, это черт знает что…
- Ну, и ты хорошо выдумал: расчетные листы! Да, этого, брат, нигде еще нет по станицам. Ведь это – целая реформа! И от этой реформы, как от великой обузы, будут всячески отмахиваться прежде всего станичные писари, а станичные дельцы-воротилы и тем паче. Последние, конечно, потому, что тогда всякий сможет своевременно вывести их на свежую воду. А теперь пойди-ка, вот, проконтролируй их. Пойди, узнай, кто из воротил-станичников твоих держал с 1890 года твой земельный пай, не платя ни копейки тебе самому, ни в станичный табунный капитал? Пойди, узнай также, кто там прикарманил твои арендные деньги за пай, под предлогом погашения числящихся за тобой недоимок? Ведь, тут чуть не следствие нужно наряжать по этому предмету.
- Да…, правда! Вот морока! – в раздумье отозвался мой приятель. – Тут, очевидно, одним объяснительным заявлением станичному правлению не отвертишься: нужно, значит, непременно, сочинить еще и обстоятельную жалобу местному окружному атаману.
- Что ж скажу я тебе, брат, на это? Мысль дюже добрая. Валяй! – заключил я, вставая и прощаясь. – Только знаешь что? Пиши ты поосторожнее, никого из нынешних Б-ских станичных правителей прямо не обвиняй. Ведь, чтобы так задорливо-смело махать, как они вот теперь замахнулись на тебя своим вздорным этапом, нужно иметь сознание полной чистоты и незамаранности во сей этой недоимочной истории.
- Но это еще вопрос, - смеясь, отозвался Палеев, - Ведь, у этих-то наших станичников нахальства-то и бахвальства не занимать стать. Они, ведь, тоже иногда такие мудрецы-дипломаты, что на-поди…
Не раз потом случалось мне сходиться с моим приятелем Палеевым, но я как-то все забывал спросить его, чем же, наконец, разрешилась его пресловутая морока. И только уже почти в конце лета нынешнего года сошлись мы как-то вечером у него на квартире по случаю его именин. Никого из гостей у него не было. Поговорили сперва о сомнительном урожае нынешнего года, вспомнили и о злоключениях прошлого, скудного на урожай, года. Тут-то вдруг и вспомнил я, вероятно по ассоциации идей, о прошлогодней Палеевской передряге.
- Да, расскажи-ка ты лучше, как разрешилась твоя прошлогодняя морока? – с живым любопытством спросил я Палеева.
- Морока? – как бы даже с недоумением отозвался он. – Да что! Чем дальше в лес, тем больше дров. Тут, брат, выходит для меня уж прямая деловая морока.
- Неужели?
- Суди по тому одному, что даже я, сам адвокат, начинаю теряться и выходить из себя в этой запутанной недоимочной канители. Как помнишь, писал я тогда и Б-скому станичному правлению, и жалобу местному окружному атаману. Ну, конечно, указывал им: с одной стороны на чудесное не нахождение в родном мне станичном юрте моего пая, явившегося вдруг из своей безвестной отлучки лишь в 1890 году, а с другой – и на странное замалчивание моих денежных платежей, делавшихся и мною самим, и через арендаторов моих. Что ж бы ты думал, получилось от этого? Станичное правление в скорости, т. е., примерно, этак месяца через три, стало, нимало не смущаясь опять наседать на меня через того же пристава на счет скорейшего платежа мною недоимок по табунному капиталу. Правда, на этот раз оно требовало с меня всего лишь 70 рублей 10 копеек, ибо де, как бы мимоходом оговорилось оно, шесть-то рублей «по тщательным справкам в делах правления», оказались действительно получены.
- Какая, подумаешь, простота и невинность! – заметил я.
- Не правда ли? Ну, а обо всем прочем в этой станичной бумаге «ни гу-гу». Полное, то есть молчание.
- Вот так! – опять прервал я. – Нашел дураков: станут они с тобою объясняться. Что ты для них: какое-либо начальство или важное чиновное лицо? Они, ведь, брат, тоже подобающий их положению этикет соблюдают и даже соблюдают его иногда чуть ли не строже, чем в иных важных чиновных сферах. Ну?
- Да что же «ну»? Конечно, отписал я опять этому правлению, в ответ на его настоятельство, что, раз «по тщательным справкам» оказался какой-то платеж, но нельзя ли навести справки «еще более тщательные». С тех пор мое станичное правление и замолкло.
- Браво!
- Да печальное, как увидишь дальше, это самое «браво» …
- Что ты? – опять с некоторым даже недоумением прервал я, видя уныние своего приятеля. – Ну, а окружной атаман, не уж так-таки ничем и не помог тебе?
- Почти что. Правда, он соблаговолил в начале этого года ответить на мою жалобу, но тем только, что приказал объявить мне через полицию содержание переписки, производившейся у него по моей жалобе. Переписка же эта состояла лишь из обстоятельного донесения Б-ского станичного правления тому же окружному атаману, да из протокола полицейского дознания, произведенного местным помощником станичного атамана.
- Вот интересно! Б-ские станичные правители-то, значит, сами себя исследовали и сами о себе дознались?
- Это что! Меня гораздо больше заинтересовала такая штучка: на пресловутом протоколе была резолюционная пометочка карандашом какого-то начальствующего лица: «ничего не понимаю»! Видишь, сами не понимают станичной путаницы, а мне-то шлют объявлять! Я же, признаюсь, рад был и этому, потому что «не было ни гроша – да вдруг алтын»… А при нашей, брат, бедности какие уж тут нежности? Поэтому попристальней вник я в объявляемую мне станичную путаницу, и многое-таки понял, уразумел. Прежде всего я узнал или, скорее, убедился, что последний мой арендатор, урядник Конев, безбожно обманывал меня, уверяя в своих письмах, что он будто бы полностью вносит за меня в станичное правление известные арендные платежи. Я еще до этого и сам заподозрил его благонадежность, а потому в позапрошлом году даже прямо отказал ему в аренде моего пая на дальнейший срок. Ну, так вот, этот самый кавалер, как выяснилось даже по дознанию, вместо 45 рублей, внес в правление всего лишь 15 рублей, а остальные деньги оставил у себя в кармане. «Я, - объяснил он при дознании, - внесу их лишь по распоряжению господина Палеева».
- Вишь ты, какой ловкач-вертун!
- Да будто раньше я запрещал ему это. Потом еще, кроме этих денег, 17 рублей оказались внесенными моим первым арендатором-крестьянином, который тоже заявил, что, дескать, «на остальные взносы» (какие именно по дознанию не видно) квитанции им затеряны, а кому платил – «не помнит». Ну, этому-то я даже и не верю. Таким вот образом и оказалось, что в станичное правление было внесено за меня моими арендаторами будто бы лишь 32 рубля. Между тем, само станичное правление, рапортуя об этом окружному атаману, о семи рублях как-то промолчало, а лишь объяснило, что 25 рублей оно обратило в погашение будто бы числящихся за мною казенно-войсковых недоимок, «каковые деньги и препровождены по принадлежности», но куда, кому и за каким номером – молчок.
- Это же еще какие-такие за тобою «казенно-войсковые» недоимки?
- Э, брат, «соловья баснями не кормят»… Я, ведь, сегодня именинник. Пойдем-ка сперва подкрепимся, чем Бог послал. А там-то мне и самому будет легче доложить тебе еще об этой истории.
Конечно, по общепринятому порядку, выпили мы с приятелем и закусили, и он снова заговорил.
- Видишь ли, в 1880 или 1881 году наш окружной суд действительно наложил было на меня, за двухкратную неявку мою в качестве свидетеля по одному уголовному делу, 40 рублей штрафа да 17 рублей 66 копеек судебных издержек. С этого времени не только прошло чуть не 20 лет, но еще началось и минуло одно царствование и настало другое. Поэтому, как ты знаешь, в течение этого времени издано было целых пять всемилостивейших манифестов: два – еще покойным государем императором Александром III, а три ныне царствующим государем императором Николаем II. Естественно, что об указанном судебном штрафе и судебных издержках я забыл было даже думать. Полагал, брат, я, что это недоимочное взыскание давным-давно с меня сложено. И вдруг, вот, благодаря господину окружному атаману, узнаю я лишь в настоящем году, что, это по делам Б-ского станичного правления, – одна лишь моя мечта нелепая. Там, в этом милом правлении, состоит не только за мною на лицо черт знает когдашняя недоимка, но у моих станичников, тамошних правителей, припало теперь еще и усердие погашать эту недоимку. О своей кровной недоимке по табунному капиталу они, видишь ли, либо молчат, как убитые, целых 15 лет, либо, если уж настаивают, то чуть не с ножом к горлу, на немедленном и огульном платеже ее, а поступившие к ним с 1890 по 1897 год мои арендные деньги они обращают в погашение сомнительной казенно-войсковой недоимки, конечно, давно с меня сложенной. Как тебе нравится такое служебное усердие?
- Да смотри: может эта именно недоимочка еще с тебя и не сложена? Ведь, на войсковые-то недоимки, кажется, не распространяется действие всемилостивейших манифестов?
- Я, брат, и сам вначале подумал так. Поэтому, как прочитал объявленные мне окружным атаманом бумаги, так на первых порах, сгоряча, сунулся было в окружной суд с просьбой о сложении. Тот же на это формально ответил мне, что, дескать, это не мое дело, а подлежащих «административных мест». Тогда-то я за справками: и в казенную палату, и в областное правление. Ну, в казенной-то преспокойно ответили мне, что 17 рублей 66 копеек судебных издержек давным-давно, чуть ли еще не с 1882 года, сложены с меня по манифесту. Точно так же и в областном правлении сообщили мне, что судебный штраф в 40 рублей, по безнадежности взыскания, сложен с меня в феврале прошлого года.
Вот штука-то! – перебил я с некоторым удивлением речь Палеева. – Ты не помнишь, когда это Б-ское станичное правление рапортовало своему окружному начальству «препровождение» твоих арендных денег «по принадлежности»?
- Да когда? Еще, кажется, в июле прошлого года. Да, так! – подтвердил мой приятель, взглянув в свою памятную книжку.
- Г-м! Стало быть, Б-ские станичные заправилы ваши получили себе твои арендные денежки и никому ни «гу-гу».?!
- А, ведь, как будто похоже на то.
- Да это ясно, как день. Ведь областное правление, вплоть до самой решимости сложить с себя 40-рублевый судебный штраф, или иначе говоря, до февраля прошлого года, очевидно, ни откуда не получало вестей о каких-либо платежах о твоей войсковой недоимке. Стало быть, твои милые станичники-правители, получая твои арендные платежи, чего доброго, клали их преспокойно себе в карман. Да, пожалуй, они и хватились-то обращать эти деньги в погашение войсковой недоимки уж тогда, когда получили запрос окружного атамана по твоей жалобе. Все это, впрочем, одни лишь мои подозрения. Любопытно бы посмотреть: что там еще значится у них по данному предмету в их станичных денежных книгах.
- Да гляди – ничего и не найдешь ясного! Сам я почти уверен, что моя 40-рублевая войсковая недоимка давно уже у них погашена. Пойми, первый мой арендатор, крестьянин, человек верный, и, конечно, не врал, когда на дознании объяснил, что он, кроме 17 рублей моих арендных платежей, еще что-то платил тамошним станичным правителям. Но пойди ж ты теперь, выясни это и докажи, когда арендатор мой и квитанции потерял, и не помнит кому, собственно, из правителей он их платил-то.
- Верно, чего уж тут! Однако, как же твои станичники-воротилы объясняли своему окружному начальству хоть бы эту самую «безвестную отлучку» из юрта до 1890 года твоего пая? Ведь, и тут, не бойсь, у них тоже не малая путаница.
- О, брат, да еще какая вругель-то! Тут закручен не один мой пай, а паи и моей матери-вдовы, и моего покойного брата. И они, ведь, также до этого 1890 года пропадали. Если же они и нашлись тогда, то благодаря усиленному настоятельству моего покойного дядюшки, мирового судьи, жившего близ хутора К-скаго. А теперь бывшие мои арендаторы-урядники, из тамошних обывателей-то, в один голос утверждали при дознании, что обществу хутора К-ского, до аренды наших паев первым нашим арендатором-крестьянином, совсем даже не было известно о приурочении наших паев к довольствиям этого хутора. Между тем, сами станичные правители, давшие такие показания, отрапортовали окружному атаману, что, дескать, незадолго до 1890 года паями нашими распоряжалось общество названного хутора, так как де по разделу они находились в довольствии его. Пойди, разбери тут…
- Музыканты! Да что ж, хуторское общество – реальное лицо, что ли? Ведь, только юридическое лицо, стало быть, если ваши паи, находясь в довольствии хутора К-ского, не были известны хуторскому обществу, то ими, очевидно, пользовались либо сами станичные правители, либо кто-нибудь из местных хуторских воротил. Ну, хорошо: что же они, господа правители, еще там пугали насчет ваших паев?
- Помнится, что добавили еще окружному атаману, что в предшествующий, мол, перед этим юртовый раздел наше семейство, по ошибке, будто бы совсем было пропущено по спискам паевых граждан, а потому де вам, Палеевым, и нигде-то не отводилось никаких паев.
- Ловко! – отозвался я.
- И что меня особенно злит здесь, с некоторым раздражением снова заговорил Палеев, - так это следующая штука станичных правителей. Как, вот, изыскивать с меня недоимки и по табунному капиталу, и по судебному штрафу, - так они настолько твердо помнят и аккуратно числят меня по своим недоимочным спискам, что и 20 лет для них пустяки. Но как только подойдет дело к наделению таких, как я, паями из юртовых довольствий, они сейчас же забывают и меня самого, и мою мать-вдову, и моего брата. Ведь, это хоть кого выведет из терпения?
- Да, брат, и ловкачи же твои станичник, как я гляжу, - подтвердил я со смехом. Теперь прямо можно сказать фокусники, престидижитаторы…
- Черт бы побрал эти их фокусы! Они, ведь, вот где у меня сидят, - с обидчивым азартом отозвался Палеев, показывая себе на затылок. – Как оказывается теперь, заправилы-то недаром и замолчали со своим настоятельством на счет платежа мною табунной недоимки. Без дальних разговоров, взяли они, да и отдали мой пай в аренду, конечно, под предлогом все тех же моих табунных недоимок. И отдали кому же? Тому самому Коневу, который прикарманил мои 30 рублей, вместо взноса их в станичное правление. И, разумеется, мой пай при этом заарендован им гораздо дешевле, чем до этого обязан был платить мне Конев. И нельзя же им было не сделать ему такого уважения: он, ведь, кажется, местный кулак, скупщик паев, да еще и близкий свойственник станичного атамана.
- Да? Так вот оно что! Ну, теперь я вполне понимаю, ради кого и чего затеяна им против тебя прошлогодняя кутерьма-морока. Им таким путем хотелось, значит, опять залучить твой пай в руки Конева, когда ты отказал ему в аренде. И штукари же!
- А ты как думал: спроста? Я же тебе говорил, что они тоже дипломаты. Только, брат, мне-то ото всей этой проклятой мороки вот как теперь солоно! Повторяю: о 70 рублях моих кровных арендных денег, действительно полученных ими, они молчат, как убитые. 25 рублей из этих денег они, без всякой надобности, заслали, шут знает куда и когда. 30 рублей из тех же денег преспокойно оставили в кармане выжиги Конева и, наконец, тому же кавалеру преподнесли еще, по удешевленным ценам, и самый земельный мой пай. Я уж не говорю об оставлении без должного выяснения и расследования того, кто там из них, тамошних воротил, заполучил себе в карман часть моей аренды, внесенной моим первым арендатором-крестьянином. Не говорю также и о том, кто из них до 1890 года безданно-беспошлинно владел и пользовался земельными паями всего нашего семейства. Разве можно теперь расследовать все это? Но пойди-ка, вот, сам похлопочи да выручи, чтоб обратить по принадлежности хоть бы эти, вполне ясные и доказанные, арендные платежи в сумме 42 рублей. Пойди также, вырви из загребистых лап Конева до того времени, пока он не погасил все 70 рублей 10 копеек моих недоимок по табунному капиталу. Успеешь не раз умереть прежде, чем проделаешь все это. Ведь, я прямо теряюсь, кому тут и писать теперь, на кого и по какому резону жаловаться. Чистая морока, сто чертей ей дать! – с унынием и грустью закончил мой приятель.
- Ты, брат, - вновь обратился он ко мне, - послужил, ведь, в разных наших административных учреждениях. Скажи же и посоветуй, что мне делать?
Тут я со своим приятелем принялся судить и рядить о разных потребных, в данном положении дела, жалобных мероприятиях. Но эта чисто деловая беседа, полагаю, может показаться читателю скучной и неинтересной, а потому я умолкаю, тем более что боюсь, не надоела ли до мороки эта «морочная» история». (Приазовский край. От 22.01.1899 г. и от 23.01.1899 г.).