Найти в Дзене

Разлад | Георгий Чулков

«Брат психически заболел. Приезжайте немедленно» — подобная новость звучит как гром среди ясного неба. Бред больного, дом, город вокруг угнетают и волнуют героя. Случившийся с братом душевный разлад заставляет его самого сомневаться в том, в чём он не сомневался никогда раньше.

Читайте рассказ «Разлад» Георгия Чулкова из классики.

Примерное время чтения — 4 минуты.

Иллюстрация Лены Солнцевой
Иллюстрация Лены Солнцевой

I

Я получил телеграмму: «Брат психически заболел. Приезжайте немедленно».

Я бросил всё и поехал в этот маленький город, затерянный в степях.

В вагоне я не мог уснуть и всё думал о брате, как могло случиться, что этот здоровый на вид, неглупый человек, заболел психически…

Я не мог себе представить брата сумасшедшим, который говорит нелепые вещи и бредит наяву, размахивая руками.

В вагоне было жарко, но мне казалось, что кто-то водит у меня по спине куском льда, я ёжился под пледом и бормотал:

— Не может быть, не может быть!

Когда я приехал в этот город, серовато-зелёный туман ходил столбами среди строений. У меня болел левый висок. В душе образовалась прогалина. Хотелось заглянуть в неё. Но за ней было пусто. Одно непонятное и обидное зияние.

Дом брата стоял на большой, молчаливой улице. Был он выкрашен в серую линючую краску, а маленький дряхлый балкон походил на бородавку.

Мне показалось, что в окне мелькнула тень брата.

Когда я позвонил, двери мне никто не отпер. Тогда я толкнул её, и она покорно отшатнулась.

На площадке лестницы беспомощно лежал поваленный горшок с кактусом. И как только я увидел его, я тотчас понял, что начинается что-то страшное.

Из передней была открыта дверь в зал, из зала в столовую, — дальше виднелась гостиная. Длинная анфилада комнат, залитая прозрачным утренним светом, была вся пронизана тишиной.

И вот среди тишины раздалось одинокое бормотанье. Это из гостиной шёл брат. Шёл он один.

Я всё время почему-то думал, что при моём свидании с братом будет ещё кто-нибудь третий; я с ужасом смотрел на брата, который шёл неверными шагами и странно махал левой рукой. И всё в нём — борода, серые прищуренные глаза, вьющиеся пряди волос на лбу — всё было родное, близкое и знакомое и в то же время на всём лежал какой-то новый отпечаток, будто чужой и властный человек прикоснулся рукой к лицу брата и от прикосновения его остался след.

И это было страшно, как поваленный горшок с кактусом.

Я стащил с себя пальто и пошёл навстречу брату.

— Здравствуй, брат! — сказал я, недоумевая, нужно мне его обнять или нет.

Он не удивился тому, что я приехал и подставил щеку. Мы неловко поцеловались.

И тотчас быстро, быстро брат заговорил что-то неясное и прерывистое и всё старался отстранить рукой кого-то невидимого. Я посмотрел в его глаза и они ответили мне странным раздвоившимся взглядом.

Я стал вслушиваться в спутанную речь брата и уловил среди неё бессмысленные, циничные фразы.

В это время показалась на пороге женщина, экономка, которая жила с братом.

И вдруг брат швырнул ей прямо в лицо грубое и грязное слово, от которого у меня похолодели концы пальцев.

Я оторопел и нелепо забормотал:

— Что ты? Что ты? Брат…

Но брань уже лежала твёрдым комом у меня в душе и вместе с этим у меня пропала надежда на то, что всё ещё уладится, что болезнь брата — ошибка. Теперь для меня стало ясно, что в жизнь ворвался какой-то разлад и порядка нет больше и быть не может.

Началось что-то ужасное.

Брат говорил целый день, не умолкая. И было заметно, что душа его раздвоилась. Большое и серьёзное «я», которое прежде повелевало маленьким сознательным «я», ушло в глубину, а видимое сознание спуталось. Этот разлад был страшен и соблазнителен, как смерть. Когда брат говорил вещи слишком нелепые, я смущённо и нервно возражал. И моя простая, гладкая логика казалась тщедушной и наивной в сравнении с громким стремительным бредом брата.

Иногда брату казалось, что кто-то крадётся по улице, с ножом под полою, взбирается по лестнице на чердак и оттуда спускается в сени, в девичью и на цыпочках бежит по коридору, чтобы убить его.

И вот брат однажды бросился в кабинет, схватил револьвер и стал поджидать неизвестного врага.

Экономка в ужасе прибежала в столовую, где я сидел в то время, и молча потащила меня за рукав в кабинет.

Брат прижался спиной к книжному шкафу и целился в тот угол, где стояла на тумбе ваза с букетом из сухих колосьев и пушистых трав.

По лицу у брата скользила хитрая усмешка; левый глаз напряжённо щурился, а правый, округлившийся и безумный, хотел, казалось, вместе с пулей убить того, кто заслонил тумбу с вазой.

Я подбежал к брату, схватил его за руку и забормотал, стыдясь собственных слов:

— Брат, брат! Опомнись… Никого нету. Ей-Богу! Да ты посмотри. Брат!

II

Каждый день в шесть часов приезжал доктор, высокий, бледный; он исследовал зрачки и коленные рефлексы брата и настаивал на немедленном отправлении его в столицу, в психиатрическую клинику. Доктор полагал, что у брата развивается прогрессивный паралич мозга.

А брат грозил кому-то невидимому и шептал:

— Не поверю! Уходи прочь!

Это было очень тяжело.

Брат говорил порой бессмысленно-циничные вещи, а между тем рядом с ним, отчасти в его глазах стояло непреклонно что-то большое и важное.

Раньше для меня всё было ясно и понятно. Я наивно верил, что я знаю и себя и всё вокруг.

А теперь, глядя на разлад, совершившийся в брате, я стал сомневаться в том, в чём раньше никогда не сомневался — в красках и звуках.

Я ходил по комнатам, смотрел на стены, на мебель, смотрел в окно на пыльную улицу, на полувнятное осеннее небо, разорванное красной полосой, и шептал:

— Это самое непонятное! Самое непонятное!

Я брал шляпу, трость и шёл на улицу. На улице я не узнавал знакомых и всё видел по-новому. Всё — и небо, и земля, и люди — казалось мне каким-то запутанным ребусом.

Улицы то улыбались, то хмурились; дома то мигали лукаво, то скалили зубы; люди зачем-то обтянули свои кости кожею и ходили, притворяясь живыми.

Я знал теперь, что самое страшное ни привидения, ни спиритизм, ни откровение апостола Иоанна, а сама реальная жизнь, так называемая реальная жизнь, с её наивным непониманием самой себя.

Однажды вечером я забрёл на окраину города. Справа и слева тянулись несчастные покривившиеся домишки, прилипшие к земле, которая одна не брезговала ими. Люди почему-то ходили не улицей, а закоулками и с трудом перелезали через дряхлые плетни… Было серо и мглисто. Нужен был месяц. И он выглянул, немного пьяный и обозлившийся на грязную землю. А когда где-то раздался сдавленный крик, мысли у меня всколыхнулись в ужасе и в отчаянии.

И я бросился бежать в поле, как трус.

В поле ещё было страшнее, чем в городе. Там было душно от простора. Там почувствовал я себя маленьким, маленьким, как тоненькая иголка. А непонятное всё росло, будто огромные морщинистые камни громоздились один на другого и казалось, что они готовы рухнуть и раздавить всё встретившееся на пути.

В поле был хаос. Кружилось что-то сыроватое, густое.

В овраге возились и храпели большие, тяжёлые животные.

Я вспомнил глаза брата и закричал прямо навстречу пьяному месяцу:

— Всё непонятно! Всё!

Но мой крик завяз в воздухе, задрожал.

— Непонятно!

Нужно было оторваться от кошмара, от тяжёлой земли, которая липла к ногам; нужно было выскользнуть из лап этого пьяного месяца.

Недавно было так всё просто и ясно. Как это началось? Я провёл рукой по холодному потному лбу и старался сообразить, что со мной.

— Как это началось?

Сначала — поваленный горшок с кактусом. Это — во-первых.

Во-вторых, — нелепое свиданье с братом, у которого раздвоился взгляд.

— Что с ним, с братом?

Вздохнула земля. И будто шлёпнулся в воду круглый камень. Такой был звук. Но воды не было видно.

Я ощупал рукой влажный воздух и сказал:

— Постой. Объясни.

Всё молчало. И месяц кривился. И земля нелепо пыхтела.

Мне пришло в голову, что теперь уже порядка не вернёшь: нужно отдаться разладу.

А чем разлад хуже порядка? А почему бы и не разлад? Страх пришёл от месяца и от всей нелепости, но я отмахивался ещё. Даже домой решил идти. И пошёл, обдумывая, как быть.

А когда пришёл домой, окреп в той мысли, что случилось нечто важное, хотя отчасти и преступное: я преждевременно подсмотрел кое-что, обычно наглухо запертое.

Это удручало и радовало, как вид умирающего.

III

Брат стоял посреди залы. Глаза были бессмысленны. Лицо сияло в блаженстве. И он бормотал:

— Я узнал! Я узнал! Вот оно! Вот…

И он тыкал в пространство своим желтоватым сухим пальцем.

Я ушёл к себе в комнату и лёг в постель, но уснуть не мог.

Думал ли я о чём-нибудь? Нет, это были уже не мысли. Что-то вырвалось из глубины души и разум съёжился, сморщился, почувствовав присутствие большого и настоящего.

А это было всё ещё не всё. Разве вся душа может обнаружить себя, когда здесь ещё копошится сознание в этом мозгу, который похож на жирную глину?

Мне казалось, что две стены разошлись в правом углу комнаты, шатаются, а посредине пустое пространство, но всё же с определённым выражением. Выражение было вызывающее.

Потом опять вернулся к мыслям.

— Здоров ли я?

И сам себе ответил:

— Да, здоров.

И опять спросил:

— Здоров ли? Почему ты уверен, что здоров?

И опять ответил:

— Потому что никто не знает того, что происходит во мне. Я ещё владею собою. Вот придут люди и будут говорить здравые слова, и я стану отвечать им тоже здраво, — и они не узнают, что стены могут раздвигаться и что есть ещё кое-что большее и более важное, чем разум и сознание, так нелепо испортившиеся у брата. Я здоров, потому что владею собой.

Мне почудился шорох.

Было не совсем темно: виднелся угол шкафа и кресло в белом чехле, будто в саване.

На полу размазалась белая лунная полоса. Должно быть, луна, которая с пьяной гримасой смотрела в поле, побледнела теперь. Я думал, что луна побледнела.

Опять шорох.

У меня невольно странно задвигались пальцы на руках.

— Это брат идёт, — подумал я.

Как будто дверь скрипнула и по паркету шлёпали туфли.

Я хотел встать, крикнуть и не мог. Что-то сильное и тяжёлое повалилось на мою грудь, прерывисто дыша.

Я чувствовал тяжесть, но никого не видел и успел сообразить:

— Это — кошмар.

А оно всё давило. В глазах замелькали красные точки, потом образовалась красная струя, непрерывная.

Но я думал:

— Я боюсь струи. Я боюсь кошмара. Но ведь это всё вздор! Вся штука в мозге и кровообращении…

И кто-то рядом засмеялся:

— Ха-ха-ха! В мозге и в кровообращении!

Что-то новое, белое вытянулось передо мной. Это — брат. Он пришёл к моей постели и стоял рядом. В руках у него была бумага и карандаш.

Страх у меня прошёл. Я поднялся и сел на постели. Брат переминался с ноги на ногу. Пришёл он босиком. А на лице его светилась какая-то таинственная улыбка. Я его притянул к себе за рукав белой рубахи и сказал:

— Садись сюда.

И он сел на постель рядом со мной и бормотал что-то. Я рассердился.

— Говори ясней! Бормочешь, ничего не пойму.

Тогда брат довольно ясно пролепетал:

— Алгебра!


— Что за вздор! Какая алгебра?


— Вот… Алгебра…

Я посмотрел на бумажку, которая торчала в руке идиота. Едва можно было разобрать то, что было на ней начерчено. Там были буквы и цифры, знаки радикала и непонятные линии.

Я вздохнул:

— Идиот!

Но брат не слышал мёртвого слова и всё бормотал:

— Доказал, доказал…

И потом ухмылялся в счастье:

— Я знаю, знаю!


— Да что знаешь? «Что доказал?» — спросил я почти с ненавистью, улыбаясь презрительно.


— Бога! — выкрикнул идиот.

Выкрикнул и захрипел и закривлялся. Встал, размахивая бумажкой и тыча в неё пальцем. Показывал мне эту бумажку с торжеством и взвизгивал:

— Доказал! Математически! Алгебраически…

Я был поражён. К чему здесь это слово — Бог? Зачем оно? Откуда взялось? Ведь об этом не было речи.

Тогда я схватил брата за худые, влажные от пота плечи и подвёл его к окну. Луна осветила лоб с прилипшими к нему вьющимися прядями волос. Глаза бессмысленно встретили лунный свет. Но в лице, кроме неразумия, было ещё что-то: какое-то счастливое сияние изнутри.

IV

Брата повезли в столичную клинику. Бледный доктор провожал его.

Когда брата ввели в купе, он странно завизжал и забрался на диван с ногами.

Я остался жить в старом доме.

По ночам на чердаке кто-то упорно и скучно ходил и даже как будто напевал вполголоса.

При доме был небольшой сад, запущенный и лохматый. Пахло пряной травой и мёдом. Был крыжовник, малина, искривившиеся яблоки. Днём всё тихо дышало и всё тихо дремало. Всё было покрыто паутиной и золотистой пылью. Ах, какая была безраздумная лень и сладость!

Я лежал в саду, в густой траве, и думал. В голове ленивой вереницей плыли цепкие мысли. Сознание было светло и ясно. А мне хотелось прежнего хаоса.

Мне хотелось подглядеть то, что увидел брат. Мне даже казалось порой, что в спутанном сознании брата разорвался какой-то кусок и что чрез зияющее отверстие можно было подсмотреть какой-то бесспорный аргумент, какую-то «алгебру».

Однажды ночью я потихоньку вышел из дому и пошёл в поле. У меня была тайная надежда, что повторится нелепый пейзаж и соблазнительная внутренняя тревога, но ничего подобного не случилось. Была самая обыкновенная, здоровая, чувственная лунная ночь. За плетнём в мягком полумраке слышался шорох и шёпот, как будто кого-то обнимали любовно.

А когда я вернулся домой и лёг в постель, мне почудилось, что наверху кто-то ходит, но теперь мне было всё равно.

Потом я потушил свечку и тотчас открылся целый хаос звуков мелких, мелких, как бисер.

Всё шелестело, шептало и шуршало. А внятное тиканье часов на столике ясно выделялось среди тьмы.

Они неустанно твердили:

— Всё-таки… Всё-таки… Всё-таки…

Это была как бы насмешка.

Всю ночь я не спал и слушал шелестящий сумрак.

И часы неустанно твердили:

— Всё-таки… Всё-таки… Всё-таки…

Утром я опять пошёл в сад. В саду было тревожно и от чрезмерно яркого света и от возбуждённого треска кузнечиков. Траву скосили, и она беспомощно лежала умирающая. И от неё так сильно пахло, что кружилась голова.

Ещё больше Чтива: chtivo.spb.ru

-3