38
Вдруг, во время затянувшейся пустоты душевной, разочарования и отчаяния, когда это состояние уже угрожало лишь продолжением своим, лишь утопанием в темени чувств, и – неизвестностью, - решил спасти себя каким-нибудь ярким воспоминанием, и, конечно же, стал вспоминать любимых своих и ушедших. Отца, маму, сестру, братьев, свой дом, оставшийся в памяти неизменным, каким он был до Чернобыля, до исчезновения. Улицу, соседей, коров на лугу, речку, сокрытую травой, лес, взволнованный порывом ветра. И понял, что есть спасение в этой жизни, оно со мной в любую минуту.
Это спасение - память. Сервантес словами Санчо Пансы воздал хвалу сну, спасающему от тяжестей жизни, я же воздаю хвалу памяти, спасающей от разочарования в людях. Я возвращаюсь в то время, когда любил их просто так, за то, что они есть, за то, что они такие же, как я, любил за возможность любви к ним. Почему только там, в воспоминаниях, возможна такая любовь?
Сейчас все иначе. Я научился оценивать людей по их чувствам и мыслям, и любви осталось мало места в этих оценках. Однажды мой учитель сказал мне: «Хороших людей мало. Единицы», а я не поверил ему, - как говорится, со всем пылом юности, - не поверил, и стал говорить в ответ, что все – хорошие, надо только… Он холодно оборвал: «Что – только?» И я вдруг поник, не зная, что ответить. Что я должен дарить плохим людям? Зачем давать им фору? Чтобы вытащить их из бездны? Но им хорошо и там. Я это понял по многим своим разговорам с ними. Они хотят там оставаться, это их место. Мой учитель оказался прав.
И я сейчас, спасаясь от общения с теми, кому не хочу давать фору, ищу самое яркое воспоминание из прошлого. Может, и не самое яркое. Но – нахожу. Может, это и не спасение любви к людям, но это спасение памяти любви к людям.
Бабушка вернулась из церкви. Она тайком посещала ее, это было время запрета религии, и она, учительница, таилась от своего мужа, директора школы, моего дедушки. Поставила иконку в угол, помолилась, и вышла, забыв, по обыкновению, убрать ее. Дедушка вышел в эту комнату, и, увидев иконку, застыл. Он стоял долго, позволив и мне, вдруг вбежавшему своему маленькому внуку, застать его таким. Долго смотрел, и долго смотрел я на него, и на иконку, и на все это. И вдруг, оглянувшись, он, смущаясь, словно извиняясь передо мной, сказал: «Вот… вспомнил детство».
Есть ли в жизни и в литературе больший провал в чувствах, чем это пространство между детством и старостью? Есть ли рифма сильнее?