Нет, все-таки, мужская память имеет свои принципиальные отличия, она совершенно другая, чем у нас — женщин. И поэтому об одном и том же событии прошлого мы рассказываем совсем разные истории.
Впервые я задумалась об этом, когда мой муж, благодаря глобальной паутине, обнаружил на одном из социальных сайтов свою бывшую однокурсницу и первую любовь Линочку Санд- лер. Линочка тридцать лет назад эмигрировала в Канаду, а в настоящее время преподавала в университете и благополучно проживала в собственном доме рядом с детьми и внуками. Вполне успешная и сложившаяся судьба...
После эмоциональной и бурной переписки и обмена новостями — а их, поверьте, немало накопилось за три десятка лет, когда они потеряли друг друга из виду, после всех этих радост- ных выяснений кто с кем и у кого что и как — Линочка прислала другу юности свою фотографию.
На фоне голубого бассейна на террасе, увитой алыми розами, сидела упитанная, круглолицая матрона в окружении внуков.
С моим мужем случился шок.
— И это Линочка?!.. — бегал он по квартире весь вечер в страшном волнении, вновь и вновь вглядываясь в фотографию — Но, этого не может быть!
— А что? — удивлялась я. — Симпатичная женщина, ухоженная, ну, чуть полновата... по возрасту.
— Да что ты понимаешь! — кричал муж, горестно вздымая руки к небу. — Симпатичная! Это же был ангел! Тростиночка с тонкой талией и длинными ногами! А глаза фиалкового цвета, а рыжие кудри! Ты же, ты же никогда ее не видела...
И такая печаль была в его голосе...
— Дорогой мой, ей уже 58, а не 22, что ж ты хочешь, спустя столько лет...
— Что я хочу? — замер мой муж, потерянно глядя на меня. Он машинально тер заросший щетиной подбородок. — Сам не знаю... — А ты сам? — рассердилась я. — Посмотри внимательно в
зеркало и сравни с фотографией сорокалетней давности...
Муж надулся, сник и пошел смотреть телевизор. Весь день он
находился в подавленном, молчаливом состоянии.
Мужчины — странный народ, им почему-то кажется, что их первая, трогательная любовь не стареет, не изменяется и не подвержена, как все, неумолимому бегу времени. Законсервировавшись где-то в глубинах памяти, отпечатавшись в глубинах их вселенной, она не стареет, не покрывается сеточками морщин, не оплывает жировыми складками, а остается, как в юности —
тонкой, нежной, с фиалковыми глазами...
Спустя 25 лет на одной из литературных тусовок в Доме
Писателя, куда абсолютно случайно попала, приехав на краткую побывку в Питер, я встретила давнего знакомого. Когда я тридцать лет назад была желторотой пигалицей, студенткой факультета журналистики, он возглавлял отдел модного литературного журнала, и казался мне недосягаемым метром, почти небожителем. Сейчас это был пожилой, усталый и небрежно одетый человек. И в тот день небожителем в глазах большин- ства была скорей я, залетевшая в элегантных нарядах и с модной стрижкой из благополучного и сытого Запада, на этот зауряд- ный литературный вечер.
Пожилые писатели, вчерашние властители дум, поразили меня своей едва прикрытой бедностью и неустроенностью.
Все поменялось в этом мире. Идеалы, иллюзии и ценности, в которых так ярко цвела моя юность, бесследно сгинули в черной дыре разверзшегося алчного капитализма. Кому стали нужны в «стране победившего бабла» их наивные рассуждения о вечном?
Писатели явно с нетерпением ожидали окончания громких, официозных докладов, чтобы подойти к накрытому столу. И когда, наконец, была объявлена пауза и все стали хватать пирожки и бутерброды, я поняла, что многие из них были просто голодны.
— Как же так? — спросила я с горечью приятеля, с которым пришла. — Не думала, что питерские писатели находятся в столь плачевном состоянии...
— А что ты хочешь? Пенсии крохотные, а книги больше, практически, не приносят прибыли, — энергично жуя, объяснял он.- Ну может десятке самых раскрученных авторов.. Тиражи не расходятся, все сожрал интернет...
И в это время меня увидел бывший завотделом.
— Боже мой, неужели ты! — закричал он радостно.
Мы шли с ним по вечерней набережной, освещенной желтыми пятнами резных питерских фонарей и разговаривали.
— А я думала, вы меня давно забыли... Кто я тогда была?
Совсем глупенькая девочка.
— Ты была красавица... — серьезно сказал он. — Впрочем,
почему была, ты и сейчас хороша. Но тогда — просто ослепительная красавица, глаз не оторвать. Я даже смотреть на тебя боялся...
— А чего ж не подошли и не сказали? — искренне удивилась я. — А что, к тебе можно было подойти?
Я стала вспоминать себя и свои первые, и наивные шаги на
литературном поприще, сделанные под руководством этого умного и талантливого человека.
— Помните, как приходил редактор отдела поэзии и говорил, — я насупила брови, понизила голос и, пытаясь передразнить знакомую интонацию, произнесла:
— «Дорогая, остерегайся писателей. Писатели — это опасные люди, они не столько думают, как переспят с женщиной, как о том, что они об этом напишут».
— Конечно, помню... Ты даже не подозреваешь, как хорошо я все это помню...
И он стал рассказывать мне о прошлом, причем так четко, как будто перед ним разворачивался полнометражный фильм с его сюжетными линиями, репликами героев, пейзажными планами и мизансценами.
Вот эту мужскую странность памяти — оставлять детали, подробности, цвета, запахи, которые давно бы уже выветрились из женской головки под неумолимым бегом все притупляющего времени, я четко осознала совсем недавно.
Мы с приятельницей попали на международную конференцию славистов, проходившую в прелестном курортном городке Баварии. На конференцию съехались преподаватели русского языка со всего мира. Полдня мы слушали доклады, лекции, участвовали в круглых столах и дискуссиях, а полдня гуляли по чистеньким, игрушечным немецким улочкам, рассматривая витрины бутиков и наслаждаясь жизнью.
Душа моя пела. Я так долго жила среди холодного океана чужой речи, которая превратилась в привычный раздражающий фон, или среди эмигрантского, полного словесной шелухи говора, с обилием занесенных из украинских и молдавских местечек слов, что когда очутилась в водах великолепной, пра- вильной и изысканной литературной речи знатоков и ценителей «великого и могучего», то просто поплыла в блаженстве. Как когда-то в юности, когда слушала лекции профессуры Питер- ского университета, прославленных столпов античной, русской и зарубежной литератур.
Так вот, мы с приятельницей, преподавателем русского языка, в компании с другими участниками семинара отправились на экскурсию по памятным местам городка. Экскурсовод, моложавая интеллигентная дама, рассказы- вала о знаменитых русских, захороненных на Висбаденском кладбище.
Рядом с нами стоял Семен Ленц, бывший питерец, а сегодня профессор славистики, одного из американских университетов. — Извините, кто еще кроме светлейшего князя похоронен на
кладбище? Я не расслышал, — переспросил он.
Моя приятельница при звуке его голоса как-то странно
замерла, побледнела, а потом, подойдя совсем близко к профессору и внимательно вглядываясь в его лицо, произнесла:
— Семен, ты?
Долгая пауза повисла в воздухе.
Славист недоуменно смотрел на стоящую перед ним шестидесятилетнюю женщину.
— Простите... Вы... Я не припомню...
— «Маленькая страна», — произнесла она загадочные слова,
пароль их юности.
— Белка ты?! — заорал он счастливо, мгновенно преображаясь, и заключая ее в объятья. — Белочка! Дорогая! Неужели?.. Голос — инструмент души, он не стареет. Она узнала его по
голосу.
Моя подруга Белла оказалась первой, главной и незабываемой
любовью американского профессора. В студенческие годы они вместе играли в музыкальном институтском ансамбле «Маленькая страна », ходили прозрачной питерской ночью по невским набережным, целовались на скамейках Летнего Сада...
Да что там — то была их яркая и трепетная юность, в сравнении с которой меркнет все, что приключалось потом.
И два оставшиеся до конца конференции дня, когда им предстояло разлететься по разные стороны континента, в ячейки своей состоявшейся, упорядоченной и регламентированной жизни — седовласый профессор ходил юным и очарованным подростком за — порядком, будем все-таки честны, постарев- шей и поблекшей (поэтому даже и не узнал сразу), женщиной и вспоминал, вспоминал, вспоминал...
Его память сохранила диковинные подробности — узкий чеканный браслет на ее руке:
— А ведь точно, мне папа из Индии из командировки привез, не у кого таких не было...
И кримпленовый, необычайно модный в те годы брючный костюм, на зависть студенческим подружкам, и каштановый завиток волос над ухом, и цветочный аромат духов «Чарли», которыми она душилась.
Моя приятельница была поражена... В его внутренней сокровенной памяти Белла осталась той прежней очаровательной девушкой, которую с трудом сегодня могла припомнить она сама.
Не то чтобы моя подруга не могла восстановить в деталях их юношеского романа, конечно, нет, очень даже могла, но совсем по-другому. Многое вымылось из ее памяти, подобно мелкому песку на морских скалах, оставляющих лишь крупные валуны событий.
Она помнила, куда они ходили, что делали, с кем общались.
Я смотрела на разворачивающийся на моих глазах роман их памяти и немного завидовала.
Век женского цветения так недолог....
И только влюбленная, и страстная мужская память оставляет нас красивыми и молодыми.
Многое бы отдала, чтобы вот так на крыльях чьей-то памяти перенестись в свою трепетную юность так, будто все случилось вчера.
И кто-то через сорок лет рассказал, как пахли мои духи...